Глава 4

МУРМАНСКАЯ БИОЛОГИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ

Выше я говорил о трех линиях моей жизни в ту пору. Третьей линией была Мурманская биологическая станция. А так как с ней были связаны долгие годы моей жизни, определившие весь дальнейший мой научный путь, то расскажу все последовательно.

Весной 1921 г. я кончал третий курс ВМА. Подходили летние каникулы и я думал как их использовать. Мой старший брат Герман, в ту пору агроном Полярного района Мурманской железной дороги, жил в Хибинах, небольшом станционном поселке на Кольском полуострове, и предложил мне принять участие в работах одного из отрядов комплексной геологической экспедиции акад. Л. Е. Ферсмана в Хибинских горах; отряд возглавлял приятель брата проф. Н, И. Прохоров, геолог и почвовед. Задачей отряда была разведка нефелиновых сиенитов, ценного сырья для промышленности, и апатитов — фосфорсодержащих минералов, сырья для фосфорных удобрении. Отряду нужны были здоровые парни, носильщики добываемых геологами материалов.

Я с радостью согласился и приехал на станцию Хибины, откуда начинался маршрут в Хибинские горы, тогда еще мало исследованные. Отряд состоял из самого проф. Н. И. Прохорова, его жены М. И. Кузеневой, тоже геолога, и трех молодых студентов Клейненберга, Карбасникова и меня. К нам присоединились два москвича — проф. С. С. Четвериков, известный зоолог и генетик, и его спутник (фамилии его не помню), сотрудник Мосгороно; их задача состояла в заготовке экспонатов для школьных коллекций московских школ.

Я взял с собой ружье, думая пополнять дичью наше скромное меню в диких Хибинских горах и помогать добыче экспонатов для коллекций москвичей. Внизу, по берегам озера Имандра, дичи, в особенности глухарей и рябчиков, было немало. Мы отправились в путь. Темные лесистые ущелья, голые склоны гор, осыпи, покрытые снегом вершины производили сильное, но мрачное впечатление. Жизни в горах почти не было, птиц мы не видели. Ружье я перестал носить с собой — таскать зря лишний груз не хотелось.

…………………………………………………………………………………….

Вскоре москвичи поняли, что из Хибин птиц они не привезут, и тогда С. С. Четверикову пришла в голову гениальная мысль — послать меня в Александровск на Мурмане (ныне Полярный), на биологическую станцию, с тем, чтобы я там, на побережье, настрелял для них разных птиц и привез шкурки в Хибины. Н. И. Прохоров дал согласие, Сергей Сергеевич снабдил меня боеприпасами и написал письмо директору станции Г. А. Клюге, прося содействия и помощи. Я дошагал до станции Хибины, зашел к брату и уехал в Мурманск.

Я сел в поезд, в котором на Мурманскую биологическую станцию ехали профессор Петербургского университета зоолог К. М. Дерюгин с группой студентов и два преподавателя университета, Б. М. Тихомиров и Б. Н. Шванвич; это было очень удачное стечение обстоятельств.

В Мурманске, тогда беспорядочном скоплении деревянных домишек и английских бараков из гофрированного железа, оставшихся после интервенции, мы перетащили весь груз дерюгинской партии на пристань и стали ждать оказии в Александровск. Пароходное сообщение было очень редким и нерегулярным. Наконец, на рыболовном боте мы спустились по Кольскому заливу и завернули в Екатерининскую галань, где расположен Александровск и Мурманская биологическая станция. Г. А. Клюге принял нас радушно, и мы все разместились на станции.

Океан, бухты, прозрачная вода, дно, усеянное морскими животными, богатство птиц на воде и по берегам — все свело меня с ума. Я сразу решил: вот место, где мне надо жить и работать. К. М. Дерюгин, детально изучивший в былые годы Кольский залив и его фауну, распределил своих ребят по разным заданиям. Студенты Ася Гурьянова, Павел Ушаков и сотрудник станции Иван Гугович Закс получили задание изучить фауну литорали (прибрежная зона, осушаемая во время отлива) и сублиторали окрестных губ — Пала-губы, Оленьей губы и Сайда-губы. Этой группе очень нужен был лишний гребец. Этим гребцом стал я. Помогая зоологам в тралении, в драгировках, я также стрелял птиц, а вечерами снимал шкурки (этому делу я научился в свое время у знаменитого препаратора Зоологического музея А. Н. Колина). Мы все четверо очень сдружились, а Ася Гурьянова стала впоследствии моей женой. Это была милая, увлеченная поэзией и своей морской гидробиологией девушка, до конца дней сохранившая юношеский пыл и увлеченность работой. Она умерла в январе 1981 г., будучи доктором наук и профессором гидробиологии Ленинградского университета. Мы расстались с ней в 1933 г.

Арктическое лето, живописные фьорды окрестностей станции, увлеченность работой, юная веселая компания (подъехали еще молодые зоологи-студенты из Москвы со своими руководителями Б. С. Матвеевым, С. А. Северцовым, В. В. Васнецовым) — все создавало непередаваемую радужную атмосферу, которая надолго сохранилась в душе всех, проводивших лето 1921 г. на Мурманской биологической станции.

Но радость радостью, а у меня созрели серьезные планы. Богатство и разнообразие морской фауны, наличие хороших зданий, морской аквариум, родили мысль, что Мурманская станция — это то место, где можно начать изучать сравнительную физиологию нервной системы. Меня уже давно занимала мысль о том, где, на каком уровне развития животного мира появляется функция замыкания условных связей, способность научения. Павлов считал, что для высших животных местом замыкания условных связей является кора больших полушарий. А ниже в животном мире, где этой коры еще нет, например у рыб или беспозвоночных, возможно ли образование условных рефлексов? Ответ могли дать только эксперименты. Где же их ставить, как не на Мурманской биологической станции?

Я решил обратиться к директору станции Г. А. Клюге с предложением организовать на станции лабораторию по сравнительной физиологии. Ученый с широким биологическим кругозором, Герман Августович отнесся к этой идее очень доброжелательно. Но поскольку в ту пору станция принадлежала Петроградскому обществу естествоиспытателей, председателем которого был проф. Дерюгин, надо было переговорить с ним. Дерюгин к тому времени уже уехал в Петроград, и разговор отложился до осени.

Набран целый мешок отпрепарированных и по всем правилам консервированных шкурок птиц, главным образом морских, я вернулся в Хибины и передал свой сбор С. С. Четверикову (тот удивился моей обильной «жатве» и сказал, что расходы на командировку его и его спутника целиком оправданы). По главное, что я привез со станции — это было твердое намерение работать там.

К. М. Дерюгин отнесся к моей идее создания лаборатории по сравнительной физиологии прохладно; он считал, что станция должна быть в основном зоологическая. Но я обещал ему, что просьба об организации лаборатории будет исходить от Павлова и что я устрою ему встречу с Иваном Петровичем. Это, конечно, импонировало Дерюгину. Без труда удалось убедить Ивана Петровича в том, что для изучения условных рефлексов у беспозвоночных, которое я хотел начать, нужна экспериментальная база и что лучшего, чем Мурманская биологическая станция, места не найти. Иван Петрович довольно шутливо заметил, что разве мало вопросов для изучения в петроградской лаборатории, но видя, что я упорно держусь за возможность проводить сравнительно-физиологические исследования, дал согласие на встречу с проф. Дерюгиным. Иван Петрович оказался вовсе не нетерпимым, и к моей затее отнесся вполне доброжелательно. Он рассказал, в частности, что сын его Виктор (биолог, любимый и самый одаренный из сыновей Павлова, погибший па гражданской войне) работал на Мурманской станции.

Не помню дату, но в один из вечеров мы с К. М. Дерюгиным явились к Павлову, и Иван Петрович обратился к председателю Петербургского общества естествоиспытателей с просьбой дать согласие на организацию лаборатории по сравнительной физиологии, предложив меня в качестве организатора и руководителя этой лаборатории (таким образом я вошел в состав постоянных сотрудников станции).

Но в будущем, 1922 г., мне не пришлось работать на станции. Весной я перешел на 5-й курс академии и должен был проходить врачебную практику в каком-нибудь лечебном учреждении. Мы могли выбирать, и я, конечно, выбрал полюбившийся мне Мурман.

Приехав в Мурманск, я пошел в Окрздравотдел с предложением своих услуг. Врачи, даже не окончившие курса, были очень нужны. Но я отказался от всех мест в больницах Мурманска и согласился на должность, от которой все отказывались,— быть врачом всего мурманского берега, от поселка Поной, в горле Белого моря, до государственной границы. Базой моей должна была быть больница в Териберке, самом крупном становище восточного Мурмана. На протяжении всего берега было пять фельдшерских пунктов — в Западной Лице (западный Мурман), Териберке, Гаврилове, Харловке и Поное. В Александровск по штату положен врач, но его не было.

Должность была как раз по мне: оказывать медицинскую помощь, посещать все населенные пункты, плавая по морю. Я прибыл в Териберку, большое поморское становище. 13 становищах по Мурманскому берегу постоянно живущего весь год населения было немного (их называли колонистами, и они жили семьями). Но на лето, на время рыбного промысла, лова трески, из деревень по берегам Белого моря приходили на своих парусных посудинах — елах, шняках, редко на моторных ботах — рыбаки. Они поселялись в становищах, в пустующих, обычно им принадлежащих единолично или артелью, домах. Промышляли треску на ярус, (ярус — это длинные, в километр и больше, переметы), сдавали рыбу на фактории, где ее солили, а осенью уходили домой. Это были поморы. Лето они жили без семей. Весной они засевали на Беломорье свои поля; хозяйничали, пасли скот их жены.

…………………………………………………………………………………..

Мне повезло и том смысле, что во всех пяти становищах — Териберке, Западной Лице, Гаврилове, Харловке, Поное — были опытные старые фельдшеры, хорошо знавшие свое дело. По всему Мурманскому берегу во всех становищах у меня появились друзья; я посетил все поселки, где есть фельдшерские пункты и где их нет. Иногда приходилось организовывать эвакуацию больных в Мурманск. Бывая в Александровске, я, конечно, навещал Биологическую станцию, ее директора Германа Августовича Клюге и его жену Марию Николаевну.

Однажды пришел в Архангельск на пароходе из Поноя и на пристани неожиданно встречаю своих друзей — Асю Гурьянову, Павла Ушакова и И. Г. Закса. Они только что закончили экспедицию по Белому морю на судне «Андрей Первозванный», на котором работал еще проф. Н. М. Книпович. Теперь «Андрей Первозванный» шел в Мурманск с заходом в Александровск, и мы все на нем приехали на станцию. Осенью я вернулся в Петроград.

Я позволю себе сделать некоторое отступление и рассказать о судьбе станции. Существовали разногласия между Обществом естествоиспытателей, точнее К. М. Дерюгиным, и назначенным Обществом директором станции Г. А. Клюге во взглядах на роль и задачи станции. Только в 1920 г., после изгнания интервентов с Мурмана, станция снова начала работать. Дерюгин смотрел на станцию как на полевую базу кафедр зоологии Петербургского университета, а в силу своего властного характера еще и как на свою вотчину. Клюге, активно поддерживаемый молодыми сотрудниками станции, видел ее задачи шире. Он считал, что единственное в ту пору научное учреждение на море должно разрабатывать многие дисциплины, связанные с морем: наряду с зоологией и сравнительную физиологию, и биохимию, и гидрологию, и гидрохимию, и геологию моря, рыбный промысел. Разногласия эти вылились в открытый конфликт и привели к тому, что в 1925 г. Мурманская биологическая станция стала независимой от Общества естествоиспытателей и вошла в прямое подчинение Главнауки. Эта перемена благоприятно отразилась на масштабах работы станции. Улучшилось финансирование, были даны ставки. Стали приезжать не только зоологи, но и физиологи и другие ученые, а также известные писатели. Из павловской лаборатории приезжал доктор Ю. П. Фролов. В разное время станцию посетили академик В. И. Вернадский и его ученик А. П. Виноградов, тоже будущий академик; гистолог академик А. А. Заварзин; молодые А. Е. Браунштейн, биохимик, и Г. М. Франк, биофизик, будущие академики; из Казани приезжал физиолог проф. Н. А. Ветохин; писатели Борис Лавренев, Павел Низовой, Новиков-Прибой и др.

Моя работа здесь продолжалась по 1931 г., когда станция была перенесена в другое место.

Годы моей работы па станции совпали с годами расцвета ее деятельности, и я прямо скажу, что ни на одной морской станции не работалось так хорошо, как на Мурманской. Я посещал зарубежные морские биологические станции, в том числе такие знаменитые, как Неаполитанская; станцию в Роскове (Франция), Марсельскую станцию Андум; Плимутскую и другие морские станции в Англии; Трондъемскую — в Норвегии и др., но я нигде не видел таких исключительных условий для работы, какие были у нас, на Мурманской биологической станции.

Конечно, многие зарубежные станции были несравненно лучше оборудованы, размещались в отличных каменных зданиях и т. п. Однако сочетание неплохих лабораторий с богатыми разнообразной фауной фьордами, доступными для исследовании с мелких станционных катеров и лодок, интересная прекрасная природа, свой флот для исследований в открытом море, а также молодой дружный коллектив при спокойном мудром директоре, интересные люди, приезжавшие на станцию, все это сделало годы, проведенные там, исключительно плодотворными и радостными. И это не только мое личное впечатление. Когда бы не приходилось в дальнейшем встречаться с товарищами, работавшими в те годы на станции, все как один считают это время одним из счастливых в их жизни.

Основное ядро станции представлял научный коллектив его штатный персонал. В летние месяцы население нашей станции сильно возрастало за счет приезжавших для работы ученых.

Я уже говорил о директоре станции Г. Л. Клюге. Это был очень серьезный ученый, зоолог, специалист по мшанкам, с мировой известностью. После ликвидации станции он провел одну зимовку на метеорологической станции на Земле Франца-Иосифа, а вернувшись в Ленинград стал работать в Зоологическом институте АИ СССР. За выдающиеся исследования по анатомии и зоогеографии мшанок ему была присвоена без защиты диссертации ученая степень доктора биологических наук, при активной поддержке академиков Л. А. Орбели и Е. П. Павловского. Лабораторию зоологии на станции возглавлял тогда еще довольно молодой, жизнерадостный Николай Парфенович Танасийчук. Несколько лет он провел как исследователь в тропических лесах Южной Америки, откуда вывез не только обширные знания, но и бесконечные рассказы о своих приключениях. Гидрологическую лабораторию возглавлял Ф. Е. Белов, активный и добросовестный исследователь. Хороший методист, недостатком его была лишь нелюбовь писать научные статьи. Обработает весь материал рейсов, составит прекрасные графики, чертежи, а статью «выдаст» только при активной помощи товарищей. Много лет на станции работал способный орнитолог И. Н. Спасский, отличный знаток морской и сухопутной орнитофауны Мурмана. Я руководил лабораторией физиологии и биохимии, моими верными и бессменными помощницами были В. Н. Борсук и Н. А. Вержбинская. Последняя активно участвовала в рейсах по Кольскому меридиану в Баренцевом море, и по сей день работает в Институте эволюционной физиологии и биохимии им. И. М. Сеченова АН СССР. Можно было бы немало интересного рассказать и о других работниках МБС — капитанах наших судов, работавших на станции поморах, рыбаках, тралмейстерах, но пора и честь знать.

В организованной мной на Мурманской станции небольшой физиологической и биохимической лаборатории я работал сам со своими молодыми сотрудниками и проводил учебный практикум по сравнительной и общей физиологии со студентами, приезжавшими из университетов Петрограда, Москвы, Казани. Эти занятия пользовались большим успехом, нравились молодежи и послужили основой для курса но сравнительной физиологии, который я читал позднее в Ленинградском университете. Моими молодыми помощниками всегда были бывшие студенты, влюбившиеся в Мурман и его природу и мечтавшие после окончания учебы работать только на этой станции. В то время не вставал злосчастный и вредный вопрос о потере прописки, о трудностях возвращения в родной город и т. д.

Моя научная работа здесь протекала в двух направлениях — лабораторная, экспериментальная — на станции, и экспедиционная — на Баренцовом море. Я не буду рассказывать о многочисленных исследованиях, проведенных на станции мной лично или совместно с другими сотрудниками. За эти работы в 1934 г., вскоре после учреждения ученых степеней и званий, мне была присуждена, без защиты диссертации, ученая степень доктора биологических наук, по совокупности работ по сравнительной физиологии и химии моря.

Остановлюсь только на двух или трех из них, оставивших наиболее заметный след в науке.

Одно относится к самым первым шагам моей работы на станции.

Я поставил перед собой большую задачу: проследить появление функции замыкания условных связей в животном мире. Для первого исследования в этом направлении я остановился на асцидиях. Это очень примитивные животные, но относящиеся уже к хордовым. У асцидий (класс оболочников, Tunicata) — свободно плавающие личинки, довольно высоко организованные, с глазами, мозгом, активными движениями. Личинка затем прикрепляется к какому-нибудь субстрату, переходит к сидячему образу жизни и претерпевает регрессивный метаморфоз. Вся организация ее упрощается. Взрослая асцидия напоминает двугорлый кувшин — один сифон ротовой, другой — анальный. Нервная система сводится к одному нервному ганглию, расположенному между сифонами. На Мурмане, в сублиторали и глубже, обитает несколько видов асцидий.

В качестве безусловного раздражителя я выбрал каплю воды, падающую с определенной высоты на поверхность воды в аквариуме, где сидит подопытная асцидия, точно над расположением ганглия. В ответ на это механическое раздражение, асцидия втягивает сифоны, сокращается. Через некоторое время происходит расслабление. Силу раздражителя можно было варьировать, увеличивая высоту падения капли или изменяя расстояние животного от поверхности воды. Условным раздражителем служил пучок света, падающий на область ганглия, звук звонка (сам звук и механическая вибрация), тон. Предварительно я детально изучил безусловные реакции, зависимость возбуждения от ряда факторов — температуры, солености воды, частоты и силы раздражения и т. д. Повысить возбудимость для светового раздражения можно адаптируя асцидию к темноте. Условный раздражитель определенной интенсивности был индифферентным, т. е. сам по себе не вызывал реакции. Если очень увеличить силу этого раздражителя, то он начинал вызывать безусловный рефлекс.

Опыты показали, что после ряда сочетаний во времени условного и безусловного раздражителей условный раздражитель один, сам по себе, начинал вызывать сокращение сифонов. После многократных проверок, опытов на угасание и других, я пришел к выводу, что у животных, бедных реакциями (я наблюдал в сущности только одну реакцию), выработка условного рефлекса, т. е. приобретение индифферентным раздражителем сигнального значения, выражается в специфическом повышении возбудимости к данному раздражителю.

Я подробно описал все опыты и, вернувшись в Петроград, рассказал о них Ивану Петровичу. Он выслушал и сказал: «Напишите». Я протянул ему рукопись. Как всегда. Иван Петрович сунул ее во внутренний карман пиджака, а через некоторое время отдал ее своему сыну, Всеволоду Ивановичу, выполнявшему обязанности секретаря, для напечатании в Архиве биологических наук (издавшемся Институтом экспериментальной медицины) [1]. Я был горд, что Иван Петрович не сделал ни одной поправки. Эта работа была первой по изучению павловских условных рефлексов у беспозвоночных.

Несколько лет подряд основное внимание моей мурманской лаборатории было занято сравнительной биохимией мышечной деятельности. Уже много лет меня привлекало изучение биохимической основы мышечного сокращения. Мы изучали работы О. Мейерхофа, Г. Эмбдена, К. Ломанна и других. Тогда еще сама АТФ и ее роль в энергетике мышц не была открыта, и основным энергетическим ресурсом в мышце считался фосфаген, креатин-фосфат, открытый Ф. Эггльтоном, в Англии, и Фиске и Суббароу, в США. Мейерхоф сообщал, что у беспозвоночных он нн нашел креатин-фосфата в мышцах. Это макроэргическое соединение заменяется у них, по-видимому, биохимически близким аргинин-фосфатом.

Я поставил задачей проследить в мышцах животных, представителей разных типов беспозвоночных, наличие фосфагенов креатинового или аргининового (или какого-нибудь третьего) типа. Была усовершенствована методика изучения этих соединений в применении к низшим животным, и вместе со своими сотрудницами Н. А. Вержбинской и В. П. Борсук мы исследовали мышцы у животных на всех уровнях организации. У всех представителей царства первичноротых (Pretostomia) — кишечнополостных, кольчатых червей, моллюсков, ракообразных, насекомых мы находили фосфаген аргининового типа, в мышцах голотурий (представителей типа иглокожих, относящихся к вторичпоротым,— Deuterostomia — фосфаген, похожий на креатин-фосфат. Появилась статья Джозефа Нидхэма, талантливого английского биохимика, что он, якобы, обнаружил у асцидий аргинин-фосфат. Я написал Нидхэму (мы познакомились в 1931 г. в Кембридже) письмо, в котором сообщал, что мы нашли у асцидий Slyela rustica выраженный креатин-фосфат. Вскоре он ответил, что, работая на Плимутской станции, подтвердил наш вывод.

Особый интерес представляли исследования животных с не совсем ясным, промежуточным положением в системе животного мира, таких как брахиоподы, щетинкочелюстные (Chaetognata). Мы с Н. А. Вержбинской изучили мышцы этих животных на Севастопольской биологической станции. Вырисовывалась в общем итоге довольно стройная картина: в царстве вторичноротых фосфагеном является креатин-фосфат, а в царстве первичноротых, независимо от высоты функционального развития мышц,— аргинин-фосфат. Таким образом, исследование фосфагенов мышц явилось как бы дополнительным биохимическим критерием для уточнения зоологической систематики (хемосистематика).

У меня возникла дискуссия с известным сравнительным физиологом X. С. Коштоянцем, который выступил с положением, будто бы быстрые мышцы обладают креатин-фосфатом, а медленные — аргинин-фосфатом. Это утверждение было, вероятно, чисто умозрительным, экспериментально неподтвержденным. В своем ответе я указал, что и очень медленные тонические запирательные мышцы двустворчатых моллюсков, и самые быстрые в животном мире летательные мышцы насекомых, содержат чисто аргининового типа фосфаген. И моллюски, и насекомые — первичноротые, и это определяет природу фосфагена; у первичноротых в их обмене веществ креатин не формируется. В свете современных знаний этот общий вывод, сохраняя свою справедливость, требует ряда уточнений и поправок.

В итоге всех этих работ мы опубликовали ряд статей, а в 1933 г.— две обобщающих статьи на тему о сравнительной биохимии мышц и эволюционном учении (в Физиологическом журнале СССР и в журнале «Природа») [2].

Одновременно я занимался работами по химии моря. Основным стимулом для этого послужила идея о том, что морская вода является праматерью нашей внутренней среды, нашей крови. Кровь меня всегда интересовала и вместе с А. А. Смирновым, моим многолетним сотрудником, мы изучали эволюцию буферных свойств крови в животном миро и в 1935 г. опубликовали статьи на эту тему [3]. Отсюда — особый интерес к морской воде как к среде жизни и ряд работ но изучению равновесия SO₂, pH и щелочного резерва в морской воде, очень способствовавших мне в уяснении природы этих равновесий и крови животных и человека.

Мурманская биологическая станции — это морская станция, и Баренцево море, на котором она расположена, является объектом ее изучения. На Мурманскую станцию была возложена задача систематического изучения этого моря по меридиану Кольского залива и по более восточному меридиану 38° в. д. Эта задача была утверждена Международным советом по изучению морей; в этот Совет входил и входит СССР.

Пока шла гражданская воина, интервенция, рейсы не проводились, но теперь было решено возобновить проведение международных рейсов по Кольскому меридиану четыре раза в год — весной, летом, осенью и зимой. Сперва станция не имела собственного судна, годного для проведения исследовательских работ в океане. Для этих рейсов штаб погранфлотилии в Мурманске, с которым у директора станции были добрые взаимоотношения, предоставлял военный тральщик (в сущности, старый рыболовный траулер, на который поставили пушку). Но в 1929 г. станция получила специальные ассигнования от Главнауки, и Г. А. Клюге ездил в Норвегию, консультировался с Фритиофом Нансеном, и по его рекомендации на верфи Даля в Норвегии было заказано для станции специальное экспедиционное судно. Это был 100-тонный моторно-парусный бот, типа зверобойных ботов, с защитной ледовой обшивкой, с двигателем Болиндер в 120 л. С., позволявшим развивать ход в 14 узлов. Можно себе представить, с каким нетерпением мы, сотрудники станции, ожидали прихода нового, нашего корабля, какое ликование, какой праздник был на станции, когда прекрасный новый, пахнущий свежей краской, чистенький корабль с бочкой на грот-мачте пришел в Екатерининскую гавань и отдал в ней якорь. Судно было названо «Николай Книпович» в честь прославленного русского и советского ученого, зоолога и океанолога, первого организатора научно-промысловых исследований в России и исследований Баренцева моря.

«Николай Книпович» был геройский корабль, несмотря на свои малые размеры. Он имел неограниченный район плавания, ходил на Шпицберген, на Землю Франца-Иосифа, на нем можно было смело пуститься в кругосветное плавание. Он проплавал до Великой Отечественной войны и погиб во время бомбардировки его фашистами.

С приходом «Николая Книповича» наши «международные» рейсы по Кольскому меридиану были продолжены на нем. Программа работ была расширена, так как на судне имелась лаборатория, и оно было неплохо по тем временам оснащено для океанологических исследований. В программу работ входили исследования гидрологические, гидрохимические, изучение планктона, бентоса, ихтиологии, метеорологические, т. е. весь комплекс работ по изучению моря.

…………………………………………………………………………………..

Мурманская биологическая станция спокойно жила и работала. Мы ставили свои эксперименты, ходили в рейсы. В 1929 г. произошли большие перемены.

В северных морях, омывающих берега нашей страны, успешно работало еще одно научное учреждение. Это был Плавморнин (Плавучий морской научный институт), основанный в 1923 г. для изучения наших северных морей. Инициатором его организации, его душой и директором был Иван Илларионович Месяцев, профессор зоологии Московского университета. Месяцев воодушевил своей идеей многих крупных московских ученых, в Институт влилось и много способной молодежи, энтузиастов морских исследований. Институт был задуман широко, в него входили биологи, физики, гидрохимики, микробиологи, гидрографы. Было «создано» свое экспедиционное судно, 400-тонный корабль «Персей», прочный, пригодный для плавания в северных морях, перестроенный из старой промысловой шхуны[4]. Историю создания «Персея» художественно и правдиво описал сотрудник ГОИНа Всеволод Аполлинариевич Васнецов, сын художника. «Персей» вел широкие исследования в северных морях, был приписан к Архангельскому порту. Но институт ire имел своей базы на море. И вот возникла идея — объединить Плавморнин и Мурманскую биологическую станцию в одно учреждение. Идея была одобрена, и был создан новый Государственный океанографический институт (ГОИН). Мурманская станция стала Мурманским отделением ГОИНа.

У нас сразу установились тесные контакты со многими крупными учеными, специалистами в разных областях изучения моря. Они стали частыми гостями станции, теперь своей станции, и это было очень хорошо. Нашими товарищами стали: проф. Л. А. Зенкевич, талантливый зоолог и океанолог, проф. В. В. Шулейкин, создатель учения о физике моря (оба будущие академики), проф. Н. И. Зубов, гидролог, адмирал, моряк, проф. В. С. Буткевич, большой авторитет в области морской микробиологии и другие; много талантливой молодежи. Директор ГОИНа, а значит и наш, И. И. Месяцем — очень хороший человек, которого все полюбили, но, смеясь, нередко критиковали за его чрезмерную увлеченность, иногда мешавшую ему отличать желаемое от действительного. И корабли наши плавали теперь по единому плану и ходили в далекие плавания, например па Землю Франца-Иосифа, что повышало интерес к их плаваниям. Были, конечно, «патриоты»: одни «Персея», другие «Книповича».

Месяцев интересовался моими исследованиями в Баренцевом море и, будучи человеком влиятельным, добился для ГОИНа двух заграничных командировок. Он решил послать меня и только что кончившего аспирантуру молодого, но очень обещающего ученого, планктолога В. Г. Богорова. Осенью 1930 г. мы с ним уехали в Англию. Об этой поездке я расскажу позднее.

Шел 1932 год. Мне жилось хорошо. Кафедра физиологии ВМА была дружной. Работы было много — и учебной и научной, интересной, шла она успешно. Возглавлял кафедру Л. А. Орбели, этим уже все сказано. Я периодически выезжал па Мурманскую биологическую станцию — летом, когда не было занятий, и в зимние каникулы, вел там свою работу по сравнительной физиологии. Временами уходил в экспедиции в Баренцево море. Казалось бы, все хорошо. Но у меня развивалось чувство неудовлетворенности. Я как бы сидел между двух стульев — кафедрой физиологии и Мурманской биологической станцией. Мой главный интерес был отдан сравнительной физиологии — биохимической эволюции мышечной функции и эволюции функции крови, и возникшему интересу к химии моря. Но заниматься этими вопросами я мог только урывками, в свободное от педагогических обязанностей время. А хотелось с головой уйти в эти вопросы, сделать их основным делом жизни.

Другими словами, созревало решение уйти на постоянную работу на Мурманскую станцию. Тормозила меня, прежде всего, необходимость разговора с Леоном Абгаровичем. Ведь это значило уйти из его лаборатории, порвать с ним. Я уже писал о том, что значил для меня постоянный контакт с ним, сколь многим я ему обязан. И все же я решился на откровенный разговор. Леон Абгарович отнесся к поднятому мною вопросу, как я и ожидал, с полным пониманием. Он подчеркнул, что ученый должен отдаваться своему призванию, что интерес к проблемам эволюционной физиологии он вполне понимает и разделяет его, что я по своей подготовке создан для этой работы (после окончания Военно-медицинской академии я поступил в Ленинградский университет, где был зачислен студентом по индивидуальной программе с правом заниматься одновременно на биологическом и химическом факультетах. Об этом расскажу позже.). Но Леон Абгарович, относившийся ко мне всегда крайне дружественно, и сейчас в его беседе я не уловил ни малейшей нотки обиды, обратил мое внимание и на практическую, житейскую сторону моего предполагаемого перехода на Мурманскую биологическую станцию. «Здесь,— говорил Орбели,— в Военно-медицинской академии, Вы на твердом пути. Вы уже старший преподаватель кафедры, перед вами открытый путь к профессуре, вы уже признанный физиолог. Я уверен, что и на Мурманской станции вы проявите себя как инициативный и энергичный ученый, и работа ваша будет успешной и интересной. Но при всем моем уважении к Мурманской станции и к ее директору Г. А. Клюге, так ли прочно ваше там положение, не лично ваше, а вообще всей станции, каковы условия работы на ней? Мы живом в очень переменчивом мире, у нас страсть к реорганизациям и изменениям, часто не щадящим существующее (Леон Абгарович как и воду глядел). Военно-медицинская академия все же имеет за плечами 200 лет существования. Но, впрочем, я вас понимаю. Пока человек молодой, он должен следовать своему призванию. Я надеюсь, что наши связи не прервутся». Одним словом, Леон Абгарович дал мне «добро».

Но я был военнослужащим, и чтобы перейти на постоянную работу на станцию, я должен был демобилизоваться. На это требовалось согласие и разрешение начальника академии. С начальником академии В. А. Кангелари у меня тоже были дружественные отношения. Во-первых, он очень высоко ценил Леона Абгаровича, и это его доброе отношение к Орбели передавалось и нам, сотрудникам Орбели. Во-вторых, я был одним из первых в академии, кто повел научную работу в армии (я — во флоте), а Кангелари считал своим первейшим долгом повернуть интересы и знания ученых академии на нужды Вооруженных сил. В-третьих, нас объединяли охотничьи интересы. Два раза он приезжал к нам па Мурманскую станцию, и я вывозил его на шлюпке на охоту. Один раз, зимой, он приехал с писателем Борисом Лавреневым, и я возил их по незамерзшим губам окрестностей станции, а берега лежали в снегу и было 10° мороза. Мои охотники, хотя и замерзли, но были в восторге от нашей охотничьей поездки.

Одним словом, когда я завел с ним как-то разговор об уходе из академии, он и слушать не захотел. Думал, что это — временная блажь. Но тут приехал в Ленинград директор ГОИНа профессор И. И. Месяцев, очень хотевший моего перехода в его институт. Я уговорил его поехать со мной к начальнику академии и похлопотать за меня. Валентин Александрович Кангелари принял нас в своем домике, в саду академии. Проф. Месяцев изложил ему свои доводы, чисто научные, в пользу моего перехода в Океанографический институт, подчеркивая, в особенности, мою роль в морских исследованиях. В принципе Валентин Александрович уже согласился с моим уходом из академии, но, будучи вообще человеком веселым и шутником, сказал:

— «Был куплен за бутылку рома и в руки шкиперу попал». Что Вы даете мне за Крепса?

Иван Илларионович, так же шутя, ответил:

— Рома у меня нет, а вот ящик сельдей свежих дам.

На том и порешили, я был «продан» за ящик сельдей.

Вскоре была оформлена моя демобилизация, и я был зачислен в постоянный штат ГОИНа.

А теперь расскажу о печальном конце Мурманской станции, точнее Мурманского отделения ГОИНа, да и всего ГОИНа.

Однажды, это было летом 1931 г., светлой летней ночью ко мне прибегает мой сотрудник Миша Осадчий, дежуривший в эту ночь на станции (у нас был заведен порядок, что на ночь назначался дежурный, так как гости могли приехать и ночью, благо ночи были солнечные). Прибежал взволнованный и говорит:

— Знаете, какие гости приезжали на станцию?

Я из своей комнаты услышал шум мотора и, выглянув в окно, увидел знакомый нам белый катер начальника Мурманского порта, быстро бегущий от пристани Александровска к станции, с какими-то военными.

— Сталин, Ворошилов, Медведь (начальник Ленинградского ОГПУ) и Дроздов (начальник Мурманского ОГПУ). Походили по станционному зданию, посмотрели аквариум, не слишком интересуясь животными, и уехали обратно.

Я подумал: «Не к добру это». Проходит какое-то время, я уже был в Ленинграде, как приходит приказ, как всегда срочный: «Мурманское отделение ГОИНа закрыть. Все имущество передать в Мурманск, Полярному отделению Института рыбного хозяйства и океанографии (ПИНРО)», и ГОИН был закрыт. На его месте в Москве был создан Всесоюзный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии (ВНИРО) с отделениями: на Мурмане — ПИНРО, на Дальнем Востоке -ТИНРО (Тихоокеанский институт рыбного хозяйства и океанографии), в Керчи - АЗЧЕРНИТО.

К этому времени я уже не был сотрудником кафедры физиологии Военно-медицинской академии и работал только в Мурманском отделении ГОИНа. С ликвидацией станции встал вопрос, где же работать дальше?

Крепс Евгений. На Мурманской биологической станции // «Живая Арктика», историко-краеведческий альманах, № 3-4, 1999.

А теперь о печальном конце Мурманской биологической станции. В марте 1933 г. в газете «Ленинградская правда» появилась статья (автор – К.Аренин) под названием «Осиное гнездо». Статья была наполнена бранью, ложью и клеветой в адрес Мурманской станции, ее директора Г.А.Клюге и старших сотрудников – руководителей гидробиологических и ихтиологических работ. Высказывались и обвинения в адрес директора ГОИНа Месяцева.

Вскоре были арестованы и увезены в Ленинград все руководящие сотрудники. Через месяц или немногим больше их освободили, и большинство из них вернулось на станцию. Но однажды летней ночью пришел военный катер, на котором были Сталин, Ворошилов и, кажется, Киров. Я видел их своими глазами, правда, издалека. Они вызвали директора Клюге и через несколько минут уехали. А некоторое время спустя (8 августа 1933 г.) арестовали уже не только старших сотрудников, но и молодежь, и многих членов экипажей судов, и служащих станции. Неделю нас держали в Мурманске, а потом увезли в «столыпинских» вагонах в Ленинград. Нам инкриминировалась организация вредительской группы, сорвавшей выполнение плана промысла трески Рыбтрестом.

Все это было ложью и обманом, просто было создано дело и нужно было довести его до конца. Мне казалось на допросах, что и следователи прекрасно понимали, что никакие мы не вредители, но делали то, что им было приказано. Рыбтрест заведомо не мог выполнить чрезмерно большой план промысла, обещанный директором ГОИНа Месяцевым. Не мог потому, что такой объем лова предполагал глубинное траление трески, а между тем ни флота нужного профиля, ни тралов для глубинного лова, ни специалистов-промысловиков, ни рыбообрабатывающих заводов, ни даже достаточного количества бочек для засолки рыбы не было. Неудачу решили свалить на сотрудников Мурманской станции.

Но главная причина разгрома заключалась прежде всего в том, что станцию нужно было убрать из Кольского залива, где намечалось создание военных объектов. Именно этим и было обусловлено появление в гавани Александровска катера со Сталиным и другими «высокими» гостями.

Для закрытия станции нужен был предлог, которым и стало обвинение в якобы намеренном невыполнении изначально завышенного плана улова рыбы. В результате пострадали ни в чем не повинные люди, находившиеся в то время на станции и работавшие сверх сил. У многих работников вспомогательных служб и судов жизнь была сломана. Научные же руководители практически все были осуждены и на разные сроки лишены свободы. Мурманская станция, успешно работавшая в течение 34 лет на Баренцевом море, была ликвидирована.

Остатки коллектива вместе с оборудованием были переведены в Мурманск, где возник  Полярный институт рыбного хозяйства и океанографии (ПИНРО). На этом окончилась славная история Мурманской биологической станции.