Шванвич Б. О Мурмане и Мурманской биологической станции // «Естествознание и география», №№ 6 /стр. 13-26/, 7-8 /стр. 8-35/. 1915.

О Мурмане и Мурманской биологической станции.

Если русскому человеку интеллигентнаго круга скажешь: „я был на Мурмане", то в ответ получишь: „ах, вот как! Позвольте,— это, кажется, где-то на севере? Там, должно-быть, очень холодно?" Этим обычно ограничиваются географическия и иныя сведения собеседника.

А между тем Мурман находится от Петрограда не дальше, чем, например, Тульская или Калужская губерния. Разстояние по прямой линии от Петрограда до административнаго центра Мурмана — города Александровска — равняется 925 верстам. Правда, до упомянутаго пункта раньше, чем через пять дней, из Петрограда не доберешься, но это зависит исключительно от несовершенства путей сообщения.

Мурманом или Мурманским берегом называется часть северо-восточнаго берега Кольскаго полуострова, начиная от мыса Святого Носа и вплоть до Норвежской границы.

Чтобы дать в нескольких словах понятие о том, насколько интересен этот край, достаточно указать на следующее.

Мурманский берег омывается Северным Ледовитым океаном, который чрезвычайно богат как рыбой и „зверем", так и животными, имеющими интерес только для натуралиста.

Заходящая сюда ветвь теплаго течения Гольфштрома очень сильно влияет на состав воднаго населения и на климат края. Климат благодаря этому вовсе не так холоден, как можно было бы ожидать, принимая во внимание, что весь Мурман лежит за полярным кругом. Благодаря последнему обстоятельству мы встречаемся здесь с явлениями, совершенно необычайными для жителя средних широт. А именно, летом солнце не заходит целых два месяца и тянется сплошной день, а зимой столько же времени оно совсем не показывается, отчего получается двухмесячная ночь.

Уже из сказаннаго становится ясно, как непохожа Мурманская природа на все то, чем окружены мы в центральной России и Петрограде. И, разумеется, своеобразность природы делает своеобразным и местный быт.

Путь на Мурман из Петрограда начинается с Николаевскаго вокзала и идет через Вологду на Архангельск, где путешественник покидает сушу и пересаживается на морской пароход.

Дорогу до Вологды обычно не замечаешь, так как едешь ночью, да и то занят бываешь войной с соседями, которых всегда больше, чем мест.

От Вологды начинается трясучая узкоколейка. Вагончики маленькие, трещат, прыгают, спальных мест нет и т. д. Отъехав от города, видишь лесочки, холмики, пашни, деревеньки и прочия принадлежности обычнаго русскаго пейзажа. Не могу не упомянуть о находящемся в 3—4 верстах от Вологды Прилуцком монастыре. Он прекрасно виден с полотна, и поезд даже останавливается на минутку у монастырской платформы. Основание его относится к XVI веку. Он обнесен каменной стеной с бойницами и с четырьмя коренастыми башнями по углам, при чем все это раскрашено в красный, белый и желтый цвета. В соединении с зеленым фоном окружающих лугов получается сочетание весьма оригинальное. Из-за стены выглядывает затейливый собор с колокольней.

Вскоре, однако, этот великорусский ландшафт сменяется сплошным строевым, преимущественно хвойным, лесом. Жилья кругом нет на десятки и сотни верст; перегоны между станциями большие, верст по сорок, а самыя станции поражают слух такими, может-быть, и понятными для филолога, названиями, как Вандыш, Няндома, Вожега и другия не менее звучныя. Самыя здания станций построены иначе, чем в средней России. Это высокие домики с крутой крышей, покрытой деревянной черепицей. Концы конька косо срезаны, так что крыша, кроме боковых, имеет еще передний и задний скаты. Народу на станциях мало и поселки при них невелики. Но зато я видел, например, однажды молодого, еще безрогаго, лося, мирно гулявшаго в загородке. Вообще зверья и птицы в лесах много и притом всевозможных: белка, медведь, куница, горностай, волки и многое другое. Туземные немвроды на станциях к поездам постоянно приносят глухарей, рябчиков и прочую дичь, а туземки, нередко одетыя в самые яркие цвета, торгуют яйцами, молоком и солеными грибами.

Когда же на другой день проснешься в пределах Архангельской губернии, картина уже совершенно иная. По обе стороны полотна разстилается безконечное кочковатое болото, заросшее густым некрупным хвойным лесом, имеющим какой-то особо унылый отпечаток. Да и солнце-то тут, хотя и светит, но тоже уныло и как-то немощно. Это уже тундра. Даже не изощренный в ботанике глаз сразу замечает чуждые средней России цветы и растения, особенно же характерна для тундры, так называемая, карликовая береза. Это ближайшая родственница нашей березы, но листочки у нея мелкие, на концах закругленные, а главное, что она представляет всегда из себя лишь низенький, стелющийся по земле, кустарник. С этим растеньицем не разстанешься уже и на Мурмане. Лесныя богатства здесь, разумеется, громадны, при чем особенно меня поразили разсказы о колоссальных залежах торфа. Для его образования здесь, действительно, чрезвычайно благоприятныя условия, т.-е. соединение леса с болотом на громадных пространствах. По словам местных жителей толщина торфяного слоя достигает иногда до 11 саженей. А один из попутчиков уверял меня, будто бы он доходит даже и до 40 саженей.

Наконец, поезд минует станции Тундру и Исакодорку и приходит на станцию Архангельск—пристань. Последняя находится на левом берегу Северной Двины, тогда как город на правом. Моста, конечно, нет, но есть специальный перевозный пароход „Москва", на который и перегружают всех пассажиров. При этом почту и багаж переносят на пароход грузчики, среди коих попадаются такие богатыри и красавцы, что смотришь на них и с трудом своим глазам веришь. На Волге мне приходилось видать, какия невероятныя тяжести таскают на своем горбу волжские „крючники", но таких мощных фигур, как здесь, я, кажется, вообще нигде не видал.

В скором времени „Москва" отходит от пристани и перед глазами начинает развертываться панорама города. Берега Двины совершенно плоские, но зато сама она изрядно широка и усеяна морскими, большею частию иностранными, пароходами. Все они почти одинаковаго фасона — однотрубные, с двумя мачтами, прямым носом, черные, а ниже ватер-линии красные. Довольно таки не красивы. А особенно нелепы на вид такие, у которых труба сильно отнесена к корме. Поэтому впечатление получается такое, будто у обыкновеннаго парохода обрубили корму и пустили плавать только то, что впереди осталось. А когда случится переправиться через Двину осенью, то на ней обычно стоит целая флотилия поморских промысловых шхун. Эти всегда невелики, имеют две мачты с массой снастей и отличаются чрезвычайно легкими и изящными очертаниями. Строят их с испокон веков тут же в Архангельской губернии крестьяне поморы. Последние говаривали мне, будто каждый из них может сработать такое судно.

Архангельск, несмотря на плоское свое расположение, выглядит довольно весело, особенно если солнышко проглянет и засияют купола на церквах. Город вытянут по правому берегу Двины и имеет в длину несколько верст, тогда как пересечь его поперек можно в каких-нибудь 20-30 минут. И тогда выходишь прямо в тундру, начинающуюся тут же за последними домами. В основе физиономия Архангельска напоминает таковую захудалаго русскаго губернскаго города. Неважные магазины, слабо развитая уличная жизнь, незначительное движение. Даже пристани не поражают оживлением. К примеру сказать, на Нижегородских пристанях куда больше сутолоки. Имеется и площадь с губернаторским домом, на которой стоит памятник Ломоносову. На этой же площади рядышком высятся две каланчи, одна действующая — пожарная, другая отставная — над городской управой.

Но, с другой стороны, целый ряд обстоятельств накладывает на город совершенно особый отпечаток. Я уже говорил о стоящих на Двине морских судах. Да и, не видя их, в самом городе постоянно наталкиваешься на вещи, говорящия о том, что находишься в порте. То видишь на парикмахерской вывеску на русском и норвежском языках, то спрашиваешь у прохожаго дорогу, но он ничего не понимает не только по-русски, но и по-немецки, и по-французски, и по-английски. Или, наконец, попадается навстречу обветренная поморскоя физиономия в зюдвестке. Но об этих физиoнoмияx скажем после.

Затем бросается в глаза изобилие деревянных домов. Каменные дома есть лишь в самом центре, а чуть отойдешь, так не только дома все деревянные, но даже тротуары сооружены из длинных досок, так что получается сплошной гладкий помост вдоль всей улицы. Такую конструкцию тротуаров нельзя не признать весьма удачной.

Двина, конечно, очень украшает город, независимо от судов, на ней стоящих. На нее открывается прекрасный вид с набережной. Она очень широка и левый берег совсем уходит в даль, так что в соединении с садящимся в нее солнцем, картина получается на редкость. Но приветливости в этой громадной реке нет. В этом отношении с нею совершенно несравнима Волга. Еще в тихую погоду туда-сюда, а как задует хороший ветер с моря и забелеют барашки по почерневшей воде становится очень сурово. А кроме того и оживления на ней мало. Все эти многочисленные пароходы стоят и грузятся и лишь изредка какой - нибудь проползет. Да, притом будучи распределены по большому пространству (главная-то масса их стоит в рукавах устья Двины), они не дают впечатления тесноты. Опять-таки Волга, например, под Нижним, в этом отношении превосходствует. Там постоянная теснота, беготня, свистки, а здесь только и слышишь стенания землечерпалки. Кстати не могу обойти молчанием патриархальности архангелогородских нравов, выражающейся в том, что и мужчины и женщины купаются в реке без всяких стеснений тут же перед набережной.

Северное положение города дает себя сразу чувствовать в одном отношении. А именно ночи здесь в начале лета чрезвычайно коротки и светлы, но все же солнце заходит.

Имеется в Архангельске ряд интересных церквей и других построек, относящихся, главным образом, к XYIII веку, но на них так же, как и на музеях, останавливаться не будем.

Сообщение Архангельска с Мурманом поддерживается летом двумя пароходами Архангельско-Мурманскаго Товарищества. Эти пароходы идут до ближайшаго Норвежскаго порта Вардэ, а затем возвращаются обратно, на что употребляют две недели. Мурманское Товарищество получает субсидию от правительства, и его пароходы ходят не только на Мурман, но и на Печору, на новую Землю и по всему Белому морю.

„Ломоносовъ" и „Императоръ Николай", обычно ходящие на Мурман, не велики и не новы, но достаточно комфортабельны. Первое, что поражает в первом классе, не особенно приятно, это столы и стулья, накрепко привинченные к полу. Койки в каютах с загородками, чтобы в случае чего не вывалиться. Иллюминаторы из толстейших стекол, с надежнейшими медными запорами и десятки других мелочей, напоминающих о том же.

Наконец, пароход гудит в третий раз, отдаются швартовы и плавание началось.

Архангельск находится от моря в 50 верстах, а устье Двины разветвлено на множество рукавов, и пароходы идут обычно по речке Маймаксе. Знание здешняго фарватера вещь нелегкая, а потому до выхода в море пароход ведется специальным лоцманом. Быстро проезжаешь мимо центральной части города, а затем мимо, так называемой, Соломбалы. Слово это звучит довольно странно, и относительно его происхождения существует даже предание, якобы во время пребывания Петра Великаго в Архангельске был однажды в нынешней Соломбале устроен бал. На этом балу Петра не то обкормили, не то ему пришлось много денег там потратить, но только, возвратясь домой, он сказал: „солон бал". От этих слов его будто и произошло название местности. Но вероятнее, что это испорченное финское „солемба" (болото).

Соломбала была вплоть до 1862 года военным портом и здесь строились в большом количестве суда для русскаго военнаго флота. Еще и доныне красуются на берегу два больших желтых здания бывшаго адмиралтейства. Одно из них, впрочем, сильно пострадало от пожара.

По реке здесь стоит много пароходов по преимуществу иностранных и большинство их гружено лесом. Лесу накладывают на палубу так много, что он возвышается над бортом почти на столько же, насколько сам борт отстоит от воды. По берегу же вскоре начинаются безконечные лесные склады (пища частых пожаров) и лесопильные заводы. Между прочим интересно, что, кроме пароходов, тут стоят иногда и большия парусныя суда новейшей постройки. Говорят, что после безграничнаго господства пара, теперь начинают возвращаться опять к утилизации ветра и строить большие парусные корабли не с деревянным корпусом, как в былыя времена, а с металлическим. Такому течению в судостроении нельзя не порадоваться, так как иной раз бывает досадно смотреть на хорошей ветер и знать, что вся эта огромная сила пропадает без пользы. Я не видывал больших кораблей под парусами, но это должно быть величественное зрелище, ибо даже от небольшой яхты иной раз глаз не оторвешь.

Наконец, кончаются заливные луга, сменившие склады леса и мы выходим в море. У выхода, на так называемом баре, находится пловучий маяк. Это, стоящий на якорях, небольшой пароход, выкрашенный в красный цвет, с двумя крупными буквами на корпусе: С-Д. Сразу эти буквы ассоциируются совсем не с Северной Двиной, а вызывают в памяти ходкие инициалы недавняго прошлаго. На маяке обитают те лоцманы, которые водят пароходы по дельте Двины. Поистине невесела их жизнь. Постоянно торчать на своем пароходишке и притом еще большую часть времени трястись, ибо волнение сюда уже вполне достигает. Говорят, что лоцманы эти, кроме пьянства, ничем на своем маяке не занимаются, но насколько такие слухи достоверны, сказать не могу. Каждый пароход около пловучаго маяка останавливается. Уходящий сдает лоцмана, приходящий — берет. Иной раз бывает, что в сильное волнение лоцман не едет, и тогда приходится „сидеть у моря и ждать погоды".

Выйдя из Архангельска, пароход сначала берет курс вдоль восточнаго берега горла Белаго моря, называемаго Зимним, а затем пересекает горло и приближается к противоположному берегу, называемому Летним. Почти все время пароход идет в виду земли, но есть момент, когда не видно ни того, ни другого берега. Переход этот (до села Поноя на Летнем берегу) самый длинный во всем пути. За это время успеет и покачать, если море неспокойно, но если погода хороша, то успеешь и насмотреться. Вода здесь, конечно, еще не такая чистая, как в океане, но уже сразу отличается от желтой двинской. В общем название Белое море, пожалуй, что и справедливо. Ночь тут, особенно в начале лета, уже совсем светлая, но я не решаюсь здесь давать ея описания, ибо имею таковое, сделанное гораздо более красноречивым пером, и приведу его позже. Скажу только, что на севере, по-моему, узоры облаков всегда гораздо тоньше и изящнее, чем на юге, а равным образом и цвета зари не столь ярки, но зато более изысканны. В день выезда, впрочем, бываешь уставши от архангельских мытарств и потому более склонен ко сну, нежели к обозреванию открывающихся величественных перспектив. Зато, когда на другой день вылезешь утром на палубу, то сразу же ощущается потребность одеться потеплее, ибо температура воздуха на летнюю мало похожа. Походишь по палубе и вскоре замечаешь плывущия то там, то сям льдинки. Лед, впрочем, бывает в горле только в начале лета, а к средине уже исчезает. Но количества его иногда весьма значительны. Однажды мне самому пришлось в конце мая из-за льда, соединеннаго с густым туманом, простоять несколько часов. Довольно-таки оригинальная была картина. Кругом серая вода, а вдалеке виднеется Зимний берег, покрытый снегом. Иногда заволочет все туманом и тогда пароход принимается гудеть. Лед, впрочем, тут не крупный, а такого же вида, как на больших реках при ледоходе. Но все же иной раз льду бывает настолько много, что, например, в 1912 году здесь затерло около 120 судов.

Вместе со льдинками нередко плывут мимо тюлени. Держатся они обычно по несколько голов вместе и плывут, выставляя из воды свою круглую голову. Ныряют и плавают они артистически.

Наконец, первая остановка — село Поной. Пароход бросает якорь невдалеке от низкаго скалистаго берега и из-за островка показывается несколько утлых шлюпок или по-здешнему карбасов. Эти карбасы, несмотря на свою видимую хрупкоть, отважно взлетают с волны на волну и вскоре причаливают к борту. Долго стоять тут не приходится, и вскоре мы идем уже дальше, приближаясь к пресловутому Святому Носу. Носом на севере называют мыс. Известен Святой Нос прежде всего тем, что им начинается Мурманский берег и, обогнув его, пароход выходит в Ледовитый океан. А кроме того около Святого Носа всегда, даже в самую тихую погоду, бывает волнение. Происходит это по следующей причине. В Ледовитом океане очень сильны суточныя колебания уровня воды— приливы и отливы. Максимальная разность между полным приливом и полным отливом составляет около Святого Носа 15 футов. Я говорю о максимальной разности потому, что, ведь, как известно, высота прилива и отлива зависит от фазы луны и вместе с последнею ежедневно меняется.

Постоянныя перемены уровня воды производят сильныя течения в горле Белаго моря, ибо последнее подобно узкогорлому сосуду. Не успеет из него вся налившаяся через горло во время прилива масса воды вылиться назад, как навстречу уже идет из океана новый прилив. И встреча этих течений происходит как раз на уровне Святого Носа, а потому тут и образуется так называемый „сувой", т.-е. волны противоположных направлений налетают друг на друга. Для мелких судов это место даже опасно. Не могу кстати не упомянуть о чудовищных размерах приливов в Мезенском заливе. Там разница уровней доходит до 7 саженей. По разсказам очевидцев, вода на пологих отмелях так быстро идет, что нужно держать ухо очень востро, если прилив застанет на берегу.

Святой Нос еще издалека виден на горизонте и представляет из себя узкую скалистую гряду, далеко вдающуюся в море. В старину поморы перетаскивали свои суда через Святой Нос волоком, так как около него будто бы водился в море червь, который буравил и губил суда. А впоследствии этого червя заклял, по преданию, св. Варлаамий Керетский.

У Святого Носа уже начался океан. Еще раньше вода становилась все чище, чем ближе к океану, а здесь она совсем зеленеет. Сначала оцениваешь прозрачность воды главным образом во время отхода со стоянок. Ведь всегда, когда винтовой пароход трогается, под кормой вся вода начинает пениться. И вот здесь видишь пену не только на поверхности, но и видно, как она клубится еще глубоко под водой. Если немножко перегнешься через борт, то увидишь и винты, как они скоро вертятся, и руль. Но по настоящему поймешь, что такое чистая вода, лишь когда подъедешь к берегу и увидишь дно морское. Если идешь в конце мая или начале июня, то океан встречает обычно не очень-то гостеприимно.

Первое от него впечатление у меня было такое. Уже за Святым Носом, на одной из остановок, ночью, после серьезной качки, я выглянул на палубу. Несмотря на ночь, совершенно светло, но зато холодно и морозит. Вода серо-свинцоваго цвета, а через туман темнеет крутой берег, около котораго все время так и взметывают белые буруны.

Когда увидишь такую картину, то сначала даже своим глазам как-то не совсем поверишь, но зато в память это врезывается надолго. Наблюдать подобную мрачную панораму с хорошо защищенной стоянки, разумеется, только приятно. Но вот пароход снимается с якоря и опять начинает с неумолимой правильностью переваливаться с боку на бок или, что еще хуже, корма и нос опускаются и поднимаются поочередно. Приходится вскоре же улечься, при чем все время сползаешь по койке, то в одну сторону, то в другую, смотря по тому, куда в данный момент она нагибается. Кругом начинают хлопать двери, валятся со своих мест корзинки и чемоданы, летит и бьется посуда, воздух вскоре спирается и приобретает какой-то совершенно специфический противный запах, слышатся стоны и весь корпус парохода скрипит. А встать нельзя, так как это угрожает самыми неприятными последствиями. И почти все лежат и лишь иногда кто-нибудь стремглав вскакивает и несется „кормить акул" или „метать икру". Выражений для этого существует масса. Однако, если плохо бывает на ходу, то еще хуже на якоре в незащищенной стоянке. А таких на Мурмане не мало, и стоять приходится иной раз по нескольку часов. Тогда ко всему описанному присоединяется еще грохот лебедки над головой (ибо стоят всегда из-за грузов) и полная безнадежность.

Качка, впрочем, обычно начинается еще в Белом море. Оно в этом отношении, пожалуй, хуже океана, так как даже не особенно продолжительный ветер разводит на нем волнение. А раскачать океан не так-то легко. Хотя он, один раз раскачавшись, уже долго будет качаться, тогда как Белое море столь же быстро и успокаивается. Только у Святого Носа всегда качает, и он является поэтому среди пассажиров перваго класса едва ли не самым популярным пунктом на Мурманском берегу. Вообще надо сказать, что при морском путешествии мысли едущих еще до начала пути принимают совершенно специальное направление. Только и слышишь разговоры о невыясненности причин морской болезни, о неимении средств против нея, о том, что к качке можно привыкнуть и т. д. Среди ездивших раньше по морю непременно найдется такой, который разсказывает, что его ни капельки не укачало, когда „весь пароход лежал". И обычно сей герой „погибает" раньше всех. Причины этой болезни так до сих пор, насколько я знаю, и не выяснены. Возможно, что тут играет роль раздражение органа равновесия, т.-е. так называемых полукружных каналов. А возможно, что болезненныя явления вызываются постоянным сотрясением органов брюшной полости. Несомненно одно, что в общем—чем субъект здоровее, тем меньше его, как выражаются поморы, „море бьет". Поэтому подкрепление сил сном и пищей пред качкой чрезвычайно благотворно влияет на выносливость. Кроме таких общих мер и горизонтальнаго положения, при котором брюшныя внутренности меньше растрясаются, никаких средств от морской болезни нет. Впрочем теперь имеется одно патентованное снадобье под названием „Хлорэтонъ". Им пользовалась одна из моих спутниц и говорила, что оно вызывает сильную сонливость, а когда спишь, всякия страдания отсутствуют. Привыкнуть к качке, несомненно, можно, особенно при большой практике. Но бывают и исключения. Так, мне пришлось познакомиться с Кольским купцом Ч., человеком богатырскаго сложения. Он 20 лет по своим надобностям плавал по морю и всегда его „море било". Остается удивляться силе воли этого человека.

Первое после Святого Носа „становище" Иоканские острова. Тут на пароход являются лопари, составляющее коренное население Кольскаго полуострова. Они прежде всего бросаются в глаза своими шапками из оленьяго меха, расшитыми сверху кусочками ярких материй, а в остальном костюм не отличается от поморскаго. Лица у них некрасивыя, несколько скуластыя, видать, что кровь финская, растительность на лице не велика и отнюдь не всегда блондины, а часто встречаются совершенно черные волосы и глаза. Говорят по-русски большею частью не совсем чисто, но ругаются исправно и с карбасами своими управляются недурно. Главное их занятие в этих местах лов семги.

После Иоканки берег, бывший дотоле не высоким, поднимается и становится гористым.

Береговыя горы, однако, не высоки. Самая высшая точка на берегу, например, Кольскаго залива, всего 118 саженей. И в прочих местах в этом роде. Скалы спускаются в море по большей части почти отвесно, так что сразу около берега очень глубоко. А вершины всегда закруглены и профиль берега имеет вид мягкой извилистой линии без всяких острых изломов. Растительности с парохода не видно никакой, так как в конце мая на горах еще много снегу, а леса главным образом растут лишь в местах, защищенных от холодных ветров. Материк тут сплошь состоит из гнейса гранитов, цвет его темно-бурый и даже в самый лучший солнечный день берег, если не угрюм, то и не приветлив.

Из Иоканки мы направляемся в Восточную Лицу. Это первая незамерзающая бухта и с нея-то и начинается промысловый Мурман. К этому времени, несмотря на невзгоды пути, обычно уже знакомишься, хотя немножко, с пассажирами третьяго класса. В конце мая, как раз все поморы едут из своих коренных местожительств с берегов Белаго моря на Мурман на промысел. Ими пароход бывает набит битком, и на всех палубах, люках, бочках спит, пьет и ест народ. Компания исключительно мужская, так как „женки" остаются в деревне.

Поморами называются крестьяне Кольскаго и Онежскаго уездов. Эта местность называется также Поморьем. Поморы — потомки выходцев из Великаго Новгорода и сохранили, повидимому, в значительной степени весь телесный и духовный образ своих предков.

С виду они представляют наилучший, известный мне, образец великорусскаго племени. Они не высоки ростом, но плечисты, широки и крепки. Не редкость 60-летние старики без единаго седого волоса, почти без морщин, все зубы, конечно, целы и силы в полной сохранности. Черты лица крупныя, правильныя, большие голубые глаза, борода русая лопатой, нередко золотыя кудри. Красавцев очень много и вдобавок лица все обветренныя, а главное гораздо более энергичныя и смелыя, нежели у среднерусских мужичков. Но энергия эта отнюдь не переходит в угрюмость, а напротив, при всяком удобном случае лицо освещается самой доброй и веселой улыбкой.

В общем то-и-дело встречаешь такия фигуры, что только одеть бы соответствующие боевые доспехи и прямо можно отправлять к В. Васнецову, для писания древне-русскаго витязя с натуры.

Одет помор в толстую вязаную фуфайку норвежскаго производства, а сверху накинута куртка неопределеннаго вида. На шее шарф, а сзади на поясе финский нож. Употребляется он не в качестве оружия, а как инструмент, всегда могущий понадобиться на море. Нужно ли распотрошить рыбу, или в экстренном случае перерезать какой-нибудь трос. Сапоги выше колен, а на голове подбитая овчиной черная кожаная зюдвестка.

Когда начинаешь с помором разговаривать, то вскоре же обнаруживаются две существенных черты, отличающих его от русскаго мужика.

Это—сильно развитое чувство собственнаго достоинства и сравнительная образованность. Я не говорю уже о том, что с нами, пассажирами, помор разговаривает, как равный, а иногда и несколько пренебрежительно. Но мне пришлось видеть, например, беседу поморов с архангельским губернатором. Они держались при этом совершенно свободно и не было заметно даже тени робости.

На Поморье не было, как известно, крепостного права, и, очевидно, дух вольности новгородской жив еще по сию пору.

Что же касается до образованности, то прежде всего поражает, когда какая-нибудь „борода лопатой" начинает вам говорить о стеньгах, топселях, талях и т. д. Тут сразу убеждаешься, что все эти вещи существуют не только в разсказах Станюковича, но и на самом деле. А далее оказывается, что многия из этих „бород" бывали и в Норвегии и в Англии и во всяких других странах. Оттуда они вынесли некоторое, иногда порядочное, знание языка, а кроме того, насмотревшись на западно-европейское благоустройство и культуру, совершенно ясно отдают себе отчет в том, чего у нас в России не хватает, а чего переизбыток. Мне нередко доводилось слышать суждения весьма радикальныя, и высказывались они без малейшаго стеснения.

Искони поморы „ходили на промысел" в море. Кстати слово промышлять у них обозначает ловить. Никогда не говорят ловить треску, а всегда промышлять треску. Слова рыбак или рыболов здесь тоже совершенно не существуют, а себя поморы называют промышленниками. Равным образом нельзя „ехать" в море. В море всегда надо „итти". В Александровске мне еще приходилось слышать форму: „поезжать". „Далеко ли поезжаете?" Но это употребляется реже.

Вообще наречие у них совершенно особое. Во-первых, сохранилось довольно много древних оборотов. Например, всегда говорят: „сей год" вместо „в этом году". Или, например, я однажды слышал явственное произношение мягкаго знака в неопределенном наклонении возвратных глаголов.

Во-вторых же поражает разработанность обозначений всего, что имеет отношение к морю и промыслам. Узнаешь, например, что на свете существует восемь главных ветров и названия их настолько характерны, что я позволю себе привести их все. N—север, NO — полуношник, О - восток, SO — обедник, S — летник или лето, SW — шелоник, W—запад, NW — побережник.

Все более мелкия подразделения тоже имеют свои названия, и между ними встречаются такия звучныя комбинации, как меж-запад-шелоник (WSW) или стрик шелоника к лету (SWS).

Уже одно существование этих слов говорить само за себя. Для каждой веревочки в рыболовных снастях, для каждой особенности какой-нибудь рыбы, для тысячи других предметов и обстоятельств существуете свое слово, всегда меткое и ясное.

Это богатство морского словаря сразу же показывает, что имеешь дело с людьми, которые прежде всего моряки. Да и как же иначе может быть, раз помор идет в море семилетним мальчиком, промыслами живет, да и косточки свои нередко складывает не в сырой земле, а на дне морском. Taкие мальчики называются зуйками и выполняют разныя мелкия работы на промысловых судах. На вопрос же — где лучше, неизменно отвечают, что в деревне хорошо, но на море лучше.

Никогда не забуду разсказа одного помора, как его забрали в солдаты в какую-то глушь и там заставили косить. „А я говорю, ваше высокородие, я и косить-то не умею". „Коси, говорит, коли велят". «Я взял косу, размахнулся, рраз! она у меня в землю, и пополам. Посадили под арест, а уж косить больше не заставляли". А затем я услышал пламенное восхваление прелестей суровой поморской жизни, из котораго явствовало, что лучше всего на свете быть моряком. Это, впрочем, был субъект исключительный по силе и пылкости темперамента.

Кроме поморов, на пароходе едут также и различные инородцы, как зыряне или корелы. Довольно интересны последние. Наружностью и одеждой они почти не отличаются от поморов, но говорят и по-русски и по-своему. Если же их спросить: „вы, что же — русские"? „Да, мы — русccкие". „А по-каковски же вы говорите"? „По-корельски". «Значить, вы — корелы"? „Да, корелы". Так что оригинальным образом они ухитряются себя считать и русскими и корелами одновременно.

Прибыв на Мурман с первыми пароходами, поморы обосновываются в многочисленных бухтах, называемых становищами и отличающихся иной раз самыми необыкновенными названиями, в роде Рында, Лица, Териберка и т. д.

Когда пароход туда входит, то прежде всего видишь на берегу домики, нередко белеет церковь. В самыя большия становища—Териберку и Гаврилово — приходит ежегодно больше 1000 промышленников в каждое, а потому они представляют из себя целыя слободы. По берегу около становища бывают разставлены деревянные кресты. Их ставят или в память чьей-нибудь гибели, или, наоборот, в память спасения и по разным другим поводам.

Затем замечаешь чернеющия вдали суда. Если становище большое и время горячее, как, например, в августе, когда пароход часто не может забрать всего груза, то зрелище получается выдающееся. Целая флотилия несется в перегонку к пароходу, точно стая пиратов. Вдобавок самыя суда чрезвычайно своеобразной и красивой формы. Вскоре все это подлетает близко, видно, что гребцы сгибаются изо всех сил, и через минуту борт облеплен шняками и иолами, а в воздухе стоит стук, крепкая ругань... и опять любуешься этими великолепными новгородскими фигурами. Иной раз впопыхах кто-нибудь свалится в воду, но это не составляет события, вытащат и дело с концом.

В 1804 г. Академия Наук выпустила в свет сочинение академика Николая Озерецковскаго под заглавием: „Описание Колы и Астрахани". Автор по личным впечатлениям описывает Мурман с чрезвычайно милой простотою, доходящей до наивности, прелестным языком и вмести с тем очень умно. Книжку эту и сейчас можно достать в складе Академии по номинальной цене. Но так как о самом существовании ея никому не известно, то я позволю себе не стесняться размерами цитат. Так о крестах в становищах Озерецковский говорит следующее: (стр. 45) „Около оной светлицы наставлены большие деревянные кресты, по общему обыкновению Российских мореходцев, которые, когда в каком-нибудь месте долго задержаны бывают противными ветрами, из набожности, для испрошения себе попутнаго ветра, делают кресты и вкапывают оные в землю. Другие мореходцы, в тех же местах остановляясь, до оных крестов отнюдь не касаются, хотя бы выметнаго из моря лесу, который обыкновенно на варение пищи употребляют, совсем на берегу не было".

Избушки в становищах предназначены только для летняго пребывания промышленников и потому комфортабельностью совершенно не отличаются. Везде есть почта и телеграф, в крупнейших пунктах больницы, а в Териберке даже народный дом. Но этот последний не особенно успешно отрезвляет поморов, да и трудно этого требовать. Та истина, что „Руси веселие есть пити", находит себе самое широкое подтверждение на Мурмане. Правда, винныя лавки есть только в Коле и Александровске, но вино привозят контрабандой на пароходах и всякими другими способами...

Главных типов промысловых судов два. Это упомянутыя уже— шняка (ударение на последнем слоге и множественное число—шнёки) и иола.

Шняка—исконная русская „посудина". Она расчитана обычно на четыре человека экипажа (кормщик, тягельщик, весельщик и наживодчик) и представляет из себя длинную лодку с прямыми бортами и расписным характерно выгнутым носом. Нос этот напоминает профиль старинных ковшей. Движется она с помощью огромных весел, а при ветре ставится примитивный прямой парус. Иола родом из Норвегии; у нея нос и корма прямые и вытянуты вверх, а борта выгнуты довольно низко к воде. Парусное вооружение гораздо более совершенное—косое. Косое вооружение ввелось на Мурмане в обиход не так давно по примеру норвежцев, и некоторые упорные старики поморы до сих пор считают его новшеством вредным. По отзывам знатоков, иола легка на ходу, благодаря своим парусам, но легко заливается волной и опрокидывается. Шняка, наоборот, тяжела и устойчива. Но оба эти судна все же суть утлыя ладьи и исключительно при поморском безстрашии и удальстве можно выходить на таких скорлупах верст за 20—30 в „голомя", т.-е. в открытое море. „Очень голоменны были"—значить были очень далеко от берега.

Главный из летних промыслов—тресковый. Наши промышленники начинают его в конце мая, а в конце августа уже все уходят с Мурмана домой.

Человеку, рыбачившему только в реках, количество рыбы на Мурмане может показаться прямо невероятным. Чтобы составить представление о густоте рыбнаго населения, достаточно познакомиться с так называемым, ловом на поддёв.

Поддёв — это леса в несколько десятков сажен длины, с грузилом и крючком на конце. К крючку иногда припаивается еще блестящий кусочек олова — блесна. Весь этот нехитрый снаряд спускают в воду, пока грузило не стукнет об дно, а затем начинают поочередно то дергать вверх, насколько хватит размаха руки, то опять опускать, так что крючок все время ходит вверх и вниз около дна. При этом вверх дергают по возможности быстро. Никакой приманки или по местному „наживки" не насаживают, но крючок вскоре вонзается в привлеченную движением рыбу, что сейчас же чувствуется рукою.

На хорошем месте бывает, что едва успеют спустить поддёв и раза 2—3 дернуть, как уже надо вытаскивать. Однако этот способ не пользуется большим почетом у поморов. Это работа упорная и верная, но мелкая. Развернуться здесь негде. Другое дело—ярус.

Ярус—главнейшее промысловое орудие наших промышленников, и он дает сразу большой улов. Он представляет из себя длинную веревку, или „стоянку", с прикрепленными к ней на коротеньких „форшнях" крючками. Разстояние между крючками равно сажени, а так как их бывает нередко до 4500 штук, то ясно, что ярус представляет из себя снасть громадной величины. Бывают ярусы по 10 верст. Весь ярус разстилают в одну линию на дне моря, при чем крючки предварительно наживляют специальными мелкими породами рыбы. Концы и средина яруса удерживаются на дне каменными якорями, а от якорей идут вверх стоянки с поплавками или по местному „кубасами". Самые кубасы довольно любопытны с виду. Это - или деревянный грубо обделанный конус, в который воткнута метла, или же метлу втыкают в кучу толстых стеклянных пузырей, обвязанных сетью. Метла торчит вверх и прыгает на волнах. Ярус ставят всегда на „одну воду", т.-е., например, от начала прилива до начала отлива, что составляет 6 часов. Нередко он ставится верстах в 20—30 от берега. Обращение с ярусом является, разумеется, целой наукой. Для всего существуют особые приемы: как выметывать снасть, как выбирать (т.-е. вынимать из воды), как наживлять, как завязывать форшни, чтобы развязать их одним движением и т. д. Самый интересный момент, разумеется, выбирание яруса. Одна за другой сверкают из воды крупныя рыбы (хорошая треска ростом с аршин) и звучно шлепаются на дно шняки.

На ярус идет преимущественно треска и близкая к ней пикша, про которую поморы говорят, между прочим, что у нея „губа кислая". Это означает, что у нея губы не такия крепкия, и ее поэтому легче стряхнуть с крючка. Но если попадет на ярус зубатка, то с ней обращение гораздо более осмотрительное. Это тоже крупная рыба, размером в роде трески, и берут ее ради кожи, которая идет на поделки. Главное препятствие к фамильярному с ней обращению составляют крупные и острые зубы, которыми она без труда может перекусить, например, палец. Нрав она имеет крайне свирепый и морду чрезвычайно мрачную и злую.

Иногда попадается и палтус. Палтус — рыба приблизительно с сажень величины и с очень вкусным мясом. Это близкий родственник камбалы, и у него также оба глаза на одном боку.

Не особенно желательным гостем является акула, или, как здесь произносят, аккула.

Мурманския акулы достигают иногда двух сажен, а к ярусам подбираются преимущественно с целью объедания пойманной трески. Но при этом они иногда и сами запутываются в крючках. Поморы, насколько мне известно, не извлекают из акул никакой пользы. Но в Кольском заливе, где осенью акул бывает очень много, местные колонисты-норвежцы занимаются акульим промыслом. Ловят акул прямо на большие крюки, на которые иногда просто насаживают какую-нибудь тряпку. Полезно при этом опустить на дно мешок с „граксой", т.-е. с вонючими остатками после вытапливания рыбьяго жира; чем сильнее запах, тем больше собирается акул. У вытащенной акулы вспарывают брюхо и вынимают печень, а все остальное бросают назад в море. Печень идет на смазочныя масла, но несомненно, что из этой рыбы можно извлечь гораздо больше пользы, чем извлекается у нас теперь. Да и размеры акульяго промысла ничтожны, но отнюдь, конечно, не потому, что мало акул, а потому, что людей мало. Разсказов о людоедстве акул мне слышать не приходилось, хотя Озерецковский и пишет, что оне „поглощают не только больших рыб, но и людей, как мертвых, так и живых, когда только имеют к тому случай".

Вот я перебрал уже и всех рыб, попадающих на ярусы. Часты, впрочем, еще родственники акул — скаты. Но они не имеют никакого промысловаго значения и интересны только для зоолога. Это чрезвычайно причудливыя существа плоской ромбической формы, с длинным узким хвостом. Когда скат лежит, прижавшись к дну в аквариуме, он почти незаметен, благодаря бурому цвету своей спины. А спина, кстати сказать, вся усажена острыми кривыми шипами. Только глаза поблескивают зеленоватым блеском. Но вот он поплыл и показывает свое белое брюхо и рот, наполненный массой мелких острых зубов. Этот рот и находящияся около него дыхательныя отверстия образуют подобие какой-то физиoнoмии с мрачным, тупым и злым выражением. Скаты бывают невелики. Обычно — меньше аршина вместе с хвостом.

Кроме рыбы, ярусом почти всегда вытаскивают разнообразнейших морских безпозвоночных: крабов, звезд и т. д., „кои", по словам Озерецковскаго, „для испытателя природы — важнее всей трески и палтусины".

Как я уже говорил выше, крючки яруса наживляют специальными породами рыбы.

Наживочных рыб существует два рода: мойва и песчанка. Ту и другую ловят особыми мелко-ячейными неводами у берегов. Для ловли трески не всегда можно употреблять любую из них, так как в один период треска лучше идет на мойву, а в другой — па песчанку.

В случае отсутствия песчанки и мойвы, наживляют иногда „червой" или „ракушкой".

„Черва" — это крупные морские черви, живущие в норках на песчаных и илистых отмелях, обнажающихся при отливе. Такую норку сразу можно заметить, потому что вокруг входа в нее лежит, в виде кучки свернутых колбасок, земля, которую червь выбрасывает при рытье. Этих норок на небольшом пространстве бывает такая масса, что хорошая „червеница" представляет целый городок.

Но добывать этих червей не очень легко, ибо и норки их глубоки, а главное — сами черви проворны. Непременно надо воткнуть вилы настолько глубоко в землю, чтобы оне пришлись ниже червяка. В противном случае он удирает быстро и безвозвратно.

Ракушкой называют здесь того моллюска, котораго французы едят под названием „moule". Их едят, впрочем, едва ли не во всех приморских странах Европы. По крайней мере относительно Севастополя это мне достоверно известно. Но поморы, конечно, брезгуют такой мелочью: вообще они слишком в этом отношении разборчивы и многих вполне съедобных рыб и животных считают недостойными употребления в пищу. Упомянутая „moule" или, переводя на не совсем русский язык, „мидия съедобная", сплошь покрывает полосу отлива. Сплошь — в буквальном смысле слова, ибо эти черныя раковины сидят на скалах, тесно прижавшись друг к другу, как булыжники в мостовой.

Но, если не ошибаюсь, в качестве наживки, ракушку употребляют только финны и норвежцы, а поморы совсем ею не пользуются. С другой стороны, накопать много червей очень трудно, так что, если нет мойвы или песчанки, то промысел и не производится. А мойва и песчанка не всегда и не везде бывают налицо.

Нередки случаи, когда, например, в Териберке нельзя промышлять потому, что хотя и есть треска, но пропала наживка, а в какой-нибудь Рынде, наоборот,—наживка есть, но трески нет. В Норвегии для предупреждения таких неудобств давно уже существуют специальные наживочные пароходы. Пароходы эти занимаются исключительно ловом наживки и доставляют ее по телеграфным требованиям во все нужные пункты. Надо при этом добавить, что при слабой засолке наживки она также может итти в дело, хотя и с меньшим успехом, чем свежая.

Телеграф на Мурманском побережьи действует несколько лет, а в этом году архангельская администрация зафрахтовала даже пароход, который уже снабжал промышленников наживкой. Но, разумеется, развитие наживочнаго дела—еще в будущем.

Ярусный промысел, кроме громадной опытности ловцов, требует от них проявления тех качеств, которыя присущи всякому доблестному моряку. Какия неприятности приходится иногда претерпеть промышленникам в море, можно видеть из следующих строк, книги Озерецковскаго, собиравшаго разных морских животных. „Для приобретения сих редкостей, многократно с промышленниками ездил я на ярусы, и благополучно возвращался с добычею до последняго раза, когда, в бытность мою на промысле, поднялся от берегов Лапландии жестокий ветер и произвел ужасное в море волнение. Не можно было никоим образом достигнуть берега; бедственно бы так же было оставить ярус, поелику тогда занесло бы нас на лодке в отдаленное море или бы залило волнами. Одно оставалось к спасению средство, чтоб держаться за ярус, и сносить сильное качание чрез целую ночь. На другой день ветер стал утихать, но великий взводень от расходившагося моря долго не позволял нам оставить яруса, и уже под вечер возвратились мы в становье свое, изнурены будучи всесовершенно. С сей поры потерял я охоту ездить с промышленниками на ярусы и довольствовался тем, что они сами с них привозили".

Но иногда „падет" такой ветер, что и за ярус держаться невозможно: приходится его бросить и нестись вместе с ветром ,,в отдаленное море". Мне известен, например, случай, как в прошлом году унесло промышленников штормом из Териберки в Рынду, что составляет примерно верст 70. Но тут все-таки их принесло к Рынде, а нередко приносит, конечно, и прямо на дно морское. Характерно, между прочим, что ни один из поморов не умеет плавать. На вопрос — почему это так, они с гордостью отвечают, что моряк „плавает по воде, а не в воде". Да, впрочем, при температуре градусов в 7 — 8 (а такая не редка) все равно далеко не уплывешь.

Таким образом когда познакомишься немного с условиями, при которых ведется промысел, то поймешь причину той энергии и решительности, которыя написаны на поморских лицах.

Добытую треску везут в становище и там потрошат и солят. Головы, впрочем, сушат отдельно, и они в становищах висят на особых навесах рядами, распространяя зловоние. Для засола употребляются бочки двух величин: „трещанка", вмещающая 30 пудов рыбы, и „полутрещанка"—15. Бочки, обитыя железными обручами, называются „медицинками".

Треска идет у поморов, как на продажу, так и для собственнаго употребления. Едят ее во всевозможных видах. Очень распространены, между прочим, пироги. Но, в отличие от наших обыкновенных пирогов, в эти „рыбники" треску кладут большими кусками, не отделяя даже мяса от костей, и никакой другой начинки не добавляют.

Треска в свежем виде чрезвычайно вкусна и питательна. Соленая треска, которую можно иметь в Петрограде и во многих других местах, совершенно не дает представления о свежей. У этой последней совершенно отсутствуетет запах, столь неприятно действующий на многих. Несомненно, что как только начнут доставлять свежую треску в Петроград, на улице гастрономов наступит праздник.

В соленом виде треска и теперь пользуется довольно широким распространением у малоимущих слоев населения, а тогда ея потребление должно сильно расшириться. Доставка же свежей рыбы с Мурмана в Петроград возможна или при развитии холодильнаго дела, или при проведении железной дороги. Об этой дороге давно и много говорили, производили изыскания, и она даже помечена на некоторых картах (Петроград, Петрозаводск, Кемь, Кола, Александровск), но дело все стоит.

Весьма интересен также проект, возбудивший минувшей осенью некоторый газетный шум. Он связан с изобретением проф. Данилевскаго, дающим яко бы возможность сохранять рыбу свежей в течение 30 дней. Мне самому пришлось в августе прошлаго года встретиться в Александровске с представителем акционернаго общества, организовавшагося для эксплуатации этого изобретения. Он сообщил мне, что со следующей навигации (т.-е. в 1914 г.) 12 пароходов траулеров начнут лов трески у Канина Носа, а на Мурмане будут построены три завода для обработки рыбы. Было бы очень интересно, если бы это предположение осуществилось, но, к сожалению, некоторые слухи заставляют относиться с осторожностью ко всему этому предприятию и даже к самому изобретению. Впрочем, поживем—увидим, и мне менее всего хочется быть плохим пророком.

Кстати остановлюсь на том, что такое вышеупомянутый траулер.

Траулером называется пароход, добывающий рыбу тралом. Трал был впервые применен в конце 70-х годов прошлаго столетия и произвел в рыбной промышленности целый переворот, так как, по сравнению со всеми другими рыбопромышленными снастями, он является чрезвычайно мощным орудием. Отношение между траловым промыслом и всеми прежде существовавшими способами лова приблизительно такое же, как между кустарной и фабричной промышленностью. Принцип лова крайне прост. Трал — это сетяной мешок, который пароход тащит по дну. Все, что попадается на пути, захватывается им. Я не буду входить в разсмотрение устройства этого мешка, которое поражает своей простотой и остроумием. Скажу только, что вход в трал бывает до 6-ти сажен шириной. А так как при лове пароход идет со скоростью приблизительно 4-х узлов, то все, что попадается на этой шестисаженной полосе, захватывается сетью. В трал попадает всякая рыба, какая только есть в море, до акул включительно. Таким образом этот снаряд дает сразу массу рыбы. Но затраты на оборудование траулера доступны, разумеется, только капиталисту.

В течение лета в наших водах иностранный траулер успевает иной раз совершить до шести рейсов, а за каждый рейс выручает от 2.500 до 10.000 рублей. На поморское, же судно в 1911-м году приходилось рыбы в среднем на 700 рублей. („Спутникъ Помора". 1913 г.). Цифры эти говорят сами за себя.

Громадное преимущество трала над ярусом состоит в том, что для трала не нужно ни наживки, ни тихой погоды. Но зато имеется одно условие, ограничивающее применение трала как раз у нас на Мурмане. Дело в том, что для успешности тралирования необходимо ровное илистое или песчаное дно. Если же дно каменистое, то трудно предохранить сеть от повреждений.

Несколько лет тому назад на Мурмане работала „Экспедиция научно-промысловых изследований у берегов Мурмана", в которой принимали участие солидныя научныя силы. Эта экспедиция занималась между прочим выяснением вопроса о возможности траловаго промысла на Мурмане и пришла к заключению, что большая часть Мурманскаго моря имеет дно каменистое и для тралирования неудобна. Имеются, однако, обширныя пространства с гладким дном („банки"), для траулеров вполне подходящия. И вот ирония судьбы. Недаром про эту экспедицию в бюрократических кругах говорят, что она является образцом того, как не надо устраивать экспедиции. В самом деле: море было весьма основательно изследовано, были найдены удобныя для траловаго лова места, и об этих результатах было опубликовано в отчетах экспедиции. На другой же год эта же экспедиция встретила на открытых ею банках целыя сборища иностранных траулеров. Русских траулеров тогда не было и в помине, да и теперь то немного, и иностранцы до сих пор, вероятно, довольны добросовестностью наших изследований.

На этом можно и разстаться с рыбными промыслами вообще, ибо остальные (семужий, камбалий) значительно менее важны для поморов. Впрочем траулеры охотятся за камбалой ничуть не меньше, чем за треской, так как эта рыба более ценная.

Другой важный поморский промысел—звериный. „Зверем" поморы называют вообще водных млекопитающих, и под это понятие одинаково подходят тюлени, моржи и различныя китообразныя. Из всех этих животных чаще всего приходится наблюдать тюленей. То они, пыхтя, выставляют из воды свои круглыя головки, то лежат где-нибудь на отмели и греются на солнышке. Тюленей в Ледовитом океане несколько видов: нерпа, кожа, морской заяц и т. д. Встречаются они в весьма больших количествах и, питаясь рыбой, доставляют не мало огорчений рыбопромышленникам. Поморы промышляют тюленей уже не летом на Мурмане, а зимой—на Канинском и Зимнем берегах. На Мурмане же боем тюленей занимаются только колонисты, которые живут там круглый год. Тюлений промысел производится поморами на льду, с небольших (тонн 25 — 80) яхт. Яхты эти—парусныя и имеют две отличительныя особенности. Во-первых, корпус у них построен с расчетом на давление льда, во-вторых, на передней мачте укреплена наверху бочка, в которой сидит дежурный матрос. Яхта идет вдоль ледяного поля или пробивается через „шугу" (мелкий лед); как только дежурный заметит на льду зверя,—сейчас же спускают шлюпки, окрашенныя в белый цвет, и отправляют на них почти всю команду, нередко также одетую сверху в белыя рубашки [1].

Затем, по разсказам поморов, самый бой производится следующим образом. Тюлени лежат на льду целыми густыми стадами, „ровно как вши", и спят. Только один вожак караулит. Этого вожака и нужно прежде всего застрелить наповал, чтобы он не успел крикнуть. Если вожак крикнет, то все стадо просыпается, начинается бегство тюленей в воду, и значительная часть добычи пропадает. Но если вожак убит и не успел дать сигнала, то остальных можно бить, стрелять, и тем не менее особой тревоги не подымается.

Я не бывал на тюленьих промыслах, но, судя по описаниям, избиение целаго стада в несколько сот голов представляет картину довольно жестокую. Бьют зверей баграми, а также и из ружей.

Убитых тут же на льду „разделывают", т.-е. сдирают шкуры. Только шкура и сало и идут в дело, все же остальное бросают.

Промысел этот требует громадной опытности и далеко не всегда безопасен.

Тюлени безобидны, но на льду очень нетрудно провалиться в разгаре боя, судно может затереть льдом, подкрадываться к стаду надо с большой осторожностью и т. д. и т. д.

Еще серьезнее обстоит дело, когда попадается морж.

Морж — гораздо более ценная добыча, как по своим клыкам, так и по стоимости шкуры, идущей на ремни.

Поморы утверждают, что моржей существует два вида, при чем по внешности зверя можно судить и о складе его характера. „Если у него клыки торчат вниз,—то значит он ретивый, а если вперед,—то смиренный". „Ретивость" и „смиренность" означают здесь главным образом степень воинственности. Кроме того, говорят, будто у каждаго моржа есть во лбу „кружок". В этот кружок и нужно непременно попасть с перваго выстрела, чтобы убить наповал. В противном случае „ретивый" морж тотчас бросается в воду и устремляется к шлюпке с промышленниками, прилагая все усилия к тому, чтобы перевернуть и потопить ее. Так как это животное большое и прекрасно плавает, то борьба с ним очень не легка.

Менее состоятельные промышленники бьют зверя не с яхт, а путешествуют по льду пешком, таща за собой небольшую шлюпку. Пешеходныя вылазки делаются, впрочем, в поисках за зверем и с яхт.

Мурманские колонисты промышляют зверя большими, в несколько десятков сажен, сетями. В сети попадают не только тюлени, но и мелкия китообразныя, как, например, касатки. От них тоже берут жир.

О касатках разсказывают, между прочим, что иногда эти небольшия (около сажени длиной) животныя целой стаей нападают на кита, гонят и кусают его. Спасаясь от них, кит, в страхе, безпрестанно выпрыгивает из воды, но в конце концов обыкновенно погибает, становясь добычей своих преследователей. Что касается китобойнаго промысла, то его на Севере в настоящее время более не существует, вследствие международнаго охранительнаго запрещения. Но раньше были и китобойные заводы, а промыслом занимался, между прочим, тот самый знаменитый „Св. Фока", на котором путешествовал покойный Седов. Китов, однако, на Мурмане довольно много. Они точно так же как дельфины, но только медленно, колесом выныривают из воды, показывают свою спину и хвост и при этом очень громко вздыхают. Впечатления особенно больших животных они не производят, вероятно, потому, что кругом на воде нет никаких предметов для сравнения. Повидимому, сто лет тому назад их было больше. По крайней мере Озерецковский описывает, как осенью киты заходят в Кольский залив за сельдью в таком количестве, что, „выметывая из себя воду, представляют некоторый образ селения, в котором затоплены печи, и из труб подымается дым кверху".

Чтобы кончить с промыслами, остановлюсь несколько на их общем положении. Тут прежде всего приходится сказать, что Мурманския рыбныя богатства в настоящее время эксплуатируются лишь в самой слабой степени. Над выяснением относящихся сюда вопросов весьма обстоятельно работала Мурманская научно-промысловая экспедиция. Полученные ею результаты показывают, что и промысловый район может быть значительно увеличен, и промысловый период можно удлинить с 3-х месяцев до 6—7 месяцев. Возможно также, оказывается, возникновение и совершенно новых промыслов. Так, например, экспедиция нашла на Мурмане съедобных рачков-креветок в количестве, вполне достаточном для промысла. А об этих креветках поморы, разумеется, и не знают, что они съедобны.

Что промыслы Мурманские имеют большое будущее, можно доказать хотя бы еще и тем, что у них уже есть хорошее прошлое. Обратившись к этому прошлому [2], увидим, что теперь Мурманский промысел далеко не достигает своего былого блеска. Достаточно сопоставить две следующия цифры. В 1911 году на Мурмане было всего 3756 человек промышленников, тогда как в конце XYI века, по сведениям короля Карла IX, насчитывалось до 30.000 русских и масса иностранцев, а русский промысловый район был при том гораздо больше, так как поморы промышляли и на Мурмане, и в Финмаркене, и на Груманте (Грумантом называли в старину Шпицберген). Впрочем на Груманте промышляли главным образом моржей.

В эпоху Наполеоновских войн Шпицбергенские промыслы падают, и центр тяжести их переносится на Новую Землю. Но и там они держались на высоте лишь до половины XIX века, а затем также сильно сократились. Зато норвежские промыслы, которые раньше плелись в хвосте у русских, получили теперь значительное преобладание. Достаточно отметить тот факт, что русский спрос на треску на две трети удовлетворяется рыбой норвежскаго лова.

Одно время норвежцы забирались за тюленями даже в Белое море, что уже не допускается действующими законами о территориальных водах, так что пришлось командировать на Север специальные охранные крейсера.

О поднятии Мурманских промыслов много говорят в соответствующих инстанциях, но дело движется медленно.

В настоящее время местной администрацией поставлены на очередь два вопроса. Это — наживочное дело, о котором я уже говорил выше, и снабжение промышленников палубными ботами.

Дело в том, что норвежцы почти вовсе оставили теперь свои иолы и переходят на боты. Палубный бот, да еще с мотором, неизмеримо удобнее и безопаснее, чем иола или шняка.

Минувшим летом Архангельский губернатор объезжал становища и пропагандировал поморам артельную покупку моторных ботов на льготных условиях. Те относились сочувственно, но главным затруднением, повидимому, является худосочие поморских кошельков. Во всяком случае вопрос о поднятии промыслов разрешить не легко и, вероятно, здесь скрывается не мало различных причин, направляющих дело то в одну, то в другую сторону. Для примера укажу хотя бы на то, что, как говорят, поморов отвлекают теперь от моря хорошие заработки на лесопильных заводах.

Теперь, познакомившись с поморами и промыслами, можно продолжить описание путешествия. Описание это, впрочем, уже не займет много места, потому что от Великой Липы до самаго Кольскаго залива Мурманский берег имеет один и тот же характер. Все те же темныя крутыя скалы с округленными вершинами и белой каймой прибоя.

Пароход останавливается часто, чуть не через каждые два часа, и если погода свежая, то различие между хорошими и дурными стоянками улавливаешь очень чутко.

Но вот мы минуем центры Мурмана: Гаврилово и Териберку, и тогда на горизонте встает, как высокая прямая стена, остров Кильдин. Он по своему строению коренным образом отличается от берега, и это резко бросается в глаза. Это — громадное, ровное плато, высотою до 600 фут., обрывающееся по краям совершенно отвесно. Отвес переходит в осыпь, наклоненную к горизонту точно на 45°. Осыпь отделена от моря лентой пологаго берега. Все это делает профиль острова чрезвычайно оригинальным. Осыпь образуется потому, что весь остров состоит из сланца, который постоянно раскалывается и обваливается целыми плитами. Подъем на плато почти нигде невозможен или, во всяком случае, весьма опасен. Лишь в южной части остров террасами отлого спускается к морю и на юго-востоке образует, так называемую, лопатку, на которой и расположено селение. Во времена Озерецковскаго на Кильдине было становище поморов, ходивших промышлять на Грумант, но теперь от него нет, кажется, никаких следов. Несколько десятков лет тому назад здесь поселился норвежец Эриксен, и многочисленное потомство его является главным ядром кильдинской колонии. Сурова была жизнь этих Эриксенов, и требовалась большая крепость духа, чтобы выдержать такое испытание. Правда, „салма», отделяющая Кильдин от материка, местами только в версту шириной, но островное положение все же сильно дает себя знать.

Телеграфа нет, и единственное сообщение с остальным миром — это пароход два раза в неделю и, разумеется, собственныя суда. Во всей жизни очень сильно чувствуется, что прибытие парохода составляет чуть не главное ея средоточие. Особенно плохо здесь зимой, когда рейс бывает только раз в месяц [3], да еще задует шторм, а стоянка на Кильдине неважная. Темнота, волны огромныя, а снег идет такой, что судовых огней не видно, и только по непрестанным свисткам можно добираться до парохода.

Эриксены занимаются звериным и рыбным промыслами, пользуются на Мурмане широкой известностью и живут зажиточно. В последние годы стали на Кильдине селиться и русские колонисты; устроен склад рыболовных принадлежностей, строят элинг и т. д.

Различие между помором - промышленником и колонистом весьма существенно. В то время как помор приходит на Мурман только летом, а пенаты его находятся где-нибудь в Сумском посаде, — колонист является постоянным мурманским обитателем. В целях усиления колонизации, селящимся на Мурмане дается от казны ссуда в 150 рублей и пособие в 200 рублей. Однако поморы, которые являлись бы здесь наиболее желательным элементом, в колонисты не записываются.

Идут сюда русские, кажется, главным образом из Вологодской губернии, а также корелы, финны и норвежцы.

Получив пособие, колонист строит себе жилище, обзаводится судном и снастями и начинает промышлять рыбу и зверя. Разумеется, казенных денег нехватает, и приходится влезать в долги, но тем не менее существовать можно. Поселяются колонисты или в поморских становищах или отдельно, и тогда поселок называется колонией. Колонисты вместе с лопарями и образуют коренное население Мурмана. Заведует этим населением местный чиновник по крестьянским делам А. А. Мухин. Выжив на Мурмане 17 лет, этот человек редких душевных качеств и преданности своему делу является большим его знатоком и, говорят, что приходить к нему по делам можно во всякое время дня и ночи.

От Кильдина всего два с половиной часа ходу до Александровска. Вскоре пароход заворачивает из океана в Кольский залив, а затем входит в Екатерининскую гавань. Последняя довольно хорошо защищена от ветров, а океанская зыбь в нее совершенно не заходит. На ближайшем ко входу конце гавани находится Биологическая Станция, а в глубине—самый Александровск.

Пароход гудит, подходит к пристани и причаливает. Все городское население уже налицо. В толпе несколько полицейских мундиров и довольно много чиновников. Особеннаго оживления незаметно; все стоят и смотрят, как пассажиров поодиночке выпускают на берег. Александровск составлял всегда конечный пункт моих путешествий: здесь мне оставалось только сесть в присланную с Биологической Станции шлюпку, и путь окончен.

Столица Мурмана не может похвастаться значительной величиной, ибо жителей в ней считается 500 человек. С пристани видны разбросанные по скалам дома и лавки, а также шоссе.

Поднявшись по шоссе на гору, видишь площадь с лужами, окруженную казенными учреждениями. Тут же деревянная церковь, сооруженная по рисункам Васнецова, но, на мой взгляд, не отличающаяся красотой. С этой же площади начинается проспект.

Проспект представляет из себя прямую улицу с деревянным тротуаром, но эта улица имеет только одну сторону, так что дома смотрят фасадами прямо в унылую тундру. Кругом серыя скалы, мох, вереск и похожия на кустарник кривыя и приземистыя деревца.

Несколько отступя от проспекта в тундру, стоит Народный Дом. Самое существенное в нем—помещение для собраний и увеселений и баня. Баня, впрочем, этим летом не функционировала, и любителям чистоплотности приходилось обращаться к одной почтенной туземке, позволявшей за умеренную плату пользоваться ея собственной баней.

Лавок в городе штук пять, но больших только две, а остальныя торгуют лишь тогда, когда приходит пароход, да и то не каждый раз. Из помянутых двух больших лавок одна—русская, другая— норвежская. Разсказывают, что когда-то на норвежской лавке висела вывеска: „Шестрандъ съ ребятами", что должно было означать: „Шестранд с сыновьями". Этот Шестранд, славный старик, раньше был колонистом в Кольском заливе, любит и хорошо знает местную природу. Обе лавки по размерам не превышают обычной бакалейной, но товары в них особенные. Дело в том, что на Мурман заграничные товары ввозятся безпошлинно, и лишь при въезде в Архангельск производится таможенный осмотр. Поэтому в Александровске можно очень дешево покупать разныя норвежския изделия, как-то: спички, сигары, фуфайки, непромокаемую морскую одежду, чай, сахар и проч.

Не могу обойти молчанием также александровскаго парикмахера. М. Пришвин в своих очерках пишет, что, попав в Александровск, он не мог найти парикмахера, и для него осталось даже тайной, как стригутся местные чиновники. Не знаю, в каком году Пришвин был на Мурмане, но теперь парикмахер в Александровске есть. Правда, он же—плотник и печник, и вывески у него нет, но это ничему не мешает, и все у него стригутся. В городе есть и лошади, которых, если не ошибаюсь, всего две, но за то коров несколько. На лошадях, впрочем, и ездить-то негде, кроме как по пристани и по шоссе. И то и другое можно пройти в десять минут пешком. Раньше было даже электрическое освещение; теперь, однако, его нет.

Из достопримечательностей города необходимо упомянуть о горе Энгельгардта, высящейся около пристани. Вдоль ея отвеса, над водой сделаны деревянные мостки, с перилами, приходящие уже в ветхость. Прогуливающийся по ним любознательный турист вскоре натыкается на прибитую к горе металлическую доску с надписью, гласящей, что „сия гора в память основателя Александровска губернатора Энгельгардта наименована горою Энгельгардта".

Город насчитывает всего 15 лет своего существования и построен [4] поначинанию упомянутаго губернатора, увлекавшагося мыслью о железнодорожном соединении Петрограда с незамерзающими гаванями Мурмана и о политическом и экономическом значении такого соединения. Но дела до конца не довели, и в настоящее время Александровск прозябает.

Раньше центром Мурмана была Кола, лежащая у южной оконечности залива. Хотя это старинный и очень симпатичный городок, но стоянка там для судов крайне неудобна. Залив у Колы становится узким и мелким, почему пароход должен бросать якорь в трех верстах от города. А чтобы доехать до берега на моторной шлюпке, приходится употребить иногда целый час, так как приливныя и отливныя течения там очень сильны.

С основанием Александровска все правительственныя учреждения из Колы были перенесены в этот новый административный центр. Что бы ни говорили об удаче или неудаче такого перенесения, во всяком случае здесь мы имеем настоящую гавань, которую моряки издавна нахвалили и в которой всегда зимуют суда; а Кола вряд-ли много при этом потеряла, потому что там течет своя, веками сложившаяся, жизнь. Существуют даже пламенные патриоты, утверждающие, что лучше Колы города нет, и что „мы здесь родились, прожили, дай Господи и помереть тут же". В Александровске же таких аборигенов нет. Поморы сюда не приходят, и тресковых промыслов не производится, по причине удаленности от океана; живут же торговцы, колонисты и главным образом чиновники, а чиновники, за немногими исключениями, и живут так же по-чиновничьи, как в тысячах других мест Российской Империи.

Общественная жизнь, конечно, очень слаба. Кинематограф, впрочем появился. В Народном Доме бывают иногда чтения и увеселения различнаго рода. Никогда не забуду спектакля в пользу Белаго цветка. Местныя силы разыгрывали какой-то фарс, затем девочки и мальчики читали стихи. Самым замечательным во всем представлении было, на мой взгляд, то, что все исполнители декламировали с хорошим северным акцентом. В строфах русских поэтов „оканье" звучало крайне пикантно. Затем в антракте граммофон играл гимн. На суфлерской будке были сделаны две больших буквы: Б. и Ц. Долго я ломал себе голову над значением этих таинственных инициалов и, наконец, догадался, что они означают: Белый Цветок.

В общем же жить безвыездно в Александровске, повидимому, очень тяжело.

В своей „Записке" упоминавшийся знаток Мурмана А. А. Мухин прямо пишет, что климат, в соединении с полярной ночью, удручающе действует на человека и понижает его работоспособность.

Самым резким отличием Мурманской природы от нашей является, разумеется, двухмесячный день и двухмесячная ночь.

Начиная с 22-го мая, солнце перестает заходить, а кружится все время по небу. В полночь, когда оно находится на севере небосклона и притом довольно низко над горизонтом, освещение приблизительно такое, как у нас за час, за два до заката. Замечательное описание летней ночи на Кильдине мы находим у Озерецковскаго.

Полуночное солнце совершенно очаровало своей прелестью этого человека, и он описал его, по-моему, как раз так, как следовало описать. „На открытом и высоком сем острове летния ночи бывают наипрекраснейшия. Нельзя их препроводить во сне, когда солнце, на горизонте стоящее, облаками бывает не закрыто. В такия ночи простыми глазами на сие прекрасное светило безвредно смотреть можно, и нет, кажется, в природе величественнее сего зрелища. Оно представляет безмерной величины круг, котораго ни с каким известным телом, в разсуждении обширности, сравнить не можно. Цвет светила сего в ночное время не ярок и смешан с некоторою краснотою; сияние его подобно свету, от горящих углей происходящему: лучи его, прямо или почти горизонтально из него истекающее, освещают поверхность моря и земли точно таким светом, какой примечается на земле во время полнаго солнечнаго затмения, так что травы, их цветки и части плода удобно разсматривать можно. В таком виде и положении солнце бывает там до 20 числа июля; в ночи же на сие число маленький край сего огромнаго тела первый раз от зрения скроется и как бы в море опустится, но весьма на короткое время и потом паки полный круг окажется. В следующия ночи от часу больше углубляется оно в море, наконец, все скроется, и настоящая воспоследует ночь, которая тем длиннее становится, чем больше приближается осень".

Начиная с половины августа, некоторое время день и ночь сменяются, как у нас, но затем ночь берет решительное преобладание; 9-го ноября солнце показывается в последний раз, и „тогда помрачится вся Лапландия, и столько времени совсем не видит солнца, сколько летом бывает им освещаема. Однако около полудня каждый день приходит туда небольшой свет, при котором краткое время можно читать книгу; но свет сей скоро проходит, и паки наступает ночь, которую глубокие снега своею белизною, а северныя сияния частым, скорым и обширным своим блеском делают довольно светлою, когда только небо не облачно; но сие примечания достойно, что и в мрачную атмосферу, во время ночи, примечается там некоторый свет, котораго от белизны снега производить не можно, поелику ничто белое в совершенной темноте не светится; а надобно заключать, что снег способствует к отражению слабых лучей, которые от закрытых атмосферою небесных светил падают на его поверхность и производят маленький свет, который бы, может быть, совсем был не приметен, когда бы снегу там не было".

К этому безхитростному описанию полярной ночи добавлю еще, что лампы в Александровске в это время заправляют два раза в день.

На северных сияниях Озерецковский совсем не останавливается, но говорят, что это—картина совершенно необычайной красоты. Мне разсказывали такой случай. Чиновник ехал с лопарем на оленях. Когда началось сияние, они остановили санки, вылезли и стали смотреть... И смотрели, не отрываясь, пять часов. Особенно достойно примечания то, что и лопарь был так же зачарован, как и его спутник. А ведь уж лопарь сколько перевидал на своем веку этих сполохов, и все-таки они так на него действуют. Говорят, что самоеды с Новой Земли, в сущности, совсем дикари, преображаются, когда разсказывают с восторгом о виденных ими сияниях.

Климат мурманский нельзя назвать холодным, и морозы в 15° R не часты. Идущая вдоль берега ветвь Гольфштрома сильно умеряет зиму, и в глубине Кольскаго полуострова бывает гораздо холоднее. Гавани мурманския не замерзают, и в течение всей зимы, так называемые, зимовочные пароходы поддерживают сообщение с Норвегией. Правда, и лето зато жарами не изобилует. Случаются дни, когда температура поднимается и до +25 R., но таких дней немного. Весна начинается в июне. В первых числах июня на горах еще много снегу, но затем все начинает зеленеть, и растительность как бы спешит распуститься. Во всякой закрытой от ветра ложбинке появляется масса цветов, в ясную погоду жужжат шмели и т. д. Июль и начало августа бывали при мне самым лучшим временем К концу июля поспевают громадныя количества морошки, а затем— черника. В начале сентября листья уже желтеют, и выпадает снег.

Самое неприятное в мурманском климате — это резкость колебаний температуры. Сейчас, например, прекрасная погода, солнце светит, но вдруг налетает „морянка" (северный и северо-восточный ветер), нагоняет туману, дождя, и в какой-нибудь час температура падает градусов на 10. А зимой штормы бывают такие, что ходить можно только держась за стены построек. Да еще снегу за ночь выпадает до верхушек фонарей, и приходится отрываться, чтобы выйти утром из дому. Но вот какую особенность интересно отметить. Я не одно лето занимался на Мурманской Биологической станции, и почти ни разу ни у кого из моих товарищей не было простуды. А случаев простудиться, казалось бы, сколько угодно. То в воду кто-нибудь свалится, то на самый холодный ветер выскочит в одной рубашке. И все сходит с рук благополучно даже тому, кто не отличается богатырским здоровьем. Приписать это приходится исключительно чистоте мурманскаго воздуха и отсутствием в нем бактерий. Действительно, для развития бактерий условия здесь крайне неблагоприятны. С одной стороны—море, с другой—сплошная гранитная пустыня, а людей мало. Пыли почти совершенно нет, и в ясную погоду воздух поражает своей прозрачностью. Смотришь на какое-нибудь хорошо знакомое суденышко и никак не можешь себе представить, что оно находится далеко. Упорно кажется, будто оно стоить почти рядом, но только сделалось маленьким. Пролетит около него чайка, и тоже покажется, что она с воробья величиной.

Теперь можно перейти к описанию Биологической станции. Она расположена приблизительно в разстоянии ³/₄ версты от Александровска, и сообщение ея с городом поддерживается на шлюпках. Есть также телефон. Состоит станция теперь из трех больших деревянных зданий, занятых лабораториями и жилыми помещениями, и нескольких вспомогательных построек. Тут же рядом красуется флотилия станционных судов.

Основана станция уже довольно давно, а именно в 1881 году петроградским профессором Н. Вагнером (он же автор известных ,,сказок Кота-Мурлыки"). Но тогда станция была не на Мурмане, а на Соловецких островах, при монастыре. Там она благополучно существовала и успешно работала в течение 18-ти лет, пока не сменился настоятель монастыря. Новый настоятель оказался противоположностью своему просвещенному предшественнику. Начались жалобы на безнравственность работавших, завязалась целая история, и в результате— с Соловецких островов пришлось уйти. Как раз в то время строился город Александровск, и станцию перенесли в Екатерининскую гавань. Полный титул ея теперь следующий: Мурманская Биологическая Станция Императорскаго Петроградскаго Общества Естествоиспытателей. Общество же это состоит при Петроградском Университете, и фактически станция является как бы филиальным отделением университетских лабораторий. Мурманские туземцы из всего названия удерживают только слово „Биологическая". Никогда ее не называют Станцией, может быть, потому, что на Мурмане есть спасательныя станции, назначение которых всем известно. Разумеется, что слово „Биологическая" столь же непонятно малообразованному человеку, сколь и самая деятельность станции. Поэтому прямо и говорят: „Вы с белогической што ли будете?" На письмах встречаются такие адреса: „Набелогическую матросу Спиридону Воронину".

Деятельность станции направлена, главным образом, к тому, чтобы приезжающие натуралисты могли производить биологическия изследования в море. Принципиально биология понимается здесь в широком смысле, т.-е. как наука о живых существах вообще, а потому зоология, ботаника и физиология, входящия как части в понятие биологии, одинаково находят себе приют под кровом станции. Впрочем пока изследования ведутся по преимуществу зоологическия. Происходит это, вероятно, потому, что деятельность зоологических лабораторий Петроградскаго Университета гораздо более оживленна, чем ботанических; а физиологическия работы требуют очень дорогого оборудования, на которое у станции еще нет средств.

Кроме того станция поставляет коллекции и материалы для практических занятий в русские университеты и другия учебныя заведения. Это составляет даже небольшую статью дохода, и с каждым годом заказы на коллекции растут.

Сообразно такому назначению, функции станции распадаются на три части. Во-первых, добывание нужных животных и растений, во-вторых, содержание всего этого материала по возможности дольше в живом состоянии, т.-е. в аквариумах, и, в третьих, пpeдocтaвлeниe занимающимся соответственным образом оборудованных лабораторий.

Для ловли животных станция имеет парусную моторную яхту в 40 тонн и целый ряд более мелких судов. Яхта эта называется „Александръ Ковалевский", по имени знаменитаго русскаго зоолога.

В конце прошлаго столетия зоология стояла в России особенно высоко. Илья Ильич Мечников долгое время работал в этой области, и вместе с А. О. Ковалевским они заложили фундамент эмбриологии (истории развития животных). И по сию пору во многих отделах зоологии нельзя ступить шагу, чтобы не встретиться или с именами этих двух талантливых изследователей или с целой плеядой других, хотя и не столь выдающихся, но также весьма значительных русских ученых. Всем им, особенно Ковалевскому, давно отведены почетныя места в международной зоологической летописи, и интересно отметить, что как раз Новороссийский Университет был одно время местом деятельности всех этих крупных умов.

„Ковалевский" имеет 40 тонн водоизмещения, построен в 1908 году специально для Мурманской станции и снабжен целым рядом приспособлений для зоологических работ. Большинство этих работ производится посредством трала и драги. Оба названные снаряда построены на том же принципе, что и тралы у траулеров, т.-е. это — сетяные мешки, прицепленные к железной раме. Но в то время как траулер ловит быстро движущихся рыб, зоологам нужны различныя безпозвоночныя, которыя движутся медленно, или сидят, зарывшись в ил, или совершенно неспособны к движению. Поэтому зоологический трал делают и запускают так, чтобы он захватывал и часть грунта, а не только то, что плавает около дна. Зоологический трал гораздо меньше рыболовнаго, а на „Ковалевском" самый большой—не достигает и сажени в поперечнике.

Драга отличается от трала устройством рамы и захватывает грунт глубже.

Тралы прикрепляют на „Ковалевскомъ" к прочному проволочному тросу, позволяющему работать на глубинах до 200 сажен. Производят все эти операции следующим образом. С утра „Ковалевский" идет в намеченное накануне место, при чем на борту почти всегда находится сам заведующий станцией и те из зоологов, для которых предпринята поездка. Кольский залив теперь уже настолько изучен станцией, что известно, в каких местах какия животныя водятся, и судно идет всегда на точно определенный пункт. До места идут иногда довольно долго, так как корабль наш быстротой хода не отличается, а потому, по прибытии, перед началом работ всегда подкрепляют себя пищей. Затем все облачаются в желтые непромокаемые костюмы норвежскаго производства: вещь эта — чрезвычайно удобная, но в то же время и безобразная по фасону или, вернее, по отсутствию фасона.

Трал бросают на тихом ходу за борт и с лебедки травят трос. Bсe глубины залива точно известны, так что, сообразуясь с местом, вытравляют сразу определенное число сажен троса, после чего трал и начинает цепляться за дно. что всегда можно определить по ощущаемым рукою подрагиваниям троса. В течение 10 — 15-ти минут „Ковалевский" идет тихим ходом, потом раздается команда „выбирай", лебедка заработает, и вскоре трал повисает над палубой.

Содержимое, представляющееся на первый взгляд кучей грязи, тотчас вываливают на проволочныя решета, которыя окружаются толпой участников экскурсии, и начинается промывка. На решета направляют сильную струю морской воды, брызги летят во все стороны дождем, ил утекает, а на сетке остаются желанные гости. К ним сейчас же протягиваются проворныя руки, разсаживающия их по бадейкам и ведрам. Удачный трал приносит сразу целый музей. Тут и морския звезды разных форм и цветов, и колючие ежи, и десятки всевозможных червей, и всяческия другия чудища. Какие-нибудь особенно замечательные экземпляры вызывают всеобщия восклицания радости и изумления, и даже матросы - поморы заражаются подчас таким настроением. Недаром еще Озерецковский писал, что „подробное исчисление всех морских животных, как в Кольской губе, так и противу оной в море попадающихся, могло бы составить большую книгу и задержало бы нас как в изследовании, так и в описании оных целые годы".

Но в плохую погоду разработка трала не легка. Вода из насоса льется холодная, ее берут тут же с борта, иль со дна еще холоднее, а когда мокрыя и закоченелыя руки все время обдувает ветром, то остается одно спасение — бегать отогреваться в машину. Да иной раз еще и подкачивает. Но, впрочем, на „Ковалевскомъ" качка переносится легче, чем на пароходе, потому что он невелик, и размахи маленькие. За день трал обычно запускают не меньше 5 — 6 раз и возвращаются домой только к вечеру, а то и ночью.

Если какия-нибудь животныя должны быть изследованы тотчас после поимки, то для этого на „Ковалевскомъ" имеется небольшая, но удобная лаборатория.

Если нужно наловить животных поблизости от станции на небольшой глубине, то „Ковалевскаго" уже не безпокоят, а едут на специальной „дражной" шлюпке; едут обыкновенно сами те станционеры, которым нужна „драгировка". Иногда, впрочем, в помощь берут матроса. Такая поездка, помимо многих приятных сторон, является всегда прекрасным гимнастическим упражнением. Во-первых, идти на веслах приходится иной раз несколько верст, во-вторых, забрасывать драгу и вытаскивать ее ручной лебедкой довольно-таки трудно. На других биологических станциях доставка материала лежит исключительно на рабочем персонале. С одной стороны, конечно, удобнее заказать что-нибудь с вечера, чтобы утром уже все нужное было привезено, но за-то тогда исчезает непосредственное соприкосновение с природой. Как много можно увидеть и узнать лично на таких экскурсиях. Запустил драгу в одном месте,—вытаскиваешь одних животных; отъехал на несколько сажен, на несколько иную глубину, с иным грунтом, и население уже совершенно другое. A некоторыя животныя держатся главным образом в полосе отлива, и таких можно добывать без всяких снарядов: достаточно высоких сапог и банки с водой. Между тем и эта отливная фауна чрезвычайно богата.

Я уже говорил раньше про тех животных, которыя идут на наживку. Но вот, например, неимеющие никакого практическаго значения морские ежи, икру которых, впрочем, за границей едят. Озерецковский про них пишет: „Морских ежей называют там репками, по сходству черепов их с репою, когда они, лежа на берегу, лишатся своих игл. Репки сии всегда бывают пусты, потому что животных выклевывают из них птицы, как скоро волнами на берег их вымоет".

По форме и величине еж, действительно, напоминаете „репку", но только сплошь усаженную острыми и длинными иглами. Ежи сидят совершенно неподвижно главным образом на отвесных скалах, крепко присосавшись своими безчисленными ножками. В июле и августе они появляются такими массами, что камни бывают ими покрыты сплошь, и получается некоторое подобие мостовой. В таких случаях их можно набрать сотни, не двигаясь на шлюпке, с одного места. Вместе с ежами и в неменьших количествах живут и морския звезды, внешность которых более или менее общеизвестна. Скажу только, что звезды поражают своими цветами: одне — темно-зеленыя, бархатистыя, другия — ярко-желтыя с белым, третьи — ярко - красныя, и т. д. Тут же попадаются и медлительные крабы, и целые леса водорослей, и всяческое другое зверье. Чрезвычайно выигрывают все эти картины в ясную и тихую погоду, когда на глубине 5 — 6 сажен видны и каждый камешек, и каждый еж, а вода отливает ярко-зеленым цветом.

Нередко наблюдаешь, как члены собравшагося многочисленнаго общества употребляют друг друга в пищу. Особенно, между прочим, хищны морския звезды, не взирая на крайнюю медленность их движений.

Все упоминавшияся до сих пор животныя сидят и ползают на дне морском. Но существует кроме того целый ряд организмов, которые со дном связи не имеют; они в большинстве случаев микроскопической величины, а если крупны, то плохо плавают, так что их носит с места на место течениями и ветром.

Такие организмы называются планктонными, а в целом все это, носящееся по воле волны население именуется планктоном. Для ловли планктона применяют особыя, так называемые, планктонныя сети. Такая сеть состоит из большого (до сажени в диаметре) металлическаго кольца, к которому пришит конический мешок из плотной материи, а в вершину этого мешка вделано отъемное колечко, затянутое мелкой шелковой кисеей. Весь снаряд опускают на известную глубину и тянут некоторое время, при чем вода профильтровывается сквозь кисейное донышко, а вся содержащаяся в ней мелочь оседает в мешке на донышке. Затем сетку вытаскивают и, сняв донышко, опускают его в стакан с водой, при чем все попавшееся тотчас разбегается по стакану. Планктон ловят здесь или с „Ковалевскаго" или прямо со шлюпки.

Изучение планктона занимает очень видное место в промысловых изследованиях, ибо планктоном питаются мальки рыб, а также — киты.

К планктону относятся, кроме безчисленной мелочи, также медузы и гребневики. Это уже довольно крупныя животныя, по консистенции напоминающия желе или кисель и растекающияся, если их вытащить из воды.

Медуза имеет вид прозрачнаго или желтаго с красным зонтика, со свешивающимися вниз многочисленными щупальцами. Зонтик этот бывает у мурманских медуз до ³/₄ аршина в диаметре, а щупальца висят чуть не на сажень и жгутся, как кропива.

Гребневики — одни из самых красивых животных вообще. Величиной они бывают с небольшой огурец, но совершенно прозрачны, а вдоль тела идет 8 тоненьких, симметрично расположенных гребешков, откуда и происходит их название. Когда на гребневика упадет солнечный луч, то гребешки моментально вспыхивают всеми цветами радуги так же ярко, как блестит на солнце золото.

Поморы называют и медуз и гребневиков «зеленцами» или „морским маслом".

Озерецковский посвящает им следующия строки: „Сих животных коляне и поморцы собирают в стклянки, и когда они от разрушения всем тварям общаго распустятся в некоторую жидкость, то сею жидкостию натирают глаза в неопределенных глазных болезнях и с недоказанною прямо пользою".

Очень многия мелкия планктонныя животныя обладают способностью светиться, если их обезпокоить. Когда идешь в темную ночь на шлюпке, то под веслами все время загораются сотни зеленых искр. Гребневики также светятся, но у них это явление гораздо более эффектно и особенно хорошо наблюдается при ночных отвалах парохода. Тогда из-под винта дождем сыплются фосфорически-зеленые фонарики. Поморам свечение моря прекрасно известно и нередко имеет для них важное значение. Если, например, темной ночью идут по морю на судне, то присутствие опаснаго подводнаго камня легко заметить, потому что волны, разбиваясь о такой камень, светятся. Но поставить свечение моря в связь с „морским маслом" поморы решительно отказываются; несмотря ни на какие доводы, они утверждают, что это „разсол светит", т.-е. морская вода. „В океане разсол крепкий, потому и светит, а в Белом море слабый — и не светит". Действительно, в Белом море светящиеся гребневики не водятся.

Для добывания животных, кроме описанных способов, приходится прибегать иногда и к рыболовным снастям, если кто-нибудь изучает рыб. Но в настоящее время по большей части зоологи рыбами здесь не интересуются и предпочитают изучать червей, моллюсков, мшанок и прочих безпозвоночных.

Привезенная на станцию добыча тотчас же отправляется в аквариальную.

Аквариальная — самое интересное место на станции, и туда первым делом ведут всех посетителей. Это довольно большая комната с раставленными вдоль стен цинковыми столами, на которых стоят мелкие аквариумы, предоставляемые в распоряжение работающих, так что каждый может делать в своем аквариуме, что хочет. Средину комнаты занимает большой аквариум, в котором живут наиболее эффектные представители мурманской фауны: здесь и звезды, и ежи, и крабы, и разныя рыбы, но особенно красиво — отделение актиний.

Тело актинии состоит из цилиндрической мясистой ножки, на верхнем конце которой находится рот, окруженный целой короной многочисленных пальцеобразных щупалец. Нижним концом актиния присасывается к какому-нибудь неподвижному предмету. У некоторых видов — щупальца разветвлены на массу тончайших веточек и кажутся как будто сделанными из пушистаго меха. Цвета актиний самые разнообразные: тут и желтый, и зеленый, и красный, и белый, как слоновая кость, при чем все тона — чрезвычайно нежных оттенков и полупрозрачны. Больше всего актинии похожи на гигантские цветы, так что недаром их и называют также „морскими анемонами". Но если на щупальца к этому нежному созданию попадет какой-нибудь червячок, — они тотчас охватывают его и препровождают в рот.

Во всех аквариумах вода проточная и накачивается в водонапорные баки специальным мотором. Остановка водяного тока гибельна почти для всех животных. К сожалению надо сознаться, что, благодаря недостатку средств, станция до сих пор не располагает еще таким большим и благоустроенным аквариумом, который позволил бы показать местную фауну во всем ея блеске.

Описывать станционных лабораторий я не буду и скажу только, что оне очень удобны, уютны и содержат все необходимое.

До сих пор на станции было 12 рабочих мест, но теперь, благодаря крупному пожертвованию москвича Арманда, закончено постройкой новое большое здание, и число мест увеличится до 25-ти.

Станционная библиотека хотя и содержит много ценных книг, но все же недостаточна и опять, конечно, из-за недостатка средств. Приходится пожалеть, что станция связана с Петроградом, а не с Москвой: в Москве общество всегда так щедро поддерживает просветительныя научныя начинания.

Строилась станция с таким расчетом, чтобы работающие могли тут же и жить. За помещение платы не берется, и эта совместная жизнь не мало способствует всеобщему объединению. Профессора настоящие, профессора будущие и студенты вместе едят и пьют и ездят на шлюпке любоваться полуночным солнцем, а весь день сидят в лаборатории, следуя завету Озерецковскаго, который оставляет "будущим временам испытание" всех животных Кольской губы. Уклад жизни и взаимныя отношения здесь, разумеется, очень просты.

Что касается стола, то вся провизия выписывается сюда из Архангельска и прибывает раз в неделю на пароходе. Если же пароход запоздает, а провиант весь съеден, то все способное к труду население станции выплывает на пристань и удит рыбу, терпя при этом злейших мурманских комаров: за-то на другой день изготовляется уха из трески. Невольно и здесь припоминаются слова Озерецковскаго, у котораго найдется подходящая цитата на любой случай мурманской жизни: „Холод Севернаго океана возбуждал несказанную к еде охоту, и всякое кушанье без приправ, без прибору, в котле на диком камне чрезмерно делает приятным". На станции, в самом деле, аппетиты возрастают вдвое, и толстеет всякий, кто имеет к этому хоть малейшую склонность. Прибытие парохода из Архангельска составляет центральный пункт всей недели, но не столько из-за провизии, сколько из-за приходящих с ним писем.

Оживленный и веселый дух этого общежития не мешает, однако, мурманцам заниматься делом. Список научных работ, авторы которых выражают благодарность приютившей их мурманской станции, довольно уже длинен и непрерывно растет, и среди этих работ имеется не мало ценных вкладов в науку.

До сих пор работы станции ограничиваются пределами одного лишь Кольскаго залива и производятся при том лишь в летние 3 — 3 ½ месяца. В августе и сентябре все уже уезжают, и остается зимовать один только заведующий станцией, на котором лежит масса хозяйственных и административных забот.

Надо надеяться, что с течением времени станция выйдет из теперешних рамок, т.-е. будет функционировать круглый год, как все другия биологическия станции, а „Ковалевский", снабженный новым сильным мотором, пойдет запускать тралы в океан. Все это вопросы исключительно денежные. Правда, в последний год министерство народнаго просвещения увеличило станционный бюджет с 8.000 до 15.000 руб., но для значительнаго расширения дела этого все равно не хватает. Надо сказать, что и заброшенное положение станции также чрезвычайно сильно отражается на ея деятельности. Изломалась-ли, например, какая-нибудь часть в машине, или неожиданно израсходовались какие-нибудь необходимые запасы, — приходится ждать неделями, пока все нужное будет выслано из Архангельска или Петрограда.

Людей в Александровске нет, и труд дорог. Окажется, например, низший служащий неумелым или почему-либо неподходящим, — уволить его не так просто, потому что заместителя надо добывать из Архангельска, а это долго и трудно. Разумеется, что совершенно иначе стоят в этих отношениях и наша севастопольская станция, и многочисленныя европейския, расположенныя в таких центрах, как Неаполь, Триест и т. д.

Все эти неблагоприятныя обстоятельства тяжелым бременем ложатся на заведующего станцией Г. А. Клюге, неустанным трудам котораго станция обязана очень многим. Облегчение и широкое развитие деятельности станции находится в зависимости от общаго оживления Мурмана; а это грядущее оживление представляется мне неминуемым, ибо слишком уж резка противоположность между богатством этого края и его первобытным состоянием.

Я все время говорил лишь о лежащих втуне рыбных и звериных богатствах, но не упоминал, например, о жемчуге, добываемом в лапландских озерах, или серебросвинцовой руде, которая уже разрабатывается. Все это тоже еще непочатые углы.

Если мне удалось дать читателю некоторое понятие о Мурмане, Мурманской Станции и их нуждах, то я сочту задачу свою выполненной.

[1] См. Смирнов. О морском зверином промысле на русских судах. Экспедиция для научно-промысловых изследований у берегов Мурмана. СПБ. 1903 г.

[2] См. А. Брейтфус. Морокой звериный промысел в Белом море и Северном Ледовитом океане. Экспед. для научно-промысловых изследований Мурмана. СПБ. 1905.

[3] Эти рейсы совершаются только по незамерзающим мурманским гаваням, и морского сообщения с Архангельском нет.

[4] Портовыя и городския сооружения, возникшия в этом пункте несколько ранее, получили официальное наименование «Александровск» с 24-го июня 1900 года. Примеч. ред.