Скуфьин К.В. Константин Карлович Сент-Илер (1866-1941). Изд-во Воронежского гос. университета, 2008.

Автору довелось получить высшее образование на естественном отделении педагогического факультета Воронежского университета в годы 1927-1931, где тогда работали известные в России профессора, приехавшие в Воронеж из старинного университета в эстонском городе Юрьеве(Тарту),а также из Варшавы и Москвы по обстоятельствам Первой мировой войны. Они обеспечивали высокий уровень преподавания и научного исследования по ряду научных дисциплин. Среди них, оставивших по себе добрую память, непосредственно определил мою судьбу зоолог профессор Константин Карлович Сент-Илер, проработавший в Воронежском университете со дня его основания в 1918 году и до своей смерти в ноябре I94I года, в дни прямой угрозы Воронежу наступающими фашистскими войсками.

Это был предельно скромный, честный трудяга, фанатично преданный своей науке, неустанно старавшийся передать свои обширные знания и методы исследования возможно большему числу студентов и просто интересующимся горожанам. В те годы в ВГУ были блестящие лектора, поражавшие студентов не только высокой эрудицией, но и изощренной артистичностью, остроумием, заготовленными и опробованными анекдотами, цитатами классиков, стишками их самих, которые передавались студентами из поколения в поколение, растекались по другим вузам города. Более скромными по методике и риторике были лекции нашего "Карлыча", "Деда" (ходила и более лихая кличка, но оставим ее втуне). Не сразу, постепенно, но и его лекции находили своих ценителей, притом более верных и устойчивых. Многие из них впоследствии становились его учениками, участвовали в его экспедициях и исследованиях. Перу профессора принадлежат свыше 100 работ в неисследованных областях физиологии, гистоэмбриологии, биогеоценологии, экспериментальной морфологии, гидробиологии, объединенных общей теоретической концепцией взаимодействия живого и неживого вещества. Однако в исторической памяти названных наук Сент-Илер занимает скромное, если не сказать незаметное место. Только в последние годы основные его работы начинают получать признание в качестве приоритетных как в России, так и за рубежом.

Многие обстоятельства жизни Сент-Илера препятствовали более широкой, более соответствующей подлинному значению его открытий, известности среди его современников, так и в последующие десятилетия после его кончины. Это и некоторые свойства его характера, начисто лишенные и тени апломба и даже законного, казалось бы, стремления подчеркнуть новизну своих важнейших научных достижений, это и провинциализм тех небольших университетов, где профессору приходилось читать различные курсы с вытекающей отсюда учебной перегрузкой, это и печальная судьба его богатого научного наследия (протоколы и дневники экспедиций, рукописи еще не опубликованных работ, обширные коллекции и сборы беспозвоночных животных и многое другое погибшего полностью в разоренном войной Воронеже в 1942 году, включая и квартиры как самого профессора, так и ближайших его учеников и сотрудников, это, наконец, вполне естественный для первооткрывателя нового обширного поля исследования восторг натуралиста перед изобретательностью живой природы, мешавшей ему сосредоточиться на каком либо одном объекте, побуждающий ученого брать в свои руки для изучения то гидроидов, кстати по простоте своей организации более "выгодны" для экспериментальных работ, то асцидий, то головоногих, то насекомых ... Работая на геобиоценотическом уровне, он то страстный маринист, казалось бы навек преданный морю, но нет, с не меньшей страстностью он занимается лимнологией, биологией почвы и снегового покрова, зоной контакта воды и суши, морской и пресной вод.

Естественно, что среди учеников Сент-Илера не нашлось такой широкой универсальной личности с неискоренимой натуралистической жилкой. Все они подхватили какую-то одну линию в расходящемся веере многообразных интересов своего учителя, стали или гидробиологами, или паразитологами, энтомологами, гистологами и даже зоологами позвоночных. Меньше всего было подхвачено основное направление в научной деятельности профессора - морфогенетическое направление. Несомненно оно закладывалось им во все тридцатые годы, когда педагогический факультет отделился в самостоятельный институт и вместо него был организован биофак с углубленной специализацией по кафедрам. Сент-Илер смог тогда наладить большой практикум по зоологии беспозвоночных с гистоморфологическим уклоном и соответствующую длительную практику с посылкой студентов в подходящие его интересам научные учреждениям также в организованную им биологическую станцию в устье р. Воронеж (Жировский лес). Почти одновременно на кафедру пришло до восьми аспирантов. Казалось бы возникли небывалые ранее возможности для развития оригинальной научной школы профессора, но увы! Руководство университета именно в эти годы усилило нажим на кафедру, требуя пересмотра научной тематики, закрытия чисто теоретических "оторванных от практики " тем, включения в планы тем узко прикладного направления, а их, как известно, несть числа!... Проводниками такой "новации" послужили два партийца из аспирантов кафедры, доставившие немало неприятностей как самому профессору, так и его ученикам. Примером могут служить и мои мытарства. Мне пришлось "пересмотреть" тему диссертации и заменить объект диссертации. Вместо амфибий и рачков, методически неплохо освоенных в течение двух лет, я перешел на хозяйственный объект - зеркального карпа, для меня тогда "персона инкогнита"! С помощью Константина Карловича все же сохранил онтогенетическую и гистологическую направленность темы. Уже после защиты диссертации в 1936 году, когда я был утвержден и в звании доцента, мне пришлось передать парторгу читаемый два года спецкурс по динамике развития (экспериментальной зоологии). Через некоторое время я вообще был переведен на полставки, причем ассистентской, и вынужден был её дополнять совместительством в пединституте. А года через полтора довелось совсем покинуть кафедру и кое-как устроиться на кафедре генетики лекционным ассистентом. Зато я отводил душу в пединституте, где мне поручали несколько лекционных курсов - зоологию беспозвоночных, эволюционную теорию, генетику, географию животных.

Злой рок, препятствующий должной оценке и развитию научного направления Сент-Илера, продолжал строить свои козни и после его смерти. Это и военные годы, когда штат кафедры, руководимой доц. В.И. Бухаловой, когда-то многолюдной, сократился до трех единиц, это и последующая эвакуация в Елабугу в 1942 году с горсткой студенток и ликвидация кафедры при ее возвращении и перевод на положении кабинета в составе кафедры зоологии, руководимой позвоночником маммологом проф. И.И. Барабаш-Никифоровым, допустившим все же известную долю самостоятельности кабинета и продолжение в нем специализации по беспозвоночным с двумя уклонами - гидробиологическим и паразитолого-энтомологическим. С 1946 года последний обеспечивался тогда мною. Так продолжалось до 1962 года, когда автору, будучи уже профессором зоологии, удалось восстановить кафедру зоологии беспозвоночных, впрочем с условием: "без увеличения штата". С должным раскаянием за опоздание на два десятка лет, я завел тощую папочку с материалами к биографии своего учителя, какие удавалось добыть. Время от времени мы устраивали скромные выставки по истории кафедры от ее основания в 1918 году, предназначенные вниманию очередных абитуриентов. Материал этих выставок в виде немногих фотографий и небольших заметок или писем с воспоминаниями поступал на хранение в мою папочку. К сожалению, в архиве университета и в музее по его истории не удалось найти документы из личного дела профессора, проработавшего в нем 23 года, ни казенной автобиографии, ни списка трудов, ни на худой конец, листка по учету кадров, хотя известно, что архив университета при всей поспешности "пешей эвакуации" в 1942 году был все же вывезен на подводе. Выяснять судьбу этой пропажи по-видимому повлекло бы в те годы к особому делу, мне недоступному. Шли десятилетия, а я не знал, например, точной даты рождения Сент-Илера, хотя год был известен. Кроме его сына в Ленинграде, я не знал ничего о других его возможных детях. За давностью лет не могли мне помочь и жившие в Воронеже члены его семьи ("иных уж нет, а те далече").

Большой приток материалов к научной биографии ученого поступил ко мне в годы 1989-1993 от профессора кафедры эмбриологии МГУ Л.В.Белоусова в виде детальной оценки открытий Сент-Илера в области гистоонтогенеза в свете современной биологии и экспериментальной эмбриологии беспозвоночных, в том числе и личных работ этого ученого. Им были присланы и копии работ Сент-Илера, мне не доступные, опубликованные в годы его работы в Тартусском университете, любезно оттуда присланные Л.В. Белоусову Пютсенном и X. Муони. В эти же годы много ценных добавлений поступило в мой адрес от доцента МГУ Г.А.Соколовой, ведущей учебные занятия в старших классах московской средней школы № 520 и ежегодно организующей экспедиции в с. Ковду на Белом море, в места, где с 1908 года многократно работал Сент-Илер со студентами сначала Юрьевского, а затем и Воронежского университета. Полученная от неё серия подробных писем в совокупности составила цельную художественно-научную повесть о самоотверженной её работе с "детьми" на заполярном Севере, с энтузиазмом и плодотворно продолжающей дело, начатое столь успешно нашим Карлычем в давно прошедшие дни.

Тощая папочка с материалами была заменена на толстый портфель, что позволило автору совместно с Л.В.Белоусовым написать и опубликовать небольшую статью в академическом журнале "Вопросы истории естествознания и техники" (1991),ставшей как бы вехой на пути создания и настоящей рукописи. В конце этого же 1991 года на Ученом Совете биофака ВГУ было проведено юбилейное собрание, посвященное памяти Сент-Илера, этого замечательного ученого, в связи с 125-летием со дня его рождения и 50-летием со дня кончины. На этом собрании заполнившем самую большую аудиторию факультета, была организована выставка трудов ученого и всех собранных материалов к его научной биографии, к сожалению далеко еще недостаточных.

Автор искренне признателен всем тем лицам и учреждениями той или иной форме содействовавшим выполнению этого труда, растянувшегося на столь долгое время, частью по зависящими большей частью, поверьте, по независящим от автора причинам и особенно благодарен канд. б.н. Б.В. Андрееву, проф. И.И. Барабаш-Никифорову, проф. Л.В. Белоусову, доц. В.И. Бухаловой, лаб. Н.А. Васильевой, чл. кор. М.Б. Виноградову, доц. Н.Н. Конакову, доц. Е.А. Марчуковой, проф. В.С.Петрову, проф. Е.И. Покровской, проф. Т.В. Скляровой, доц. Г.А. Соколовой, доц. В.Т. Черемисиной, доц. О. Чалой, акад. И.И. Шмальгаузену.

Пишутся эти строки в мои преклонные годы, когда все былые силы уже на исходе и единственная мысль меня поддерживает – кому же написать этот труд, кому как не мне, не чаявшему столь долгих лет, и лучше поздно и несовершенно, чем никогда. Надеюсь тем самым восполнить хотя бы в малой доле всеобщий долг многочисленных учеников достойнейшего ученого, оставившего по себе добрую память, но по воле зыбкого своего времени несправедливо обойденного вниманием и справедливой оценкой, как со стороны своих современников, так и живших много позже, да и ныне здравствующие подчас.

Константин Карлович Сент-Илер (Saint-Hilaire K. K.) родился 19 сентября 1866 т. в Санкт-Петербурге в потомственной учительской семье. Его дед, по словам Константина Карловича, был выходцем из Франции - оставшимся в России военнопленным наполеоновской армии. Он учительствовал в Петербурге, где принял православие и затем женился на русской женщине, способствовавшей его скорейшему обрусению. Его французская фамилия распространена на родине, так что у Константина Карловича во Франции немало однофамильцев. Примером может служить известный эволюционист, предшественник Дарвина, Этьен Жоффруа Сент-Илер (1772-1844). Обычно студенты-первокурсники интересовались не родственник ли он прославленного эволюциониста, на что Константин Карлович неизменно давал отрицательный ответ. Неизвестно, как в Тарту, но в Воронеже фамилия Сент-Илера в произношении часто искажалась, причем не только среди студентов, но и в научной среде. Во-первых, ставили ударение не на последнем слоге, а на предпоследнем, т.е. «Сент-И́лер», да еще удваивали букву "л" - "Сент-И́ллер", во-вторых, произносили раздельно "Сент" и "Илер», в чем грешили и ближайшие ученики профессора. Сам он произносил свою фамилию: «Сэнтиле́р», т.е. слитно, как одно слово, не допуская при этом французского прононса. Вообще его речь была чисто русской, свидетельствующей о полном обрусении уже его родителей.

Как ученый Константин Карлович свободно читал специальную литературу на немецком, французском, итальянском, английском, вероятно и на эстонском, но в качестве разговорного языка, когда в этом встречалась необходимость, всегда предпочитал немецкий, а уже затем итальянский и французский, английский же недолюбливал.

К искажениям своей фамилии Константин Карлович относился по разному. К первой ошибке, т.е. к изменению ударения, был менее терпелив, всегда поправлял, но без особого успеха. На раздельное произношение двух частей своей фамилии, из за частоты этой ошибки, внимания не обращал.

Отец Константина Карловича - магистр зоологии, директор Учительского института Карл Карлович Сент-Илер, по должности имел чин тайного советника. Среди биологов он известен как редактор 10-томного издания "Жизнь животных" по Брэму, выходившего в начале нашего столетия. Таким образом, уже с детства маленький Костя впитывал яркие впечатления от красоты животного мира, копался в разнообразных рисунках животных на рабочем столе своего отца, участвовал в его походах за материалом на знаменитые пруды в окрестностях Петербурга, возился с аквариумами, с монтировкой коллекций, из первых рук приучался к методичным наблюдениям за таинственной, непонятной с первого взгляда деятельностью столь мелких живых существ, что они казались просто движущими точками и так сказочно преображались в поле зрения микроскопа, всегда доступного мальчику. Позднее он уже проводил самостоятельные походы в окрестные парки, увлекался то водной, то сухопутной живой мелочью, неизменно получая внимательную помощь своего бородатого папы. Хотя чаще всего многознающий папа, то ли, по недостатку времени, то ли сознательно отсылал своего любознательного дитя к методическим книжицам, а позднее к толстым немецким гандбухам, блестевшим золотым тиснением своих корешков на ближайшей полке. В общем, скажем так, окружающая мальчика среда была вполне благоприятна для раннего развития его способностей, но откуда бралось столь магическое очарование, охватывающее его до глубины души при каждом наблюдении неустанного хоровода мелких живых существ, откуда брались те многочисленные вопросы, кто, почему, как, ставящие нередко втупик его отца, многоопытного учителя биологии: «тайна сия велика есть»[1]

По окончании гимназии примерно с. середины 80-х годов прошлого столетия Костя Сент-Илер уже студент биологического отделения физмата Петербургского университета. Старшими коллегами его в эту пору были молодой докторант гистолог А.С. Догель и питомец Московского университета с 1889 г. молодой профессор зоолог, дарвинист, блестящий лектор. В.М. Шимкевич. Мне не раз приходилось слышать от Константина Карловича восторженные отзывы и о лекциях этого ученого и о его замечательных трудах, видимо ставшего тогда для него образцом и как теоретика зоологии и как лектора.

На старшем курсе К. Сент-Илер по заданию классика зоолога и эмбриолога А.О. Ковалевского, представил работу по эмбриологии беспозвоночных, за которую получил золотую медаль.

По окончании университета Константин Карлович был оставлен в нем для подготовки к ученой степени магистра зоологии. В течение нескольких лет он работал ассистентом у замечательного нейрофизиолога проф. Н.В. Введенского (1852-1922), впоследствии академика, основателя учения об общих закономерностях нервного возбуждения, а так же у не менее замечательного ученого А.О. Ковалевского по эмбриологии и еще у А.С. Догеля. Такое сочетание обязанностей впоследствии помогло Сент-Илеру проводить свои наиболее оригинальные исследования на стыке этих наук.

В 1891 г. Константин Карлович получает должность заведующего кабинетом анатомии и гистологии, а в 1893 г. должность приват-доцента по этим дисциплинам, что для него было важно и в материальном отношении, т.к. он в этом году женится в возрасте 26 лет. К сожалению, нам остается неизвестной девичья фамилия его жены Александры Петровны, как и её социальное положение. В те годы, когда я знал лично Константина Карловича, у него было немало оснований умалчивать об этом елико возможно. Среди аспирантов ходила легенда, что она была воспитанницей Смольного института. Возможно и так. Не исключен, как мне представляется, вариант слушательницы женских курсов. По моим наблюдениям уже в пожилом её возрасте Александра Петровна несла на себе все следы многотрудной жизни домашней хозяйки большой семьи - с увядшим склеротичным лицом с светлорусыми наполовину седыми волосами. Всегда тщательно, не в пример мужу, одетая, она была интеллигентной женщиной, это несомненно. В то же время она была далека от зоологических и вообще от биологических интересов и никогда не сопровождала Константина Карловича в его многообразных поездках (насколько мне известно), что естественно при трёх детях. В те разы, признаться, немногие, когда меня приглашали к обеду, я чувствовал себя несколько скованным. Круглый стол всегда накрывался накрахмаленной белой скатертью, соответственно с аккуратно свернутыми салфетками, приборы с серебряными ложками, первое подавалось в голубой фарфоровой супнице и всё в этом роде, хотя сам обед был весьма скромным. Вообще домашнее хозяйство, весь его уклад и режим были на мой взгляд настолько пронизаны строгой педантичностью и изысканным аристократизмом, несколько контрастирующими с житейской простотой её мужа, что невольно складывалось впечатление о происхождении его жены из семьи зажиточных обрусевших прибалтийских немцев. Не в этом ли кроется разгадка свободного владения немецкой речью Константина Карловича.

В эти петербургские годы и позднее, уже в Тарту, Сент-Илер широко использует возможность длительных командировок за границу для усовершенствования своей научной квалификации и сбора материала для своих гистологических и эмбриологических исследований, а где было удобно, то и для прямых прижизненных наблюдений и экспериментов над морскими беспозвоночными. Именно такой, по словам Константина Карловича, была Неаполитанская зоологическая станция, не раз длительно им посещаемая в летние месяцы. Оттуда он вывез, между прочим, большую серию трудов этой станции - тяжеловесные томы in folio с рисунками и цветными таблицами, В этих трудах, помнится, было помещено и несколько статей гистоморфологического характера и самого Константина Карловича на немецком языке, в частности результаты большого исследования по хроматофорам головоногих моллюсков. К сожалению, библиографические данные по этим трудам теперь нам неизвестны.

Другим местом продолжительных работ Сент-Илера была зоологическая станция, в г. Триесте на севере Адриатического моря, где он был не менее двух раз – в 1905 и в 1913 годах. Большие удобства для сбора разнообразного материала предоставляла широкая приливно-отливная зона. О красочности фауны этих мест много восторженных слов доводилось слышать от ассистентки Константина Карловича - Веры Ивановны Бухаловой, тогда 21-летней студентки.

Из русских морских станций длительно посещалась, и видимо не раз, биологическая станция на Соловецких островах. Вспоминая её, Константин Карлович всегда подчеркивал относительно крупные размеры представителей морской фауны этих мест с более тёплой и солёной водой по сравнению, например, с ковдской. Исследования им велись здесь как в море, так и на островных озёрах разного геологического характера, что давало богатую основу для сравнительных наблюдений и выводов. Что касается удобств предоставляемого судна и размещения в монастырских покоях, то тут он и слов подходящих, бывало, не находил, чтобы выразить, насколько они были всесторонне хороши, особенно сидя на жестких досках нашей импровизированной столовой в помещении ковденской школы за скудным, как всегда, обедом экспедиции 1934 г.

Из длительных командировок не морского, а так сказать, континентального характера назовем прежде всего поездку на север Германии в г. Киль в лабораторию замечательного немецкого гистолога Вальтера Флемминга (1845-1903),впервые глубоко разработавшего методику фиксации и окраски протоплазмы и внутренних структур животной клетки. Наряду с методическими новациями, Сент-Илера интересовали работы этого ученого по регенерации тканей у моллюсков и связанный с этим процессом гистологический анализ.

Не менее важной для Константина Карловича была его поездка в Париж в лабораторию И.И.Мечникова. Знакомясь из первых рук с тончайшей методикой прижизненных наблюдений над жизнедеятельностью животных клеток, он естественно планировал применять ее и в своих будущих работах, принесших ему, как теперь нам известно, наиболее значительные результаты. Открытая Мечниковым фагоцитарная деятельность животной клетки также была несомненно интересной для молодого зоолога и гистолога.

Менее продолжительными были его поездки в Швейцарию на Женевское озеро, в Монако с его замечательным аквариумом и музеем морской фауны, в Венецию, Виллафранка, Росков, на ту же Кильскую бухту.

Лекторскую работу по должности приват-доцента Сент-Илер начал в 1901 году (данные из архива Тартусского ун-та). В 1903 г. Константин Карлович защищает в Петербурге докторскую диссертацию на тему "Обмен веществ в клетке", соответствующую направлению кафедры Н.И. Введенского. В этом же году он обращается с ходатайством в Юрьевский (Тартусский) университет за получением там профессуры. Уже там, в Эстонии, его докторская диссертация была опубликована в 1906 г. на немецком языке объемом 350 стр. и послужила основанием для утверждения его в докторской степени.

Осенью 1903 г. Сент-Илер в возрасте 37 лет переезжает с женой и детьми в г. Юрьев. Начался новый этап его жизни. В его семье трое детей, все сыновья: Димитрий (1894 года рождения), Владимир (I896 г.р.) и Константин (1899 г.р.).

37 лет - хороший возраст, конечно не для поэтов, но для ученых несомненно, возраст создания чего то нового, большого, новых идей, новых учений, новых открытий. И это ждало героя нашей книжицы во второй половине его жизни, и к ней он подготовился на славу, не теряя времени и не жалея сил, и как ученый, и как методист, и как педагог-воспитатель, да и просто как гражданин своей страны. Однако было и другое - начался ХХ-й век со своими свинцовыми тучами на горизонте...

Юрьевский университет, в который оформлял свое поступление Константин Карлович Сент-Илер, был одним из старейших в России. Он был основан в 1802 году под названием Дерптский и обучение там велось на немецком языке. С 1893 года, т.е. за 10 лет до приезда сюда Сент-Илера, университет получил название Юрьевского и обучение стало вестись на русском языке. Таким образом он застал еще не простую языковую проблему. Здание главного корпуса Университета в классическом стиле как было построено в год основания, так и продолжало стоять до наших дней (мне довелось его видеть в конце 70-х гг.). Тот же возраст имеет ботанический сад на три га, обсерватория и многое другое, в частности и библиотека, одна из крупнейших в России того времени (конца XIX -го в.), насчитывавшая до 1,9 миллиона книг и рукописей, в том числе и редчайших, до 350 тысяч диссертаций.

Из упомянутого видно, что хотя этот университет и был небольшим по численности студентов и располагался в городе с числом жителей не более 40 тысяч, нельзя было его назвать заштатным. Здесь учились и работали многие знаменитости. Применительно к нашей теме прежде всего следует назвать Карла Максимовича Бэра (1792-1876), крупнейшего натуралиста, сравнительного анатома, эмбриолога и эволюциониста. Он родился в Эстонии, учился в Дерптском университете с 1810 года. По окончании его здесь же некоторое время работал и защитил докторскую диссертацию, после чего подвизался в Кенигсберге и затем почти всю свою долгую жизнь в Петербурге, в Российской Академии наук. Однако последний десяток лет жизни он провел в Дерпте, где и умер. В 1886 г. этот город поставил ему памятник. Не исключено, что во времена Сент-Илера не один сравнительно-анатомический или эмбриологический препарат Бэра хранился на полках высоких, наглухо закрытых шкафов, поставленных в год основания университета, а может быть хранятся и поныне. Здесь же работал и другой, не менее известный эволюционист, сравнительный анатом и эмбриолог, по годам сверстник Константина Карловича - Алексей Николаевич Северцов (1866-1936). Собственно и сама вакансия профессора на кафедре зоологии и сравнительной анатомии животных в Юрьевском университете появилась в связи с отъездом проф. Северцова в Киевский университет в 1902 году. И уж его-то препаратов было немало. Тем не менее Сент-Илер посчитал своим долгом посетить Юрьев в начале 1903 года и ознакомиться получше, что есть и чего не хватает для привычных его занятий.

Из других знаменитостей Юрьевского университета назовём коллегу Константина Карловича по медицинскому факультету - хирурга Николая Ниловича Бурденко (1876-1946). В 1906 году он окончил Юрьевский университет, в 1909 году защитил диссертацию и со следующего года стал профессором кафедры оперативной хирургии, проработав до 1918 года, когда покинул Эстонию. Нельзя не упомянуть еще и классика хирургии Николая Ивановича Пирогова. По окончании Московского университета он в 1827 году отправился в Дерпт для подготовки к профессорскому званию, в 1832 году он защищает диссертацию и, получив звание профессора медицины, вернулся в Москву.

Временную границу между Петербургским и Юрьевским этапами в жизни Сент-Илера следует, видимо, рассматривать как весьма условную, поскольку весь второй семестр 1903 г. наш учёный дочитывает все свои петербургские лекции и принимает экзамены, а семья его в это время улаживала разные дела по переезду. Как всегда, и в этом году им проводились заграничные командировки, в том числе и в Триест, с целью сбора материала для практикумов на новом месте работы. Почти весь учебный год 1903-1904 гг., когда семья уже переселилась в Юрьев, Константин Карлович занимался в основном организационной работой, приводя в системный порядок огромные коллекции, накопившиеся за сто лет в кабинетах зоологии, сравнительной анатомии, гистологии и в зоологическом музее, стремясь при атом расположить их в порядке той системы, которая была выработана в его alma mater и в этом, естественно, его можно понять. Одновременно, он наезжал в Петербург время от времени с тем, чтобы купить, выменять на дубликаты, на худой конец, выпросить, чего он всю жизнь не любил, нужные ему экспонаты и объекты. Обращался он при этом не только в университет, но и по другим учреждениям, не чураясь и частных коллекционеров. В эти же наезды Сент-Илер старался проводить еще и некоторые лекционные курсы и семинары из числа факультативных; поскольку студенты продолжали записываться на предметы Константина Карловича, и эта практика записи, судя по архивным записям Юрьевского университета, продолжалась вплоть до 1911 г.

В эти далёкие годы в вузах России строго соблюдалась обязанность всех поступающих на должность преподавателей выступить с пробной лекцией в актовом зале с обязательным её посещением всеми членами Ученого совета, с приглашением сотрудников и студентов вуза, сторонней городской публики. К сожалению, в советские годы эта практика в основном была утеряна. Такую актовую публичную лекцию Сент-Илер прочитал 30 января 1904 г. на тему: «Современные направления в зоологии". Тема очень характерная для него.

С сентября этого же года Константин Карлович наконец приступает к чтению нескольких курсов лекций на физмате и медицинском факультете, сперва на правах магистра зоологии и приват-доцента, а со следующего учебного года уже на правах профессора. Х.Муони сделал обстоятельную выписку из архива Юрьевского университета всех предметов, проведенных Сент-Илером в 1904-1918 гг. Всего в этом списке числятся до 16 лекционных курсов разного характера и объёма, до 4 семинаров и 10 практикумов. К сожалению, мы не располагаем данными о распределении этих учебных предметов по учебным годам. В целом разнообразие учебных дисциплин потрясает, особенно если учесть скрупулёзность и тщательность их организации и подготовки, свойственные Сент-Илеру всегда. Это и хорошо, свидетельствуя о широте не только научной, но и учебной деятельности этого ученого, но с другой стороны и плохо, так как при столь тяжелой перегрузке учебными предметами, характерной для провинциальных малочисленных вузов, остается меньше времени на собственно исследовательскую теоретическую работу. Может быть в других подразделениях Науки, например, в математике, где для проведения лекции или практикума требуется лишь три вещи - голова, доска и кусок мела, учебная перегрузка но столь трагична, но Биология, по собственному опыту знаю, не относится к их числу. Хотя введение обучения на русском языке несомненно привлекло в Юрьевский университет русских юношей, но зато оно отвлекло абитуриентов немецкоязычных из Прибалтики и той же Пруссии. Особенно это касалось Физмате. Так, при проведении энтомологического симпозиума в Тарту, о котором я упоминал выше, оргкомитет столкнулся с недостатком достаточно больших комнат в Главном корпусе, и они нашлись в большом здании медицинского факультета. Видимо, на кафедре Сент-Илера не было доцента, которому можно было бы передать часть лекционных курсов и семинаров.

Теперь приведём сухой перечень учебных предметов Константина Карловича. Все 30 приведённых ниже учебных предметов можно разделить на 19 обязательных по учебному плану и 11 факультативных. Из обязательных предметов лекционных курсов 12. Приведем их в следующем порядке: I - курсы лекций, читаемые для всего естественного отделения физмата = 1) Курс зоологии беспозвоночных, 2) Курс анатомии и эмбриологии беспозвоночных, 3) Сравнительная анатомия и эмбриология позвоночных. Эти предметы, видимо, читались в более крупной аудитории; П - курсы лекций, читаемые для студентов, специализирующихся на кафедре Сент-Илера =1) Курс сравнительной физиологии животных, 2) Специальной практический курс по анатомии и гистологии позвоночных животных, 3) Сравнительная анатомия и физиология нервной системы, 4) Паразиты человека и других высших животных, 5) Специальный практический курс по зоологии беспозвоночных, 6) Результаты новейших исследований в биологии, 7) Практический курс по ихтиологии; III - курсы лекций, читаемые для студентов медицинского факультета: = 1) Общий курс зоологии, 2) Сравнительная анатомия. Из факультативных предметов, проводимых по предварительной записи студентов, лекционных курсов четыре, все они читались по кафедре нашего Профессора: I) Специальный практический курс по физиологии животных, 2) Курс микроскопической техники, 3) Спецкурс практических работ по зоологии 4) Биология и ихтиология пресных вод.

Из десяти практикумов обязательных было семь: I) Практикум по анатомии и эмбриологии беспозвоночных животных, 2) Практические работы по зоотомии, 3) Практикум по гистологии животных, 4) Практические работы по анатомии и эмбриологии позвоночных животных, 5) Курс практической гистологии, 6) Специальные практические работы в лаборатории, 7) Демонстрации к курсу общей зоологии на медицинском факультете. Следующие три практикума были факультативными: I) Практические работы по зоологии беспозвоночных, 2) Практические работы по систематике животных, 3) Практический курс по лимнологии.

Все четыре семинара были факультативными: I) Семинар по зоологии (рефераты новейших работ по эмбриологии, гистологии, общей физиологи и др.), 2) Педагогический семинар, 3) Беседы о биологии, 4) Беседы по зоологии, педагогике и методике естественных наук.

Просматривая этот длинный перечень различных зоологических дисциплин, как теоретических, так и сугубо практических, невольно возникает вопрос, а каких дисциплин здесь не хватает. Иными словами, каких дисциплин избегал Константин Карлович. Ключом к ответу могут послужить лишь предметы специализации по кафедре, которые обычно определяются её руководителем. В зоологии, как известно, много подразделений на систематические категории типа - протозоология, гельминтология, энтомология и другие, ни одна из этих научных дисциплин не фигурирует в этом списке. Действительно, и по моим воронежским наблюдениям Сент-Илер избегал погружения в дебри систематики и таксономии, считая их хотя и нужными в деле распознавания животных - кто есть кто, но уж слишком сухими. Так же он недолюбливал чисто описательную морфологию. Это было видно, например, по весьма ироничному замечанию по поводу одной из работ его коллеги - воронежского профессора С.Е. Пучковского, описавшего тонкое гистологическое строение копыта. Конечно, когда требовалось по ходу темы, он обращался к толстым определителям и сидел над ними, сколько нужно было, и даже описал несколько новых видов морских животных. Не чужд он был и некоторым проблемам теоретической систематики. Так, в ряде его устных выступлений с трибуны научных конференций он ставил перед систематиками до сих пор, кажется, неразрешенную задачу, почему по определителям мы различаем два близких вида лишь трудясь над сопоставлением доброго десятка мелких морфологических признаков, а опытный специалист и даже просто опытный охотник или рыболов сразу называют эти виды, мельком взглянув на них. В этих случаях вид определяется по общему облику животных, его габитусу, но расчленить этот облик на отдельные составляющие признаки, которые можно было бы записать на бумаге, оказывается задачей со многими неизвестными.

Сам Константин Карлович прекрасно владел этой способностью различать виды по внешнему облику, поражая этим своих спутников на экскурсиях. Разве только рыб он называл менее охотно, отсылая в экспедиции к какому нибудь опытному рыболову. Видимо он в мальчишеском возрасте не увлекался рыболовством. Известно, что только в таком возрасте закрепляется эта страсть, а потом уже не появляется никогда.

Начало 1906 г. ознаменовалось для К.К. Сент-Илера дополнительной публикацией его докторской диссертации на немецком языке, что ускорило последующее его утверждение в степени док тора биологических наук и избрание на Ученом совете ЮУ штатным профессором и заведующим кафедрой зоологии. Это было важно для Сент-Илера и в материальном отношении. Дети росли, потребовались расходы для устройства Димитрия, а затем и Владимира в гимназию, да и для научных своих поездок он мог теперь, помимо казенных командировок, проводить их и за свой счет.

Именно в эти годы, с 1903 по 1906, Константином Карловичем, помимо Соловецких островов, проводится обследование Северо-Двинского залива вблизи г. Архангельска, района Кеми, различных мест Кандалакшского залива (район о. Великого и прилегающих губ, Ковда и др.).

Поскольку Ковда впоследствии была избрана Сент-Илером для интенсивного многолетнего исследования, назовем начало ознакомления его с этим небольшим заливчиком Кандалакшской губы: - "Изучение его географического распространения животных", пишет К.К. Сент-Илер(1915, стр. 14) "в небольшой, но хорошо изученной местности, во всех отношениях может дать более интересные результаты, чем случайные пробы на больших пространствах. Поэтому то я и хотел бы завершить изучение Ковденского залива с этой точки зрения. Эта местность особенно интересна разнообразием своих условий, быстрыми сменами фаций и биоценозов. Здесь особенно удобно выяснить зависимость между фауной и физико-географическими условиями." К сожалению, точной даты первого обследования этой акватории Константином Карловичем мне не удается отыскать. В своей работе по изучению Северо-Двинского залива он упоминает, что знаком с этим местом (К.К. Сент-Илер, 1906). Таким образом, первое посещение Ковды и ознакомление с ней было не позднее 1905 года. Т.к. последняя экспедиция Константина Карловича на Ковду была в 1939 г., то общий срок изучения этого биома, как минимум, 34 года. Есть все основания думать, что это изучение проводилось с небольшими перерывами, ежегодно. Это касается в первую очередь Юрьевского этапа, когда Сент-Илер в промежутке между «казёнными» экспедициями, осуществляемыми на командировочные средства, предпринимал поездки на Север за свои личные средства. При этом он брал своего кабинетного служителя, кого либо из сыновей, двух-трёх студентов, да еще одного-двух заинтересовавшихся горожан, разумеется, за их счёт. Получалась небольшая экспедиция. В других случаях он посылал хорошо подготовленного студента, досконально его инструктировал, отпускал с ним кафедрального служителя и своих старших сыновей и тех же заинтересованных горожан, да ещё в придачу он сам, бывало, не утерпливал к концу сезона и подъезжал "проветриться" недельки на две. И это чем не экспедиция?!

Как выглядел профессор Сент-Илер в эти юрьевские годы? Мы располагаем только двумя его фотографиями. Это групповой снимок 1910 года с профессорско-преподавательским составом естественного отделения физмата и одиночный поясной портрет примерно 1911-1912 гг. Сравнивая их с обликом Константина Карловича в его воронежские годы середины двадцатых и начала тридцатых, можно видеть в общем значительнее сходство - уже постоянное ношение пенсне, пропускающее живой пристальный взгляд, та же короткая бородка клинышком, но конечно, шевелюра, хотя и не пышная, но без оголённой макушки, тёмный костюм с жилеткой и белой сорочкой, а на рис. 2 ещё и с галстуком—бабочкой, седины не видно, или лишь слегка на бороде её начало.

Из плановых экспедиций мы располагаем наибольшими сведениями по экспедиции 1908 г., по которой в том же году в Ученых записках Юрьевского университета был опубликован весьма обстоятельный отчет проф. К.К. Сент-Илера на 67 стр. с приложением двух карт. Наряду с аналогичным отчетом Константина Карловича по ковденской экспедиций 1934 г., снаряженной из Воронежа, этот отчёт дает полное представление об организационных, воспитательно-педагогических и научно-методических принципах всего длинного ряда беломорских экспедиций, этого замечательного мариниста-эколога.

Еще в 1906-1907 учебном году студенты естественного отделения физмата ЮУ подняли перед деканатом вопрос об организации систематических экспедиций. Совет факультета отнёсся с пониманием к этому пожеланию студентов, поддержанному профессорами и назначил комиссию с участием Сент-Илера, которая разработала план экспедиций по геологической, ботанической и зоологической кафедрам, организуемых по годам обучения по принципу чередования. Получалось, что Константин Карлович мог рассчитывать на свою плановую экспедицию лишь один раз в три года. Естественно, что это его не вполне устраивало, т.к. сужало возможности исследования его любимой Ковды. Поэтому он и стремился организовывать внеплановые поездки разного типа.

Однако постоянная готовность Сент-Илера к ежегодному выезду на Север на практике приводила к тому, что доводилась получать средства на плановую экспедицию чаще, чем полагалось. X. Муони приводит такие примеры. Ботаники, да и геологи нередко выезжали в более ранние сроки, северная экспедиция, наоборот, требует более поздних сроков, с конца июня, или лучше с июля. Оперируя этим, Константин Карлович шёл на маленькую хитрость, вместо второй экспедиции, обращался в ректорат с просьбой выделить скромные средства не на экспедицию, а на "учебную экскурсию" на Север, убеждая в её полной готовности к выезду. В конце учебного года всегда обычно находятся денежные остатки, да и возможных возражений со стороны коллег профессоров ожидать не приходилось, поскольку почти все они уже в отпуске, и дело устраивалось по принципу "и волки сыты, и овцы целы». Ещё один пример по 1913 году, когда по очереди должна была выехать геологическая экспедиция, но болезнь геолога проф. Г.П.Михайловского сделала её невозможной. Хотя у Сент-Илера, как обычно, было уже всё подготовлено для небольшой внеплановой поездки на Север, тем не менее он, узнав об этом, немедленно обратился по инстанции с предложением провести в этом сезоне свою зоологическую экспедицию, испрашивая на это определённую сумму средств, естественно как на плановую достаточно большую по расходам. Получив в принципе согласие руководства, он немедленно включился в подготовку более расширенного состава участников этой поездки, что далеко не просто было сделать. Студенты были еще на весенней экзаменационной сессии, проводимой в разных зданиях. После экзаменов они расходятся по домам, вместе их для инструктажа не соберешь. Пришлось всюду расклеивать объявления о поездке. Другое препятствие. В это же время в Тифлисе проходила большая научная конференция исследователей природы с протяженной программой, на которой были учителя-биологи из Эстонии и Петербурга, обычно участвующие в поездках Константина Карловича. На беду в это время заболел его старший сын Димитрий, активный помощник по подготовке его поездок. Профессору пришлось пойти на экстраординарные меры - о подготовке беломорской экспедиции он поместил короткие заметки в газетах "Русский вестник", "Рижская мысль" и др.

Чтобы лучше популяризировать эту экспедицию среди юрьевских биологов и географов, он провел для них лекцию, где особо подчеркнул наличие в Ковде временной биологической станции Юрьевского университета, существующей уже несколько лет на базе шведского лесопильного завода с возможностями удобного проживания там и пользования судном и инструментами для сбора морских животных, их препарирования и изготовления коллекций, в которых так нуждаются кабинеты по биологии и географии в средних школах. Одной из целей экспедиции 1913 года как раз и было налаживание работы этой биологической станции.

Несмотря на эти трудности, экспедиция, как всегда, состоялась и успешно работала. По ней был представлен университету подробный отчет о проведенных работах по каждому дню.

Особыми обстоятельствами была ознаменована внеплановая экспедиция Сент-Илера 1914 года, в которой участвовало 8 студентов и слушательниц женских курсов под началом активного студента Александрова, совершившего на Ковду уже несколько поездок, в том числе и зимой. Эта команда провела весь летний сезон, а сам Константин Карлович приехал на биостанцию лишь на последние две недели "проветрится" и уже собирался со всеми уезжать в конце июля, как вдруг в поселок пришло известие о начале войны с Германией. В Белом море стали появляться немецкие военные суда и пассажирское сообщение по морю было прекращено. Единственной возможностью уехать оказалось путешествие из Ковды через Карелию и Финляндию по озерам, речкам и волоками до железной дороги. Пришлось оставить большую часть экспедиционных материалов и нанять проводниц ("женок") с легкими лодками, с которыми они мастерски управлялись. Это сложное и трудное путешествие было прекрасно описано Константином Карловичем в специальной брошюре, имеющей как художественный, так и научный этнографический интерес.

Внеплановая экспедиция на Ковду состоялась и в 1915 г., в которой приняли участие 14 человек, в их числе и Сент-Илер с тремя сыновьями. В это время старшие сыновья были уже студентами физмата, причем Димитрий изучал математику, а Владимир избрал естественное отделение, Константин еще был гимназистом. Цели этой экспедиции было детальное географическое описание всего залива Ковда. Наряду с всесторонним исследованием всей акватории намечались большие геодезические работы всех берегов, островов и прилегающих частей материка. Однако из-за запрета воинскими властями геодезических и фотографических работ на береговой части намечаемая программа была выполнена лишь частично. Материалы экспедиции, оказавшиеся все же значительными, были оставлены на месте вместе с прошлогодними. За ними Константину Карловичу пришлось посылать специально в зимнее время студента Г.В.Раевского с помощниками, когда дорога по замерзшим речкам и озерам осуществлялась на санях более просто.

Из архивных материалов ЮУ известно, что в 1917 году Сент-Илеру было отпущено 600 руб. на проведение беломорской экспедиции. Деньги по тому военному времени уже не столь значительные, тем не менее, и эта экспедиция была проведена, хотя отчет по ней уже не был опубликован. Известно лишь, что Константин Карлович вел тогда переговоры с местной администрацией об аренде помещения под постоянную биологическую станцию в материковой части поселка на самом берегу, которые завершились успешно. Известно также, что в отчете Сент-Илера не только упоминается об открытии постоянной биологической станции на Ковде, но и о разработанном новом ее статусе.

Сравнивая сент-илеровские экспедиции в юрьевские годы с таковыми в воронежские, невольно приходишь к заключению о заметном менее спартанском режиме и большей комфортности для всех участников в те далекие годы. Это относится не только к мирным годам, но и годам первой мировой войны. Отметим и более разнообразное питание (судя по списку израсходованных продуктов), и соблюдение воскресного дня отдыха, и более удобное размещение с близкой лавкой, буфетом и даже кинематографом. Существовала тогда студенческая комиссия, пользовавшаяся определенными правами в решении организационных вопросов по экспедиции. Был и драматический кружок, ставивший спектакли не только для членов экспедиции, но и для публики с трех заводов, где, кстати, активную режиссерскую работу вел сам Константин Карлович, не гнушавшийся сыграть подходящую роль. То ли время было другое, толи профессор был относительно молодым. А студенты ведь они всегда студенты. И в воронежские годы они не скучали и пропадали на бесконечных ночных зорях, бывало, и до двух и более часов. Впрочем, мало им уступали и аспиранты и сотрудники из менее обремененных годами. А сколько пелось песен и сколько парочек отбивалось от общей гурьбы вглубь материнского леса, где впрочем, далеко не разгуляешься из-за туч звенящих комаров и преграждающих путь топких болот.

Заграничные командировки Сент-Илера, как всегда продолжительные, в юрьевские годы велись до 1913 года, когда он успел побывать на зоологической станции в Триесте и еще на 10 международной зоологической конференции в Монако, где особенно внимательно он изучал постановку замечательного морского зоологического музея, как всегда, примериваясь, нельзя ли что использовать в практике улучшения своего музея. К сожалению, мы лишены возможности точно указать, какая из заграничных поездок Константина Карловича оказалась не по его намерениям последней – эта, в Монако, или , может быть, ему удалось все же съездить зарубеж еще и в 1914 г. до трагического июля, возможно на ту же Триестскую станцию.

Большое внимание в свои юрьевские годы Сент-Илер уделял студенческому научному кружку естественного отделения физмата, которым он руководил с 1904 г. Формы работы были разными в зависимости от студенческих интересов. На младших курсах (1-2) практиковались экскурсии в ботанический сад, зоомузей, геологический музей и другие подобные учреждения еще и прикладного характера. На более старших курсах практиковались рефераты по научной литературе.

Особым "коньком" профессора в кружковой работе было устройство научно-просветительных выставок с активным участием студентов, как в подготовительной работе, так и в самом проведении. Сколько было таких выставок в Юрьеве, мы не знаем, но осенью 1910 г. под руководством Константина Карловича была проведена прямо таки грандиозная выставка, носившая название "Научная выставка методов и результатов исследования природы". Она была важным культурно-научным событием не только в Юрьеве, но и на горизонте тогдашней России. Подробный отчет об этой выставке был своевременно опубликован (К.К. Сент-Илер, 1910).

О важности и значительности этой выставки можно привести чисто количественные ее показатели. Всего было организовано 24 отдела, прежде всего 18 отделов по каждой научной теоретической дисциплине от математики до физиологии животных и 6 отделов прикладного характера: фотографии, воздухоплавания, садоводства, пчеловодства, научных пособий и результатов студенческих экспедиций физмата. Кроме того, посетителей принимали: химическая и физическая лаборатория с постановкой демонстративных опытов, зоомузей, ботанический сад, обсерватория, кинематограф с научными фильмами. Общая длина столов, на которых располагались экспонаты, равнялась 400 метров.

Получены были экспонаты по почте из Санкт-Петербурга, Москвы, Риги, Киева, Николаева, Херсона, а также из зарубежа - из Софии, Вены, Берлина, Лейпцига, Дюссельдорфа, Брауншвейга, Кобурга, Геттингена. Особого упоминания заслуживает коллекция чучел птиц А.Ф. Котса из Москвы, иллюстрирующая различные аспекты эволюционной теории. По городу были расклеены афиши, опубликованы объявления в нескольких газетах, местных и иногородних.

Основным организационным принципом выставки Константин Карлович избрал соединение методов науки и ее результатов. Вполне оригинальный принцип. Обычно принято удовлетворяться результатами. Второй принцип - предпочтение натуральности, т. е. живых объектов, действующих аппаратов, непосредственных опытов перед чертежами, схемами, изображениями. Третий принцип - доступность для широкой публики при сохранении научной достоверности. Как пишет К. К. Сент-Илер: "Чтобы выставленные объекты могли бы быть приняты и интересы для всех, начиная с ученика среднего учебного заведения до профессора университета" (1910, стр. 2).

Выставку посетило 4747 платных посетителей. Кроме того, было принято бесплатно 118 экскурсий школьников во главе со своими учителями из Юрьева, Талина, Валли, Риги, Елгавы и Вентспилса. Их обслуживали выделенные заранее 20 студентов - гидов, владеющих эстонским языком. Выставка могла бы иметь еще большие масштабы, если бы не препятствие чисто русского характера, о которой упоминал в своем отчете Константин Карлович: медлительность доставки посылок со стороны почты и таможни, что привело к опозданию некоторых присланных интересных экспонатов и некоторые другие подобного рода. Тем не менее, для кружка всего физмата и особенно естественного отделения выставка, прошедшая в целом успешно, имела большой смысл. В течение пяти дней с утра и до вечера многим студентам пришлось основательно потрудится в организации приема непрерывного потока посетителей и на своей шкуре почувствовать живую плоть единой науки о Природе, не в книгах, а в натуре увидеть все разнообразие методов и способов познания тайн Природы, всех ее Царств и в итоге получить новый мощный стимул в разрешении трудной проблемы каждого серьезного студента - найти в науке свою индивидуальную тропу.

Любопытно привести вкратце приходно-расходный баланс выставки: приход =1017рб. 09 к., из них за проданные билеты было получено 833 р., за проданные каталоги и значки выставки 98 р. 90 к. за проданные оставшиеся от столов и других поделок доски 25 р. 90 к., пожертвовано на выставку 59 р. 29 к., Расход = 672 р. 90 к., он в основном состоял из почтовых и транспортных оплат. Таким образом, выставка себя окупила и даже был доход в сумме 344 р. 14 к., переданный в кассу студенческого кружка естественного отделения. Деньги немалые по тем временам, достаточные для обеспечения полноценной беломорской экспедиции на 10 - 15 человек. Поразительно, как эта вся организационная махина было провернуто в ограниченное время стараниями невысокого и узкоплечего человека средних лет.

Для кафедры Сент-Илера и некоторых других кафедр от выставки осталось также некоторые объекты, аппараты и установки, по которым было распоряжение приславших лиц и учреждений об оставлении их в университете безвозмездно. В частности это относится к коллекции птиц А. Ф. Котса.

Для кафедры Сент-Илера и некоторых других кафедр от выставки остались также некоторые объекты, аппараты и установки, по которым было распоряжение приславших лиц и учреждений об оставлении их в университете безвозмездно. В частности это относится к коллекции птиц А.Ф. Котса.

На средства кружка Константин Карлович в зимние каникулы 1910 года организовывал и провел экскурсию в Петербург с 17 студентами, которые ознакомились с зоологическим, геологическим , энтомологическим и другими академическими музеями и с петербургским университетом, ботаническим садом, зоопарком и пр., посетили один из театров столицы.

20 октября 1912 года физико-математический кружок мужской классической гимназии в Юрьеве праздновал свое пятилетие. На него были приглашены гости, в том числе и Сент-Илер с несколькими студентами-членами одноименного кружка. На торжественном собрании наш ученый был избран почетным членом гимназического кружка. Он выступил на этом собрании с докладом о Ламарке, Жоффруа, Сент-Илере, К. М. Бэре и других эволюционистах-предшественниках Дарвина. Со своим докладом выступил также геолог проф. Михайловский. Впоследствии связи между гимназическим и университетским одноименными кружками стали постоянными. В этом же месяце был проведен коллоквиум одногодичных курсов с обсуждением вопроса о школьных кружках юрьевских средних школ соответственного цикла. Активное участие в обсуждении положительных и отрицательных сторон в работе этих кружков принял и Константин Карлович и члены руководимого им кружка. Они в основном работали за повышение уровня самостоятельности в работе кружковцев и обещали оказывать во всем посильную помощь.

1918 год был критическим в жизни старого Тарту-Юрьева. Переломным он оказался и в жизни стареющего уже Сент-Илера. Как покажет близкое будущее - позади останется наиболее спокойный материально обеспеченный период в жизни профессора, одновременно и наиболее продуктивный и в педагогическом и в научном отношении, и просто в человеческом, семейном отношении наиболее безоблачный, счастливый. Росли и крепли его сыновья как три молодых дубка и внушали профессору надежды увидеть и их молодую поросль - внучатое поколение. Но этому не суждено было сбыться.

Уместно, может быть, сказать еще об одной потере, которую сулил финал счастливой юрьевской жизни Сент-Илера в столетних стенах университетского корпуса с установившимися традициями западноевропейского демократизма в соединении с еще более глубокими традициями своеобразного аристократизма. Иным, отличным от воронежских студентов был уже их облик - строгое следствие форме, серо-голубые шинели, фуражки с голубым околышами, подход к профессорам и старшим преподавателям с вытягиванием в струнку и полупоклоном головы, целование ручки у профессорши, книксен курсистки. Одновременно заметно большая свобода общения с профессором, как это свойственно коллеге, привычное посещение профессора на дому по любому поводу, а уж в дни рождения и в праздники обязательно, и уж без предложенной профессоршей чашки кофе дело не обходилось, зато и студенты не считали за грех рассказать шутливый анекдот из студенческой жизни или сыграть на пианино, спеть незамысловатую песенку. Это и со стороны узнавая от наблюдателей быта юрьевских студентов, прибывших в Воронеж в 1918 году и оставивших в мемуарах свои воспоминания об этом, невольно по доброму позавидуешь! Но это опять таки все в Воронеже отошло.

Проф. К. К. Сент-Илер в многотиражке Воронежского университета "Красный университет" (1932) писал: - С самого начала империалистической войны, т.е. с 1914 г. Юрьев находился под угрозой его занятия германцами, поэтому университет готовится к эвакуации. В зависимости от событий на фронте давались приказы то о спешной подготовке имущества к высылке, то об оставлении университета на месте. Имущество, однако, было постепенно эвакуировано в разные города внутренней России - в Пермь, Нижний Новгород, Воронеж (и Ярославль К.С.)". Из этого уже видно, как колебались власти, куда должен быть переведен университет.

26 октября (8 ноября) 1917 г. в Юрьеве была установлена Советская власть (уже на другой день после Петрограда! К.С.). По свидетельству Сент-Илера в университете был организован митинг, на котором значительная часть студентов, преимущественно русских, и "прогрессивно настроенные профессора" приветствовали этот исторический шаг. Занятия весь этот год на всех факультетах шли нормально, а Константин Карлович, как уже упоминалось, провел как обычно, зимний выезд, чтобы забрать материалы экспедиции в Ковду 1917 г. Тем не менее 26 (10) февраля 1918 г. Совет ЮУ решает остановиться на Воронеже, как месте, где в случае необходимости, может продолжится деятельность университета, мотивируя в основном двумя причинами - наличием там крупного сельскохозяйственного института и сравнительно благополучно продовольственного положения. Однако, уже в марте 1918 г. вся территория Эстонии подверглась оккупации немцами, Юрьевский университет был военными властями объявлен закрытым и профессора и русские студенты увольнялись без средств к существованию. Тем не менее лекции продолжились читаться и студенты даже более серьезно, чем прежде, готовились к экзаменам.

Германская оккупация произвела существенные изменения в юридическом и материальном положении всего университета и его персонала. По словам Сент-Илера, уже 7 марта 1918 г. в ЮУ поступил приказ немецкого генерала Адамса о прекращении к концу этого месяца всех занятий на русском языке, кончающийся с чисто прусской категоричностью: - Я определяю - университет в Дерпте есть немецкий университет». В город стали съезжаться немецкие профессора и студенты из других лифляндских городов с оформленными документами для перевода в престижный университет. В связи с чем Совет ЮУ в конце марте 1918 г. командировал в Петроград и Москву профессоров Регеля и Красножена, а в начале апреля еще проф. Яковенко для доклада Советскому правительству о положении университета вообще и о решении Совета ЮУ перевести университет в Воронеж. Однако хлопоты этих делегатов не привели на первое время к положительным результатам. Комиссариат Народного просвещения в лице А, В. Луначарского согласился на перевод ЮУ в Воронеж, Комиссариат же по иностранным делам настаивал на оставлении ЮУ в Юрьеве, т.к. по Брестскому миру Лифляндия оставалась в пределах России и оккупационные войска должны были рано или поздно освободить её.

По ходу времени у делегатов возникали опасения о возможности эвакуации ЮУ в Воронеж по соображениям военной ситуации. Одно время шла переписка с Орлом, а затем с Псковом и Ярославлем, однако эти варианты решения вопроса были оставлены из за продовольственных трудностей в названных городах.

Большое значение в продвижении этого вопроса имело заседание Государственной Комиссии Наркомата по просвещению, заслушавшая доклады представителя ЮУ проф. В.Э. Регеля, представителя Воронежского Губсовета тов. Миронова и зав. отделом вузов проф. П.К. Штернберга. Известный ученый астроном и большевик Штернберг горячо поддержал именно воронежский вариант. При его осуществлении Воронеж станет университетским городом, научным центром всего центрально-черноземного региона. А тов. Миронов решительно отвёл опасение за возможное занятие Воронежа белыми частями. Если оно и будет, то только как временное вторжение, а переезд университета в этот город к радости воронежцев планируется на постоянное время. Комиссия в итоге обсуждения решила войти с представлением в Совнарком о переезде юрьевских профессоров со студентами и архивом университета в Воронеж.

Между тем в это время в Юрьеве продолжали следовать друг ша за другом приказания и распоряжения оккупационных властей одно жестче другого - о прекращении деятельности ун-та не позднее 1 июня, о "добровольном», выезде русских профессоров из Юрьева, о переписи всего университетского имущества и о сдаче его в точном соответствии с наличностью военному коменданту, расположившемуся в здании ЮУ. Как шутили студенты, будут строго учтены все скрепки в столах и все заспиртованные головастики в банках. Наконец, поступило запрещение сноситься ректору с Советским Правительством даже через оккупационные службы. В связи с такими обстоятельствами Совет создает эвакуационную комиссию, избравшую своим председателем Сент-Илера. Обладая неплохим знанием немецкого языка, он мог свободно без переводчика вести переговоры с оккупационными властями и комендантом университета. В частности он добился разрешение для всех профессоров забрать с кафедр все свое личное имущество до начала описи, Естественно, что за период многолетней работы на кафедре накопляются личные книги, микроскопы, фотоаппараты, рукописи и многое другое в большом количестве. Секретарь комиссии проф. Н.А. Сахаров составил мотивированное ходатайство о присылке в г. Юрьев маршрутного поезда для выезда персонала ун-та в г. Воронеж. Усилиями Константина Карловича это послание было передано по принадлежности.

Окончательное решение вопроса об эвакуации последовало на заседании Малого и Большого Совнаркома от 8-11 июня 1918 г, под председательством В.И. Ленина. Оно гласило: "Предложить Комиссариату народного просвещения обратиться в Комиссариат по иностранным делам с предложением исходатайствовать у Германского правительства Разрешения на выезд из Юрьева тем профессорам, которые персонально соответствуют требованиям предъявляемым представителям науки в новых социальных условиях". Между прочим хотелось бы обратить внимание на многозначительный подтекст концовки Постановления, характерный для вождя большевиков. Аналогичное решение Малого Совнаркома было направлено 20 июня 1918 г, в Воронеж проф. В.Э. Регелю с предложением временно, вплоть до последующих выборов организовать и возглавить Комитет по устройству в г. Воронеже университета. Комитету поручается позаботиться о перевозке имущества Юрьевского университета из Перми, Нижнего Новгорода и Ярославля в Воронеж, ранее туда засланное в порядке эвакуации, Сент-Илер пишет, что 8 июля неожиданно в Юрьев приезжает В.Э. Регель, сообщивший об окончательном решении вопроса о переезде ЮУ в Воронеж и от имени Комитета по устройству Воронежского университета выдает всему отъезжающему персоналу жалованье за всё время, когда оно не выдавалось,

12 июля в Юрьев прибывает первый маршрутный поезд в составе 21 вагона, из них два классных и 19 товарных. Была произведена погрузка и днем 17 июля поезд вышел из Юрьева. Из профессоров в этом поезде ехали проф. Н.Н. Бурденко и проф. А.А. Афанасьев из медфака, проф. П.П.Граве, известный математик. Поезд благополучно прибыл в г. Воронеж 24 июля вечером и на перроне вокзала был торжественно встречен властями города на вокзале. Все прибывшие несмотря на позднее время ночи были размещены в подготовленные квартиры и общежитие.

Второй маршрутный поезд с оставшимися сотрудниками, студентами и учащимися гимназий отправился из Юрьева 31 августа. В нем старшим по составу был Константин Карлович. Этот поезд прибыл 7 сентября рано утром и прибывшие также своевременно были встречены и размещены в подготовленные помещения. Всего в обоих маршрутных поездах в Воронеж по данным Сент-Илера прибыло: профессоров 39, преподавателей 45, канцелярских служащих 25, библиотекарей 6, служителей 12, студентов, гимназистов, гимназисток, членов семей свыше 800. А через 10 дней, как сообщает Сент-Илер было получено из Юрьева известие о том, что там 16 сентября состоялось торжественное открытие Дерптского немецкого университета. Константин Карлович при этом заключает: "На этом кончается история Юрьевского университета и начинается истерия Воронежского".

ПЕРВОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ВОРОНЕЖСКОГО ЭТАПА (1918-1927)

К сожалению, у нас нет записанных воспоминаний о недельном путешествии юрьевцев из Юрьева в Воронеж вторым маршрутом. Видимо, оно было нелегким по тем временам, да еще в составе длинном и в основном красном, т.е. с товарными вагонами, и, следовательно, стоянки на узловых станциях были на запасных путях, далеких от вокзала, и непредсказуемо долгими. Публикуя свои воспоминания в 1925 году, Сент-Илер был уже скован цензурой, и, естественно, не мог вдаваться в описание этих трудностей, да и общении с окружающими об этом помалкивал. Попробуем представить, как провели Константин Карлович и его семья хотя бы последний день путешествия и первый день по прибытии в Воронеж, т.е. 6-е и 7-е сентября 1918 г.

Еще в предрассветной мгле, обволакивающей тускловато-желтый свет раскоптившейся лампешки, заключенной в чем только не измазанном фонаре, проснулся Сент-Илер. Почувствовал, что бок отлежал на жесткой нижней полке без матраца, прикрытой, правда, домашним пуховым одеялом. Собрался еще заснуть, но не удается. Встал, потушил лампочку, опять лег. Побежали мысли, одна за другой. Вчера весь день был суматошным. А все наделала Москва, где была большая остановка еще четвертого. Загнали на товарную. Узнать, сколько часов стоянки, не удалось. Что делать старшему по эшелону, десятки студентов заходили в вагон, отпрашивались проведать родственников, живущих в Москве... Не отобьешься! Спасибо Николаю Александровичу (Сахарову), он покрепче, отказывал. Сам я многих отпустил, но на короткое время, с предупреждением, что если опоздают, будут догонять за свой счет. А тут еще портит дело двоевластие. Откажем студенту, идет к Алексееву (проф., ректор юрьевский), тот отпускает, а то еще и деканы. Потом еще на стоянках в какой-то Кочетовке, Ряжске, Козлове приходилось собирать старших по вагонам, требовать у них уточненные списки. Спасибо Александрову, молодец, пришлось ему побегать по составу. Главное, на этих стоянках отойти нельзя, а добыть кипятку и другие нужды, санитарные, не терпят отлагательства, беда! Особенно дети. Еще прибаливали некоторые. Суматошный день вчерашний. Еще дамы канцелярские и библиотечные, они его, старшего по эшелону, за власть, хоть и временную, не считают, свои, дескать, начальники у них. Дипломатию приходиться на каждом шагу мобилизовать.

Свету прибыло. Зарозовело в окне, но не ровно, бросками. Константин Карлович приподнялся, посмотрел. За окном проносились сосновые деревья, заставляя подмаргивать заревое светило. Кончились мачтовые сосны, пошли мощные дубы, под стать тем, что в белорусской пуще. Пришел на мысль Сент-Илеру парадокс - сколько ездил по свету, с детства до седины, а исколесил-то лишь северо-запад России, ну и, конечно, Западную Европу почти всю, а с огромным югом и востоком России знаком только по книгам. Был случай съездить на конгресс в Тифлис, но сменял на очередную поездку в Ковду. Пришла беда - открывай ворота. Для него беда - война, хочешь - не хочешь, открывай ворота на юг Воронежем. Незнакомые места, даже проездом не пришлось видеть. Лес стал редеть, пошли молодые сосняки и тощие дубовые субори, видно, что на песках. Местами и на заросших дюнах, как в Парголово. Как-то вдруг из-за леса поднялось яркое белое солнце. Повсюду в вагоне стали открывать окна, подул свежий ветерок, прогнал скопившуюся духоту. На небольшой станции в вагон вошли Александров и дежурный гимназист с чайниками холодной воды для умывания. Послышались слова, что скоро будет последняя остановка перед Воронежем - Отрожка. Кто-то спросил сонным голосом: - Что? Окрошка? Интересное название! Может, и окрошку вынесут на перрон. Но другой голос поправил: - Не Окрошка, а Отрожка, от слова "отрог", ответвление железной дороги к мосту через реку и к Воронежу, вся ветка на семь верст. Все повставали, засуетились, стали убирать постели в чемоданы или корзины.

С волнением, стоя, Константин Карлович вплотную с Александрой Петровной, с сыном Кокой и Верой Ивановной смотрели во все глаза в окно на пробегающие, еще зеленые, дубы и тополя. Шли последние минуты долгого пути. Как-то внезапно обрезался лес, сменившись индустриальным ландшафтом. С одной стороны многие железнодорожные пути, массивное полузакопченое здание завода, депо с несколькими паровозами, на пути 5-6 товарных составов. С другой стороны широкий избитый перрон с идущими туда и сюда суетливыми группами железнодорожников, рабочих, военных, женщин деревенского и городского вида, все больше в затертой, потрепанной одежде. Крошечный, не по величине станции, не то вокзальчик, не то будка с наружными кассами под щелястым навесом. Все серо от многолюдья - Отрожка. На стоянке дежурным пришлось поработать, чтобы в вагоны не впихнулись десятки паровозных кочегаров и заводских рабочих с черными, как у негров, лицами, и в замасленных робах. Один средних лет обходчик с фонарем, в очках с тонкой проволочкой все же проник в вагон и присел на угол скамьи в купе профессора. С любопытством он посмотрел на семью, стоящую у окна. Глава семьи удивления не вызвал. В сером, приличном, но поработавшем, костюме, в картузе, каких везде много, с бороденкой с боков поседелой, в этом, как его, пенсне, ну наверно бухгалтер, да нет, просто в конторе сидит, руки то нерабочие, маленькие какие-то, зыркастый вот только, так в точку и смотрит. Сынок у него гимназист видно, кончает, похож, только дробный какой-то. А вот обе женщины так удивили, что даже очки протер. Старшая видно, что из благородных кровей, сурьезная, одежка ладная, вся синюшная, только жизнь ее потрепала здорово, конечно, времена нынешние такие. Ясно супруга. А молодая тогда кто? По летам дочь должно, лет 25, не более, но совсем не похожа на отца-то, чистокровная армянка, а может, еврейка, глаза и волосы под бурый уголь, а на мать тоже не в масть, белобрысая она. Не может такая родиться от этих старших, хотя и зовут они ее как дочку - Верочкой. А гимназист-то не как сестру, Верой Ивановной величает. Ну до Бог с ними, видно люди хорошие...

Поезд вошел в пролет моста и внезапно развернулась широкая панорама. Веселая зеленая речная долина и за нею на горе над мелкими домиками предместья возвышаются купола церквей и немногих высоких зданий. Решительно преобладает зеленый фон деревьев. Окно смотрит на правую сторону, вверх по течению извилистого русла, то прижимающегося к высокому нагорному берегу, то как бы оттолкнувшись от его высот, оно блестит у низкого лугового берега, в гуще камыша и рогоза, перемежаясь там с полузаросшими озерами, старицами, уремами. По всем краям и извивам реки стоят лодки - байдарки и плоскодонки, под кустами и на зеленом лугу видны тела купальщиков. А выше, в большой многоверстной сияющей дали громоздиться по горным кручам дубрава, просто сказочная какая-то, как будто ей и краю нет. Хорошо встречает Воронеж! Но еще минута-две, и эта залитая солнцем панорама остается позади, поезд втягивается в овражную выемку, как в зеленый туннель с дубравными склонами, а речная долина, по-прежнему широкая, то исчезает совсем за этими склонами, то опять неохватно развертывается. Но вот пошли домики, а потом и улицы станционного поселка, еще раз возносится поезд над панорамой глубокой овальной котловины с переплетением мещанских улочек с садочками, так ясно видных, как на ладони. Мелькнула последняя будка стрелочника, затем водокачка. Приехали!

Конечно, перрон, еще ранним утром пустынный, сразу заголубел от высыпавших из вагонов студентов и гимназистов. Затем появились и профессора в темных костюмах и светлых сорочках. Произошла официальная встреча с представителями ректората и деканата. Сент-Илер и Алексеев передали документацию и пресловутые, слегка и помятые в хлопотах, списки на прибывший эшелон. Последние были вручены начхозу университета, который громко объявил, что поезд через 15 минут перейдет на товарную станцию на длительную стоянку, что туда будут поданы подводы для багажа и экипажи для профессоров. Он попросил всех вновь сесть на поезд.

Не прошло и двух часов, как семья Константина Карловича стояла у крыльца выкрашенного в казенную желтую краску трехэтажного дома, предназначенного под биологические кафедры физмата. Не пришлось семье занимать предоставленный экипаж, т.к. этот дом вместе с двумя другими, стоящими рядом и сходными, как близнецы, были расположены от товарной станции в 5-10 минутах ходьбы. Группа студентов перенесла вещи профессора на второй этаж, где представитель хозчасти открыл одну дверь, ведущую в темноватый коридорчик, а затем и другую. Все вошли в эту двухкомнатную, довольно светлую и широкую квартиру, где и прошла вся воронежская жизнь профессора.

Когда все сопровождающие вышли, женщины осмотрели комнату, предназначенную для Веры Ивановны на третьем этаже, в помещении кафедры зоологии, пристроили там ее вещи, и, спустившись, принялись организовывать утреннее чаепитие, что оказалось не так просто. Водопровода и канализации в помещении не было, все удобства на дворе, воду надо было приносить ведром из колонки. Правда, на первый случай ведро с водой, прикрытое дощечкой, стояло на табуретке. Пытливый глаз профессора прошелся по комнатам с большими окнами, в которые так и било солнце с лежащего напротив обширного голого плаца. Однако яркий свет сразу потухал в старых, болотно-зеленых бумажных обоях со следами прежних жильцов - прямоугольники от висевших когда-то картин и портретов, вбитые гвозди, царапины и сдиры. Пол был наспех вымыт, но и он носил отпечаток всех огрехов былой жизни. Мебель, как говорится, с бору и с сосенки, лишь бы сесть, пообедать, приткнуться на ночь, для книг и работы надо искать прибежище в другом месте. Вот только круглый стол, который Александра Петровна уже успела покрыть белой скатертью, соответствовал своему назначению. Дорожный чайник был нагрет на керосинке, обнаруженной в комнате для служителя на кафедре. Наконец, семья уселась за чаем с незамысловатыми остатками взятых на долгий путь яств. У Сент-Илера в ушах еще долго шумело от ритмичного стука колес. Но больше всего его угнетало известие, наспех полученное от начхоза, о том, что вагоны с эвакуированным университетским имуществом и его личными книгами и вещами еще не прибыли и даже точно не известно их местопребывание. Как начинать новый учебный год?... Говорят, кто-то из профессоров уехал разыскивать, надо узнать. - Ну что же, посидели, отдохнули, надо делами заниматься!, - деланно бодро провозгласил Константин Карлович. - Вы тут устраивайтесь, а мне надо идти в ректорат к 11 часам, собирают приехавших деканов и зав. кафедрами для распределения помещений, очень важно. Сын Кока тоже попытался было улизнуть на улицу, посмотреть город, но Александра Петровна мягко, но решительно призвала его к порядку: - Нет, нет! Много здесь дел неотложных, надо воды принести, обед готовить, керосину добыть где-то, спросить, где базар, купить картофель, может, и фруктов.

Сент-Илер вышел из дома на улицу, перешел на другую сторону, рассмотрел все три дома, убедился в их однотипности, в двух из них будут располагаться его коллеги медики. На соседней улице, через дорогу, ближе к товарной станции расположено тоже желтое, но одноэтажное приземистое здание, отведённое, как ему говорили, под анатомикум. Вскоре к стоявшему Константину Карловичу присоединились проф. гистологии С.Е. Пучковский, проф. микробиологии М.И. Штуцер и все группой направились на плац, покрытый низенькой травкой с обширными земляными пролысинами от строевых перестроений и маршировок многих поколений кадетов. В северном направлении был виден на всю длину фронтон главного кадетского корпуса, а теперь университета. Здание массивное, тоже желтого цвета, в три этажа. Только в одном верхнем этаже Сент-Илер насчитал 48 окон. Перед корпусом возвышались деревья - вязы, дубы, до крыши поднимались пирамидальные тополя. Наметившись на середину корпуса, профессора пошли по геометрической прямой, сокращая путь, чему благоприятствовала идеальная выравненность плаца. Подойдя вплотную к зданию, идущие заметили и четвертый этаж, подвальный, с такими же большими окнами. Две полукружные дорожки, левая и правая, обрамлённые кустарниками и деревьями, вели к главному входу, Войдя внутрь здания они заметили широкую пологую лестницу. По каждому этажу шли темноватые широкие коридоры. Кое где в коридорах стояли основательные дубовые скамьи с запасом на любую комплекцию. Поражала толщина стен здания, на добрый аршин. На подоконниках студентам было свободно сидеть.

Осмотревшись в здании, профессора прошли в ректорат, где их весьма радушно встретил ректор Василий Эдуардович Регель, высокий, кругом седоголовый, с овальной тоже белой бородой, но отнюдь не дряхлый, в черном сюртуке и галстуке. В комнате уже собралось человек до сорока. Прежде всего, ректор познакомил собравшихся с приехавшими вторым маршрутом профессорами и начал рассказывать историю Михайловского кадетского корпуса, игравшего большую роль в подготовка Офицерского состава России. Он назвал несколько фамилий известных военных имён, добавив при этом с лёгкой полуулыбкой о том, что Советское правительство особо отмечает, что в этих стенах учился известный философ и революционный деятель Г.В. Плеханов. Впрочем, кадетский корпус с первых дней Октябрьской революции был закрыт и в этом здании разместилась военная гимназия, готовящая средний командный состав для Красной Армии. Однако еще в июне с.г. военное ведомство пошло навстречу ходатайствам университета и председателя Губисполкома Н.Н. Кардашева и приняло решение о переводе военной гимназии в Тамбов и вся усадьба бывшего кадетского корпуса с землёй как в городе, так и за городом была передана университету. Загородные земли видимо могут быть использованы для организации ботанического сада или подсобного хозяйства.

Дальше пошли долгие дела с распределением площадей для лекций, лабораторий, клиник, естественно не без споров. Делались два перерыва. Первый был использован ректором для демонстрации актового зала. Большое впечатление на всех произвёл прекрасный двухсветный актовый зал с хорами и белоснежными колоннами по сторонам. Мягкие стулья могли убираться и освобождать большую часть зала для танцев. Второй перерыв был посвящен знакомству с третьим этажом и в заключение ректор открыл неприметную дверь и провёл собравшихся на хоры актового зала. Здесь на столах и скамьях лежали положенные друг на друга картины. Часть их, повидимому наиболее значительные, были приставлены к стенам и их можно было рассмотреть, как и некоторые античные скульптуры, произведения резца более поздних веков. Ректор обратил внимание профессоров на картины Рембрандта, Тициана, Дюрера, на превосходный мраморный бюст Александра I работы Федора Шубина[3]. Незаметно подошел скромно одетый худощавый смотритель всех этих богатств – Н.М. Беззубцев, который поведал собравшимся историю эвакуации юрьевского музея изящных искусств и пригласил заинтересованных лиц в отведённую ему небольшую комнатку, где располагался каталог музея и некоторые произведения, нуждающиеся в реставрации, а также куклы. Смотритель увлекался этим делом и не без успеха выступал с ними в городе и на университетских вечерах. ("Из фондов музея истории ВГУ, Рожд. Рев., 1988, С.15. Н.М.Беззубцев, 1924).

Перейдем теперь к более строгому следованию источникам. Мы имеем в виду не только литературу и труды Сент-Илера, но и личные воспоминания автора с 1927 г., основанные на рассказах и профессора и окружающих его лиц. Вся эта череда лет с 1918 по 1927 имела крайне изменчивую ситуацию в социальном составе студенчества, в его общей численности, в организации одних факультетов, в закрытии других. Это десятилетие можно считать поэтому переходным периодом от одного устойчивого состояния системы - Юрьевского университета к другой устойчивой системе иного качества - Воронежского университета. Хочется подчеркнуть, что речь идет именно о резких скачкообразных, а порой просто хаотических изменениях всего университета. Некоторые из этих изменений выглядят как случайные, другие как революционные, т.е. действующие по принципу: "Старый мир до основанья мы разрушим, а затем" В этом пёстром потоке событий, естественно оказывающих большое влияние на всю жизнь и деятельность Константина Карловича, его семьи, кафедры, учеников за эти десять лет можно усмотреть и более дробные подразделения. Возьмем для начала первые два учебные года: 1918-1919 и 1919-1920. Всем известно, что они для страны в целом, также и для Воронежа были годами гражданской войны и разрухи, тяжелого голода. И в жизни Сент-Илера они конечно тоже были лихолетьем. В то же время эти года Воронежский университет пока еще и не является, строго говоря, таковым. В толпе студентов, покидающих сумрачное толстостенное здание бывшего кадетского корпуса в конце занятий явно доминировал голубой цвет шинелей и фуражек с голубыми околышами. Никто теперь не обязывает в них ходить, но никто пока и не препятствует этому. И с тем большей охотой "юрьевцы", как их здесь продолжают называть, стремились хоть в этом сохранить былые вековые традиции поклонников альма матер. К концу этого двухлетия голубой колер студенческой массы явно тускнеет и растворяется среди черных пиджаков и защитных гимнастерок воронежских ребят и еще большей пестроты девичьих одежд и платков. Этому "разжижению голубого колера" сильно поспособствовал декрет Совнаркома от 2-го августа 1918 г. обязывающий вузы принимать в качестве своих слушателей всех лиц независимо от гражданства и пола, достигших 16 лет без представления диплома, аттестата или свидетельства об окончании средней или какой либо школы, кроме удостоверения о их личности и возрасте и без взимания какой либо платы за учение, а также без вступительного экзамена и какого либо собеседования. Короче говоря, ворота вузов широко открывались для всех желающих. Извечное название "студент", т.е. "изучающий" этим указом заменялось на название "слушатель", т.е. статут университета или института понижался до уровня курсов. Естественно, что на первых порах наплыв желающих поступить в университет был непомерно велик, особенно на медфак, где пайки для студентов были выше, т.к. обеспечивались военным ведомством. Так, например, в 1920 г. в университет в приёмную комиссию было подано свыше 2000 заявлений. Только на медфак было зачислено 750 лиц, однако уже при первых регистрациях на практикумах и зимних экзаменах эта численность сократилась наполовину. Надо заметить, что на физмат даже при этих крайне мягких условиях приёма число заявлений за сотню не переходило. Видимо слова "физика", "математика" многим внушали опаску.

"Голубизна" студенческой толпы сокращалась еще за счет ликвидации некоторых факультетов (богословского, юридического), что вынуждало студентов этих специальностей покидать Воронеж. В этой ситуации никаких хлопот, поэтому, не потребовалось сыну Сент-Илера Коке поступить уже в сентябре 1918 г. по его выбору в Технологический институт, который тогда открывался на территории Сельхозинститута. Асимметрия высокой численности студентов на медфаке приводила естественно к асимметрии и лекционной нагрузки Константина Карловича. Сильно доминировал общий курс зоологии на медицинском в ущерб для своей кафедральной работы, тем более, что большую часть студентов медиков приходилось экзаменовать по два-три и более раз. Вообще все кафедры физмата в это двухлетие были крайне малы. У Сент-Илера, кроме него и асс. Веры Ивановны, был только служитель. У ботаника проф. Б.М. Козо-Полянского и его жены асс. В. И. Лащевской аналогично был только сторож. На кафедре математики еще парадоксальней. Заведовал кафедрой проф. П.В. Граве, но по болезненному его состоянию фактически всеми учебными предметами занимался асс. Н.П. Самбикин и надо сказать - блестяще. На кафедре физики, кроме проф. Н.А. Сахарова, была только лаборантка Е.К. Вемстрем и уборщица Саша.

Материальное положение профессоров и преподавателей требовало тогда от них большой стойкости. Старые кадетские дома - близнецы давно не ремонтировались, за военные годы были запущены, имели устарелое печное отопление (с дымом!). На каждую печь на всю зиму полагалось 30 пудов дров. По анкете проф. Н.Н. Бурденко температура в его квартире держалась около +4º (возможно Реомюра). Водопровода не было, воду приходилось приносить из колонки на улице, примитивный туалет был на дворе. Вероятно в прошлом у кадетов все было в норме, но за военные годы пришло в упадок. Только в 1923 г. центральное воздушное отопление, канализация и водопровод были восстановлены. Студент зоолог Н.А. Остроумов из близких учеников Константина Каpловича пишет: "студенты физмата пайков не получали, если не считать ежемесячной выдачи 30 фунтов (12 кг) жмыха. В столовой, простояв более часа в очереди, студент получал лепешку диаметром 8 см и толщиной 1 см и тарелку очень жидкого пшенного супа без мяса". - Не знаю, продолжает он, какой паек получали пpофессоpа, вероятно, тоже очень небольшой. И он видимо прав, потому что пpоф. Бурденко, получивший военный врачебный паек, считал его недостаточным и писал о пpиобpетении дополнительных продуктов "всяческими способами".

Есть свидетельства, что Сент-Илер в зимние месяцы частенько, не выдержав понижения температуры в конце ночи, затемно вставал, шел к печи и растапливал ее сыроватыми дровами, поддерживая огонь долгими часами, смотря в горнило печки. Дрова ивовые, горели неважно, то разгораясь, то затухая и их приходилось шевелить. О чем думалось тогда Константину Карловичу? Вряд ли радостные мысли. Из старших сыновей один погиб, другой не то жив, не то где то далече...

Не только от Юрьева еще сохранялась голубизна одежды, но и более существенное: некоторый демократизм самого студенчества. А именно еще сохранялось значение студенческого старостата. Старосты выбирались в группах на практикумах прямым голосованием и сходясь вместе образовывали старостат, избиравший каждый раз своего председателя и секретаря. Однако, если в Юрьеве решения старостата имели рекомендательный характер, то в Воронеже в старые меха как бы было влито новое бурлящее вино, и решения имели характер безаппеляционных требований, вплоть до организации новых факультетов. Так, в начале января 1919 г. Старостат Воронежского университета постановил, ввиду уничтожения юридического факультета, срочно приняться за организацию нового факультета общественных наук (газ. "Воронежская беднота", 11 янв. 1919 г.). Наряду со Старостатом, тогда еще проводились сходки студентов, имевшие по накалу страстей, характер новгородского веча. Именно сходка поступающих на медфак в 1920 . заставила деканат, озабоченный непомерным числом подавших заявление о приеме и объявивший им о проведении коллоквиума, отказаться от этой идеи и принять всех желающих. Такие вольности были пожалуй немыслимы в последующие годы. Этому всевластию Старостата несомненно благоприятствовало еще небольшое число партийцев и комсомольцев в университете (например, партийцев не более 30).

Тем не менее и непомерные трудности быта и потери сыновей не помешали Сент-Илеру уже с первых дней своего приезда в Воронеж добросовестно выполнять долг ученого и возродить на новом месте свою кафедру. Уже в конце ноября 1918 года прибыли 48 вагонов из Перми с имуществом Юрьевского университета, в основном с книгами библиотеки, в том числе и учебная литература, без которой трудно было начать занятия. В двух вагонах были коллекции, в том числе из зоологического музея, о которых уже не один год беспокоился Константин Карлович, не зная даже в какой город России попали плоды его многолетнего труда. Для размещения коллекций он облюбовал по соседству со своей квартирой две светлые комнаты с окнами, обращенными на восток и юг, где даже скупое ноябрьское солнышко, чуть-чуть, но согрело воздух на пару градусов и где он с помощью немногих своих студентов смог присутствовать к монтировке коллекций, используя сохранившиеся старые кадетские шкафы. Он постарался при этом осуществить наконец свою мечту - расположить экспонаты не в систематическом, а в эволюционном порядке.

Как замечает в своих воспоминаниях одна из поступивших на медфак студенток А.А. Русанова[4], не только студенты - юрьевцы, но и профессора, прибывшие в Воронеж, бросались в глаза местному населению. Особенно выделялась чинная высокая фигура плотного, прямо державшегося седого человека в черном сюртуке, шляпе котелком и с тростью. Это был ректор университета Регель, похожий на католического пастыря. Он внушал уважение, и даже тот, кто не знал его, невольно кланялся. Совершенно неизгладимое впечатление, пишет далее Русанова, оставлял профессор А.А. Игнатовский, читавший судебную медицину. Когда он сидел в своей шапочке и мантии в скудно освещенном кабинете и глядел на слушателей проницательным взором сквозь золотые очки, он очень напоминал доктора Фауста.

Константин Карлович выглядел попроще, но в эти два года он еще носил на лекциях белую сорочку с жилеткой и с галстуком бабочкой. Это видно из воспоминаний той же Русановой. Позволю себе привести характерный отрывок: - Валя Ошкадеров, студент не из аккуратных на лекции профессора Сент-Илера не ходил и в лицо Константина Карловича не знал...[5]. Сдать зоологию он решил экспромтом. В обществе двух девочек - Кати Минаевой и Маруси Сериковой - Валентин пришел на кафедру и увидел старичка в синем халате, топившего печку. Похлопав его по плечу, Ошкадеров спросил: - Дедок, а где тут профессор Санталыч? Экзамен сдать надо! Старичок вздрогнул, словно его ударили шпагой. - Сент-Илер? Прошу подождать. - И вышел в свой кабинет. Через несколько минут дверь кабинета распахнулась и Валя увидел белую манишку и галстук бабочкой. Он замер, удивленный преображение "дедка" и в ту же минуту понял, что провалился. Девочки, не желая участвовать в дальнейшем, потихоньку выбрались на лестницу. А Вале не осталось ничего другого, как войти в кабинет. Он вошел - и вышел через несколько минут, получив "неуд". Сент-Илер был милостив, спросив у него о глистах. Но Валя не мог вспомнить ни одного порядочного глиста.

Осенью 1919 г. Воронеж захватывается белыми войсками генералов Шкуро и Мамонтова. Для университета наступили черные дни. Как пишет А.А. Русанова: "Мамонтов вызвал к себе ректора и несколько профессоров-юрьевцев и предложил им считать себя гостями в Воронеже, так как они заняли кадетский корпус, который нужен "единой неделимой" для воспитания офицеров. Студентов распустили, занятия прекратились, жалованье перестали платить. Вскоре после освобождения города сюда приехал нарком здравоохранения Семашко, а весной 1920 г. был заметно улучшен паек для профессоров и преподавателей университета и их семей."

В главном корпусе университета, по воспоминаниям той же современницы, первые годы еще существовала домашняя церковь кадетского корпуса. Она помещалась на первом этаже, там, где впоследствии с 1914 г. образовалась библиотека и читальня. Это было очень уютное и красивое помещение с расписным потолком, золотым иконостасом и превосходными иконами. Несколько копий с картин лучших мастеров - Мадонна с младенцем, Георгий Победоносец и Василий Воин. В 1918 - 1920 гг. по воскресеньям еще служил старенький священник и пел хор из местных прихожан. Иногда туда ходили и профессора - юрьевцы. На пасхальную заутреню собиралось много народу, были и студенты. - Автор склонен думать, что Константин Карлович с семьей это пасхальное богослужение, как и рождественское, стороной не обходил. Это еще одна черта, подтверждающая положение о переходном характере рассматриваемого двухлетия.

Ситуация неустойчивости этого двухлетия проявилась еще в одном событии – в изменении статуса кафедры Сент-Илера. В 1918-1919 учебном году его кафедра, как и в Юрьеве, именовалась зоологической (включая и сравнительную анатомию животных). В 1919 г. летом в Воронеж из Киева эвакуируется профессор Иван Иванович Шмальгаузен. Ему ректорат создает отдельную кафедру при физмате по зоологии и сравнительной анатомии позвоночных животных. Таким образом кафедра Сент-Илера фактически становится кафедрой зоологии беспозвоночных. В 1921 г. Шмальгаузен покинул Воронеж, возвратившись в Киев, а его кафедра осталась и была передана для руководства профессору Якову Павловичу Щелкановцеву с оплатой на полставки, оставшемуся работать в Сельхозинституте.

Теперь остановимся отдельно еще на одном своеобразном двухлетии: 1921 - 1923. Это двухлетие чревато решительным искоренением "юрьевщины" по всем направлениям. 20 сентября 1921 г. в ВГУ открывается рабочий факультет, имеющий задачей в краткий срок (один учебный год) подготовить рабочих и крестьян к успешному обучению в университете. На рабфак предписывалось принимать хорошо грамотных, твердо знающих четыре действия арифметики над числами любой величины, предоставивших удостоверение в том, что они: 1) крестьяне или рабочие, 2) стоят на платформе Советской власти. Успешно закончившие рабфак, хотя бы и на "уд.", принимались в университет без экзамена, все остальные абитуриенты с осени 1921 г. были обязаны сдавать приемные экзамены, и они были строгими. Так их живописал признанный университетский поэт доцент математики Н.П. Самбикин: Да не обессудит читатель - приведу кусочек:

С этого же времени в ВГУ открывается педфак. Партийная ячейка соответственно увеличивается и на начало октября 1922 г. насчитывает 117 членов, главным образом студентов и, вместе с студенческим профкомом, берет под свое руководство всю жизнь студентов, оставляя старостам второстепенную роль исполнителей распоряжений учебной части и студенческого прфкома. Сами старосты отдельно уже не собираются. Юрьевская демократия кончается.

С открытием педфака новый прием на физмат прекращается и только еще обучающиеся доводятся до выпуска. Впрочем, допускается в порядке исключения, перевод отдельных студентов с педфака на физмат, пока он существовал, со сдачей дополнительных экзаменов. Из них впоследствии вышел ряд хороших научных специалистов. С другой стороны, некоторые студенты и студентки физмата, которым подходил срок выпуска, не сдавали экзаменов, стремясь задержаться хотя бы таким способом на исчезающем физмате. Они ректоратом переводились на педфак, где образовывали непотопляемую когорту "вечных" студентов. По нескольку лет они болтались в университете, почти не заходя на педфак в свою группу, пользуясь кое-какими студенческими привилегиями. Когда автор поступил в университет в 1926 г., он еще застал нескольких таких студентов, большая часть которых была в форменных поношенных шинелях, хотя вся остальная одежда была обычной. Отдельные «вечные» стремились сохранить хотя бы фуражку с голубым околышем, являясь как бы реликтами уходящего социального строя.

Для Константина Карловича факт замены естественного отделения физмата аналогичным отделением педфака несомненно имел тяжелые последствия. Учебный план педфака ограничивался фронтальной подготовкой, без специализации, т.е. без большого практикума, спецкурсов, производственной практики. Даже педагогическая практика в школе ограничивалась пассивной формой. Видимо, этим можно объяснить стремление Сент-Илера организовать экспедицию на Белое море в 1921 г. с тем, чтобы, пока можно, использовать средства, отпускаемые на производственную практику по физмату, тем более, что в ней могли принять участие и желающие студенты педфака и таким образом быстрее и лучше приобщиться к биологии, пройти исследовательскую практику, которая была им по плану "не положена". Экспедиция эта для того времени была довольно рискованным предприятием. Был, конечно, и элемент поспешности при самой организации ее, затяжка выдачи денег и продуктов, трудности приобретения билетов и пр. Как и в Юрьеве, Константин Карлович объявил о приеме в экспедицию всех желающих, как с физмата, так и с других факультетов. Набралось 10 студентов и 13 студенток. Багаж оказался громоздким, так как большую часть продуктов пришлось брать из Воронежа. Рассчитывать на получение их на Севере не приходилось, разве лишь на ягоды и может быть рыбу. С введением в действие мурманской железной дороги появилась возможность все путешествие в Ковду совершать посуху поездом. И только со станции Ковда около 5-6 км багаж перевозили по болотистой дороге на санях (!). Все участники, естественно, кроме Константина Карловича, а временами и Веры Ивановны, шли пешком, проваливаясь местами в жижу по колено. При въезде в село выяснилось, что здание биостанции на материке сохранилось, но было занято школой. Из-за каникул оно пустовало и экспедиция благополучно в нем устроились. Кое-что - нары для постелей, пара столов и лавки и пр. - пришлось конечно сколотить. Раздобыли добрую лодку "доpу" и экспедиция заработала. Жили на воронежских сухарях и крупах, иногда pазнообpазили пищу беломорской селедочкой. Шведских заводов с их магазинами уже не было, они были национализированы и почти полностью pазpушены, то ли в боях гражданской войны, то ли от времени и небрежения. Вместо них работала лесобиpжа на о. Оленьем, где изредка грузились советские, а иногда и шведские пароходы. Того образцового порядка, который был при шведах, уже не было, бревна от сплава скоплялись огромной массой у Лесобиpжи и удерживались на воде длиннейшей цепью на поплавках. В штормовую погоду цепь от ударов колыхающихся бревен разрывалась и освобожденные бревна уносились течениями сначала по Ковденскому, а потом и по всему Кандалакшскому заливу. Рано или поздно они выбрасывались прибоем и приливом на берега. Почти все побережье становилось белесым от массы наваленных друг на друга в самых неописуемых сочетаниях бревен. И лежали они здесь пропитываясь морской солью и выбеливались солнцем, умножаясь с годами.

По наблюдениям автора эта масса выброшенной морем древесины достигла максимума в 1939 году во время последней сент-илеровской экспедиции. Каких либо попыток собрать хотя бы малую часть этих бревен, сколотить из них плот и привести на Лесобиржу мне неизвестно, известно другое - использовать эту древесину на нужды населения или приезжими экспедициями, властями строго воспрещалось. Законопослушный профессор во всех воронежских экспедициях на Ковду самое большее на что соглашался, это собрать на экспедиционный костер щепки, отбитые от ударов бревна о бревно.

Как видно, лето 1921 года на Ковде было погожим настолько, насколько оно может за полярным кругом. Константин Карлович посчитал нужным включить в свой отчет следующий отрывок из дневника участницы экспедиции студентки Е. Успенской:

- Те, кто никогда не бывал на севере, имеет большею частью весьма превратное представление о нем. Так было и с многими из нас. Мы ожидали найти скудную угрюмую природу, голые скалы, холодное суровое море. Тем приятнее было наше разочарование. Вместо редкой, бедной растительности мы увидели густые сосновые и еловые леса, тянущиеся на безграничные дали, лес перемежается с лугами, покрытыми сочной травой и букетами душистых цветов, болота, покрытые мхом пурпуровым, желтым, нежно-розовым, изумрудным, среди болот на кочках желтеет морошка, алеет клюква и другие ягоды, огромные скалы покрыты мхами и голубеют от черники. А море! Что сравниться с его вечно меняющейся, непостоянной и капризной поверхностью. Сейчас оно зеркально гладко, синее-синее, через полчаса тяжелые волны с глухим рокотом плещутся до горизонта, цвет воды напоминает расплавленный свинец, и лишь белые гребни сверкают вдали. Иногда оно молочно-белое и нельзя найти границ его с небом, взор теряется в ослепительной белизне, исчезает всякое представление о пространстве. Прекрасен дикий могучий север и хорошо отдохнуть там от мелкой будничной жизни.

После этой экспедиции целых шесть лет Сент-Илер не выезжал на Белое море. Это был самый большой перерыв за все 30 лет исследования им Ковденского залива. В зимние месяцы он неуклонно обрабатывал накопившиеся огромные материалы и публиковал время от времени статьи, в том числе и по тематике морфофизиогенеза, приводил в порядок и пополнял местными экспонатами музей эволюции животных и тем не менее с первыми проблесками весны и до глубокой осени проводил исследования очаровавшей его щедрой природы Черноземья, его рек, озер, пойменных и внепойменных лугов, болот, лесов, не считаясь с трудностями маршрутной методики на различные расстояния от однодневных пешеходных экскурсий до месячных поездок. А были они то на тряских дрогах по ухабистым дорогам, то на лодках, обычно плоскодонках, редко на моторках. Где только не приходилось ему ночевать, нередко и на открытом воздухе у костра.

Особо выделим очередное двухлетие из учебных годов 1921-1922 и 1922-1923. Постепенно сходит на нет естественное отделение физмата, наоборот, укореняется и повышает свою численность педфак до приема в 75 человек, из них 90 процентов с рабфака и 10 процентов по конкурсу. Медфак, в связи с прекращением гражданской войны, уменьшает численность приема до 250. Лекционная нагрузка у Константина Карловича выровнялась и несколько уменьшилась. На кафедре появляются, кроме физматовцев (Н.Н.Харина, О.С.Зверевой), активные помощники и с младших курсов педфака (А.С.Молоткова, Н.А.Васильева).

Из объектов исследования в эти годы доминирует всестороннее изучение реки Воронеж в ее нижнем течении в зоне влияния города. Для этого в Обществе испытателей природы создается гидрологическая комиссия из 10 членов, возглавляемая Сент-Илером. Комиссией разыскивались и систематизировались материалы прошлых исследований реки. На городской водокачке ведутся подробные каждодневные измерения и наблюдения над физическими, химическими и санитарными качествами речной воды ("Воронежская коммуна", 1923, 21 февр.). Сам профессор со своими студентами обеспечивает гидрологическую часть этой работы, в частности изучает жизнедеятельность малярийного комара.

Переходим к заключительному четырехлетию рассматриваемого этапа с 1923 по 1927 гг. (учебные). Все эти годы проходят в экономической структуре НЭП, а следовательно остаются позади трудности материального характера не только профессора и его семьи, но в некоторой мере и членов его кафедры, последовательно растущей. К концу четырехлетия к штату добавляются два аспиранта - О.С. Зверева и Н.Н.Харин (Ольга Сергеевна Зверева впоследствии становится старшим научным сотрудником в Комифилиале АН СССР и доктором биол. наук); Николай Николаевич Харин в течение долгих лет работает профессором и зав.кафедрой зоологии в Новочеркасском зооветинституте). Впервые в 1922 г. на сентилеровской кафедре появляется лаборантка - Надежда Андреевна Васильева. По слабому здоровью она не отлучалась в экспедиции, зато круглый год оставалась бережливой хозяйкой всего оборудования, материалов и препаратов. Последние ею постоянно пополнялись и на прекрасном качественном уровне. Это был человек, который на кафедре постоянно был нужен всем и каждому, и каждый не встречал отказа, а вот её с её тихим голосом и умением никого не беспокоить вроде бы в комнате не было. Все предложения на проведение практикумов со студентами, хотя бы на почасовой оплате, она решительно отклоняла и всю жизнь до преклонных лет проработала лаборанткой, но зато какой!... Появился в закоульной комнатке и чучельщик Вася, часто сопровождавший Константина Карловича в его поездках и добывавший шкурки и тушки для чучел, особенно ему удавались птичьи, служившие достойным пополнением для музея. Служителя-юрьевца по какой то причине на кафедре не стало, его заменила пожилая крупнотелая и рыхлая женщина Матрёна.

Сравнительно малая изученность фауны Воронежского края обусловила основное направление научной работы кафедры. Обследуются богатейшие в природном отношении окрестности г. Воронежа, Бобровый заповедник в Усманском бору (свыше 30 тыс. га), организуются и более дальние экспедиции по рекам Воронежу, Усмани, Дону,Тихой Сосне, Потудани и др. Население края, избавленное от излишней опеки уполномоченных по продразвёрстку как-то добрело на глазах, что обеспечивало Сент-Илеру возможность найти в экспедициях и всякого рода поездках не только крышу, но и неплохой стол. Появляются у него и более или менее постоянные опорные пункты для полевых работ в деревне Тарабаровка в Жировском лесу у устья р. Воронежа, на ст. Графская в Усманском бору.

Впечатлительная натура Константина Карловича много раз ввергала его в подобие радостного шока, дрожью проходящего вдоль позвоночника, от щедрых красот этих мест, еще мало тогда оскверненных пагубной деятельностью человека, еще полных приятными для зоолога звуками и гомоном птиц, кваканьем безчисленных лягушек, трелями жаб чесночниц, гудением крупных жуков, стрекотанием кузнечиков и саранчовых, да мало ли еще каких существ иных, не склонных затихать и среди теплой летней ночи.

Кабинетная обработка ковденских материалов и публикация соответствующих статей продолжается нарастающим темпом. В сентябре 1925 г. при университете открывается Научно-исследовательский институт, охватывающий кафедры естественного отделения и физики, призванный развернуть работы по вопросам естествознания и краеведения. Сент-Илер в первые годы возглавляет это учреждение, еще не имевшее тогда специального помещения. Был, правда, выделен стол в деканате, где располагалась секретарь-машинистка. Самое главное, по НИИ шли некоторые, довольно скромные все же, средства на организацию местных экспедиций, на оплату научных сотрудников по совместительству и стипендий аспирантам.

В общем, несмотря на бесперспективность вновь увидеть ковденские берега и воды, жизнь Константина Карловича в эти годы заметно уравновешивается, раны в душе от потери сыновей зарастают. Младший его сын с успехом кончает Технологический институт и получает направление на инженерную должность в Ленинграде. Профессор видимо, на глазах его учеников, здоровел, чаще стала сверкать характерная для него улыбка, не там, где она ожидается, а где-то в глазах. Новые удары судьбы еще ждали своего срока, Парка (богиня судьбы) еще дремала.

……………………………………………………………………………….

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ ВОРОНЕЖСКОГО ЭТАПА (1927-1941)

Эти тринадцать учебных годов уже пожилого, за шестьдесят, профессора Сент-Илера одновременно были и летами моего ученичества у этого достойного ученого, что позволяет описывать этот период жизни Константина Карловича не только по источникам и рассказам очевидцев, но и по итогу более или менее непрерывного общения с моим дорогим учителем, роль которого в моей научной судьбе (да и не только в научной!) стала просветитляться в полной мере лишь много позже, когда самого учителя давно не стало.

В целом этот этап в жизни Сент-Илера был изменчив, разнообразен и как это свойственно ученому, а не поэтому, скажем, наиболее плодовит. Все предшествующие задумки и горы накопившихся материалов дорабатываются нарастающим темпом. Возможно над ним довела назойливая мысль - откладывать некогда, если не сейчас, то ... Житейские грозы, громыхающие над его головой, только подгоняли эти темпы, не считаясь с убывающими силами.

………………………………………………………………………………………..

Еще одна особенность этого периода: с 1925 г., когда началось экономическое давление на крестьян повышенными налогами, а потом и насильственной коллективизацией, проведение экспедиций по Воронежской области становилось затруднительным. Крестьяне стали терять свое былое гостеприимство, оживившееся в годы НЭПа. Донская экспедиция 1929 г. должна была располагаться на ночлег каждый раз на открытом воздухе. Впрочем, может быть, действительно, нет худа без добра. В 1930 г. у нашего профессора на 64-м году появилась дочка. Несомненно, она смягчила у Константина Карловича, да и у всей его семьи, включая Веру Ивановну, возрастающие невзгоды и тяготы жизни.

…………………………………………………………………………………………

Константин Карлович, как всегда в наиболее кризисные моменты своей жизни, не находил более лучшего выхода, чем отправиться в экспедицию в свою любимую Ковду. Так он сделал и на этот раз, хотя организовать ее в конечную часть лета было нелегко. Предстояло к тому же просить средства на внеплановую экскурсию. Сент-Илер не решился просить недавно назначенного нового ректора, философа т. Сапожникова и обратился к проректору, математику проф. Дернову, который, кстати, двигал все дела в это смутное время, ему тоже непонятное, чем оно кончится, и который охотно пошел навстречу старейшему профессору зоологии. Экспедиция, хотя и немногочисленная, состоялась. Подробный отчет о ней, как всегда, был составлен, но остался в делах Учебной части неопубликованным.

…………………………………………………………………………………………………

Следующие пять учебных годов - с 1931-1932 по 1935-1936, если их проследить, скажем, по какому либо из юбилейных изданий, можно счесть периодом спокойного эволюционного развития как университета в целом, так и биофака в частности. Этому благоприятствовало строительство т.н. физического корпуса на ул. Ф. Энгельса, хотя там были и несколько биологических кафедр. На этой же улице поднялось массивное четырехэтажное общежитие, где кроме студентов разместилась большая группа семейных молодых преподавателей и аспирантов. Количество кафедр в университете с 9 в 1931 г. выросло до 29 к 1934. На базе кабинетов или заново на биофаке открываются - кафедра зоологии позвоночных(проф. Я.П. Щелкановцев), гистологии (проф. С.Е. Пучковский), сравнительной анатомии позвоночных животных (Н.И.Николюкин), кафедра энтомологии (доц. Конаков), кафедра дарвинизма, генетики и селекции растений (доц. И.А. Руцкий), кафедра физиологии и биохимии растений (проф. П.В. Савостин), кафедра низших растений (проф. Сигрианский). У самого Сент-Илера звездное скопление аспирантов, перерастающих в помощников лекторов. И тем не менее у него нарастают внутрикафедральные трудности (интриги комиссарствующих). Все сложнее организовывать дальние экспедиции по области в условиях пайковой экономики городов и работы "за палочки" на селе. Более свободно и раскрепощено Константин Карлович начинает себя чувствовать уже не на своей кафедре, а в глубине озерно-лесного ландшафта Жировского леса, подумывает об организации биоценотической станции, да еще на морских просторах Ковды, когда хоть раз в два года да вырвется на свои полтора месяца, привлекая как можно более участников разных специальностей. Особенно удалась в этом экспедиция 1934 г.

Сент-Илеру пришлось изменить тему кандидатской талантливого своего ученика - Н.Н.Харина, работавшего с культурами тканей амфибий и насекомых. Ему, профессору, стали указывать сверху на несоответствие этой темы названию кафедры, поэтому он возможно мягче предложил Харину в качестве донора тканей подобрать какой либо объект из других беспозвоночных. А у этого аспиранта характер был не из легких, и он поступил круто - взял тему по фаунистике водных жуков Воронежской губернии, для него куда более легкой в исполнении. Вышло, что он перешел в стан энтомологов. Услышав это Константин Карлович наверняка произнёс свое неизменное "фьюю!», негромкий свист, которым он выражал свое неудовольствие, а может быть другой звук "ццё-ццё!", означающее еще большее неудовольствие и досаду. Другой аспирантке, все дни проводящей у большого аквариума с аксолотлями, которым она учиняла оперативные удалений конечностей на разных стадиях развития, пришлось перейти на химическое стимулирование роста моллюсков. Ну и так далее. Никаких звуков неудовольствия не хватило нашему профессору, когда он ознакомился с приказом по университету, в котором наконец реализовалась давняя идея комиссарствовавшего парторга об удалении с кафедры зоологии беспозвоночных ассистента К.В. Скуфьина ("по сокращению штатов") и передаче читаемого этим ассистентом курса "Динамика развития" на третьем курсе беспозвоночников никому другому, а самому комиссарствовавшему, равно как и другие курсы и вообще все педчасы. Такова была в это пятилетие не внешняя парадно-оффициальная сторона лучезарных событий,а более реальная внутренняя жизнь сентилеровской кафедры.

Затянувшийся очерк жизнедеятельности профессора Сент-Илера близок к концу. Драматический итог - последнее пятилетие - учебные годы с 1936-37 по 1940-41. Уже официальные анкетные данные свидетельствуют о несомненном спаде его научных публикаций. Так, за пятилетие I93I-I936 было напечатано 16 работ, из них две солидные за рубежом, а в 1937-1941 всего 5 и зарубежных не было совсем. Впервые в жизни он вместо длительных экспедиций в природу дважды в отпускное время сентября выезжал на лечение сердечного заболевания в Сочи. Аспиранты, принятые в эти последние годы и опрошенные мною впоследствии, отмечают его необычную скованность, сухость, даже временами раздражительность, побуждающую реже к нему обращаться (А.И. Исаев, В.С.Петров, Е.И.Покровская). Сталинская машина репрессии выхватывала в эти годы одного за другим ректоров, проректоров, секретарей парторганизации как в ВГУ, так и в других вузах Воронежа. Профессора с не совсем безупречным соцпроисхождением все в эти годы трепетали, стараясь строить благополучную мину в плохой игре. Зоолог Я.П.Щелкановцев и математик Н.П. Дернов, сверстники и коллеги Константина Карловича, как видно, не выдержали серии новых ночных выхватываний и воспользовавшись объявленным конкурсом в Ростовском университете, уехали туда в августе 1937 г., но через два-три месяца они были выхвачены и оттуда, поплатившись головами, очевидно в назидание другим, чтобы не вздумали ретироваться. В этот черный год и вокруг Сент-Илера ткалась паучинная сеть.

Мне в этом пришлось убедиться самому. Как-то в начале учебного года меня пригласили к телефону с ассистентского занятия. Оказался звонок из одного малосимпатичного здания. - Не могли бы вы посетить тогда-то, того-то, в семь часов вечера, комната № такой-то. Поневоле вздрогнешь! Хотя поначалу вежливый тенорок и крепкий чай тебе предлагают с лимоном и печеньем. Неустанно восхваляют тебя как наиталантливейшего ученика профессора Сентыллера. Уж кому-кому, а вам-то, любимому-то, как говорят, в экспедициях-то, да на зорьке-то вечерней у костра, да после трудов-то долгих совместных, да вот также с чайком-то, с клюквой наверно или с чагой целительной уж приоткроет старик душу-то свою дворянскую, расскажет пару другую анекдотиков про нашего брата гэпэушника или других таких знаете, с душком, с душком прогнившим, антисоветским. Есть у них такие, ходят! Припомните, будьте любезны! - Да нет! твержу я, в экспедициях Сентилеровских даже устав пункт содержит, никаких политических разговоров, это у него строго! И сам ничего не скажет и другого кого сразу оборвёт! - Позвольте не поверить, уважаемый! - обрывает следователь, другие ученики, менее близкие, иное говорят. Покопайтесь в памяти, а пока никуда не уезжайте, дня через три опять вам позвонят, о нашем разговоре никому ни слова, поняли! В том числе и жене, ни в коем случае, под вашу ответственность!

Эти дни провожу угрюмо-замкнуто, ноет и ноет в душе. Жена бы сразу заметила, помогает то, что она еще в роддоме с малышом, а свидания там короткие. Уж скорей бы! Опять звонок и прочее. И тот же чай и тот же лимон, но стакан у следователя, передо мной пусто и в горле лишь сухой ком, не проглотишь. И разговор действительно совсем другой, В голосе уже металл позвенькивает. И перст его затабаченный чуть не в очки мои тычет, пых папиросный прямо в лицо! А суть пока та же. Следующий разговор - новая опера. - Рустудыт-тудыт! и прочее в этом роде. И кулак плотно сжатый даёт понюхать. И замахивается над моей головой претолстенным томом какого то классика марксистско-ленинского в темносинем переплете, заставляя невольно закрыть очки локтем. И наконец еще разговор. На этот раз тихий, но какой то зловещий. Никаких чаев, чернильница на столе и бумага. Начинается вроде с жалости: - Жена ведь у вас на последнем кажется месяце беременности?- Да, говорю, только сын уже родился, роды патологические, раньше времени. - Ну вот, поздравляю! Но вот что с ней дальше то будет, вы подумали? И с ней и с ребенком. Вы муж и отец, подумали, черт возьми!? Из за какого-то вредного старикашки пострадает боевая комсомолка, член партии! Думаешь спасётся она партийностью, когда ты загудишь к … матери! Шиш с маслом, ежегодные грехи с заполнением анкеты нам хорошо известны. Пока ходу не даём, нет нужды. Мы всё можем, и сквозь пальцы смотреть долго, и припечатать в момент так, что костей не соберёт, ха-ха-ха ...

Я вздрогнул в ужасе. Моя жена родом из Россоши. Дочь машиниста товарного локомотива. По положению имела право в графе соцпроисхождение проставлять "дочь рабочего" и это ей открывало и путь в комсомол и в ВГУ путь в партию. Но была одна заковыка. Портила ее личное дело мать - она была дочерью станционного жандарма в другом соседнем районе. И моя Лариса при каждом заполнении изменяла только одно слово: "мать была дочерью станционного служащего". Вообще-то станционный жандарм на маленькой станции мелкая сошка, вроде служащего станции, но сколько крови своей перепортила Лариса с 14 лет, заполняя ежегодно и анкету и биографию и с дрожью пальцев учиняя вроде бы маленькую неточность. Всё сходило с рук, но мучил тот факт, что в ВГУ было немало россошанских, а они от своих родителей могли знать, что "Филипповна", мать Ларисы, дочь жандарма и проявить свой бдительный зуд. Видно проявили!

Наконец еще один разговор в том же помещении и на этот раз в другой комнате. Повторяется нудная тягучка, как крутёжка бормашины в насквозь больном зубе. В заключение мне дали чистый лист бумаги: - Напиши всё здесь до буквы о своем знакомстве с Сент-Илером, о внеслужебных и вненаучных разговорах с ним, а главное об анекдотах антисоветских. Ну я записал то, что твердил во всех этих вызовах, да, были разговоры и о природе зарубежных стран, об искусстве и пр., но анекдотов не было. Следователь прочитал и изрёк очередной взрыв ругательств и угроз. А затем последовала хитрая зацепка, которую я сразу не раскусил. Так, вроде бы небрежно, задает вопросик: - Ну хорошо, пусть так, не слышал, допустим, а если завтра или послезавтра услышишь от него такой скверный анекдот, сообщишь мне? И тут я, зная, что от своего учителя дождаться любого анекдота, как от быка молока, ляпнул: - Да, конечно сообщу! - Ну и что ж, сразу сообщишь, или тянуть будешь? - Да, отвечаю, сразу сообщу! - Хорошо, продолжает следователь, припишите мои два вопроса и ваши на них ответы. Приписал эти две строчки. Следователь взял бумагу, посмотрел внимательно и говорит: - После слова сообщу напишите "по известному мне телефону или письменно по известному мне адресу старшему следователю ГПУ тов. Л. или ему же лично". Тут я понял, что попал как курица в ощип. Сразу, чувствую лицо загорелось и пот прошиб. Что делать, пишу и это. А следователь опять так как бы между делом, оторвавшись от своих дел бросает: - Да, чуть не забыл, припиши внизу "а по телефону или письменно представляться буду...", и он назвал фамилию не мою, а какую то другую, не вспомню, на "ский" кончается. Приписал и это. Следователь посмотрел и как припечатал подпись пресс-папье и говорит уже с жесткой твердостью: - Даем тебе месяц сроку, ты согласился давать нам сведения о Сент-Илере и ГПУ будет их от тебя ждать, если за этот срок от тебя не поступит ничего, нас интересующее, пеняй на себя. ГПУ не шутит! Да, что не шутит, я и тогда уже знал.

Не приходится описывать, в каком настроении прошел месяц, который я считал последним в моей свободной жизни. Главное, стараюсь жене виду не показывать раньше времени, пусть ребенок укрепится, ведь недоношенный, слабенький, непрерывно кричит. Будь, что будет, но никаких ложных сообщений от меня не будет! Наконец, прошел этот хмурый ноябрь, каждый день декабря считаю как подарок судьбы. Уже неделя подарена, уже другая, странно, меня не вызывают, не сажают. Ладно, не буду же я на рожон лезть, молчок и всё! Весь декабрь прошел, новый 1938 начался. Экзаменационная сессия пошла, работы по горло, и в ВГУ на двух кафедрах генетики и энтомологии и еще в пединституте на кафедре зоологии у проф. Н.И. Николюкина, где я на почасовой оплате читал зоогеографию и основы эволюционной теории. Постепенно отошло и легче стало дышать. Только через 55 лет в 1994 г. в одном из номеров местной "Коммуны" в статье о раскрытых архивных делах Воронежского управления КГБ я наткнулся наряду с другими сообщениями, на фамилию старшего следователя Л., столь мне знакомую когда-то. В статье сообщалось, что Л. был арестован, судим и расстрелян в декабре 1937 г. Проводилась очередная смена секироносцев. И в суете этой смены незавершенное дело Константина Карловича было отложено на дальнею полку, а вместе с ним и дела более мелких мошек, с ним связанные.

И наконец особого рассмотрения требует период с конца 1937 и до кончины Сент-Илера, сраженного трагическим началом Отечественной войны. Опять таки с внешней стороны эти три предвоенных года прошли относительно спокойно. Я не располагаю фактами, но уверен, что Константин Карлович тоже почувствовал, что облава на него, может быть временно, но снята. К тому же действовала на него, как и на всех нас, грешных, сталинская стратегия представлять смену кадров в ГПУ как своего рода гуманную реформу. Тонущий готов и за соломинку ухватиться, дохнуть еще хоть раз. Под сурдинку у всех запуганных рефреном сквозила мыслишка - теперь легче станет! В зимнее время Константин Карлович активно президенствовал до конца 1938 г. в Обществе естествоиспытателей, где появился ряд новых его членов, как молодых, так и среднего возраста, группирующихся вокруг научных школ профессоров - зоолога И.И. Барабаша-Никифорова, генетика Н.П. Дубинина, доцентов И.А.Руцкого, Н.Н.Конакова. В летнее время наш профессор с головой ушел в хлопоты по организации Жировской биологической станции в устье р. Воронежа. Она использовалась в эти годы как база учебной и производственной практики биологов. Были там построены деревянные помещения для лабораторных занятий, столовой, общежития на 35-40 мест. Одновременно станция служила и базой комплексного научного исследования природы и физико-химических условий всей Доно-Воронежской слитной поймы.

На кафедре в это время было, мягко говоря, тесновато. Окончившие аспирантуру и уже работавшие на других кафедрах, в том числе и вне ВГУ, ученики профессора имели обыкновение, хотя бы на вечернее время, пользоваться своим прежним местом, и ни Константин Карлович, ни лаборантка Надежда Андреевна Васильева этому не препятствовали. Выдавались микроскопы и всё остальное, что требовалось. Раза два наш Карлыч затевал кардинальную перестановку мебели во всех помещениях кафедры, то ли в силу своего французского темперамента, то ли в надежде найти место для новых рабочих мест, а один раз в зимние каникулы была, мне помнится, устроена выставка результатов научно-исследовательской и педагогической работы кафедры с использованием всех ее помещений. Много было посетителей и со стороны, из других вузов, школ и учреждений. В 1939 г, Константин Карлович провел одну из наиболее крупных своих экспедиций в Ковду, которая оказалась последней в его жизни. Это был 31-й год его комплексных работ по изучению Ковденского залива.

Противостояние Сент-Илера с Козо-Полянским в этот период несомненно усилилось и приобрело драматический характер. При научной части тогда функционировала пожалуй чисто бюрократическая надстройка - Научно-исследовательский институт биологии, которым в предвоенные годы руководил Борис Михайлович с единственной штатной единицей - секретарем-машинисткой. Средства на некоторые экспедиции и оплату стипендий отдельным аспирантам шли из той же бухгалтерии, но не прямо, а по статье НИИ, т.е. требовалась на соответствующей бумажке дополнительная виза Козо-Полянского. Эта зависимость была не по нутру Константину Карловичу, и надо заметить - у него к сожалению были на то основания. В частности Борис Михайлович вместе с И.А.Руцким на заседаниях НИИ не раз поднимали вопрос о передаче некоторой ценной техники с отдельных кафедр в распоряжение НИИ. Конкретно назывались имеющиеся на кафедре зоологии беспозвоночных цейссовский микроманипулятор, также немецкий замораживающий микротом, большой набор витальных и других красителей и мелких приборов для культуры тканей и клеток. Это предложение естественно преподносилось под лозунгом повышения реального использования уникальной техники. Вопрос окончательного решения не получал, но поволноваться нашему старику довелось. Была еще неприятность - ему пришлось разлучиться с сыном Кокой, переехавшим на работу в Ленинград, впрочем в отпуска он приезжал домой. Весь облик Константина Карловича постепенно становился другим. Лицо бледнело, ни кровинки, руки всегда холодные, он становился зябок и даже на лекции не снимал своей потёртой кожанки. Эти зимы к тому же почему то плохо топили и Вера Ивановна не раз высказывала беспокойство, что при долгом сидении вечерами в кабинете ее патрон перемерзал и показатели его сердечного заболевания ухудшались. Однако попытки Александры Петровны покрыть его шалью, надеть валенки, хранившиеся с 20-х годов, нашим Карлычем решительно отвергались. Он отшучивался тем, что в тепле он заснёт.

Единственная отдушина в зимние вечера это было вытянуть Константина Карловича на поход всей семьёй в клуб научных сотрудников, который тогда активно работал в главном корпусе университета. Здесь было тепло, неплохой буфет с кофе и крепким чаем, с свежеиспеченными пирожками. Можно было послушать музыку, а Веру Ивановну обычно приглашали кому нибудь аккомпанировать на пианино. Да и Оля могла заняться в детской секции клуба. Этот прекрасный клуб, как и многое другое столь же памятное в университете, был создан в свое время (1934-1936 гг.) ректором Анатолием Яковлевичем Нориным, профессором и коммунистом. По воспоминаниям ряда лиц (Рожд. 1988), как и по моим, при клубе существовали различные кружки - шахматный, хоровой, художественной самодеятельности, дамского рукоделья, щелкали шары из биллиардной, из музыкальной доносились звуки пианино, скрипки или сольного пения, в широком коридоре, отгороженном от остальной части верхнего этажа глухой стеной с дверью, танцевали преподаватели. Так клуб работал все пять лет до 1941 г. В концертах художественной самодеятельности принимали участие и седовласые профессора - химик Култашев, геолог Дамперов, Сент-Илер и другие. Надо заметить, что ни до этих пяти лет, ни после них, до последнего времени, в ВГУ не было и намека на клуб для ученых и их семей. Участие преподавателей в деятельности студентов дело взаимно полезное, но только свой клуб может создать домашнюю атмосферу, столь целительную для перегруженных работой ученых. Еще вспоминается, как оживленно и весело для всех участвовавших, в начале 1936 г. прошло чествование на Ученом совете университета 70-летия Константина Карловича и затем было продолжено на многолюдном банкете. Отчасти для экономии средств и времени, но скорее, думается, для большей торжественности и размаха ректорат организовал тогда совместное празднование юбилеев трех профессоров, еще Н.П.Сахарова и С.Е.Пучковского. Помнится, сидели они рядом за красным столом как три богатыря науки, богатыря духа и знания. Чувствовалось, что все трое, но Константин Карлович как то особенно, смущены потоком приветствий, цветов, папок, стихотворных и иных подношений. Как и другие юбиляры, Сент-Илер выступил с короткой, но не лишенной юмора, заключительной речью на банкете. Каюсь, мало помню ее содержание, отвлекала теплая компания у бутылки шампанского. Если бы знать, что придется писать жизнеописание моего учителя! В 1937 г. ректор Норин был репрессирован (Рожд. Рев., 1988, стр. 144).

В лето 1941 года - погожее теплое лето! - у меня шел, еще начиная с ранней весны, напряженный сбор материала по кровососущим двукрылым насекомым в ближних и не совсем близких окрестностях Воронежа. Напомню и о том, что все весенне-летние учебные дела, как то заочники, практики, дипломники, экзамены, не были связаны с моей родной кафедрой. И вот грянула война! С первых ее дней военнообязанные сотрудники университета, имеющие броню в качестве лиц с ученой степенью, или по другим причинам, были взяты на учет созданным в университете штабом гражданской обороны и освобождены от всех занятий, кроме поручаемых штабными начальниками. Впрочем и учебные занятия сами по себе нарушились. Предполагалось начать новый учебный год с 1 августа, но это намерение оказалось тщетным. Во-первых бомбёжки и работа по созданию бомбоубежища. Во-вторых из-за обострения военной обстановка в регионе, половина студентов уехала на фронт или вошла в состав курсов разных военных специальностей, а другая половина или копала преглубокий и длиннейший ров на левобережной окраине города вместе с семьями сотрудников, да и самими преподавателями и сотрудниками, или трудилась в районах на уборке 1 урожая, надо заметить, в тот год весьма обильного. Однако, и оставшиеся сотрудники на кафедрах баклуши не били. Они спешно готовили досрочный выпуск старшего курса, тех, в основном, студенток, кто еще оставался, а главное - подготавливали имущество кафедры к эвакуации, На нашей кафедре, к тому же, выполняли различные и всегда не терпящие отлагательства поручения военно-санитарных органов. Редкие минутки, когда удавалось вырваться и забежать в наш биокорпус и проведать беспозвоночников. 18 октября на заснеженных путях товарной станции был выставлен длиннейший эшелон теплушек с "буржуйками" для эвакуации на восток семей сотрудников университета. Проводил и я свою жену с четырехлетним малышом. День был хмурый, отрешенный. Точнее, чем "на восток" маршрут поезда узнать никто не смог, говорили уклончиво, с месяц пройдет, тогда узнаете. Под вечер вернулся в свою комнатку однооконную в общежитие, что делать? Уже 20-го октября собралась компания таких сразу ставших одинокими и пошли в штаб обороны оформляться добровольцами в народное ополчение, во второй полк. Первый уже отправился на фронт под командованием ректора Н.П.Латышева (точнее, он был комиссаром). Жили мы на казарменном положении сначала в Народном доме на Проспекте революции, а затем перешли в клуб К.Маркса на Никитинской и занимались до изнурения шагистикой, изучением уставов и разборко-сборкой учебной винтовки с пробитой казенной частью. После отбоя, впрочем, втихую играли в карты, тянули цепочкой соленые анекдоты, ясно какие, никакой гэбист не прицепится. Помню, Костя Зажурило не выдержал такого режима и узнав, что в полку вакантное место сапожника, уже через неделю сидел в будке и тачал наши гражданские ботинки, не выдерживавшие многочасовых занятий на плацу. Как то в конце октября удалось позвонить на кафедру. Трубку взяла Вера Ивановна. Она сказала, что Константин Карлович, вроде бы ничего, принимает экзамены, дочитывает лекции пятикурсницам. Все в свободное время возятся с ящиками под эвакуацию. И еще, как кончаются дела, все мы сильно тревожимся за Константина Константиновича, от него с начала войны никаких известий, что он и как. Запросы в Ленинград отовсюду, но ответа нет. Из ректората предложили Константину Карловичу с семьей отправиться в эвакуацию во втором эшелоне. Там, говорят, для профессоров пассажирские вагоны есть. Но Константин Карлович каждый день ждет весточку от своего Коки и от эвакуации отказался. И семья тоже, решили не разлучаться,

В середине ноября положение на фронте у Воронежа несколько улучшилось и вскоре последовало распоряжение из ректората прекратить подготовку эвакуации и приступить к занятиям, И у нас в народном ополчении пришел приказ о ликвидации нашего второго рабочего полка и передаче его личного состава в распоряжение военкомата для мобилизации. В нашу казарму заявилось новое начальство и медицинская комиссия. Все, кто имел броню, в том числе и я, отпускались на работу. Мне было сказано - возвращайтесь на работу в университет и ждите вызова, пошлем вас на офицерские курсы.

Эти полтора месяца, что пришлось ждать повестки, помнятся как время предельно наполненное работой и в биокорпусе, и в физическом и в пединституте, еще и тоской по уехавшей семье, да что говорить, и расстройством моего общежитейского быта. Для практических занятий малочисленные группы собирались в одну комнату, но лекции читались полностью по программе, не взирая, сколько слушают. И только с мобилизационным листком допускалось послабление.

На исходе ноября, помнятся, сидел я на приеме зачета в пединституте. Слышу меня к телефону. Веpа Ивановна, волнуясь, сообщает о скоропостижной кончине Константина Каpловича. Быстро собрался, и побежал к трамваю. Начинался серый пасмурный день 25 ноября. Вбегаю по лестнице в квартиру своего учителя. Вера Ивановна в растерянности, толчется на месте. Покойник лежит еще на неубранной постели, черты лица обострены рукой смерти. Александры Петровны еще нет, пошла с уборщицей Матреной искать женщину для мытья и одевания умершего. Вот и они заявились с женщиной пожилой в черном платье, голова покрыта белым платком. По христианскому обычаю им только положено вымыть и одеть покойника и я оставлю их, чтобы остаться с подоспевшим Васей чучельником освобождением зоологической аудитории от парт и столов и составлением постамента из лабораторных столов. И.А. Руцкий приносит деканатскую красную скатерть и мы вместе с только что вошедшим представителем похоронной комиссии Б.А. Свердловым переносим тело покойного на подготовленное место. Ноша была, помнится, нетяжелой. Дальше действовала похоронная комиссия, ее член И.А. Руцкий по установившемуся ритуалу.

Хотя и военное время, но весть о кончине профессора Сент-Илера быстро обежала город и на гражданской панихиде публика была многочисленная и разная, и не только в аудитории, но и на площадках лестницы и во дворе. Тогда еще сохранялась традиция - нести покойника на руках весь путь от дома до могилы, уж профессора обязательно. Это в данных обстоятельствах около двух с половиною километров до Коминтерновского кладбища, тогда еще нового, на западной окраине за заводом им. Коминтерна (б. Столя). Были организованы смены по шесть мужчин нести гроб и еще по два нести крышку. Женщины несли венки в пределах пяти-шести. Шествие замыкалось экипажем для ослабевших и уставших. Почти все участники процессии отдали и эту дань покойнику.

Так закончил свой жизненный путь профессор зоологии и гистологии Петербургского, Юрьевского и Воронежского университетов на 76-м году жизни. Похоронен на Коминтерновском кладбище в г. Воронеже, в четвертом ряду вправо от главного входа. На ограде вскоре после захоронения была смонтирована памятная мраморная доска с портретом. К сожалению, в начале 80-х годов, когда Коминтерновское кладбище было заполнено до максимального предела и до последнего времени в течение пятнадцати лет продолжало "в порядке исключения", но и нередко, использоваться для захоронения именитых граждан (да и разных подчас), по принципу где бы только воткнуть, но в тоже время и поближе ко входу, в промежутки между первыми рядами могил с оградами были втиснуты новые захоронения со своими оградками. В результате добраться до могилы нашего профессора смог бы только акробат, как мне пришлось в этом с горечью убедиться, когда и по ровному месту хожу с клюкой.

………………………………………………………………………………………………..

В первую очередь здесь речь должна пойти о заливе Ковда. По энергетическим и временным затратам исследование жизненных процессов морского залива Ковды и включенного в него архипелага небольших островков при всей его грандиозности, вовлечении в него многочисленных помощников, участников и учеников, по затрате денежных средств, наконец по реноме Сент-Илера в глазах студентов, коллег и начальства обоих университетов, Юрьевского и Воронежского, мне представляется все же не главным, вторичным направлением в его научной деятельности, своего рода романтическим увлечением, более, чем все другое, отвлекшим его от основного научного стержня нашего ученого - морфо-гистофизиологического. Конечно мне возразят - в этих экспедициях в Ковду доставлялся ему живой материал для экспериментальных работ. Да, но какой ценой, ценой изматывающей нервы многомесячной подготовки очередной экспедиции, разного рода хлопот, уговаривания одних, упрашивания других, различных неполадок, выявленных поломок в приборах и инструментах, а в то время экспедиций и того больше, недовольство одних, инертность других, претензии третьих, тяжелой и постоянной ответственности и тревоги за жизнь людей, новые поломки, да и потери. Сравните ту легкость, а то и комфортность, тогда живой материал доставлялся Константину Карловичу где нибудь на Неаполитанской морской станции, или на тех же Соловках у монахов в монастыре. Позавтракав утром, ученый наш получал свежими заказные пробы от подплывшего к пристани служителя, а то и старого просоленного рыбака и мог практически весь день ставить эксперименты на соответственно оборудованном удобном столе с обиходным инструментом, с запасом морской воды и пр. Но увлечение есть увлечение, если это не любовь, то и не далеко от нее. Без этих хлопот и изматывания он не мог и года прожить. Как магнитом тянуло на север, да и не одному, а как журавлю или тому же гусю пролетному во главе стаи. Только тогда, видимо, чувствовал, что год прошел не напрасно. Может, тяга та от деда его пошла, что в плен попал в гибельном 1812 году. Мы не знаем, из какой части Франции дед тот был. Вряд ли тот Сент-Илер мог быть сыном чернявым Прованса, скорее из белобрысых бретонцев, а те известно не зябки на ветрах, да и море родное у них в крови. Не даром говорят, что кровь дедов отыгрывается на внуках.

Но и в этом увлечении, возможно сызмлада зревшим, наш ученый с течением времени сумел сыскать свою тропу незатоптанную. Это было не легко. Его современниками подвизались тогда блестящие испытатели природы морей и океанов, великих рек и не менее великих озер - Л.С. Берг, Н.М. Книпович, С.А. Зернов, А.Остроумов, М.М. Кожов, супруги Водяницкие, К.М. Дерюгин. Однако, все они с головой погружались в обследование крупномасштабных акваторий, обычно работали на специально оборудованных судах, задачи перед собой ставили биогеографические, историко-филогенические, прмыслово-экономические. Издавали они при этом многотомные тяжеловесные труды с многочисленными картами, списками, лоциями, с описаниями изборожденными вдоль и поперек тысячекилометровыми маршрутами обширнейших мало изученных пространств. Куда было тягаться с ними нашему любителю моря с весельной лодкой "дорой" с командой неопытных студентов первокурсников, притулившихся для обработки материала в одной комнатке, порой без мебели, без рабочих столов и кроватей. И выход, на этот раз вполне в духе своего времени он находит в придании своему исследованию сугубо биоценологического направления [6]. К нему он был подготовлен и практически, работая на нескольких хорошо оборудованных морских биологических станциях, а затем уже и на севере, знакомясь с свойственной ему энергией и тщательностью с Белым морем. Он совершает в течение ряда лет на рубеже двух столетий (XIX-XX) несколько исследовательских поездок, иногда один, иногда со служителем и 1-2 студентами добровольцами от науки в районы устья С. Двины, Соловков, Кеми, Кандалакши, совершенствуя свой зоогеографический кругозор и вживаясь в суровые условия моря, не балуемого теплыми струями Гольфстрима. Повторяя эти поездки в следующие лета, он несомненно присматривался к этим местам с целью организации если не биостанции, то хотя бы базы для студентов зоологов на арендной основе. Такие приценочные рейсы захватили в 1906-1907 гг. и Ковдовский залив, который видимо его очаровал, и в 1908 г. он уже проводит небольшую планированную экспедицию. В своем отчете он пишет: "Главной целью экскурсии я считал ознакомление работающих с живыми животными в их естественной обстановке. Не менее важно ознакомление с образом жизни животного» (Сент-Илер, 1908, стр. 4 ). Здесь, как видно, у Константина Карловича доминируют педагогические интересы, но сам подход его к решению педагогических задач пронизан экологией и он стремится в процессе хода зоологического практикума привлечь отдельных студентов к выполнению самостоятельных научных заданий по отдельным систематическим группам. Однако состав экскурсии по независящим от Сент-Илера причинам оказался неподготовленным, да и в этой первой ковдской экскурсии было слишком много разъездов по акватории залива, да еще была дополнительная поездка в Соловки и индивидуальные задания не были осуществлены, как это с сожалением констатируется Константином Карловичем в конце отчета. Во всех следующих поездках в Ковду доминировали исследовательские задачи и их правильнее уже назвать не экскурсиями, а экспедициями. В основу формулировки задач он кладет свою замечательную "План изследований Ковденского залива и его окрестностей", изданную в Юрьеве в 1915 г. Это не общие рассуждения, как это нередко бывает при составлении планов и в наше время, а конкретные разработки необходимых действий, их обоснование, необходимые расчеты времени. По ширине охвата проблемы и по скрупулезности наметок на многие годы вперед, опубликованная работа представляет прекрасный образец подлинного научного планирования для крупных биоценологических исследований на малой территории.

И вот тоже феномен! Мало таких! В течение 35 лет неуклонно и в годы двух мировых войн и огромной по напряжению гражданской войны, захватывающей и Север, он целиком поглощен изучением всех форм жизни сравнительно небольшого заливчика с доброй полусотней совсем уж крошечных островов с одной впадающей тоже небольшой рекой, хотя и бурной, покрывающей слоем пресной воды значительную часть избранного им залива, воды, как бы хоронящей подлинную морскую фауну, оттесняя ее ко дну в темноту. Он пытается изучать, и при этом с успехом, все связи этой жизни с окружающим миром неорганической природы в динамическом аспекте, как то: действие приливов и отливов, крайне изменчивых пространственно сложной конфигурации архипелага; взаимораспределение двух контрастных потоков - пресного со стороны реки и соленого со стороны более крупного Кандалакшского залива, потоков, по разному продвигающихся через кружевную вязь тех же островков, мысов, мысиков, мелей и глубоких впадин; волнение, всегда крайне изменчивое и в пространственном векторе и во временном и в погодном, иногда и весьма бурное, хотя и щадящее храбрых; течения, замысловато разветвляющиеся и закручивающиеся словно косы нереид; прозрачность и мутность вод, отражается не только на шкале приборов, но и на характере и красоте пейзажей, развертывающихся перед носом идущей лодки; вечное изменение температуры, отражается не только на показателях водного термометра, но и на содержимом ловчих приборов и, так уж скажем, на появление более прозрачных намеков среди экипажа, что не плохо бы покупаться. А характер грунтов! В морском угодье он чуть не главный властелин, подбирающий себе в службу послушную фауну. На каждой пятиминутной хода той же доры грунт меняется и немедленно этот факт находит свое отражение в результате драгирования или извлечения звенящего цепями дночерпателя.

Но нашего исследователя в зашоренности на что либо одно не обвинить и здесь в Ковде он не ограничивается водной поверхностью, но изучает жизнь островов, интересуется их геологией, связывая ее с понижением уровня моря по отношению к следам прежней береговой линии, с формой островов и полуостровов, озер, проливов, ставит задачу поиска общей причины, сплачивающей всю пестроту факторов в единое целое. Большое внимание он уделяет химическим факторам и процессам их взаимодействия, прежде всего в водах с застойным режимом, кончающимся образованием бедной жизнью сероводородной глуби. На более крупных островах и примыкающих к морю материковых площадях он пытается привлечь внимание и силы ботаников для исследования сукцессионных процессов, прежде всего на болотах, что ему кажется больше удается в воронежский период. Естественно, как зоолог беспозвоночник, наш профессор год за годом фиксирует список видов в основном беспозвоночных, обнаруженных экспедициями в Ковденском заливе. Уже в его брошюре 1915 года отмечено 3000 видов и частично родов. Не меньшее число форм и видов растений морских и пресноводных, а что касается наземных растений, то их только в экспедиции 1934 г. было гербаризировано свыше 150 форм для последующего более детального определения в Воронеже.

Каждый год, подчеркивает сам Сент-Илер, ему удавалось находить в Ковде новые виды беспозвоночных для Белого моря, и, в единичных правда случаях, и новые для науки виды, например, сидячая медуза Lucernaria kowdica Saint-Hilaire. Однако более всего его, как эколога, интересовали показательные для определенного биоценоза виды, такие как холодостойкий двустворчатый моллюск Joldia arctica, в условиях Ковденского Залива характерный для наиболее глубоких мест с наиболее низкими температурами, такова и Littorina littorea, показательная для умеренно низких температур. Все эти и другие подобные факты свидетельствовали в пользу вывода о наличной морской фауны в глубинах Ковденского залива, что повело с течением времени не только к образованию у ряда видов разнообразных ареалов, но и к самостоятельности местного эволюционного процесса.

Вопрос о ближайших учениках Сент-Илера в Петербургском и Юрьевском периодах требует специальных изысканий. Автор, к сожалению, лишен каких-либо сведений по этим временам. Позволительно думать, что в этих университетах над ним довлела педагогическая работа со студентами вкупе с организацией зоологического кабинета и музея, а в Юрьеве, кроме того, обширная до изнурения обязанность посещать заседания Ученого Совета, пропускающего весьма значительный поток соискателей ученых степеней не столько готовящихся на месте, сколько приезжающих со всех концов России, Германии и других европейских стран. Поэтому ограничимся Воронежским периодом, кстати давшим Константину Карловичу возможность подготовить значительное число аспирантов и нештатных учеников, хотя, как увидим из приводимого ниже перечня, не по основному его научному направлению.

А. УЧЕНИКИ ДОСТИГШИЕ УЧЕНЫХ ЗНАНИЙ И СТЕПЕНЕЙ ПРОФЕССОРА ИЛИ ДОКТОРА НАУК. /опущены краткие справки по каждому из учеников/.

Б. Ученики - кандидаты наук, преподаватели, научные сотрудники

Данный список научных работников - учеников Сент-Илера можно продолжать и далее, но из за недостатка сведений позволю ограничиться более сжатым перечнем: Исаев Александр, Андреев Борис Викторович, Широкова Валентина Ивановна, Шилло Наталья Васильевна, Шутова Нина Никифорова, Бахтина Валентина Ивановна, Поповкина Ольга Семеновна. Еще упомянем студенток, специализировавшихся по кафедре Константина Карловича, участвовавших в его морских экспедициях, имевших публикации в трудах ВГУ, хотя места их работы автору неизвестны: К. Коптеву и З. Мореву.

К сожалению, все сведения о Константине Карловиче, как педагоге университетского профиля, ограничиваются в основном воронежским периодом его деятельности. О петербургском периоде можно только сказать, что в нем преобладала интроверсия, т.е. впитывание в себя педагогического опыта в аспекте влияния своих старших талантливых коллег. В Юрьевском периоде эти накопленные ценности подвергаются суровому практическому испытанию на прочность в условиях предельно высокой педагогической нагрузки и по количеству отведенных часов и по разнообразию взятых на себя предметов. Формальные сведения об этом автору были предоставлены, но ему недоставало живых впечатлений обучавшихся у профессора лиц. Приходится удовлетворяться статистикой. Рабочее время, затрачиваемое Сент-Илером на педагогический процесс (чтение лекций на физмате, мединституте и кафедре, контроль практикумов всех видов, написание и публикация ряда методических пособий по разным курсам) должно было явно превышать то, что оставалось на его научную работу. В воронежском периоде, может быть поздно, но как говорится - лучше поздно, чем никогда - пришло время экстравертивному процессу, своего рода "заражению" своим педагогическим мастерством всех его окружающих в аудиториях, лабораториях, на стульях у его рабочего стола и, наконец, за пределами университета

Наблюдаем мы здесь, в Воронеже уж совсем небывалое раньше, решительное вовлечение своих ближайших учеников в педагогический процесс, да не просто какие то пробные лекции или практические занятия, а прямо передачу отдельных практикумов и даже полных лекционных курсов на самостоятельную разработку и выполнение вплоть до приема экзамена и это делалось иногда на первом или втором курсе аспирантуры (например, в случае Н.Н. Харина, да и автора). Тем самым, помимо "заражения" вузовской педагогикой своих учеников, профессору удается существенно снизить свою формальную часовую нагрузку, сделать ее действительно профессорской, иными словами, положить начало созданию своей школы педагогического мастерства вузовского профиля, стать педагогом педагогов. Что касается живых впечатлений, то их немало сквозит в тех литературных источниках, которые упоминались в жизнеописании нашего профессора, в моих личных переживаниях за многие годы, в тех сведениях, устных и письменных, которые поступили автору для данного издания.

Остановлюсь вначале на своих впечатлениях. Естественно, наиболее непосредственных на первом курсе естественного отделения педфака в 1927 г. Присутствовал весь курс, еще не поделенный по кафедрам. Постарался занять одну из первых парт. Вот и звонок волнующий. Ну! Этот старичок профессор? Пройдешь мимо и не заметишь! Такие возгласы втихомолку пробежали по рядам. Действительно, по своей внешности лектор явно уступал многим свои коллегам профессорам. Рост ниже среднего, умеренная полнота, небольшие, даже какие-то маленькие руки, бородка клинышком, очки в тонкой металлической оправе, неизменный серо-бурый костюм, а зимой, когда в аудиториях и на кафедрах биологического корпуса становилось холодновато, потертая кожаная куртка, но взгляд через очки живой, пристальный, нередко ироничный, речь неторопливая, спокойная, без нарочитых красивостей. Все лекции обставлялись чем только можно, все развешивалось и выставлялось, соответствующие полки в музее опустошались. Лектор часто ходил по аудитории между рядами с каким-нибудь не слишком крупным препаратом, стремясь показать его каждому. Нередко студенты вставали с дальних мест и окружали профессора, когда он рассказывал какие-нибудь эпизоды из своей богатой практики, связанные с показываемым объектом. А когда добирался до заднего ряда, до "камчатки", где сидели сплошь юноши, то и сам присаживался на край скамьи, стремясь именно у них вызвать интерес, добиться ясности понимания. В общем его лекции и своеобразны и незабываемы, не на меня одного в группе подействовали магнитом, притянувшим к специализации нашего Карлыча. За все годы сотрудники кафедры не помнят случая, чтобы наш профессор как либо повысил голос, тем более раскричался или бы начал нудно ворчать. В этом отношении характерен такой эпизод.

После окончания первого курса я был приглашен в экспедицию - первую в моей жизни. Одушевленный и взволнованный сверх меры, принимаю деятельное участие в погрузке багажа экспедиции на поданную к биологическую корпусу подводу. Все вроде готово, багаж увязан, но вдруг Константин Карлович останавливает возчика, готового тронуться и решает добавить к багажу еще одну пустую трехлитровую банку. Лечу вверх по лестнице на третий этаж, еще быстрее сбегаю вниз с банкой подмышкой, а внизу на пороге дома она вдруг выскакивает и разбивается. Безмолвная мизансцена. Бегу опять вверх за следующей банкой и на этот раз беру ее понадежней, за край, но надо быть такой беде - и эта банка при открывании наружной двери скользит из руки и с звоном бьется на том же проклятом пороге. Константин Карлович только сказал: - Ну и артист Вы, Костя! - и послал за следующей банкой кого-то другого.

Важно еще и то в глазах студентов и сотрудников, что наш профессор не работал, а можно сказать жил на кафедре. Как бы рано не приходили сотрудники и студенты, входя, они неизменно видели - профессор уже на месте, а поздно вечером, уходя, каждый видел светящийся зеленый абажур на его столе и согнутую над микроскопом или рукописью фигуру. Он не только читал лекции, но и многими часами сидел на практических занятиях, которые вели ассистенты, переходя от одного студента к другому, добиваясь ясности понимания всех препаратов у каждого. Время от времени он просматривал все тетради с рисунками студентов, делая там свои пометки, в отдельных случаях вызывая в кабинет свой на собеседование. В то же время никакой игры в панибратство. Экзаменатором он был довольно строгим, как говорили некоторые, не слишком успевающие студенты: - Без ножа режет! Особенно придирчиво он спрашивал наиболее близких к нему студентов, постоянных участников студенческого кружка и экспедиций, и некоторые, не зная этого, погорали на экзаменах. И я должен покаяться, сплоховал один раз. На выпускном курсе я сдавал Константину Карловичу генетику. Учебник был хороший - Филипченко - но со временем действительно было туго, работал в школе в Левой Россоши и прочел только раз, понадеялся на доброту ко мне трехлетнюю своего учителя. Хорошо, что в одиночку сдавал в его кабинете. Целый час он "гонял" за столом, а потом сказал: - Ну, вот что, Костя, будем считать, что вы ко мне не приходили, придете через недельку… К следующему разговору я постарался, да и пригодился этот урок потом, в аспирантуре.

Теперь остановимся на воспоминаниях проф. Т.В. Скляровой, выгодно отличающихся тем, что они относятся ко времени восстановления в ВГУ биофака с пятилетним планом обучения, большим практикумом и значительным числом спецкурсов.

- Когда я поступила в университет, пишет Склярова, Константину Карловичу было 65 лет, но за последующие годы он почти не изменился. Наружность его была самая скромная и можно сказать - незаметная. Среднего роста, лысоватый, с небольшими усами и седой бородкой клинышком, в неизменной серой куртке, одетой на тонкий свитерок, в брючках, давно забывших о традиционной складке и в тупоносых ботинках. Очки носил старомодные, в тонкой металлической оправе. Никогда, нигде, ни разу я не видела его в костюме и при галстуке. Дома и на кафедре он носил иногда черную "академическую" шапочку, а на улице серый картузик. При встрече с ним незнакомому человеку трудно было предположить, что это ученый с мировым именем. Студенты между собой называли его "дедом".

Но какой же это был интересный и своеобразный человек! Он пользовался большим авторитетом и обладал какой то особой внутренней силой. В чем она была, эта сила? Несомненно в его большом достоинстве. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не шел на компромисс, никогда не перед кем не заискивал, не поддавался никакой моде, никаким политическим ситуациям, никаким влияниям научных авторитетов. Он всегда был только самим собой, делал то, что и как считал нужным и в науке и в личной жизни.

Перед лекцией заботливые руки Надежды Андреевны Васильевой развешивали цветные таблицы и рисунки, расставляли на столе сухие и мокрые препараты. После звонка появлялся Сент-Илер, держа в объятиях несколько немецких фолиантов. Готовясь к лекции, он находил в них подходящий текст и рисунки и потом, в процессе лекции переводил и цитировал соответствующие места, демонстрировал рисунки, тем самым не давая студентам зациклиться на учебнике. А лекции он не "читал", а рассказывал, почти не повышая голоса и все сказанное сопровождал рисунками на доске с помощью мелков. Иногда срисовывал с приносимых книг. Рисовальщик он был неважный, но его схематические рисунки легко перерисовывали даже самые "неумехи" и помечая их надписями, могли не записывать подробности. И еще любил Сент-Илер во время лекции внезапно задать вопрос какому-нибудь студенту. Например: "Как Вы считаете, Петров, какое значение имеют эти отростки?» или - этот способ размножения?.. или - эти миграции?.. и т.п. Таким образом, Константин Карлович использовал самые различные методы, заботясь о более полном восприятии и запоминании студентами лекционного материала. При этом у него никогда не было и признаков рисовки. Он просто работал и старался делать это как можно лучше.

Практические занятия проходили в основном самостоятельно под присмотром Надежды Андреевны или Веры Ивановны, но часто их посещал и Сент-Илер. Он подсаживался к какому-нибудь столу и начинал подробно расспрашивать студентов об особенностях строения изучаемого объекта. Прием экзаменов им запоминался на всю жизнь всем студентам. Если отвечавший хорошо знал вопрос, то профессор любил его испытывать на сообразительность, любил, чтобы студент знал латинские наименования, терминологию, систематику. Но если студент был подготовлен плохо и путался, то у "деда" начинало расти раздражение. Он замолкал, начинал как-то причмокивать губами, опускал руку в правый карман куртки и начинал греметь связкой ключей. Когда же студент запутывался окончательно, профессор принимался потихоньку насвистывать какой-то мотив. В таком случае студент сгребал свои листочки и быстро ретировался. Иногда Сент-Илер успевал сказать фразу: "До лучших встреч!"

Необыкновенно пунктуальный и добросовестный профессор требовал того же и от других. И если он замечал лень, халтуру, невыполнение каких либо обязанностей, то горько приходилось тому человеку. Он не ругал, не распекал, он просто переставал замечать лентяя и это было больнее всякого разноса. К сожалению, могу привести пример из своей жизни. В 1934 г. Сент-Илер включил меня в состав экспедиции на Белое море, что, конечно, было почетно. Я получила задание: собирать немертин и зарисовывать их в цвете, так как фиксатором они обесцвечиваются, а окраска немертин имеет значение при определении. И вот мы очутились на биостанции в Ковде - в волшебной стране сплошного дня!

Боже мой! Сколько здесь было необыкновенно интересного: распахнутый морской простор, мохнатые острова, покрытые елями, огромные лодки-баркасы, бурная протока Ковды... А в море такая прозрачная вода, что видны чудесные живые цветники морского дна: густые луга фукусов, длинные ленты ламинарий, алые морские звезды, оранжевые актинии, медлительные морские ежи, раки отшельники. А медузы - они как оторвавшиеся цветы всплывали из глубины… И солнце, солнце, никаких ночей! Ну как тут усидеть в лаборатории, если ребята отправлялись на лов? Я, конечно, удирала и присоединялась к ним, бросив своих немертин. Сознавала ли я, что поступаю прямо-таки преступно, если профессор рассчитывал на меня? Конечно понимала и совесть меня мучила. Но я просто не могла променять всю эту красоту на скользких рыхлых червей в четырех стенах лаборатории, не могла переломить себя. А ведь Сент-Илер подолгу сидел в этих четырех стенах, наблюдая и изучая своих любимых гидроидов. Не раз он, наверное, замечал и пустое место за моим столом.

Но час расплаты настал. В конце срока экспедиции я в горьком раскаянии положила перед Константином Карловичем несколько жалких рисунков. Он не бранил меня, только покачал головой, но с этого момента просто перестал замечать. Я видела, что он огорчен и разочарован. Эта "опала" длилась несколько месяцев. Правда, он не отказывал мне в консультациях, но сам ко мне не обращался. Только когда я подала ему законченную дипломную работу, она ему понравилась и он сменил гнев на милость. Очевидно он почувствовал и мое глубокое сожаление о случившемся.

Руководство Константина Карловича аспирантами и соискателями почти всецело относилось к воронежскому периоду его жизни. Оно начиналась заблаговременно, еще со студенческой скамьи будущих ученых. Уже с первого курса он присматривался к каждому студенту, стремясь выявить у них зачатки способностей и склонности к испытанию природы. Как и чем он при этом руководствовался, это была его маленькая тайна, но ошибался он редко. Высокие оценки на экзаменах для него мало значили, как и такие добродетели, как многочасовая усидчивость и прилежание за лабораторным столом. Ну а малейшие следы лести и подхалимажа только раздражали. Мне кажется, что более всего он ценил моменты простой "детской" любознательности "почемучек" в соединении с самостоятельными попытками найти разрешение возникающих у студентов вопросов самостоятельно, или с помощью книг, или прибегая к сообразительности, а еще лучше к длительному размышлению. Любил он так же давать активному студенту какой-либо обзор зоологического вопроса по литературе, который потом докладывался на кружке, наконец, просто добыть для анатомического изучения какое-нибудь животное в природе, если был подходящий сезон и поиск его был нелегок. В итоге уже к концу первого курса профессор начинал беседовать с отдельными студентами обоих полов на предмет их участия в морской экспедиции. Для многих "обойденных" это было неприятным сюрпризом, особенно для девочек, блещущих пятерками чаще, чем юноши, но надо понять и Сент-Илера, в экипаже на морском карбасе ему, как капитану, хотелось иметь хотя бы половину мужского пола. При этом в свойственной ему манере он обычно "обойденную" утешал тем, что и в следующем году будет формироваться экспедиция и если она сохранит свое стремление специализироваться по его кафедре, то уж если не на море, то на пресных водах ей всегда найдется место. И не раз были случаи, когда и на море находилось.

Такая тактика урезывания мелочной опеки еще более усиливалась на уровне аспирантуры и соискательства. Достаточно привести пример по аспирантуре автора. Дело было в начале 1931 г. В один из первых дней после зачисления на кафедру, я обратился к Константину Карловичу за получением темы для диссертации. Дескать, поступили бланки из отдела аспирантуры, надо проставить. На следующий день подходит к моему рабочему месту профессор и подает листок бумаги, на котором столбиком было написано 10-12 разных тем гистофизиологического характера по объектам от гидроидов до амфибий включительно. Я, признаться, опешил и стал в смущении что-то мекать, дескать, сознательно выбрать мне не под силу, а выбрать механически, пальцем ткнуть, закрыв глаза, или по жребию, вряд ли это будет правильно. - Ну нет, сказал профессор, только сознательно! Не робейте, Костя, не боги горшки обжигают, даю вам две недели срока, не спеша продумайте, повозитесь с книгами в нашей библиотеке, действуйте методом отрицания одной, другой темы, пока не останется одна или две, тогда приходите, поговорим. - Так потом я и сделал.

Очень внимательно и индивидуально по отношению к каждому аспиранту Сент-Илер отнесся к составлению плана подготовки на первый год. В частности, у меня с этим делом возникли немалые трудности - во-первых, я кончал педфак, т.е. не проходил большого практикума и производственной практики, кончал его ускоренно, с сокращением намечавшихся спецкурсов и, во-вторых, имел большую череду пропусков занятий на всех курсах, кроме первого, из-за поездок разного рода для добывания средств существования, поскольку не получал стипендию, а последний учебный год целиком совмещал с работой учителя в сельской школе. Все это Константин Карлович учел и в план поставил индивидуальную подготовку большого практикума по зоологии беспозвоночных и низших позвоночных самостоятельно с одновременным штудированием капитального руководства по этому предмету Ланга на немецком языке (со сдачей экзамена "по Лангу"), а на летнее время - командировку на Севастопольскую биологическую станцию для практического изучения морской фауны и флоры. Нагрузку я получил большую. Естественно, что другие аспиранты, не имевшие таких обстоятельств, таких дополнений в план не получали.

Мелочной опекой нас, аспирантов, Сент-Илер уже не докучал, к сидящему за микроскопом или за ванночкой для вскрытия не подсаживался, внезапных вопросов не задавал, режим дня предоставил свободный. Одного он все же не терпел - работы с лабораторной техникой дома, в какой-то степени и с книгами из личной своей библиотеки, все только на кафедре, до какого хотите времени. Некоторые и ночевали на столах, если по ходу эксперимента или содержания животных требовалось. В конце каждого квартала был серьезный экзамен, в кабинете с зеленым абажуром засиживались по 2-3 часа, выходя иной раз в распаренном виде.

Выделить свойства и особенности личности Сент-Илера как человека нелегко прежде всего по причине высокой одержимости в лучшем смысле этого слова тем делом, с которым он связывал всю свою жизнь с начало и до конца, т.е. с наукой и педагогикой.

Подобно тому, как в белом свете сильно соединяются все цвета радуги, так и в душе Константина Карловича все ее качества и свойства, сливаясь друг с другом, как -бы белым светом освещают все его дела и поступки, порывы в настроении в его широкой деятельности, как ученого педагога, да и всей его жизни, той же семейной, общественной, человечной, нужна какая-то призма волшебника, чтобы их выделить в отдельности. Поэтому, как говорится, не обессудьте за попытку это сделать, хотя бы и топорно. Делаем первый шаг - попробуем определить к какому классическому психологическому типу следует отнести нашего профессора и... сразу спотыкаемся. Вроде бы по несомненной эмоциональности, складу тела, цвету лица сангвиник, но по феноменальной длительной и эффективной работоспособности, когда нужно, не знающий устали - холерик явно. Т.В. Склярова пишет в воспоминаниях ковденской экспедиции 1934 г.: "Сент-Илер прекрасно переносил все походные невзгоды и при любых обстоятельствах был бодр и неутомим. Его даже гнус не очень донимал. Профессор шутил, что для гнуса невкусный. И другой эпизод она описывает: - Во время пребывания в Ковде Сент-Илер организовывал экскурсию на один из дальних островов. По его словам, там было пресноводное озеро, которое интересно было обследовать. Весь путь прошел при хорошей погоде и спокойном море, но при переходе к острову неожиданно налетела буря, поднялось волнение. Благодаря хладнокровию и опыту профессора нашли место для причала, закрепили карбас, однако укрыться от непогоды было негде. Сент-Илер сказал, что где-то недалеко находится заброшенная рыбачья хижина. Распределив багаж между собой, мы зашагали за "дедом", скользя по валунам, спотыкаясь о корни елей, по колено проваливались в моховые впадины. А тут еще усилился дождь, рванул ветер, ели качались, шумели и трещали, так и казалось, что какое-нибудь дерево свалится на нас. Профессор же как юноша шагал с валуна на валун. Хижины все не было. Когда мы зароптали, он сказал: "тут по близости в 27-м году хорошая тропинка была, сейчас на нее выйдем". Но видно с 27-го года тропинка успела зарасти, мы ее не нашли, однако к хижине все же вышли и пересидели в ней, пока буря утихла.

Через пять лет, в 1939 г. в ковденской экспедиции, в которой довелось быть автору, Константин Карлович хотя и не шагал, как юноша, также был неутомим и поглощен работой. Выдерживать такое длительное напряжение духовной и физической энергии можно было только искренне любя науку и все с нею связанное. Кажется академ. Н.Н. Семеновым было сказано, что подлинный ученый в наслаждении, получаемом от занятия наукой видит главную радость в жизни. Эти слова могут быть отнесены и к нашему бескорыстному ученому, обуреваемому "одной, но пламенною страстью". Все годы, как мы его помним, он был необычайно легок на подъем, если этого шага от него требовали большие или хотя бы и малые дела науки, шла ли речь и о трудных переговорах с начальством, о дальних поездках, о заказах на необходимые инструменты, о поисках нужных людей, нужных материалов и прочее, что составляет непрерывную канву всей жизни естествоиспытателя, прозу для стороннего, но поэзию жизни для него, приподнимающую высоко над обыденностью, в том числе и над всем тем, что считается личной жизнью. Этим можно объяснить и резкие колебания в настроении профессора, когда создается ситуация, вынуждающая его бездействовать и минуты, а то и часы идут в отрыве от "любимой" или ее подруги педагогики, то он становится замкнутым, вялым, бесцельно ходит из комнаты в комнату, или, как в случае замолкшего на экзамене студента начинает насвистывать марш, греметь ключами в кармане и т.п. Не исключено, что он и страдает при этом. Но такое состояние у Сент-Илера было кратковременным, как только появлялась малейшая возможность услышать призывный глас науки, заняться делом, он оживлялся и преображался на глазах.

Начатая глава обязывает автора коснуться и недостатков личности нашего профессора. Как известно, абсолютных идеалов в жизни не бывает. Трудно об этом говорить любящему своего учителя, все равно, что врачу оперировать своего близкого, но как говориться - "скрипя" сердцем. Надо сразу заметить, что в основном слабости и недостатки эти проистекают, видимо, из самих достоинств этого человека, как у других известных крупных личностей. Чем крупнее камень на дороге, тем больнее на него спотыкаются, а для близких этот камень у порога и не всегда его обойдешь.

Пожалуй, наиболее известным и обсуждаемым недостатком нашего ученого в университете многими считалась его натянутость отношений с Б.М. Козо-Полянским и Н.Н. Конаковым, имевшая при встречах на людях даже комический оттенок. В какой-то степени это было и с Н.И. Николюкиным и, как говорят, с И.И. Шмальгаузеном, в период его пребывания в ВГУ. Причина одна - обида на переманивание студентов при распределении их для специализации на кафедры в конце второго курса, тех студентов, которые ранее, еще с первого курса, замечались Сент-Илером и даже участвовали в экспедиции, казалось бы были заинтересованы именно зоологией беспозвоночных, а подали заявление на другую кафедру. Попробуем, однако, посмотреть на эту ситуацию отстраненно, как бы со стороны третьего лица и тогда мы должны признать, что твердой почвы для конфликта столь серьезного и долгого в ней нет. В самом деле, каждый заведующий кафедрой стремится привлечь на специализацию как можно больше студентов - из большого числа студентов, подавших заявления, можно выбрать лучших для зачисления. Это всегда так было, есть и будет. Скорее надо было обижаться на студента "изменника", ведь он подал заявление личное, но тот где-то в стороне витает, и весь пыл ревности, а именно сродни такому чувству видимо овладевает профессором, с удвоенной силой проявляется в отношениях к "виновнику" ухода студента, а уж когда нашла коса на камень, то, естественно, искры сыпятся с обеих сторон. И весь этот фейерверк может быть является обратной стороной все той же одержимости своим делом, в чем-то и зашоренной.

Да и в экспедициях не всегда было идиллично, бывали, что скрывать, "бунты на корабле", о них вскользь упоминает Т.В. Склярова. Правда, они кончались мирно и наш профессор "капитан" сохранял свое добродушие, но не исключено, что у иного студента горький осадок оставался. Еще пример хотя бы взять эпизод с "прогулками", рассказанной Скляровой. Она из лучших чувств целиком в нем одобряет Сент-Илера, переставшего ее замечать, кается в своих "прегрешениях", но посмотрим с "третьей стороны" - и Константина Карловича можно упрекнуть, ведь не подумал он, каково студентке, впервые попавшей на море, сидеть в четырех стенах, когда вся группа отправлялась отнюдь не на прогулку, а на лов морской фауны. Уже при первом или втором прогуле не мешало бы поговорить с провинившейся, предложить ей какой-то компромисс, м.б. отпускать на часть выездов. Ведь сам он видал-перевидал эту красоту. Вместо этого он предпочел "не замечать" и это "незамечание" (надо же!) продолжалось до подачи дипломной работы, т.е. не на один год. Далеко не однозначен этот эпизод. Еще вспоминается случай с аспирантом В.С. Петровым, который наряду с выполнением предложенной Сент-Илером темы по дождевым червям, увлекся историей эволюционного учения, написал прекрасную с моей точки зрения брошюру о К.Ф. Рулье и основная тема диссертации несколько задержалась, в итоге опять "незамечание", оставившее у виновника горький след в душе на всю жизнь (об этом мне пришлось узнать из беседы с ним через четыре десятилетия от этих событий).

Повидимому к этой же главе можно отнести многозначительный разговор Т.В. Скляровой с достойной спутницей Сент-Илера - Александрой Петровной: "Это была худенькая стройная женщина с пышной седой прической. Уже будучи аспиранткой я работала в личной библиотеке Сент-Илера и туда вошла Александра Петровна. Вероятно, ей было очень одиноко, потому что она разговорилась со мной. Довольно откровенно она поведала о своей жизни. Не буду писать о том, что не касается моей темы, одно только могу сказать, что она очень любила своего мужа и была ему преданной женой и хорошей помощницей. Так, например, я знала, что Сент-Илер хорошо владеет немецким языком, а английским и французским - "так себе". Александра Петровна поведала мне, что переписку Константина Карловича с иностранными учеными ведет она, переводя и редактируя его письма. Смеясь, она сказала, что профессор получает комплименты за безукоризненный стиль и знание языка. Вообще это была замечательная женщина!

Мне, признаться, эта трогательная история, несомненно должная занять свое законное место в научной биографии нашего профессора, напомнила в чем-то общеизвестную историю о супружеской паре - Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых - , где жена писателя по нескольку раз переписывала "Войну и Мир" и другие романы своего знаменитого мужа и тоже была ему предана и любима им, но вся беда была в том, что каждый супруг по своему. Аналогия, возможно, слабая, много различий, но ведь тот же Толстой сказал, что только счастливые семьи сходны, а несчастные все различны по своему. Так, или иначе, натянутые отношения Сент-Илера со своими коллегами невольно ограничивали, а может быть и полностью исключали, возможности общения его супруги с кем-либо за пределами дома, порождая у нее чувство неизбывного одиночества. Замечал ли это наш профессор, трудно сказать, ведь то, что рядом, близко и неизменно годами люди перестают замечать. Такова жизнь.

В заключение приведу еще две выдержки из тетради Т.В. Скляровой, рисующей личность Сент-Илера с особой стороны: "Константин Карлович отнюдь не был таким уж строгим и сухим. Иногда у него появлялось даже некоторое озорство. Приведу такие смешные случаи. Однажды девчонки из нашей группы достали где-то урзол с целью покрасить брови. Мои густые брови и кожа под ними так прочно впитали урзол, что ничем отмыть его было невозможно. А тут - лекция. Как я ни старалась прикрыть свои чернющие брови, профессор их заметил, но вида не подал. А потом, в ходе лекции о головоногих рассказал о содержимом чернильного мешка, из которого образуется защитное облако: "ну такое черное, как брови у Ерохиной". Вы представляете, как расхохотались мои однокурсники? А мне - вперед наука! У меня всегда была плохая память на фамилии. Латинские названия и даты запоминались легко, но фамилии с трудом. И вот пришла я сдавать Сент-Илеру историю биологии. Речь зашла о работах Бючли. Работы я знала, а фамилию забыла, хоть убей! В отчаянии я призналась в этом, сказала только, что на букву Б начинается. Профессор хитровато улыбнулся и сказал: "дорогая моя, мало ли какие слова на букву "Б" начинаются!" Но потом все-таки подсказал, и все обошлось благополучно. Еще такой случай был с моей подружкой. У нее была привычка начинать ответ на вопрос фразой: "ну, значит так", а потом уже следовало изложение по существу. Однажды Сент-Илер задал ей внезапно вопрос на лекции. Галина моя встала и замерла. А профессор сказал: "что молчите? скажите: "ну, значит так", и отвечайте на мой вопрос".

Как видим, когда Константин Карлович был в своем профессорском русле, он был предельно наблюдателен и юмор его не покидал. Теперь перейдем к другому эпизоду из записей Скляровой, где показаны наиболее глубокие черты личности нашего профессора, чем мы и закончим эту главу: "Грянул страшный 1937 год. Я тогда кончала аспирантуру, работала над диссертацией. Внезапно начались массовые аресты. В университете были "взяты" многие профессора, в том числе П.М.Никифоровский и С.Е. Пучковский - талантливые педагоги и блестящие лекторы. В каждой семье ночами со страхом прислушивались к шуму проезжавших машин: не к нам ли едет "черный ворон"? И чуть ли не в каждой семье поселялось несчастье. Не миновало оно и меня. Однажды ночью забрали моего отчима, который воспитал меня с детства и я любила его, как родного отца. Я и моя мама стали семьей врага народа". Нас выгоняли из квартиры, мы простаивали в бесконечных очередях около тюрьмы к окошку для передач. Конечно, в эти ужасные дни я не ходила в университет. Однако разбирательство "дела" отчима было закончено довольно быстро, его осудили на 10 лет на Медвежью гору на лесоповал (через три года реабилитировали). Я должна была сразу после ареста сообщить в ректорат, что я стала дочерью "врага народа". Но пошла я в университет только после многодневного отсутствия и обратилась сразу к Сент-Илеру, рассказала ему о причине своего длительного пропуска. Он посоветовал мне пока молчать, может обойдется. Но не обошлось. Меня вызвал проф. Б.М. Козо-Полянский, бывший тогда директором НИИ биологии. Он строго взыскал с меня за сокрытие ареста отца и сказал, чтобы я подавала заявление об отчислении из аспирантуры по собственному желанию. Разумеется, я не сказала, что Сент-Илер знал обо всем, но заявление подавать отказалась, сказав, что я уверена - мой отчим ни в чем не виноват, а я тем более. - "Ах, так это не родной отец, а отчим - сказал Козо-Полянский. - Может быть это изменит дело? Я уточню и вызову вас". Прошло несколько ужасных томительных дней. Все от меня отвернулись. Общаться со мной было страшно, как с чумой. Наконец мне передали вызов от Козо-Полянского. Заставив меня долго прождать у дверей кабинета (хотя и знал, что я пришла) профессор наконец вышел, но прошел мимо. Я догнала его, и он на ходу бросил мне: "ваш вопрос решен, подавайте заявление об уходе, а не подадите, мы вас и так отчислим". Но я не виню его. Он не мог поступить иначе, не рискуя самому "загреметь" в места отдаленные и надолго. После этой встречи я еле доплелась до аспирантской и там разрыдалась. Силы и разум оставили меня. Но вдруг послышались знакомые шажки за дверью и вошел Сент-Илер. Он сел рядом и стал меня утешать. Гладил по голове, как ребенка, называл Танюшей, и говорил, что он что-нибудь придумает, чтобы я могла закончить диссертацию, даже если меня отчислят из аспирантуры. Ведь не может же длиться вечно этот ужас! Век не забуду это ласковое участие, тем более, что вскоре один добрый человек, близкий к администрации, рассказал мне, что Сент-Илера тоже вызывали к начальству и попросили его дать основание для приказа об отчислении меня из аспирантуры за неуспеваемость. (Искали все же благовидный предлог!). Но Константин Карлович наотрез отказался, тем более, что успевала я отлично. В то время так прямо вступиться за меня требовалось большое мужество и на это решился бы далеко не каждый. Шли дни. Приказа о моем отчислении все не было. Потом оказалось, что это было связано с известным указом Сталина: "сын за отца не ответчик", который к этому времени вышел. (Это послабление репрессий было весьма кратковременным, как и другие подобные указы "вождя народов", имевшие целью создание легенды о местном характере столь жестких репрессий, но в данном случае оно все же сыграло некоторую роль). Я осталась в аспирантуре и закончила ее, подала диссертацию к защите в самый канун войны. Сент-Илер дал о диссертации хороший отзыв, особенно ему понравился альбом с рисунками вариаций ветвистоусых ракообразных из водоемов бассейна Дона, приложенный к ней. Он написал в отзыве - "рисунки типа Лилльеборга". Но грянула война, защита не состоялась, только отзывы случайно сохранились, а все экземпляры диссертации погибли. Поэтому, уже работая в ветеринарном институте, пришлось злополучную диссертацию дорабатывать заново".

Прежде чем ставить точку, следует, видимо, ответить на закономерный в этой главе вопрос - был ли Сент-Илер религиозным человеком? Здесь в принципе два ответа - формальный и по существу. Уже отмечалось ранее, что когда еще были живы традиции Юрьевского университета в ВГУ, Константин Карлович вместе с семьей, как и с другими своими коллегами, посещая торжественные богослужения на Пасху и на Рождество в церкви, существовавшей тогда в главном корпусе в качестве своего рода реликта от кадетских времен. Думается, что в самом Юрьеве такие посещения были более регулярными. Это обрядовая, формальная сторона, к которой, кстати сказать, православная религия, в отличие, например, от католицизма, относится терпимо, и на вопрос о том - верующий или не верующий человек такой-то, рекомендует отвечать просто: - только Богу дано знать, верующий он или неверующий, хотя бы он и в церковь не ходил и даже атеистом себя называет. И хотя Сент-Илер в годы, когда я его знал, уже не посещал богослужения и в его квартире, насколько помнится, не было икон, все же по сути своего дела как естествоиспытатель, да и в личной своей жизни исполнял все заповеди и заветы Иисуса Христа. Это несомненно. Конечно, были в его нелегкой жизни и грехи (а кто без греха?), но он не был рабом греха, были и страдания, даже происки и поношения, но они не отвадили его от исполнения основного для него завета Иисуса - искать Истину: "И познаете Истину, и истина сделает вас свободным (Иоанна, VIII:1)". Да, так и делал Сент-Илер, всю жизнь познавал Истину по мере сил своих и был свободен в душе своей, даже когда среда, окружающая его, сулила ему несвободу. Венский математик проф. Ноймайер в своей статье, названной словами приведенной выше цитаты от Иоанна пишет в Литературной газете (1996 г., 12) "Отнеситесь серьезно к усилиям вашим, когда стремитесь к истине в естественно-научной сфере, трудитесь не во имя вторичного, но только ради одной истины. Иисус говорил: "Еще подобно Царствие небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утратил и от радости о нем и продает все, что имеет и покупает то поле (Матфея, XIII:44)". Так и делал наш профессор, нашед то поле науки, таил его в душе, возделывал его всю жизнь. Остается лишь пожелать, что поле то, ради которого он "продал все, что имел", иными словами, ограничил свое вторичное до предела, разрослась в делах его слишком широко, так что основная истина, ради которой он вступил на поле, оказалось вспаханным не на ту глубину и осталась для него частично скрытым сокровищем. Но и опять, как всегда, этот недостаток был продолжением другого его достоинства, не по вине его развитого не в меру. По этому поводу стоит еще раз вернуться к проф. Ноймайеру, которым сказаны там же следующие слова: "Если мы занимаемся естественными науками, то мы должны как-бы слиться с материей (т.е. с природой, К.С.), сродниться с нею. Идя напролом, ничего здесь не добиться. Это очень похоже на отношение дружбы между людьми. Нужно с другим сойтись так, чтобы он сам, добровольно, относился бы ко мне так, я того хочу. На предметном или деловом уровне происходит тоже самое: если мы хотим, чтобы кристалл рос определенным образом, мы должны приспособиться к тому, чтобы обращаться с ним именно так, чтобы мог расти, что значит - как бы полюбить его, чтобы узнать, каким образом рост возможен.

Любовь - явление очень разностороннее, но один из наиболее важных ее компонентов является способность к восприятию иного в его уникальности". Вот так восхищался, так любил в них уникальности свои полуживые кристаллы, наслоение перидермы гидроидов, туники асцидий Сент-Илер, самозабвенно экспериментируя с морскими беспозвоночными в тиши лаборатории. Но не только ими, а и другими произведениями природы; он был всегда готов объять необъятное!

И простит его Бог по любви своей к людям и к своему животу!

[1] Некоторые сведения по петербургскому этапу жизни Сент-Илера были взяты у Х. Муони, выписавшего их из архива Тартуского университета, а так же из статьи И.И.Барабаш-Никифорова: "Из истории Воронежского общества естествоиспытателей". Бюлл. об-ва естествоиспытателей при ВГУ, Воронеж, т.6, 1949, С. 9-10. О детских и юношеских годах жизни Сент-Илера каких либо материалов у автора нет, приведённые здесь детали являются вольным, хотя и вполне вероятным допущением.

[2] Основные сведения по эвакуации Юрьевского ун-та взяты из статьи К.К.Сент-Илер (1925) "К истории Воронежского университета» из сб. "Рождённый революцией» изд-во ВГУ, 1988 и др.

[3] Надо заметить, что эти произведения искусств хранились на полутемных хорах несколько лет. Факт демонстрации этих картин Регелем был рассказан мне проф. И.А.Руцким. О музее искусств упоминает Б.М. Козо-Полянский в 1929 году (Рожд. Рев.). Потом они куда-то исчезли.

[4] Анна Андреевна Русанова - хирург, потомок воронежского рода дворян Русановых, известной династии замечательных хирургов.

[5] Впоследствии Ошкадеров стал ассистентом в анатомикуме.

[6] Само понятие "биоценология", как и коренного понятия "биоценоз" возникло на базе гидробиологии (К. Мебиус, 1877). Еще ранее эти понятия в другой еще неустановившейся терминологии получили прекрасное обоснование в работах К.Ф. Рулье (1852). Проф. В.М. Шимкевич с его необычайно широкими биологическими интересами несомненно хорошо знал и ценил новаторские идеи Рулье и мог оказать существенное влияние на создание у Сент-Илера биоценологического течения мыслей еще в 90-х годах XIX века в Петербурге.