Вержбинская Н. А.

Беседа 10 сентября 2005 г. Записала и обработала А.Горяшко.

Вержбинская Нина Абрамовна (1906-2007). Доктор биологических наук, профессор. Почетный член Санкт-Петербургского общества Естествоиспытателей. Окончила институт им. Лесгафта в Ленинграде в 1929 г. С 1927 по 1933 год работала на Мурманской биологической станции (село Полярное). С 1929 г. - внештатный сотрудник Военно-Медицинской Академии и Института Экспериментальной Медицины в Ленинграде. С 1941 года - штатный сотрудник ИЭМа. С начала 50-х годов - старший научный сотрудник Института эволюционной физиологии и биохимии им. И. М. Сеченова, с 1962-1975 гг. зав. лабораторией сравнительной биохимии мышечных белков. С 1981 года на пенсии.

Я училась в Институте имени Лесгафта Питера Францевича. И попала я туда потому, что всюду в другие места надо было командировки от профсоюзов. Тогда можно было поступить, только если тебя откуда-то направляли. У меня была одна командировка, и я поступила на исторический факультет Университета, но в этот год отменили историю. И заменили ее на младших курсах политэкономией. А на старших курсах еще оставалась история. И я поэтому, вместо того, чтобы работать на младших курсах, бегала на старшие слушать Тарле, слушать Випера, слушать Платонова, то есть слушать исторические лекции. Я поступила в Университет в 23-м году, а в 24-м была первая чистка. Такая социальная, по анкетам. И меня вычистили, как и всех. Потому что я не пролетарского происхождения.

Я могла бы быть записана и пролетарского, моя мать была крестьянка. Но я просто решила, что не буду я им поддаваться, и написала, что я дочь служащего. Отец был с высшим образованием, инженер-химик, учившийся в Тарту и кончивший Рижский политехникум. Но он не мог работать по специальности, потому что семья лежала на нем. Его отец умер к тому времени, а семья была большая. Четверо мужчин, братьев, и четверо женщин. И отец должен был помогать им всем жить. Так просто водилось в семье. Поэтому он работал, заведовал грузовыми пароходиками, бегавшими по Неве и таскавшими какие-то баржи с различным грузом. Они были дряхлые, они были скверные, они были изношенные очень, но все-таки ходили по Неве. Маленькие такие, тягачи. Было четыре таких пароходика, и один пароходик даже был предназначен ему в наследство. Но он не дождался, потому что наступила революция…

Когда меня вычистили, я так была фраппирована, что и не надеялась ни на что… Но после периода отчаяния я стала искать, куда бы можно было поступить без командировки. И вот я узнала, что можно поступить в Лесгафта без командировки. Я туда пошла. Побеседовали мы там с какой-то комиссией, и я не надеялась, что мне повезет и меня примут. Потому что была очень независимого характера человек. И они мне сказали: «Выйдите, пожалуйста, в коридор. Мы обсудим и Вас вызовем». Я говорю: «А чего мне выходить, я же знаю, что вы меня не примете». – «А Вы все-таки выйдите». Ну, хорошо. Я вышла и через две или три минуты меня позвали и говорят: «Вот Вы говорили, что мы Вас не примем, а мы решили Вас принять». Такой ход был удачный. И приняли меня.

А перед тем, как меня вычистили из университета, я стремилась перейти на биологию. Потому что вместо истории учиться политэкономии мне совсем не хотелось. И я стремилась перейти на биологию. Но для этого уже нужна была командировка, которую мне уже неоткуда было получить. Так и получилось, что я окончила Институт Лесгафта. А это был, в сущности, университет с медицинским уклоном. Для женщин. Лесгафт так и предназначал это, как женский университет. Потому что в то время женщины по распоряжению Кассо вообще не допускались к высшему образованию. И вот он организовал с помощью своих друзей, профессоров разных специальностей, Петербургскую лабораторию (так это сначала называлось), где было высшее образование для женщин, которых подготавливали как учительниц физического образования. Это была большая лаборатория, очень интересная. Сам Лесгафт был очень интересный человек. Но он к тому времени уже умер, и была эта лаборатория его имени. А интересной она была потому, что там преподавали первые люди, друзья Лесгафта. Вот Орбели, ботаник очень крупный, физиолог растений, я забыла сейчас его фамилию. Затем химик, потом он стал академиком. И многие очень первоклассные ученые преподавали там за очень малое вознаграждение, и мы там получали очень неплохое образование. Физиология замечательная была, анатомия была замечательная двухгодичная. Ботаника, физиология растений - первоклассный был преподаватель, очень известный. Но так как это все-таки готовились преподаватели, то там был такой предмет – постановка голоса. А я чего-то очень невзлюбила этот предмет и считала, что это дурацкое занятие. Ну, глупа была сама очень. И не ходила на него. И мне не выдали аттестата. Велели пройти этот курс. И мне пришлось на год задержаться. Я к тому времени уже работала на Мурманской станции, а тут пришлось на год задержаться, чтобы получить зачет по постановке голоса. И я кончила на год позже, но к тому времени была уже сотрудником станции.

Преподавателем зоологии у Лесгафта был Танасийчук Николай Парфенович, он пригласил меня на станцию. На полставки препаратора. Но для меня это было очень много. На биологическую станцию я попала с помощью своих приятельниц, нищих совершенно, как и я, студентов. Потому что у меня и денег на билет-то не было железнодорожный, хотя он тогда недорого сравнительно стоил. И вообще ничего не было. Ни вещей, ничего. Они собрали мне денег на билет. Так что полставки препаратора для меня это было очень много. Хотя я оплачивала из своей полставки только питание в столовой. У меня сестры были в детском доме голодные.

Мать умерла трагически в родах. Мама очень хотела мальчика, а у нее все рождались девочки. Нас было пять штук. И вот такое несчастье случилось. Она получила сепсис, и через месяц в страшных мучениях умерла. В то время не было ничего против сепсиса. А отец, который был очень много старше матери, на 20 с чем-то лет, он заболел, два года лежал в постели, встал слабоумным стариком. И детей всех родные отдали в детский дом. А меня оставили ухаживать за отцом... Так что жизнь на наши плечи легла тяжелым грузом. На все мое поколение….

На станцию я приехала в 27-м году, и там я повстречалась с Евгением Михайловичем Крепсом, он был там в это время уже старшим преподавателем. На станции он открыл лабораторию и семинар с помощью И.П. Павлова. Иван Петрович Павлов поддержал его намерение поработать на морских животных, занимаясь эволюционными вопросами биологии. И сам Евгений Михайлович был очень активным человеком, ученым. И мне так понравилось это направление, что я вместо своей ставки зоолога, музейного работника, перешла к нему. И с тех пор я на станции занималась вопросами биохимии моря, биохимии обмена морских беспозвоночных и поведением некоторых беспозвоночных. Потом его группа разрослась, потому что многие казанские студенты к нему очень охотно на практику пошли.

А станция была чудесная! Первым сильным впечатлением для меня, еще школьницы последнего класса, была книжка И.П. Павлова «20 летний опыт исследования высшей нервной деятельности собаки» Она меня поразила глубиной мысли, остротой наблюдения, тщательностью заключений, их обоснования, вообще великим таким свойством биологической науки, потрясла. А когда я попала на станцию, то, что я увидела, это все было продолжение Павловского направления в отношении к науке. Леон Абгарович Орбели, Евгений Михайлович Крепс, разного возраста люди, они же все влияли на меня. И вот это же отношение к науке, без бахвальства, с пониманием, что мы еще далеко от истины находимся, что нужно еще трудиться, трудиться и трудиться, и каждый из них внес что-то свое в развитие этого направления. И вся обстановка которая меня окружала, она потрясла меня своей искренностью отношения к науке и силой мысли человеческой. Почему я так и прилепилась к станции.

Самое ценное там было – отношения между людьми. Это все же люди были первоклассные ученые в большинстве случаев. И общение с природой. И вхождение в науку. Я же была еще совершенно сырым материалом. Главным образом, конечно, общение с людьми. Станция была таким уголком, где не было этого бахвальства, которое очень характерно для современного и тогдашнего времени. А было глубокое уважение и знание науки, и стремление и понимание сложностей ее и трудности овладения биологией. Так что туда приезжали на летний период с мая-июня до сентября-октября очень многие…. А в зимнее время работы там обычно никакой не велось. Хоть это был и не замерзающий порт, но люди-то были на своих местах заняты зимой. А вот в каникулярное время туда приезжали очень многие. Во-первых, Виноградов, который палеонтологией занимался, и его старшие ассистенты, преподаватели. Опарин, зоологи крупные приезжали, Шулейкин такой был, биофизик один из первых. Хотя по-человечески он был не очень хороший человек, но ученый, конечно, был по тому времени в первом ряду. Потом он академиком стал. Там была высокая наука.

Директором станции был Герман Августович Клюге, специалист по мшанкам. Очень дотошный, по-немецки дотошный ученый, который держал высоко планку научной деятельности станции. Клюге был очень типичный немец. Суховатый, но обстоятельный очень человек, очень честный, великий знаток мшанок, систематики мшанок, и очень много трудился и требовал настоящего труда научного от всех нас. Приезжали-то туда люди временные, которые занимались каждый своим направлением, а работа самой станции была работа Клюге. Он и умер за микроскопом. Он побежал за автобусом, потому что они редко ходили, а он не мог представить себе опоздать на работу. Пришел в ин-т, сел за микроскоп, вскрикнул, упал и умер. Это мне Виталий Танасийчук рассказывал, он был свидетелем.

С Германом Августовичем мы, конечно, много не общались, но все-таки он устраивал у себя, жена его устраивала такие концертные вечера и кое-кого из нас, в частности меня, они звали всегда. Там была одна сотрудница, Ладыжинская, которая прекрасно пела. И она пела всегда, у Германа Августовича был инструмент, и мы всегда слушали ее с большим наслаждением. В частности, арию «Самсон и Далила» я там впервые услышала и очень полюбила. Играла она сама, потом жена Германа Августовича играла.

У станции было небольшое суденышко, бот, который курсировал по Екатерининской гавани, закрытой части залива, немножко выходя в Траловую яму, с ихтиологическими работами. Иногда снимали рыболовный тральщик для научных экспедиций. Кроме своих работ на месте, в частности, биохимии моря, которой мы с Крепсом занимались, занимались еще по международной программе – ходили и по 38 меридиану до кромки пакового льда и обратно по 47, кажется, меридиану до берега. И вот эта съемка делалась четыре раза год, в четыре сезона. Эти наши сезонные поездки по 38 меридиану до пакового льда и по 47-му обратно до Териберки (в Териберке мы выходили), это были уникальные данные по исследованию мощности Гольфстрима, потому что мы пересекали его на разном расстоянии при прохождении туда и обратно. Исследовали соленость, содержание кислорода, планктон количественно изучали. Это были данные в общем первоклассные, редкие, нигде они не были добыты в то время, а у нас это велось систематически. К нам туда приезжал Нансен и очень одобрял эту работу и говорил, что это одно оправдывало бы существование станции. Нансен очень благоволил к нашей станции.

Он один раз приезжал, но иностранцы приезжали далеко не один раз. Такой немецкий исследовательский корабль «Цейтон» заходил туда, но это еще до меня, я его не застала. Норвежский ихтиолог, Оскар Зунд, я с ним как раз работала немало, пробыл у нас там месяца полтора, у меня даже фотография его есть в архиве. Он и по методике работал, вот такой большой калориметр придумал. Для определения содержания в морской воде фосфора, кремния, были такие большие кюветы длинные. И вот он придумал такой калориметр, и мы там завели на станции этот прибор. Я как раз работала по фосфорному обмену морских животных. Тогда только-только начатки были исследований фосфорного обмена и макроэргического обмена, а мы уже тогда этим занимались и в журнале «Journal de Conseil» печатали статьи, а это был передовой фронт того времени.

Жили мы, конечно, бедно, но все равно у нас и приборы, и хорошие реактивы заграничные были, так что в этом отношении мы, не очень броско, но работали на хорошем уровне. Библиотека была неплохая, настоящая, нужная биологическая, ориентированная по морской биологии. Там был Флюэрса архив, потом «Journal de Conseil»», такой международный журнал биологический по гидробиологии, мы в нем писали статьи с Евгением Михайловичем, в этот журнал, они были все опубликованы.

Жили мы в большом бараке, в котором у нас были комнаты на двоих, комнаты довольно большие. До моего замужества я жила в комнате с Катей Плечковой. С будущим мужем, Добровольским Алексеем Дмитриевичем, познакомилась на станции. Он приезжал на практику. Он был тогда студентом. Марина, дочь, родилась в 31 г., в ноябре. Закончился мой декретный отпуск, 2 месяца, и летом с Мариной я жила на станции. Мне кроватку с решеткой сделали там, на станции. Няня у меня была, такая девочка, правда, из местных но все-таки. Она приглядывала за ребенком. Потом приезжали родные, мать мужа.

Отдельное здание было лабораторное. И отдельное здание, где жили Герман Августович и Федор Евгеньевич с женой и сыном. У Клюге был сын, тогда он был на станции. Очень хороший парнишка, очень хорошо воспитан в единении с природой, в умении охотиться и рыбу ловить, и вообще жить в природе.

Вообще на севере люди, конечно, хорошие отбираются.

Практика студенческая была заведена у нас в Кольском заливе. У нас была очень строгая дисциплина в отъездах студентов на лодках. Уж во всяком случае, в отлив не выезжали. Это было организовано, сам взять лодку студент не мог. Хотя сама я попала однажды на байдарке в переплет большой. Одна была. Мы с Евгением Михайловичем сговорились поехать в выходной день в Оленью губу. Есть такая там, ближе всего к выходу в открытое море губа расположена. Но не могли поехать вместе на байдарках, потому что я была занята в лаборатории и не могла к тому времени, когда он выезжал, освободиться. Он мне сказал, где он остановиться ночевать, - во второй бухточке Оленьей губы. А я ошиблась. И когда туда приплыла, то я просто изгиб берега приняла за бухточку и зашла в нее, вытащила байдарку и осталась ночевать. Я подумала, что Евгений Михайлович пошел стрелять птицу, он был охотником большим. Утром я слышала выстрелы, все ждала, что он зайдет, но нет. Тогда уже я решила ехать домой, что-то не то. И когда я вышла в Кольский залив из той маленькой бухточки, которую я приняла за ту, которую имел в виду Евгений Михайлович, поднялся встречный мне ветер. Я девчонка, одна, на байдарке, но правда на морской байдарке, выгребала против этого ветра. Но, слава богу, отлива еще не было. А меня хватились, и за мной уже поехали. И я временами думала, что я брошу весло и не могу больше. Но меня бы тогда вынесло в открытое море. Приходилось все-таки пересиливать себя, изо всех сил выгребать против ветра и волны на байдарке, одной. Но все-таки выгребла. Там создавалось в людях такое настроение, во мне, по крайней мере, что все зависит от тебя и что за жизнь надо биться, бороться. И выгребла все-таки. Хотя у меня буквально лопалась спина. И уже когда я подгребла к берегу, где стало легче, мне навстречу лодка вышла, которая за мной уже пошла, меня искать. Они бы конечно не нашли, если бы меня унесло в море. Вот спаслась, выгребла. Было такое. Поэтому когда сейчас бахвалится молодежь своими походами байдарочными по рекам, мне всегда смешно бывает. Что значит настоящий поход.

Потом я как-то на байдарке пошла вечером, посмотреть северное сияние. Очень там могучие бывали сияния. Вышла в Траловую яму, вот эту самую, где я боролась с волной и ветром. А это была тихая погода. И вдруг над головой зажегся костер. Обычно северное сияние такое волнистое, многоцветное, цветов радуги, колеблющееся, занавес такой в небе. А тут зажегся белый костер и от него пошли лучи к горизонту. Я испугалась. Такой могучий, живой огонь! Я испугалась, повернула домой.

На Мурманской станции было необыкновенно хорошо. Я один год зимовала даже на станции. Зимой выйдешь… У нас не было своей бани, и мы ходили в поселок рыбацкий, который был примерно в версте от нас. Вздохнуть нельзя было, ветер забивал рот, надо было закрыться как-то, чтобы вздохнуть.

Однажды я поехала к Земле Франца Иосифа, хотя я не была назначена в штат корабля. Потому что я плавала по очередному меридиальному рейсу. А в это время Николай Николаевич Зубов, такой океанолог в то время очень известный, сотрудник Института океанологии, в это время он приехал к нам с тем, чтобы организовать поездку к Земле Франца Иосифа на боте моторном. И в качестве биохимика кого-то другого, старше меня взяли. А я уже вернулась, когда они еще не отплыли. Я пошла их проводить. Страшно огорченная, что не еду в этот рейс. Пришла на браму, на пристань нашу местную, и Николай Николаевич мне, глядя на меня, как-то мигнул, даже головой, по-моему, не кивнул. И я, когда уже отдавали последний канат, прыгнула. В одной небольшой курточке, без шапки, безо всего, прыгнула на борт и поплыла с ними. Но потом там чего-то мотор закапризничал, пришлось вернуться домой, и я смогла немного пополнить свою одежду. И меня уже взяли, и я сплавала к Францу Иосифу. Мне так хотелось к Францу Иосифу попасть, и я так огорчалась, что меня не взяли! Я должна была в этот рейс уйти! Там, у Франца Иосифа, было потрясающей красоты небо. Это была палитра художника с мазками всех цветов радуги. Поразительной совершенно красоты. Отрывы айсбергов от береговой линии и падение их в море с шумом, плеском сильным. Дикая красота, просто дикая красота!

Больше всего на станции занимались наукой, конечно. Все-таки надо было и ловить материал, от кого же его доставать? Там ведь не было лишних работников. И потом путешествовали. И за ягодами, и за грибами, за черникой, и плавали… Мы с Евгением Михайловичем не для науки же поехали в эту Оленью губу, а просто провести свободное время среди природы. Там природа ведь великолепной красоты, великолепной! И величественности. Это же первозданные гнейсо-граниты. Там по-настоящему понимаешь, что такое могучая природа, и какая силища в ней заложена, и какая красота. Вот это было – увидеть то, что можно было. Так что выезжали на природу или выходили пешком. Там тогда народу подозрительного не было. Потом уже он начал появляться, но тогда уже забраны мы были оттуда. Купались мы в озерах. В море-то купаться трудно, потому что температура-то воды плюс 2 градуса, и только самый тонкий верхний слой потеплее. Но мы купались в озерах, любили очень это дело. Такая там есть Пала-губа, ближайшая к станции губа, очень живописная, полная зелени мягкой, тундровой такой, вот там мы купались.

Конечно, в общении с природой проводили свободное время главным образом. И там только мы и научились с нею общаться. И понимать, что мы дети ее, что мы зависим от этой природы полностью. И уметь ее разглядывать, и уметь ее воспринимать и уважать… Мы жили там. Жили. Наукой мы много очень занимались. Но, конечно, и общением. Когда иностранцы бывали, то танцевали, они любили, иностранцы. И удивлялись – как это мы не танцуем? Действительно, мы не очень это умели делать.

Это было чудесное время жизни там на Мурмане. Совершенно чудесное. Насыщенное до каждой минутки. И главное, приобщались мы к тому, чтобы понимать эту могучую природу, которая на севере потрясающая. Там грибы подберезовики почти вровень с березками стелющимися. Чернику можно не сходя с места набрать бидон. Сидя, только поворачивайся вокруг.

Голодно не было. Мы все-таки рыбу, треску ели всегда. Я 4 раза в год выходила в рейсы, рейс около месяца длился, на судне кормили рыбой тоже, но хорошо очень. Хлеб как-то был по воспоминаниям, хватало его. Так что голодно не было, нет. Посылки присылали многим. Мне, конечно, нет, некому было присылать. Тут все голодали. Нет, там голодно не было. Да ведь там рыба, треска, много ее было. Сельдь заходила в губы Кольского залива, мы занимались этой сельдью, обменом ее, заморами. Так густо, что весло стояло вертикально благодаря плотности окружающей рыбы. Сельдь очень вкусная свежая рыба. Красная рыба немного была, кета. Но это немного было. Но все-таки пироги с кетой мы ели, пекли.

Меня станция поразила, когда я туда попала тем, что там не было ни элемента бахвальства. Ни элемента, ни капли! Наоборот, было уважение к науке, огромное уважение к науке. И нам молодежи это внушали, что это огромная работа, и нужнейшая работа, и труднейшая работа.

Сталин действительно приезжал на станцию, я это видела. Это был 33-й год. Я задерживалась в лаборатории всегда очень, потому что многие анализы требовали времени, и надо было сделать в тот же день. Иду домой в общежитие, в наш барак. Поздно, часов, наверное, между 10 и 11, и вдруг подходит катер. И Герман Августович, старик почтенный, бегом бежит навстречу людям выходящим из этого катера. Из катера выходят несколько человек в военной форме. Но было не очень светло, подробностей я не видела. Подхожу к нашему бараку, меня встречает солдат, ведет довольно грубо в нашу столовую, и там все наши сидят уже арестованные. Старших потом увезли в Питер. Нас, молодежь, тогда в первый раз не тронули, мы остались. И мы как-то легко очень все это восприняли. Через месяц наших старших отпустили, они все вернулись на станцию.

И потом их арестовали уже серьезно и разослали по концлагерям. На 5 лет, на 3 года. Смешной это был срок, но тем не менее.… Тогда и нас, молодежь, арестовали. Но всех держали в общей камере, а меня почему-то держали в одиночке. Я просидела месяцев пять в одиночке почему-то, черт его знает почему, я не знаю. Но тогда это было не очень тяжелое занятие. Голодно было, но не мучили, ничего такого не было. Ну, держали и держали. Допрашивали о том, какая у нас организация контрреволюционная. Я довольно независимо себя вела: «Какая организация? Работали изо всех сил».

А дело-то было в том, что тогда станция вошла в состав Московского института Плавморнин. И директор этого Института, Месяцев некто, он дал какие-то очень большие обещания и планы того, что мы сделаем. А мы работали, как полагается работать, обстоятельно, и то, что могли, делали. А Рыбтрест, который должен был ловить треску в открытом море, чего мы не умели тогда еще делать, только приступали к этому, он не выполнил, конечно, плана. Потому что и соли было не запасено достаточно и бочек не было, ничего не было подготовлено необходимого, чтобы выполнить. Поймать-то можно было, у Лофотенских островов ловили треску, это международное место лова, но рыба уже обработанная погибала, потому что должным образом не была законсервирована, ничего не было подготовлено. А обвинили нас, научников, что мы виноваты в том, что неправильные давали указания, еще уж не помню в чем. И вот их всех разослали по лагерям. На небольшие сроки, но жизнь, конечно, всем испортили.

А к нам, - даже такую вещь придумало начальство, - в начале 30-х гг. к нам присылали на станцию уголовников молодых, мальчишек, вплоть до убийц, по-моему, хотя тогда не так уж много было убийц. Исправляться. Мы должны были их трудом воспитывать. Прислали к нам штук 8-10 18-19-летних юношей, преступников осужденных, вот мы должны были их трудом воспитывать. Но из этого, конечно, ничего не вышло. Потому что попробовали взять их в рейс, вот в эти по меридиану, а они потребовали каких-то льгот, какой-то специальной одежды, а у нас самих, конечно, ничего этого не было. Так что ничего из этого не вышло. Но они принесли, так казалось поначалу, не серьезный урон, но все-таки. Мы наши научные сборы клали в такие металлические ящики с формалином. И один ящик оказался необработанным. Забыли просто его. Собрано было больше, чем нужно было для нужной выборки, и один оказался необработанным. А этот ящик принадлежал одной из наших девочек, Наташе Обуховой. И устроили, эти же мальчишки настояли, чтобы устроили общественный суд. Мы к этому отнеслись с хохотом. Она оделась под Софью Перовскую, в черном платье с кружевным воротничком у горла. Один из этих ребят уголовников выступал прокурором и потребовал смертной казни для нее за это, защитник, кто-то из нас, как-то ее оправдывал. В общем, отнеслись со смехом, и все это комедия такая. А потом, когда арестовали старших и разогнали по концлагерям, то эта девочка тоже попала в концлагерь. Вот на том основании, что она была признана виновной на этом суде. Дурацком, это была комедия глупейшая! Но 4 или 5 лет она отсидела в концлагере.

Да и Николай Парфенович Танасийчук, который был в лагере в Астрахани, он был арестован в самом начале войны 41 г. вместе с семьей. А у него был сын 13 или 14 лет, теперешний Виталий, и дочка тогда 2 или 3 лет, всех их в барже в трюме увезли из Астрахани на Куру в Черном море. Они мучительно переправлялись, и жили. Как они выдержали это все, даже сказать не могу! Особенно когда везли их в этой барже, в трюме, без уборной, у всех больные животы, это ужасно.… То, что им пришлось перенести. А за что вообще неизвестно. Потому что все это было ложно, и ничего кроме честной и очень напряженной научной работы не было. Многого мы не умели, конечно, делать, еще не умели. Все это пришлось пережить. Но пережили.

Те времена были лживые и уничтожавшие… Начавшие уничтожение России. Я думаю, что оно и продолжится. Но на станции эта лживость никак не сказывалась. Чем она и привлекала.