Михайловский Г.Е.

Беседа 15 февраля 2021 г. (скайп).

Вопросы и расшифровка интервью А.Горяшко.

Проверка и дополнения текста Г.Е. Михайловский.

 

Георгий Евгеньевич Михайловский (1945 г.р.) - биофизик, океанолог, д.б.н. Сотрудник ББС МГУ в 1969-1971 гг. Начальник экспедиции кафедры гидробиологии в дер. Нильмогуба в 1973-1976 гг. Начальник экспедиции Института Океанологии АН в дер. Чёрная Река в 1986-1995 гг.

  - Зачем появилась Нильма, если уже была Лапутия?

 - Лапутия никакого отношения не имела к студенческой практике. Это было персональная резиденция Вадима Дмитриевич Федорова. Я не очень знаком с периодом начала Нильменской экпедиции, и знаю об этом с чужих слов.

Дело было так. Студенты кафедры гидробиологии, когда Федоров стал её заведующим, а может быть и раньше, проходили практику на ББС МГУ. Когда же Федоров стал заведующим, они не сошлись характерами с директором ББС Николаем Андреевичем Перцовым. Когда они несколько раз переругались, Федоров решил: раз так, я с ББС больше дел не имею, а организую свою базу. И организовал, в Нильме, поскольку в Лапутии никаких возможностей для практики не было. Это был его дом, причем очень небольшой, где могло ночевать человек 10 максимум. А практика - это студенческая группа, человек 20 или больше. Опять же, Лапутия не могла существовать сама по себе, это далеко от железной дороги. Должна была быть промежуточная база, и в Лапутию всё шло через Нильму.

Деревня Нильмо-губа, 1970-е гг. Фото: Елена Георгиева.

Поскольку в Нильме у Федорова и его друзей контакты уже были, то они быстро всё устроили. Федоров был высшее звено, он отдавал распоряжения, а конкретно работу делал Константин Александрович Кокин. И он договорился, чтобы школу в деревне Нильма-губа отдали под экспедицию. Поскольку она никому нужна не была, то Кокин добился решения поселкового совета, что школа перейдет на баланс экспедиции. А школа стояла несколько лет бесхозная. Её закрыли за неимением учащихся, и никто за ней не приглядывал. Стёкла там были выбиты, но стены были, крыша была, и экспедиции было, где разместиться.

Я приехал в 1973 г., а начиная года с 1971 студенты кафедры гидробиологии уже начали туда ездить и жили в этой школе. Она была большая, несколько классных комнат. В одном классе спали девушки, в другом – парни, в третьем была лаборатория. В общем, было где развернуться. А для кухни использовался дом Федорова. В Нильме Кокин и Федоров купили себе по дому. В кокинском доме жил сам Кокин, а Федоров, поскольку он, когда приезжал, всегда жил в Лапутии, отдал свой дом под столовую, оставив себе маленькую комнатку. В эту столовую ходили завтракать, обедать и ужинать все студенты и члены экспедиции.

Главной проблемой в здании школы были выбитые окна. Достать в тех краях стекла, а особенно привезти их в Нильму в неразбитом состоянии было практически неразрешимой проблемой. Поэтому все делали себе из марли эдакие балдахины и под ними спали. Забираешься внутрь, перебиваешь там всех комаров, и можно спокойно спать.

Здание бывшей школы в Нильме, 1980-е гг. Фото: Дмитрий Лапшин

Мы с женой, когда приехали туда в 1973 г и поселились тоже в школе, пошли по другому пути. Вместо того, чтобы делать балдахины, мы разбили посреди класса, который нам с ней выделили, палатку и там спали. В палатку, когда застегнешься, комары уже не проникают. Мебель сделали из ящиков. Когда в магазин привозили всякие крупы, макароны или консервы, ящики оставались и время от времени сжигались. Вот их-то мы себе и забрали, сделав из них шкафы, этажерки и столы – рабочий и обеденный. Сидели тоже на ящиках. Короче, жилось совсем не плохо. Но это летом, конечно, зимой с выбитыми окнами жить было невозможно.

 - Вы приехали в качестве начальника экспедиции. Что это подразумевало?

- В начале, первые 2-3 года начальником экспедиции был только Кокин. А когда я туда приехал, мы с самого начала с Федоровым договорились, что мы с женой и детьми будем жить там круглый год. И мы там прожили почти 3 года и летом и зимой. У Федорова была идея собирать зимой пробы планктона, и я должен быть это делать. Сделать меня одним из начальников экспедиции решил Федоров. Потому что иначе получалось, что я, будучи в подчинении у Кокина, живу там ¾ года без всякого присмотра. Это было чисто административно не очень хорошо. И Федоров сказал: ”Давайте сделаем две экспедиции, Кокин будет начальником одной, а ты другой”. И когда ты находишься там зимой, то твоя экспедиция тоже там находится. Раньше я начальником никогда не был, и Кокин меня обучал, как делать отчеты и всему такому. Студенты все были под Кокиным, но были и научные сотрудники, человек 5-6, мы их как-то разделили, часть была в кокинской экспедиции, часть в моей. Кокин писал всякие отчеты для своих, а я – для своих. Так что мои административные обязанности были весьма примитивны, я просто копировал то, что делал Кокин. Но была ещё и научная работа, а жена моя работала на общепите, готовила еду для студентов. На боте разъезжали встречать-провожать, иногда Кокин с Леонидом Степановичем (Лёшей) Титовым, иногда я, а чаще мы все вместе. Ну и, также как на ББС, там куча была других дел: что-то перетащить, что-то разгрузить, привезти-отвезти. Все это мы делали вместе.

- Расскажите про Кокина и Титова, ни у кого не могу узнать подробностей.

 - Кокин был одним из ближайших друзей Федорова. Федоров наукой занимался, а всеми практическими делами в отношении нильменской экспедиции и Лапутии, построения Лапутии, как договориться, с кем –  это всё Кокин. У него были очень много знакомых и в Тэдино, и в Лоухах, и в Чупе. Я тоже перезнакомился позже со многими с его подачи. Кокин, а потом и я приобрели все эти знакомства в основном через Федора Антиповича Лангуева, председателя колхоза в Нильме. Вообще семья Лангуевых была знаменитая. Был Антип Елисеевич, отец Федора Антиповича, он жил в деревне Нильмозеро, это примерно 7 км от Нильмогубы. Но обычно мы доходили 1,5 км до Нильмозера, а потом срезали путь по озеру на лодке до самой деревни. Там, в отличие от Нилмогубы, не было электричества, и жизнь протекала как в 19 веке. Лучина у них была. Правда, была и керосиновая лампа, но её зажигали только по праздникам, потому что керосин было сложно доставать. Иногда его заменяли соляркой, но она сильно дымила. А обычно люди жили при лучине. Зимой, конечно, поскольку летом светло круглые сутки. Совершенно другой мир. Антип Елисеевич был очень известный и уважаемый человек во всей округе. У него было два сына: Федор Антипович был председателем колхоза, а Иван Антипович  - директором рыбоприемного пункта в Подволочье.

В общем, через эти знакомства, через Лангуевых, Кокин перезнакомился со всеми местными начальниками, и через них можно было налаживать связи, в том числе и школу получить. Он был очень коммуникабельный человек, и без него не  было бы ни Лапутии, ни Нильмы, ничего. Идеи были Федорова, а все практическое исполнение Кокина. Он был именно администратор, это его был конек. Наукой Кокин тоже занимался, публиковал статьи и книги, но это для него было второстепенно.

А Лёша Титов, которого никто не звал Леонид Степанович был, что называется, «золотые руки». Он все умел – и механик, и слесарь, и плотник, что угодно. Он же руководил и строительством Лапутии. Потом Лёша себе сам построил новый дом, мы с Кокиным были только на подхвате. Этот дом был самый новый в Нилмогубе, по соседству с федоровским. Все, что было в экспедиции по технической части –  это все было на Лёше.

В экспедиции было два МРБ: «Джонатан Свифт» и «Счастливое избавление». Этот второй был купилен как раз когда Федоров расплевался с Перцовым, и «Счастливое избавление» означало избавление от ББС. А Джонатана Свифта Федоров просто очень любил и потому назвал так первый МРБ, купленный ещё во время строительства Лапутии. Эти два  судна на зиму затаскивали на сушу выше линии прилива при помощи специальной электрической лебедки, размещённой в специальном домике, и все это было построено Титовым. Или под его руководством. Он был человек очень легкий, улыбчивый и открытый. Всем хотел помочь и помогал, когда мог. В отношении Кокина бывали разные мнения, но в отношении Леши, все были под влиянием его обаяния и считали, что он очень хороший человек. Он был сотрудник кафедры гидробиологии, технический. Из Москвы на лето семья его приезжала иногда к нему на Белое море, когда он закончил строительство своего дома. Но зимой все члены экспедиции уезжали, оставались только я с женой и детьми.

 - Почему у вас возникла такая идея – переехать на Белое?

 - После 2 курса, в 1963 г., я поехал в стройотряд ББС к Перцову. Работал там 3 месяца, и это считалось как летняя практика. Белое море очень полюбил. По образованию я биофизик, кончал кафедру биофизики, был в аспирантуре. После аспирантуры я думал, как бы мне устроиться так, чтобы быть поближе к экологии, это было очень модное тогда направление. И Бурковский, с которым мы дружили, предложил: «Перцов сейчас набирает людей, хочешь пойти на ББС работать?». Я согласился, и мы пошли оба, причем он на ставку капитана. Там какие ставки были, такие и заполнялись. Я был старшим лаборантом, а он капитаном. Он говорил: я наверное единственный в СССР капитан – кандидат биологических наук. Мы с ним стали работать на ББС и проработали там около 3 лет. Поэтому я Белое море прекрасно знал.

А потом у меня болела жена, и врачи сказали, что ей нужен морской климат, сосны. Я искал разные возможности, в том числе спросил Федорова, и он сказал: «А ты не хочешь в нашу экспедицию поехать и круглый год там жить?» Я сказал, что очень хочу, что это было бы идеально. И тогда он это все устроил, за что ему огромное спасибо. У нас с Перцовым к тому времени отношения тоже не очень складывались, и я от него ушел с лёгким сердцем. Вот таким образом я и попал в Нильмогубу. Весной 73 г мы всей семьей туда переехали. С женой и двумя детьми, а младшая дочь Катя родилась в ноябре того же года в Кандалакше.

Нильмо-губа. Пойма. Фото: Елена Георгиева.

- Федорову нужен был круглый год человек, чтобы охранять имущество?

 - Во-первых, я сам хотел, но и Федорову нужен был человек. Но не для того чтобы охранять. В Нильме жили карелы, а карелы характерны своей исключительной честностью. Для них взять чтобы что-нибудь чужое совершенно немыслимо. Приведу один пример. Летом 1968-го года мы путешествовали в тех местах на байдарках и зашли в Нильму купить продукты. Затоварившись в магазине, мы погребли назад в избушку в бухте Биофильтров, где мы остановились. Разгрузившись там и занявшись обедом, мы обнаружили, что одну сумку с тушенкой и батоном хлеба забыли в Нильме возле причала. Думали вернуться, но грести туда-сюда пару часов было неохота, да и сумку, решили мы, уже давно кто-то подобрал, ведь у причала всегда крутились какие-то люди. Короче, решили временно перейти на вегатерианство. На следующий день мы погребли на остров Кастьян, а потом на Подволочье. В Нильму попали только на обратном пути, дней через десять. Про сумку к тому времени и думать забыли, но затаскивая байдарки заметили на причале наколотую на гвоздь бумажку, завернутую в полиэтилен. Полюбопытствовали и прочли следующее: «Забывшим свою сумку среди камней: Ваша сумка в доме Григория Лангуева (последний дом перед магазином)». Мы легко нашли дом, где нас любезно встретила хозяйка и первым делом пригласила за стол. Познакомились, будучи слегка ошарашены её полным именем (Венера Абрамовна Карьялайнен), и сели пить чай с ней и Григорием, её мужем. Венера что-то шепнула одному из сыновей, и он куда-то убежал. За чаем они расспрашивали нас, кто мы, почему приехали, куда ходили на байдарках и тому подобное. Про сумку – ни слова, а нам спрашивать тоже как-то неудобно. Тем временем вернулся сын и сказал что-то маме по-фински. Венера на минутку вышла и вернулась с нашей сумкой. Тут Григорий всё объяснил. Сумку он нашёл в тот же день и повесил ее на гвоздь, вбитый в пирс, чтобы её не залило приливом. Через пару дней, видя, что мы её не забрали, он взял сумку от непогоды домой, оставив на гвозде записку. Потом он долго извинялся, что буханку хлеба они съели, поскольку он уже начал черстветь. Однако, его сын уже сгонял в магазин и купил новую буханку. После этого он торжественно вручил нам нашу сумку с тушенкой и свежей буханкой хлеба. При этом мы были для них совершенно чужие люди, и никаких связей с Нильмой у меня тогда ещё не было. Так что заподозрить карелов в возможности воровства просто нелепо. Поэтому собственно и никакой охраны не требовалось. Ну, приглядывать конечно надо было, если крыша протекла, залатать, да и просто, чтобы не было хозяйство совсем бесхозным. Члены экспедиции уезжали самое позднее в начале сентября, а приезжали в конце мая. Конечно, Федорову было спокойнее, когда в Нильме кто-то есть. И второе – ему хотелось сделать систематические наблюдения за зимним планктоном, что там происходит зимой, в нижнем слое льда. И как удалось установить, в марте, когда еще стоит глухая зима, но длина дней уже не меньше длины ночей, в нижнем 5-сантиметровом слое льда происходит первая вспышка фитопланктона. А потом, когда льды тают, начинаются уже вторая-третья стадии сезонной сукцессии, а до этого все происходит подо льдом. Никто этого раньше не смотрел. Хотя подозрения были, но он хотел в этом убедиться.

 - Он сам приезжал смотреть?

 - Нет, он доверял, чтобы я брал эти пробы. Отчасти я их и обрабатывал. Но в основном я брал пробы, концентрировал, формалином заливал, а потом их окончательно обсчитывала Люся Житина. Она специалист по фитотпланткону и делала более профессионально, чем я. Сам Федоров никогда зимой не приезжал.

 - А летом Федоров участвовал в жизни Нильмы или был в Лапутии все время?

- Летом он приезжал редко, может быть 1-2 раза за сезон. В основном он жил в Лапутии. Студенты находились только в Нильме, а научных сотрудников, когда Федорову был кто-то из них нужен, чтобы что-то обсудить, везли в Лапутию. Лапутия это был совершенно отдельный мир.

Практику у студентов в Нильме организовывали Кокин и я отчасти, а научные задачи им ставили научные сотрудники, которые приезжали на месяц-другой. Студентов прошло много за это время, думаю, в общей сложности 100-150 человек. Но когда нильменская практика закончилось, я не знаю, потому что сам я в самом начале 76 г перебрался в Москву. Федоров решил, что моя экспедиция больше ему не нужна. Для меня это было неожиданно, но в самом начале января я вдруг получаю телеграмму, что с 1 января экспедиции уже нет, поэтому я должен срочно возвращаться в Москву. Оказалось, что я живу неделю в экспедиции, которой уже нет. Но летняя практика еще продолжалась, только уже без меня.

После того, как я вернулся с Белого моря до 78 г. работал по хоздоговорам на биофаке, а в 78 г. меня пригласили в Иркутский университет и я там преподавал до конца 80 года. Поэтому я был тогда далеко от Европы и про конец Нильмы ничего не знаю.

 - Как вы в Нильме управлялись с жизнью с детьми?

 - О, это было очень непросто. Когда мы приехали, Маше было 6 лет, Антону почти 4 года, а Катя родилась там. Мы жили в школе в палатке, но это все было хорошо летом. А когда уже все разъехались, становилось все холоднее и жить там становилось все хуже. У колхоза была старая контора, маленькая такая избушка, и новая контора, большая и красивая. Колхоза уже не было, и обе конторы ему не были нужны. Но новая все-таки еще была где-то на балансе, а старая уже вообще ни на что не годилась. И Федор Антипыч Лангуев, бывший председатель, сказал: «Переезжайте-ка в эту старую контору, а то замерзнете». Но старая контора для зимнего жилья тоже была не слишком приспособлена. Когда в нее входишь, была видна травка. Потому что нижние венцы сруба подгнили и выветрились, и между полом и стеной была щель, в которую и была видна трава. Главным преимуществом конторы был её малый размер, позволявший довольно быстро устранить её недостатки. Я сделал там завалинку, подлатал как-то сруб, а потом мы все вместе утеплили стены и потолок. Там считалось 3 комнаты, но весь сруб был 4х4 метра, так что все эти три комнаты приходились на 16 кв. м. Одна из них была кухня – такая узкая кишка за печкой, затем гостиная – 8 метров и спальня – то, что оставалось от кухни, метров 5. Но печка там была и работала хорошо, так что, когда натопишь, в избушке было тепло и хорошо. Но сверху. Пол все равно был холодный, и дома можно было ходить только в валенках. Впрочем, все равно было очень здорово.

В октябре мы переезжали из школы в эту контору. Снега еще почти не было, но я тащил сани с нашим нехитрым скарбом, потому что никакая тележка по нильменской грязи проехать не могла. По кускам снега тащить сани было легко, а в тяжелых местах, где они завязали в грязи, моя героическая жена на 9-м месяце беременности, толкала их сзади насколько могла. А местные жители сидели у окон и причитали: «Бой-бой-бой! Как им, наверное, тяжело, ой, как она надрывается». Но помочь ни один не вышел. Мы для них были тогда не понятно кто. А через 2 года мы переезжали в Черную речку, где я купил дом. За это время мы со всеми перезнакомились; моя жена делала местным бабкам уколы и давление мерила, а я ходил чинить телевизоры, если в них что-то ломалось. Многие приходили к нам телевизор смотреть. Телевизоров в деревне было мало, и к нам в нашу 8-метровую гостиную набивалось порой человек 6-8. С другой стороны, соседи откапывали нас после бурана, когда мы не могли открыть заваленную снегом дверь изнутри. Или во время моих отъездов на несколько дней в Москву по делам экспедиции местные жители всё это время приходили к моей жене с детьми, приносили молоко и рыбу, спрашивали есть ли дрова и вода и стремились хоть как-то помочь. Мы же старались жить по их правилам: не запирать дом, а подпирать снаружи дверь палкой, когда уезжаешь, или не стирать и не топить баню в церковные праздники. Так что, когда мы уезжали в Черную Реку, нас везли на оставшихся от колхоза лошадях, запряжённых в трое саней, и провожать нас вышла уже вся деревня, обнимались, прощались. Этот контраст между тем, как мы въезжали и выезжали, был очень разительный. В целом же время, которое мы прожили в карельской Нильме, было самым счастливым в нашей жизни. Ни с кем нашей семье не жилось так легко, просто и душевно как с карелами, за что мы им от всей души благодарны.

Верхний мост через Нильму. Фото: Елена Георгиева.

Антон, который гулял один по всей деревне, как-то перед рождением Кати пришёл вечером и говорит маме: «Баба Устя сказала, что тебе сейчас надо молоко пить, но у нее коровы нет. Так я договорился с тётей Хевронией, и она будет давать нам по литру в день». Потом он ежедневно ходил зимой к Хевронии на другую сторону реки Нильмы за молоком. Один раз он поскользнулся на льду и пролил почти всё молоко, была целая трагедия…

Алла Михайловская с Катей и Антоном.

Один раз пришлось оставить детей на местных женщин, когда жене пришло время рожать. Мы поехали в Лоухи, но когда Алла увидела эту Лоухскую больницу, она решительно сказала: «Нет!». Тогда мы сели на поезд и поехали в Кандалакшу. Там был уже совсем другой уровень, так что в Кандалакше она и родила. Я там жил около недели, а Маша с Антоном оставались в деревне, кочуя из дома в дом, потому что всем хотелось с ними повозиться. В итоге они стали упитаннее обычного. Про кандалакшскую больницу жена рассказывала с восторгом. Кормили её там отлично, включая фрукты и мочёную морошку. Вообще по сравнению с московскими больницами всё было гораздо лучше и душевнее.

Когда Алла с Катей выписались, мы в тот же день, чтобы лишний раз за 100 километров не ездить, пришли в кандалакшский ЗАГС, получить метрику. Девушка в ЗАГСе, услышав нашу историю, говорит: «Как же вы поедете обратно?» Я отвечаю: «Да ничего, заночуем в Полярном Круге (это такая станция), а там уже недалеко, нас должны довезти на лошади». А она говорит: «А то давайте вы у меня переночуете, а поедете с утра, что же вам в ночь-то ехать?» Чтобы в Москве в ЗАГСе кто-нибудь такое предложил, это невероятно. Потом мы поехали на вокзал, и там выяснилось, что поезд, на котором мы должны были ехать, отменили. Я пошел к начальнику станции и объяснил, что мы с новорожденной девочкой, куда же нам деваться? Он подумал и говорит: «Ну ладно, сейчас пройдет товарняк, я вас посажу на тепловоз». Мы сели на тепловоз, забраться куда по вертикальной лесенке было отдельным приключением. Товарняк этот, хотя должен был идти без остановок, остановился в Полярном Круге, мы там кое-как выбрались и переночевали у знакомых. Утром надо было идти на трассу, это меньше километра, там ходили лесовозы, и они охотно подвозили попутчиков. В кабине лесовоза мы доехали до деревни Нильмозеро, там ещё раз переночевали у Антипа Елисеевича, а уже на следующий день нас отвезли на лошадях к нам в Нильмогубу. Так что Катя в первую неделю жизни поездила и на тепловозе, и на лесовозе, и в санях.

Катя и Г.Е. Михайловский с Катей и Машей

 - Как вы переехали в Черную Реку?

 - Когда мы с Бурковским работали на ББС, там работала и Матрёна из Черной Реки. Бурковский через неё узнал, что в Черной есть двое людей, у которых дома там стоят бесхозные, а сами они живут в других городках и посёлках и не прочь эти дома продать. И Матрёна предложила помочь с ними связаться. Бурковский предложил мне купить их. Он купил себе половину дома, а я с Ивановым, сотрудником кафедры эмбриологии, купили целый дом на двоих. Но Иванов потом понял, что ему это не нужно, и я у него вторую половину выкупил. Бурковский с самого начала думал, что будет туда ездить, сделает там свою экспедицию, что в конечном счете он и сделал. Дома продавались очень дешево. Бурковский, кажется, заплатил 200 руб., а мы с Ивановым 250 на двоих. Это, наверное, самое лучшее вложение, которое я в жизни сделал. Когда в конце 80-х делали какую-то там переоценку, мне пришло письмо, что дом оценивается теперь в 2500 руб. Тех, советских рублей, ещё до инфляции 90-х годов. Так что мой доход составил 1000% или около 750% в год.

д. Черная Река, середина 1970-х. Фото: Индейцев. 

И.В. Бурковский и Г.Е. Михайловский разделывают барана в Чёрной. Архив И.В. Бурковского (первая публикация: Кучерук Н.В., Максимова О.В., Азовский А.И. 2013. Белое море - Черная река).

В Нильме зимой было тяжело жить без своего угла, и мы подумывали о переезде в свой дом в Чёрной Реке. И когда в экспедиции появились снегоходы, на которых я мог спокойно ездить минут за 20 из Черной реки в Нильму, наша мечта обрела черты реальности. До этого, кстати, мы ездили на аэросанях, было такое развлечение. Аэросани были самодельные. Местные умельцы делали люльку из фанеры, а двигатель был – пускач от трактора с цилиндром от мотоцикла. Сам винт надо было самому выстругивать, наждаком обрабатывать, шкуркой зачищать, полировать и, наконец, балансировать. Никаких амортизаторов не было – люлька стояла на стальной раме, сваренной из водопроводных труб. Так что при езде всю душу вытряхивало. Три лыжи: две сзади, одна спереди. Ноги ты ставил на переднюю лыжу, а в руках у тебя была такая штука, которой можно рулить. Лыжи подбивались снизу тефлоном, который на железной дороге подкладавался под стрелки. А заводилось все это чудо тоже оригинально. Никакого холостого хода не было. Ступица была перед пропеллером, на неё наматывалась веревка и дергалась. Подергал-подергал, наконец завел. Но самый пикантный момент, что как только ты завел, эти сани тут же начинают двигаться, и бешено вращающийся винт на тебя наезжает. Поэтому самое главное было под него не попасть. Когда мотор завелся, грохот стоит страшный. Ты на ходу вскакиваешь в эту люльку, и дальше аэросани уже движутся вместе с тобой. Скользят они, когда хорошая погода, со страшной для движения без амортизаторов скоростью - километров 50 в час. Но только по морю. Если какая-нибудь горка, то у мотора уже не хватает сил. По просекам, между населенными пунктами ездить было нельзя в отличие от снегохода.

В общем, когда снегоходы появилась, я решил перебираться жить в Черную Реку, а в Нильму ездить как на работу – летом на лодке, зимой на снегоходе. Заодно, почтариха в Черной сказала, раз уж ты ездишь, то забирай тогда почту. Ведь почтовое отделение было только в Черной Реке. В Нильме его не было. Короче, я стал подрабатывать почтальоном. Развозить письма и бандероли было не трудно. Но раз в месяц надо было развозить пенсию, и я обходил все дома, потому что пенсионеры жили в каждом доме и все должны были расписываться.

В Черной Реке, работая в экспедиции, мы прожили года 1,5. А потом мы ездили туда только на лето, до тех пор пока в 78-ом году не уехали в Иркутск. Вернувшись же в канун Нового 81-го года из Иркутска, я стал работать в Институте океанологии АН СССР и через какое-то время, где-то начиная с 86-87 г. я от этого института сделал экспедицию уже в Черную Реку. После этого каждый год мы на лето ездили туда до самого отъезда в Америку в 95-ом году.  А сейчас туда продолжает ездить наша старшая дочь Маша.

Георгий, Мария и Алла Михайловские. США, 2000-е гг.

(первая публикация: Кучерук Н.В., Максимова О.В., Азовский А.И. 2013. Белое море - Черная река)

В дополнение к напечатанному...

Старушки были верующими староверками-беспоповками. Заправляла всей религиозной деятельностью самая уважаемая женщина в деревне. В Нильме это была Агафья Тихоновна, а в Чёрной Реке - (если я правильно помню) Агриппина Демидовна. Её немилости все боялись как огня из-за её паранормальных способностей. В деревне всем была известна история, как сразу после войны она работала пастухом. Вместо того, чтобы присматривать за скотом, Агриппина занималась дома своими делами. Впрочем, всё было в порядке. По утрам коровы и овцы уходили на пастбище, а по веечерам возвращались по домам в целости и сохранности. В конце концов, односельчане решили, что платят не за что и отказали ей в жаловании. На следующий день, после того как скот ушел на пастивище, Агриппина вышла из дома и обошла вокруг всей деревни против солнца, чертя прутиком на земле линию. Вечером коровы и овцы вернулсиь, но остановившись у прочерченной линии начали мычать и блеять, не в силах двинуться дальше. Попытки хозяев тянуть и толкать свою скотину успехом не увенчались. Кончилось тем,что вся деревня собралась у агриппинина дома и просили её о прощении. После долгих уговоров она опять вышла из дому и прочертила ту же линию, но уже по солнцу. Вся скотина тут же вернулась по домам, а Агриппина продолжила работать пастухом.

Ещё одно чернореченское предание, очень, на мой взгляд, сочное.

Случилось это ещё до первой мировой войны, когда Чёрная Река была богатым селом с церковью и парой-тройкой трехэтажных домов. Церковь стояла на самом высоком месте деревни, где начинается дорога к железнодорожному разъезду Узкий, названному так, потому что рядом было (и есть) озеро Узкое, больше похожее на реку. Вокруг церкви был естественно погост, огороженный низкой изгородью, чтобы туда не забредал скот. Со стороны деревни были ворота, столбы которых соединялись сверху подобием арки, увенченной небольшим крестом, как это обычно бывает у сельских церквей. С противоположной от ворот стороны прямо от изгороди начиналось Пастухово поле, где пасли скот предшественники Агриппины.

И вот как-то раз на Пастухово поле прокрался медведь. Что там точно произошло никто не видел. Пастух то ли отлучился, то ли предвосхотил методику Агриппины. По-видимому, медведь напал на быка. Во всяком случае, он вскочил ему на спину и впился когтями, чтобы не упасть. Обезумевший от боли и страха бык понёсся в сторону деревни. Легко премахнув через изгородь, которая в нормальном состоянии казалась ему нереодолимой, бык обнаружил на своём пути ворота. Их было уже не перепрыгнуть, и он по-просту снёс их с петель. При этом медведь, видя несущуюся на него арку, невольно выставил вперед правую лапу, чтобы защититься. В результате арка слетела, а венчающий её крест оказался в лапе медведя. После этого жителям Чёрной Реки открылась совершенно фантастическая картина: по главной улице в сторону реки несётся бык, а верхом на нём сидит медведь, зажав в лапе православный крест. Всё это дополнялось истошным рёвом быка и громогласным рыком медведя.

Впрочем, закончилось всё достаточно прозаично. Преодолев мост и поднимаясь на противоположный берег, бык осознал, что деревня остаётся позади и повернул, причём столь резко, что медведь не удержаля и сосокочил, выронив крест. Напуганный ненамного меньше быка, он тут же припустил к ближайшему лесу. Бык же довольно быстро залечил полученные раны и вскоре приступил к исполнению своих важных обязанностей.

Старейшины деревни сочли всё это дурным предзнаменованием, и последующая история России вообще и Чёрной Реки в частности наглядно продемонстрировала, насколько они оказались правы. Как бы там ни было, память об этом событии прочно врезалась в сознание чернореченцов, и предание о нём передавалось ими из поколения в поколение.

вернуться на главную