В.С.Танасийчук. Аресты на Мурманской биологической станции в 1933 году. // «Репрессированная наука». Выпуск 2. Ред. М.Г.Ярошевский. Ред.-сост. А.И.Мелуа. – СПб.: Наука, 1994. Стр. 306-318.

Предисловие.

            Мурманская биологическая станция в течение более чем пяти десятилетий была самым северным научным учреждением России, сыгравшим важную роль в изучении морей нашего Севера. Проведенные на ее базе гидробиологические, ихтиологические, гидрохимические и многие другие работы заложили базу для широких исследований, проводимых в наше время. Тут работали выдающиеся ученые, многие исследователи именно здесь начали свой путь в науку.

            Станция задумывалась как аналог знаменитой Неаполитанской зоологической станции, как место для работы ученых самых разных специальностей, связанных с морем. Она была организована Петербургским обществом естествоиспытателей в 1881 г. первоначально на Соловецких островах, а в 1899 г. перенесена на берег Екатерининской гавани, около г.Александровск, позднее переименованного в Полярное.

            Для ее первоначального обустройства очень много сделали профессор К.М.Дерюгин и избранный заведующим станцией С.В.Аверинцев. Сначала работы велись на рыбачьих лодках, но уже в 1904 г. был привезен из Петербурга парусный бот «Орка», а в 1908 г. под наблюдением профессора Политехнического института А.П.Фан дер Флита была построена моторно-парусная исследовательская шхуна «Александр Ковалевский», что позволило значительно расширить исследования.

            В 1908 г. заведующим станцией был избран гидробиолог Герман Августович Клюге (1871-1956). Приват-доцент Казанского университета, специалист по мшанкам, он имел опыт работы в зарубежных музеях и на Неаполитанской зоологической станции. Став руководителем Мурманской станции, весной 1909 г. Г.А.Клюге объехал морские биологические станции Дании, Швеции и Норвегии, где знакомился с постановкой исследовательских работ.

            При нем станция сделалась образцовым научным учреждением с прекрасными морскими аквариумами, богатой библиотекой, музеем, рабочими местами и всем необходимым для проведения гидробиологических работ в море. Количество ученых и студентов, приезжающих на станцию, постоянно росло, и перед первой мировой войной на станции ежегодно работали 15-25 исследователей. Ими было выполнено около 100 научных работ, главным образом по гидробиологии, в том числе К.М.Дерюгиным – монография «Фауна Кольского залива и условия ее существования». Кроме того, ежегодно комплектовались десятки коллекций морской фауны, рассылавшихся высшим и средним учебным заведениям, а также различным музеям и специалистам.

            Работы станции были прерваны первой мировой войной, ее здания были заняты Морским ведомством. Сотрудники разъехались, но Г.А.Клюге остался, чтобы сберечь музей, библиотеку и оборудование. Оставался он здесь и во время английской оккупации, сумев сохранить музейные коллекции, которые интервенты пытались вывезти. Не согласился он и сам уехать в Англию, что ему неоднократно предлагали.

            После окончания гражданской войны благодаря энергии и настойчивости Г.А.Клюге станция была восстановлена, и на ней снова развернулась научная работа.

            С 1921 г. были возобновлены комплексные разрезы по Кольскому меридиану, проводящиеся по международной программе; в 1928 г. к ним прибавились разрезы по 38-му меридиану, они велись на военных тральщиках. Каждые 30 миль к северу суда останавливались на несколько часов для производства биологических, гидрологических и метеорологических работ; во время перехода проводилась первичная обработка материала, затем новая станция – и так до кромки льда.

            Крупнейший авторитет в области полярных исследований Фритьоф Нансен сказал об этих разрезах: «Если бы станция вела только одни исследования Баренцева моря в пределах Кольского меридиана, то этой работой она вполне оправдала свое существование»1. Но кроме этих исследований проводились ежемесячные работы по Кольскому заливу, велись изучение литорали залива и сбор самого разнообразного научного материала. Его обработка проводилась в лабораториях станции; кроме 10-11 штатных сотрудников каждый сезон здесь работали многие десятки исследователей и студентов из Ленинграда, Москвы и других городов. По инициативе академика И.П.Павлова на станции развернул исследования по сравнительной физиологии Е.М.Крепс (1899-1985), в будущем академик.

            Среди работавших на Мурманской станции ученых – будущие академики зоолог А.В.Иванов (1906-1992), геохимик, ученик Вернадского А.П.Виноградов (1895-1975), геофизик и океанолог В.В.Шулейкин (1895-1979), гидробиолог Л.А.Зенкевич (1889-1970), члены-корреспонденты Академии наук биохимик, физиолог и микробиолог В.С.Буткевич (1872-1942), протозоолог и паразитолог Ю.И.Полянский (р.1904), знаменитый океанолог и полярный исследователь Н.Н.Зубов (1885-1960), зоолог и художник-анималист Н.Н.Кондаков (р.1906), морфологи-эволюционисты Н.А.Ливанов (1876-1974) и Д.М.Федотов (1888-1972), эмбриолог Г.А.Шмидт (1896-1979), гидробиологи П.А.Ушаков (1903-1992), Е.Ф.Гурьянова (1902-1981) и многие другие ученые.

            Пополнился флот станции, было заказано в Норвегии и в 1928 г. получено новое научно-исследовательское судно «Николай Книпович».

            Официальный статус Мурманской станции менялся. В 1925 г. в соответствии с расширившимся масштабом работ декретом Совнаркома она была объявлена самостоятельным научным учреждением на правах научно-исследовательского института. В 1929 г. станция была объединена с Плавучим морским научным институтом (ПЛАВМОРНИН) в Государственный океанографический институт (ГОИН), оставшись его отделением. Руководителем института назначили профессора И.И.Месяцева, но Г.А.Клюге по-прежнему был заведующим Мурманской станцией.

            Реорганизация позволила станции использовать знаменитый «Персей» и распространить свою деятельность на все Баренцево море и берега Новой Земли. В план работ были включены и стали быстро развиваться обширные ихтиологические исследования, издавались печатные работы станции. Неоднократно на станцию приходили иностранные научно-исследовательские суда, в том числе норвежский «Иоганн Хьор», на котором плавал выдающийся норвежский ихтиолог Оскар Зунд (1884-1943). В 1930 или в 1931 г. он месяц работал на Мурманской станции как иностранный советник и подружился со многими учеными, жившими там.

            С 1925 г. заведующим зоологическим отделением, а позднее и заместителем заведующего станцией стал зоолог Николай Парфентьевич Танасийчук (1890-1960). Участник студенческой экспедиции в Южную Америку в 1914-1915 гг., он после окончания Петроградского университета с 1918 по 1923 гг. был первым советским директором Петроградского зоопарка, затем работал в Научном институте им.Лесгафта. Гидробиолог, специалист по бентосу, после создания ГОИНа он вел исследования по нересту, биологии и промыслу тресковых и сельди, организовал промысловую разведку трески и сельди в прибрежной зоне и руководил ею. Здесь он встретил студентку Института им.Лесгафта, а затем Ленинградского университета Веру Степановну Стражеву (1908-1990), ставшую его женой. Окончив университет в 1930 г. по кафедре зоологии беспозвоночных, руководимой профессором В.А.Догелем, В.С.Танасийчук работала на Мурманской станции, занимаясь изучением трески под руководством И.И.Месяцева. Она – автор воспоминаний, отрывок из которых мы публикуем.

Вспоминает В.С.Танасийчук

            …На Севере мы жили очень изолированно, и что делалось на Большой земле, до нас доходило слабо. Уже не раз мы говорили с Н.П.2, что надо вступать в ряды компартии (мне просто хочется подчеркнуть, насколько мы шли «в ногу» со страной).

            И вот наступил 1933 год. 5 марта в «Ленинградской правде» была напечатана статья «Осиное гнездо» за подписью К.Аренина. Наполненная бранью в адрес Мурманской биостанции ГОИНа она была насквозь лживой. Говорилось, например, что «в 1932 г. между ГОИНом и мурманскими рыбохозяйственными организациями был заключен договор, по которому ГОИН взял на себя производство научно-исследовательских работ, необходимых для правильной, основанной на научных данных постановки государственной добычи рыбы в прибрежных областях Мурмана». Для этой цели ГОИН будто бы получил сотни тысяч рублей, что было чистейшей неправдой. Говоря о том, что ГОИН призван «внедрять в массах мурманского колхозного рыбачества наиболее активные передовые методы лова», автор возмущался отсутствием у ГОИНа современных орудий лова; но их и не могло быть при скудном бюджете – денег едва хватало на содержание судов и очень невысокую зарплату сотрудников и плавсостава3. И после рассуждений о том, что «мурманская рыбопромышленность не получила никакой фундаментальной пользы от работ ГОИНа», вскрывалась причина этого – шел список «незаменимых сотрудников», все с пометками «бывший меньшевик», «бывший офицер», «кулак», «лишенец», «бывший поп», «сын иеромонаха» (?) и т.д.

            Всего было перечислено 30 фамилий, в том числе и Н.П., которого сделали «бывшим офицером». А он никогда не был на военной службе и после революции не выезжал из Петрограда. Судя по этому, сомнительны характеристики и других.

            Досталось и директору ГОИНа Ивану Илларионовичу Месяцеву. «Это он вставал на дыбы при всякой попытке оздоровить ГОИН, это под его опекой окопалась шайка бездельников, ничего общего с наукой не имеющая… Коммунист-профессор И.И.Месяцев почти не прислушивался к настоятельному голосу окружной и районной партийной организации». А кончалась статья призывом к тому, что «необходимо прежде всего разогнать окопавшееся на далеком Севере осиное гнездо»4.

            Когда мы прочитали эту статью, то не придали ей значения – только посмеялись.

            9 или 10 марта вечером, после ужина, муж сидел дома за своим письменным столом и, как всегда, работал. Я была в соседней комнате. Без стука открылась дверь – и вошли трое. Один из них – Чурилов, наш представитель ГПУ. Начался обыск. В первой комнате были книги, письменный стол – перевернули все. Были письма личного свойства, которые мы сохраняли; они зачитывались вслух с комментариями. Ничего не нашли, ничего не взяли. Предложили Н.П. одеваться и его увели.

            Одновременно шли обыски в соседних комнатах. Всего «взяли», кажется, 16 человек. В том числе и Е.М.Крепса, Ф.Е.Белова5, капитанов, старика-бухгалтера.

            Первое, что я сделала – разорвала и бросила в печку личные письма. После издевательских комментариев они мне стали противны. Утро наступило гнетущее. Но жизнь продолжалась.

            Из памяти выпал этот период. Помню, что я была в Ленинграде (возможно, взяла отпуск). Носила на Шпалерку передачи. Их порой не принимали. Ходила я туда ежедневно. Потом была командировка в Москву, на какое-то совещание. И вдруг – телеграмма: «Свободен жду целую Коля». Я тут же села на «Стрелу». Меня встретили. Как прошел день – помню плохо. Только я заставила Н.П. повидаться со следователем и выяснить, вполне ли он реабилитирован. Да.

            Вечером пришли Ф.Е.Белов и, кажется, Е.М.Крепс, и мы пробродили белую июньскую ночь по Ленинграду, по набережным Невы. Они рассказывали о том, что было; я – о Полярном, о Москве. Мы с Н.П. поехали в Москву поговорить с Месяцевым. Он убеждал нас не возвращаться в Мурман, предлагал два места в Крыму, в Карадаге. Но Н.П. хотел закончить работу по сельди. Сказал, что для этого ему надо несколько месяцев, а потом мы можем и перебраться. И мы поехали. Одновременно с нами вернулись Ф.Е.Белов, капитаны и ряд других. Освободили всех.

            Надо сказать, что мы, молодежь, вели себя достаточно глупо. Когда наши сидели, мы коллективно сочиняли песенки. Так, для Н.П. была сочинена такая:

                        Где ты, треска нерестовая,

                        Ловишься нынче кому?

                        Ах, эту долю тюремную

                        Не посулю никому.

                        Помнишь, как в марте, бывало,

                        Шла ты ко мне на поддев?

                        Как же приятен и радостен

                        Был этот мартовский лов!

            Ф.Е. Белову было посвящено такое:

                        В море Баренца не плавать,

                        Льдов мне больше не видать,

                        А на лесозаготовках

                        Буду век свой коротать.

                        Где вы, подвиги былые,

                        Карты рейсов и глубин,

                        Где вы, девы молодые?

                        Я один, один, один…

            Много таких песенок было сочинено и громко распевалось по всему общежитию. Слышали нас разные уши, и по-разному все воспринимали. Вскоре по приезде на Мурман пришло письмо от папы, где он писал, что на мое имя получил письмо от девчонок (с Мурмана), где была песенка, над которой он очень смеялся (я просила его вскрывать мои письма).

            22 июля, ночью, на буксире «Буревестник» пришли в Екатерининскую гавань Сталин, Ворошилов и Киров. Вызвали Клюге. Он показал им наше отделение ГОИНа. Об этом визите мы узнали только утром. Видимо, они выбирали место для будущего военного порта.

            16 августа вдруг пришел утром к нам парторг и сказал, что Н.П. вызывает ГПУ в город, в рыбацкую школу. Перед уходом Н.П. посмотрел на меня и сказал: «Вера, ты ведь знаешь, что я ни в чем не виноват». Я сказала: «Знаю». И мы простились. Придя в лабораторию, я узнала, что в город были вызваны и Белов, и Клюге, и многие другие.

            Никто не возвращался. В лаборатории, где я работала, был и М.П.Сомов, ихтиолог (отец будущего знаменитого полярника М.М.Сомова). Он уже был когда-то в тюрьмах и, кажется, в ссылке по так называемому дальневосточному делу. Он жил, насколько я помню, в Москве. Конечно, никто работать не мог, все переживали и обсуждали происходящее.

            И вдруг мы увидели бегущего к нашему зданию парторга.

            «За мной!» - сказал Сомов. «Нет, за мной!» - сказала я.

            Вызвали меня. Я вернулась домой в наши комнаты и, хоть день был теплый, надела осеннее пальто. Собрала небольшой узелок с умывальными принадлежностями и пошла. Тропка вилась по скалам, кругом Екатерининской гавани. С другой ее стороны был «город» Полярное, а около выхода, на мысу, - наша станция. Я шла и думала: «Может быть, в последний раз иду свободно».

            И вот рыбацкая школа; «на страже» стоят комсомольцы, мобилизованные, видимо, в помощь. Сижу в коридоре. Жду. Вызывают. Вхожу. По описаниям Н.П. догадываюсь, что передо мной Германов (следователь, который был у Н.П.).

            Спрашивать стал о песенках. «Кто сочиняет?» - «Все мы». – «Но есть кто-то главный?» - «Нет, один – одно слово, другой – другое». – «Ваш отец получил письмо с песенкой?» - «Да». – «Что же он написал?» - «Что много смеялся». – «Адрес вашего отца? Тверская 14?» (это мой с Колей адрес). – «Нет, улица Стачек 46а, квартира 89». (Он – Чурилову, «Запишите».) – «Придется арестовать вашего отца». Я молча пожала плечами. Опять Чурилову: «Пишите: Ленинград. ГПУ. Арестовать С.С.Стражева». Тот угодливо пишет спрашивает: «Может быть, дать телеграмму?». Следователь делает ему знак, из которого я поняла, что все это розыгрыш.

            Опять расспросил о песенке, потом предложил «подумать» и передал меня парнишке-комсомольцу из рыбацкой школы. Тот повел меня в красный уголок и уселся «сторожить». Я осмотрела все картинки, плакаты, отпросилась разок в туалет, куда он меня доставил и сторожил у двери. Вечером решила улечься спать. Подстелила пальтишко на скамейку и легла. Задремала. Вдруг чувствую: кто-то меня укрывает. Это парень прикрыл своей курткой. Стало уютно, и я заснула.

            Разбудили ночью. «Идите!» - матрос с ружьем. Вывел меня и повел к спасательной станции. Матрос шел сзади с винтовкой наперевес. Я шла очень гордо. По-девчоночьи было интересно. У пристани стояла «Пурга» (пограничный катер). Меня опять провели в красный уголок. Рядом сел матрос с ружьем. Было как-то спокойно и уютно. Из хулиганства я раза два просилась у матроса в туалет, и он добросовестно меня туда доставлял и сторожил у двери.

            В Мурманск пришли рано утром. Вывели – и опять сзади матрос с ружьем. Я шла, гордо подняв голову. Кроме интереса, что будет дальше, никаких чувств не было. Привели к длинному одноэтажному зданию – бывшая бойня, приспособленная под тюрьму. Ввели в огромную комнату, примыкавшую с одной стороны к охране, с другой – к камере уголовников (закрытая дверь), и тут я увидела многих из наших сотрудников. Н.П. не было.

            Мужчины, женщины вместе. Ну, конечно, рассказы, обмен впечатлениями. Кормили скудно: баландой, хлебом. Хочется вспомнить, как неоднократно дежурные солдаты приносили нам сахар, белый хлеб и конфузливо говорили: «Женщинам». И как-то становилось теплее. Ночи были прохладные, и спать мы сбивались в одну кучу, независимо от пола. Было вполне сносно жить.

            Мучило меня одно: из «дежурки», когда звонил телефон, часто доносилось: «Его или ее?». Я кидалась к окну и видела, что откуда-то выводили Н.П. Возвращался он часа через 3-4, а через полчаса снова слышалось: «Его или ее?». И его вели снова, и так днем и ночью. Может ли он спать? Как выяснилось потом, допрашивали сутками до полного обалдения.

            Многое уже стерлось из памяти. Помню, как вызвали капитана «Книповича» Антуфьева, и когда он вернулся, то его посадили в отдельную камеру, но в дверях была щель к нам. Он позвал меня и рассказал, что вынужден был солгать, будто бы он передавал шпионские сведения иностранным судам. Я спросила: «Зачем Вы сказали такую чушь?» - «Мне сказали, что иначе меня расстреляют». «Так ведь это нарочно говорят!» - «Нет, они сказали, что так сделают, если я не подпишусь».

            Так прожили мы 10 суток. Сделали из хлеба шахматы, дурили, старались веселиться. Партиями (то мужчин, то женщин) водили в туалет, порой просто, чтобы прогуляться по воздуху, так как туалеты были на улице.

            На последние сутки вызвали меня. Следователь предложил мне расписаться, что я не буду рассказывать о допросе и пр., и сказал, что даст мне свидание с мужем, а потом меня освободят. Я не выдержала и сказала, что муж после первой отсидки спрашивал своего следователя, может ли он считать себя реабилитированным, и следователь ему ответил, что да. (Я знала, что это тот же следователь Германов по его манере мешать ручкой в чернильнице, о которой говорил Н.П.). И вдруг он мне сказал: «Вольно ж вам было возвращаться сюда». И заторопился уходить.

            С Н.П. мы встретились в коридоре, где он быстро сказал, что имел две очные ставки с Цыбиным и Ник.Эм.Клюге (племянник директора, библиотекарь, страшный трус), которые утверждали, что он агитировал рыбаков против советской власти, рассказывал анекдоты (а Н.П.  никогда их не запоминал!).

            Цыбин – рыбак, работавший у Н.П. в лаборатории; с ним Н.П. очень много возился. Это был раскулаченный, у него было много совсем маленьких детей. Видимо, он испугался, и готов был подписать что угодно. Его выпустили досрочно.

            Нас привели к другому следователю. Н.П. просил договориться со следователем о передаче на вокзале (их повезут в Ленинград) материалов по сельди, потому что в тюрьме он постарается закончить работу.

            И вот я на свободе. Пошла на вокзал, поймала следователя. Он дал мне свой телефон, чтобы я когда приеду в Ленинград, могла передать материалы. Привели наших. Всех запихали в «столыпинский» вагон. Отдельно, в мягком вагоне со следователями, в разных купе везли Н.П., Белова и Клюге. Я тут же решила: значит, это главные. Не помню, был ли тут же Л.А.Зенкевич, которого тоже взяли. Я видела всех в окнах купе.

            Помахала уходящим вагонам и пошла на пристань искать попутное судно. Выпущена была я одна. Из этого я заключила, что взяли меня для острастки Н.П.

            Вернулась в Полярное и почувствовала «полосу отчуждения». Только трое из оставшихся сотрудников – Дианова, Ворошилова и… (мужская фамилия забыта) – очень сердечно ко мне отнеслись. Меня вызвал Осадчий6, который заменил Клюге. Сказал: «Хоть вас и отпустили, но в море не пустят. Давайте сделаем так: я дам вам командировку в Ленинград без оплаты командировочных. Кончайте там отчеты свой и Н.П. по прибрежной треске. Я продержу вас, как смогу долго. Может быть, скоро что-то прояснится».

            Я поблагодарила и собралась в Ленинград. Это было в августе, а в ноябре я была уволена по сокращению штатов. Отчеты я выслала. Осадчий поступил порядочно. В 1937 году, когда «перебирали» членов партии, он был арестован и не вернулся…

            И вот я – в Ленинграде. Ежедневно на Шпалерке с передачами. И не только Коле, но и многим другим. Получился как бы передаточный пункт. Мне пересылали их из Москвыв, из других городов, а я передавала всем. Очереди были на передачу большие. Приехала на месяц Таня Дементьева7. Ее муж – Михаил Соломонович Идельсон8 – тоже сидел. Сидели Л.А.Зенкевич, Зайцев (гидролог из ГОИНа), наши девчонки, Татвасик9 и многие другие. Впечатление было такое: кто попал в момент ареста на Мурмане, тот и был взят. В Москве никого не тронули. Кто был в командировке, в отпуске – тоже. Бородатов10 (который фигурировал в статье «Ленинградской правды» как «бывший офицер») был в командировке. Возвратился вмесите с кем-то из ГОИНовцев в Мурманск (когда мы все там сидели в бойне), услышал о происходящем, тут же купил билет до Москвы и уехал назад. Не тронули и его жену Паленичко11 (тоже упоминавшуюся в статье как «дочь кулака»). Она была в Москве.

            Приехав в Ленинград, я позвонила следователю и передала материалы по сельди, а также книги из библиотеки ЗИНа, которые просил Н.П. Получил он все это через месяц. Видимо, проверяли. Ему даже перепечатывали что-то из его писаний. При передаче полагалось прикладывать список передаваемого. Письма (открытки) можно было отправлять почтой.

            И вот я «открыла» конфеты (леденцы с начинкой), у которых был брак и один конец не запаян. И я решилась: тушью на пергаменте написала записочку, свернула туго и засунула в конфету. Насовала туда и соли и написала, чтобы на колене кальсон поставил никотиновое пятно папиросой, если получит записку. Конфеты я послала по счету, упомянув в перечне: «10 конфет» (чтобы случайно не съел при передаче страж). В те годы белье сидящих передавали в стирку домой. В следующий раз я со страхом шла давать передачу – вдруг нашли?! Но все было спокойно. Пятно в условном месте обнаружила. И тут я начала писать все, что хотела, начиняя по нескольку конфет. Почему-то не догадывалась об устройстве обратной почты во швах. А она шла… Как выяснилось много позднее, Коля на папиросной бумаге карандашом писал мне и засовывал в швы – и все это возвращалось к нему.

            Уволили меня в ноябре. Зарплату я перестала получать. Жила Торгсином: Колины часы, цепочки, браслет мой, микроскоп – все пошло на передачи, на жизнь. Помогал мой папа. На работу я не устраивалась, так как ждала, куда вышлют Н.П.

            Ввели паспорта. Со страхом шла получать. Представила справку об увольнении по сокращению штатов. Приехала домой (площадь была забронирована). Паспорт выдали. Была возможность устроиться лаборанткой к Гербильскому12 (он тогда вел курс биологии в Текстильном институте); предлагал лаборантство и Правдин13.

            Это были смелые люди. Не боялись меня. А вот один товарищ Н.П., когда я пришла к нему с просьбой об устройстве на работу (я боялась, что разбор «дела» Н.П. затянется и моего «золота» не хватит), увел меня торопливо в самый дальний угол, чуть ли не шепотом стал расспрашивать, сказал, что ничем помочь не сможет (в смысле устройства на работу), предлагал деньги. Я, конечно, гордо отказалась и постаралась скорее ретироваться.

            К этому времени приехала ко мне Т.Ф.Дементьева. Она взяла отпуск и стала помогать с передачами. Вместе выстаивали очереди. Из тюрьмы выпустили Татьяну Васильевну Вобликову, Л.А.Зенкевича и еще нескольких человек.

            И вот настал день, который я никогда не забуду. Пришел к нам, вернее к Т.Ф. (она и Т.В. остановились у меня), N14. И вот, не стесняясь моего присутствия, он начал говорить о том, что Н.П. предатель, что он на всех ( в том числе и на него) наговорил, обвинял и в шпионаже, и во всех смертных грехах, что он погубил Михаила Соломоновича Идельсона. Я в ужасе убежала в спальню, уткнулась в подушки и решила про себя, что Н.П. должен умереть. Решила с конфетами передать письмо, где потребую, чтобы он покончил с собой. Если все так, как говорил N, то жить он больше не может. Я помню, что я даже не плакала, я как-то окаменела. Как ушел N – не знаю. Пришли ко мне обе Татьяны и стали уговаривать не доверять словам N, что все надо сначала выяснить. Мне стало легче. Как я была им благодарна! Если б не они, я, конечно, написала бы такое письмо. И как было бы тяжело Н.П. думать, что я в него не верю!

            Вскоре выпустили Г.А.Клюге. И тут мы узнали совсем другое: что не Н.П., а N подписывал все, что ему предлагали, даже о шпионаже. Не пощадил он и Идельсона, а на очной ставке уговаривал того признаться во всех грехах. Видимо, решив, что Н.П. не выйдет из тюрьмы, решил всю вину за наговоры свалить на него. Узнали мы также, что шпионаж «отпал». «Работали» с нашими кроме Германова следователи Яролянц и Шитов. О Шитове есть упоминание у Солженицына.

            Месяцы шли. И вот настал еще один трудный день. Когда мы с Т.Ф. пришли с передачей, нам сказали, что в прокуратуре известен приговор. Мы помчались туда, заняли очередь (народу – тьма). Через некоторое время я решила попробовать позвонить следователю (по телефону, который я получила в Мурманске). Его голос ответил, что следователя нет. Побежала в прокуратуру (на Литейном), поднимаюсь – в уголке сидит Т.Ф. и плачет. Спрашиваю: «Что?» - «3 года концлагеря». У меня сразу мелькнула мысль: раз Михаилу Соломоновичу 3 года, то Н.П. наверняка 10 (выше был только расстрел), так как Н.П. и Белов выделялись из всех (ехали в поезде со следователями), а М.С. – в «столыпинском» вместе со всеми.

            Мчусь к дверям прокурора. У меня, видимо, было такое лицо, что очередь расступилась, и я прошла к прокурору. Спрашиваю. В ответ: «А я не помню». – «Как не помните?» - Берет трубку, куда-то звонит, но ничего не получается. Тогда я говорю: «Скажите прямо – расстрел?» - «Какой там расстрел, 3 года; только я не помню – условно или нет». И не столько слова, сколько жест рукой – такие, мол, пустяки! – меня вполне убедил. И я вышла сияющая. Татьяна плакала, а я была просто счастлива. Три года казались мне такими пустяками… На «условно» я, конечно, не рассчитывала.

            Вскоре наших всех перевели со Шпалерки (улица Воинова) в пересыльную «Нижегородскую» тюрьму. Девчонок выпустили 26 декабря.

            Здесь можно было получить свидание. Проходило оно в присутствии следователя. Обменялись мы лишь платками, в швы которых были вделаны письма. Это я обусловила заранее (через конфету). Во время свидания Н.П. просил меня проникнуть к следователю и получить книги из ЗИНа, которые я брала там для него и передала для работы, а также рукопись.

            Вернувшись домой, я вместе с Татьяной Васильевной вскрыла шов платка и вытащила письмо. И тут оказалось, что Н.П. тщетно пересылал в штрипках кальсон записки на папиросной бумаге. Мы кинулись вскрывать – и тут я поняла, что для меня было лучше, что я не знала о существовании этих записок. Письма «оттуда» были жуткие. О бессердечии людей, о предательстве друзей. Сидел он в одиночке, порой его лишали передачи. Однажды к нему подсадили сумасшедшего. Физических воздействий не было, но моральное было большим. Сначала пытались приклеить шпионаж – Зунд и мой папа («тайны» Путиловского завода)15, но скоро это отпало. N очень способствовал следствию и подтверждал всякие наговоры. Стойко держались все девчонки, отрицая всякие «гипотезы» следователей16. Как потом при встрече с Н.П. выяснилось, «гипотез» было много и почти все отпали.

            Обвинение, вынесенное тройкой (тогда суда не было), и то, что не отрицал Н.П., было: судно должно было идти в научно-поисковый ихтиологический рейс. Из Москвы приехала Кленова (геолог) и добилась передачи судна для геологического рейса (это была очень энергичная дама). Месяцев распорядился передать судно. Н.П. протестовал, но изменить приказ не мог. Следователь сказал: «Если бы судно пошло в ихтиологический рейс, - страна получила бы рыбу, а с передачей судна страна рыбу не получила». – «Но что я мог бы сделать?» - «Должны были обратиться к нам». Отсюда – вредительство, статья 58-7.

            У Михаила Соломоновича Идельсона обвинение заключалось в том, что, будучи в Мотовском заливе, он обнаружил один крупный косяк рыбы и дал радиограмму о нем, а о втором небольшом косяке не сообщил. «Почему?» - «Сам не знаю, не придал ему значения». Та же статья.

            Ф.Е.Белов получил 5 лет концлагеря. Из молодежи неусловный срок, 3 года, получила Н.С.Обухова17, которая так же, как Н.П. и М.С., занималась ихтиологическими исследованиями в прибрежной зоне. Что было у других – не знаю.

            Обсуждая впоследствии это дело, мы решили, что, когда Сталин был у нас на станции, ему показалось подозрительным, что здесь, «на краю света», в трудных условиях, живут интеллигентные люди. Что их сюда притягивает? Конечно, о статье в «Ленинградской правде» он был информирован. Бросил фразу, в которой звучало подозрение. Кроме того, в Полярном и так решено было устраивать военный порт, а станцию выселять.

            Статья позволила провести аресты выборочно первый раз, а, так как все вернулись назад, более широко – во второй. Когда поняли, что «дела»-то нет, вот и придумали каждому какой-то просчет и дали минимальный срок. По тем временам это был пустяк.

            Я послала письмо в ГПУ с просьбой вернуть мне переданные Н.П. библиотечные книги и вскоре получила повестку явиться в комнату N… Пошла. Когда шла по коридору, запомнилось: ведут парнишку лет 18. Видимо, давно сидит: лицо землистое. Как он смотрел на меня. Такими глазами… Этот взгляд запомнился навсегда. Следователь (кавказская фамилия, возможно, Яролянц) передал мне книги, и я спросила его, не может ли он сказать мне, куда Н.П. отправят. Он сказал, что это уже не его компетенция, но прибавил, что слыхал, что, кажется в Астрахань. Я тут же стала договариваться с ВНИРО об устройстве меня в Астрахань.

            Конечно, во ВНИРО мне пошли навстречу. Особенно хлопотал за меня Шорыгин18, рассчитывая, что я буду опять гидробиологом. Руководство Волго-Каспийской рыбохозяйственной станции согласилось взять меня научным сотрудником (в Полярном я тоже была уже старшим научным сотрудником). Пока я была в Москве, наших уже отправили по этапу. В Астрахань попали Н.П., М.С.Идельсон, А.В.Соколов (гидролог), капитан «Персея» Замяткин (после освобождения он спился и погиб где-то на улице), капитан «Книповича» Антуфьев (вскоре умер в лагере). Ф.Е.Белов был отправлен на Дальний Восток, так же как Наташа Обухова. Е.М.Крепс не возвращался в Мурманск, так как следователь, освобождавший его после первого сидения, предупредил, что в Мурманск возвращаться нельзя. Он оставался в Ленинграде в Институте физиологии, но в 1937 году каким-то недоброжелателем был оклеветан и выслан на Дальний Восток. Вернулся он с поврежденным позвоночником.

            По дороге «астраханцы» долго сидели в Саратове в тюрьме. Вернувшись в Ленинград, я стала готовиться к отъезду. Прежде всего позвонила Гербильскому и сказала, чтобы он на меня не рассчитывал (мы договорились, что я с осени поступлю к нему на кафедру лаборантом в Текстильный институт, где он преподавал). Сына решено было пока оставить у папы. Брать его с собой в неизвестность я побоялась, тем более что нужно было где-то жить, снимать комнату.

            15 июля 1934 года я была зачислена на должность старшего научного сотрудника Волго-Каспийской научной рыбохозяйственной станции. На вокзале меня встретил А.А.Остроумов, которого я хорошо знала по Мурману. Он приезжал к нам студентом и очень сдружился со мной и с Колей. Предупрежденный нашими девчонками (провожавшими Р.П. и других, когда их отправляли из Ленинграда), А.А. проследил появление наших, узнал, где находится концлагерь, и когда я приехала, проводил меня туда.

            Лагерь располагался километрах в 3-4 от Астрахани. Я доезжала на трамвае до кладбища и дальше шла пешком степью. Лагерь был огорожен колючей проволокой с наблюдательными башенками. У ворот стояли часовые. Через лагерь протекала речка, соединенная с Волгой (может быть, рукав дельты), и туда приходили гулаговские промысловые суда (с черными парусами в отличие от обычных рыбачьих судов, у которых паруса были светлые) и суда-приемки. Был приемный плот; Н.П. был плотовым, т.е. приемщиком рыбы. Политические и уголовники были перемешаны, хотя наши все жили в одном маленьком домике.

            Вообще в те годы жизнь в концлагере была не очень трудной. Легко давали свидания. Я приходила после работы ежедневно, приносила передачу. В лагере кормили по тем временам сносно, на воле питались не лучше. Но у нас был рынок, где было все: мясо, яйца, молоко, овощи, рыба. Я подходила к воротам и просила часового вызвать «такого-то». Он кричал кому-нибудь из лагерников, и Н.П. приходил и даже выходил за ворота. Можно было разговаривать сколько хотелось (хоть час, хоть полтора), и никто нас не слушал (конечно, вечером, после работы)…

Послесловие

            К этому рассказу можно добавить следующее. Уже во время подготовки этой публикации на мой запрос в КГБ относительно «Дела ГОИН» и причин осуждения Н.П.Танасийчука и других сотрудников Мурманской биологической станции ответил начальник Управления КГБ СССР по Мурманской области А.И.Целиковский (письмо от 20 июня 1989 г.). Он сообщал:

            «Согласно материалов архивного следственного дела Ваш отец Танасийчук Николай Парфентьевич был арестован 7 марта 1933 года Экономическим отделом Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе.

            Основанием для его привлечения к ответственности послужили показания проходящих по этому делу работников Мурманского отделения Государственного океанографического института (ГОИН) о саботировании им научно-практической работы.

            28 апреля 1933 года Танасийчуку Н.П. было предъявлено обвинение в том, что он проводил вредительскую деятельность, направленную к срыву мероприятий Советской власти по выполнению рыбопромысловой программы.

            2 июля 1933 года мера пресечения – содержание под стражей – ему была заменена на подписку о невыезде19.

            … 21 августа 1933 года Ваш отец Танасийчук Н.П. повторно подвергался аресту, и 3 сентября 1933 года ему вновь было предъявлено аналогичное обвинение…

            17 декабря 1933 года заместителем полномочного представителя ОГПУ в ЛВО (подпись неразборчива) утверждено обвинительное заключение, согласно которому 25 членов этой «организации» обвинялись в проведении вредительской деятельности. В частности, Танасийчук Н.П., «…являясь зав.береговой группы ГОИН, вошел в контрреволюционную вредительскую группу научных сотрудников ГОИН и проводил вредительскую работу… чем тормозилось развертывание работ рыбопромысловых организаций Мурмана и наносился значительный ущерб Советскому государству, т.е. в совершении преступления, предусмотренного ст.58 п.7 УК РСФСР. Виновным себя признал…»

            Данное обвинение подтверждалось показаниями свидетелей, обвиняемых, проходивших по этому делу, а также материалами очных ставок и его личным признанием.

            По решению тройки Полномочного представительства ОГПУ в ЛВО от 23 декабря 1933 года Танасийчуку Н.П. определено наказание в виде лишения свободы на 3 года с заключением в концлагерь, в отношении 3 человек дело было прекращено, 11 человек подвергнуты наказанию условно, а Соколов А.В., Белов Ф.Е., Обухова Н.С., Чуева С.В., Идельсон М.С., Клюге Н.Э., Антуфьев Т.И., Юрьев Н.А., Замяткин И.Н., Лейбсон Р.Г. и Желтов И.С. лишены свободы или высланы на срок до 3 лет.

            … Расследование по данному делу производила группа работников Экономического отдела Полномочного представительства ОГПУ в ЛВО. Допросы Вашего отца осуществлялись Германовым и Яролянцем, а надзор за следствием осуществлял помощник окружного прокурора Мурманского округа Шейнин. Другие данные о сотрудниках ОГПУ в составе тройки ПП ОГПУ в ЛВО в деле отсутствуют».

            К письму была приложена справка о реабилитации.

            В результате арестов, прошедших на Мурманской биологической станции, ее дальнейшая деятельность стала невозможной. В конце 1933г., просуществовав больше полувека, она была закрыта. Ее имущество и архивы передали Полярному институту рыбного хозяйства и океанографии, организованному в системе Наркомпищепрома в Мурманске.

Жизнь и научная работа многих честных людей, работавших на станции, были изломаны, их исследования прекращены. Вернуться в науку удалось далеко не всем, продолжить работу на Мурмане – почти никому. Но разгром станции нанес вред не только отдельным ученым, а и самому развитию науки на нашем Севере. Развитие фундаментальной гидробиологии наших северных морей было надолго прервано. Прекратились комплексные рейсы-разрезы по Кольскому меридиану, так высоко оцененные Нансеном, которые являлись по сути мониторингом Баренцева моря. Более того, переданные в ПИНРО материалы этих разрезов, по-видимому, в дальнейшем были утеряны. А они представляли огромный интерес, давая картину моря, еще не затронутого катастрофическими переловами последующих лет и пока еще не подвергавшегося влиянию будущих загрязнений. Наконец, исчезла база работы для множества приезжих специалистов и студентов, база развития нашей полярной гидробиологии.

            Вред, нанесенный гибелью Мурманской станции, был огромен. И когда прошел первый шок, была предпринята попытка как-то исправить положение. В 1936-1937 гг. в Дальних Зеленцах, значительно восточнее Кольского залива, Академия наук организовала новую биологическую станцию, также названную Мурманской. Но это было совсем другое учреждение, с намного более скромными масштабами работ. Вместо сотни специалистов и студентов в год она могла принимать лишь несколько человек. А главное – была оборвана нить преемственности и традиций.

            Остается рассказать о судьбах некоторых героев этого повествования.

            Герман Августович Клюге, вернувшийся было в Полярное, был вызван в ГПУ, где ему сообщили, что он приговорен к трем годам условно, без поражения в правах (т.е. без ссылки). Он работал в Ленинграде, в Музее Арктики, где некоторое время занимал пост директора, но неожиданно 20 апреля 1934 г. ГПУ предложило ему покинуть Ленинград в 24 часа. И он выбрал, пожалуй, самое оригинальное место ссылки: более полутора лет проработал биологом на зимовке на мысе Желания на Новой Земле.

            Большой ученый и бесконечно добрый человек, душа и совесть Мурманской станции, он прожил большую и, несмотря ни на что, очень счастливую жизнь. Ему удалось вернуться в Ленинград и продолжить исследования своих любимых мшанок в Зоологическом институте Академии наук. Он и умер в институте, за своим рабочим столом…

            Летом 1934 г. И.И.Месяцев добился того, что Н.П.Танасийчук, М.С.Идельсон и А.В.Соколов были расконвоированы и прикомандированы к организованной им Каспийской экспедиции. Но после убийства Кирова они снова были взяты под стражу и отправлены в Прорвлаг, находившийся на берегу Каспия, между устьями Эмбы и Урала, в совершенно безлюдной и безводной (воду доставляли морем) местности Прорва. У лагеря были свои промысла – их суда тоже ходили под черными парусами. Но, чтобы ловить рыбу, надо было ее найти, а для этого нужны были специалисты. Н.П. назначили помощником начальника промысловой разведки лагеря, и он стал плавать на разведывательном судне УЛАГа, где начальником был уже давно сидевший ихтиолог А.А.Клыков.

            В конце 1935 г. Н.П. был досрочно «за ударную работу», освобожден. Вместе с женой он стал работать в Астрахани, на Волго-Каспийской рыбохозяйственной станции. Но судимость тянулась за ним много лет, не позволила вернуться в Ленинград и едва не погубила зимой 1941 г., когда он вместе с семьей был «спецпереселен» из Астрахани. На две баржи (одна – сухогрузная, другая – нефтеналивная) под охраной откормленных энкаведешников в щегольских белых полушубках посадили не менее четырех тысяч человек.

            Здесь были и семьи некогда судившихся и сосланных (а ими полна была Астрахань), и астраханские немцы, а в последний момент сюда привезли не менее тысячи досрочно освобожденных из тюрем уголовников. Была тут и мать маршала Тухачевского, умершая сразу по приезде в Челкар, где сгрузили часть эшелона; были жена и дочь некогда известного коллекционера Бурцева, к которым потом ездил в Актюбинск Ираклий Андроников за остатками огромной коллекции рукописей; была даже семья старого еврея по фамилии Гитлер, которого сослали за то, что он упорно отказывался эту фамилию сменить. Две недели баржи тащились за ледоколом сквозь льды рано замерзшей волжской дельты. Морозы доходили до -20º С, и нефтянке, где люди сидели на палубе, каждое утро собирали замерзших и хоронили их за бортом. Немногим больше 100 км пути удалось одолеть за две недели. Затем, в шторм, пересадка по пляшущим сходням на пароход «Карл Маркс» - вещи срывались и раздавливались между бортами. Три дня пути до Красноводска без пресной воды, затем в битком набитых теплушках долгий путь через всю Среднюю Азию. Мертвых (а их становилось все больше) выносили на остановках и оставляли под насыпью. И наконец, перед самым Новым годом – разгрузка в глухом казахском селе, и штампы в паспортах: «Действителен в пределах Джурунского района Актюбинской области».

            История спецпереселений во время войны еще ждет своего летописца…

            Работы в райцентре не было, людей в пургу и стужу увозили в дальние колхозы. Порой в дороге замерзали дети… Н.П.Танасйчуку с семьей удалось задержаться в Джуруне, променивая на еду остатки вещей.

            Снова вспоминает В.С.Танасийчук: «Шли дни, мы писали в Астрахань, но почта работала медленно. Телеграммы шли по две недели. И вдруг однажды – телеграмма от Богданова20 (он был директором ВНИРО, которое эвакуировалось в Астрахань). Я помню эту телеграмму дословно: «Мы помним о вас заботимся не падайте духом». Мы с Н.П. шли с почты и плакали…».

            С огромными трудностями удалось добиться перевода в Гурьев и добраться до него. Н.П. был назначен заведующим наблюдательным пунктом ВНИРО, В.С. – научным сотрудником, 14-летний сын стал лаборантом. Ихтиологические и научно-промысловые работы велись здесь настолько успешно, что в конце войны Н.П. был награжден медалью «За трудовую доблесть». Но еще до этого семье удалось вернуться в Астрахань.

            Один из крупнейших знатоков Северного Каспия и его ихтиофауны Николай Парфентьевич Танасийчук скончался 1 января 1960 г. После его смерти Вера Степановна покинула Астрахань и вместе с дочерью, тоже ставшей ихтиологом, работала в системе ВНИРО в Риге и Киеве. В 1974 г. они переехали в Ленинград и стали работать в ГосНИОРХе. Круг замкнулся: через сорок лет ленинградцы вернулись в родной город. Умерла Вера Степановна в 1990 г.

            Аресты на Мурманской биологической станции, предварившие ее закрытие, - один из множества кусочков огромной мозаики зла, которую предстоит изучить историкам. Они интересны тем, что в это время машина насилия была еще не отлажена и не успела набрать обороты. Еще нет или почти нет избиений, еще нужны какие-то доказательства, еще сердобольны конвойные и стража, а порядки в лагере могут быть патриархально беззаботными. Но уже исчезают понемногу следы законности, начинает работать безлично-жестокая система «троек». Еще не «берут» партийцев, но уже близится декабрь 34-го и не за горами 37-й и прочие страшные годы.