Хайтов В.М.

Беседа 4 августа 1998 г. Записала и обработала А.Горяшко

Хайтов Вадим Михайлович - кандидат биологических наук, педагог высшей категории, внештатный сотрудник Кандалакшского заповедника. С 1986 года – ученик, с 1993 - один из педагогов ЛЭМБ. С 1999 г. возглавляет Лабораторию.

В этот кружок я попал случайно. Я пришел записываться в кружок цитологии, но он был закрыт. Зашел в этот, посмотрел, понравилось, остался. Я много думал, откуда дети приходят к нам, и пытался себя с этой стороны анализировать, и пришел к выводу, что в большинстве случаев школьники приходят к нам случайно. То есть они приходят просто интересуясь биологией. Не конкретно морем, или физиологией, или морской биологией. Приходят просто, поскольку надо куда-то деть свои силы и энергию. По крайней мере, у меня точно так было. А дальше главную роль играют два фактора, на мой взгляд. Это компания такая, которая приятна (действительно, там чаепития всякие, соблазнительный треп такой приятный), а второй фактор (он работает несколько позже, когда человек втянулся) это то, что он оказывается нелишним и востребованным, он нужен всем, и это тоже затягивает. Начинает работать какая-то ответственность, что ли. Может быть, вся эта биология человеку по фене, но он понимает, что без него вся эта машина будет скрежетать.

Первый год у меня ушел на то, чтобы биологию всякую освоить на не школьном уровне, экскурсии всякие. В общем, подтягивали ребенка до такого уровня, на котором можно было уже дальше строить интересные исследования. Потом я четыре года ходил, постепенно втянулся во все это. И наука такая интересная оказалась. Всегда тянуло к чему-то точному, к математике, а тут оказалось, что и математики много есть, и зоологии немало.

            А самое-то интересное началось потом, когда я поступил в университет. Как-то чем-то надо заниматься, потому что, если не заниматься ничем, в университете совсем скучно становится. Поэтому решил попытаться продолжить то, что начал еще в школе.

            Стержень, на котором все вертится в лаборатории – это выполнение самостоятельной исследовательской работы. И в университете уже я начал более глубоко все это прорабатывать. Оказалось, что это достаточно большой и любопытный пласт работ – количественная биоценология, и это стало основной темой, которую я дальше стал развивать в науке. А оказалось, что эту тему наиболее интересно и удобно развивать как раз в рамках лаборатории.

            В лаборатории постепенно складывалась такая уникальная конструкция, которая, насколько я знаю, больше нигде не существует, за исключением, разве что, Леши Тихомирова, когда в пределах одной организации возникает такая многоступенчатая структура. Есть дети совсем малые, есть дети, которые уже могут вести самостоятельную работу, и появились студенты, которые связаны с лабораторией (по сути дела, я был первый такой, в 89 году это случилось). И при этом оказалось, что без участия в педагогическом процессе все это невозможно. То есть постепенно я начал с детьми какую-то работу вести, курировал их самостоятельные темы.

            А потом в 91-м году случилось то, что нас поперли со станции. Там всякие передряги были, связанные с новым начальством. Евгений Александрович с ним не мог ужиться, поэтому мы переселились во Дворец. А за год до этого бывший руководитель кружка Дмитрий Шлемович Дворжинский уехал в Америку, и получилось, что некому заменить. В это время Лешка Полоскин вернулся из армии. И вот мы шли с ним по длинному коридору Университета, и навстречу Ирина Анатольевна /Коршунова/. Привет – привет. Мы говорим: «Лешка, ты не мог бы, тебе все равно надо где-то работать, - потому что он перешел на вечерний, - Лешка, может, ты давай туда?» – «Ну, давайте попробуем». Конечно, это авантюра была с самого начала. Мы с Лешкой ходили два дня, обсуждали, как это так – человек новый в совершенно сложившийся коллектив войдет. Но, вроде, все прошло относительно безболезненно, хотя были, конечно, какие-то интриги. И в результате случилось, что Лешка оказался там. А через год нас стали со станции выгонять, и мы переехали во Дворец, и там Евгения Александровича сделали зав. лабораторией.

            А в 92-м году мы с Лешкой посовещались и решили, что одному ему вести новичков и старших сразу тяжело, давайте-ка я новичков буду вести, и я стал преподавать во Дворце в 93-м году. Ну, а дальше поехало, пошло-поехало. Теперь постепенно приходит к такому колебательному процессу: то наука куда-то вниз уходит, педагогика вверх, потом все наоборот. И сейчас более или менее сложилась конструкция, о которой я говорил. То есть у нас есть школьная часть лаборатории, которой руководят Евгений Александрович, Лешка, Ирка и я, есть студенческая часть лаборатории, которой руководит в основном Алексей Владимирович Гришанков. Параллельно я там помогаю, Алексей тоже помогает. И все это, если ничего не случится, по идее должно вылиться в такую, не то, что двуступенчатую, а двураздельную такую лабораторию. Где, с одной стороны, научный темп задают студенты, это делает работу интересной и более-менее востребованной, а школьники под этот темп могут подстраиваться. Иногда это тяжело, приходится сбавлять, снижать планку, но все-таки они могут под это дело подстроиться, и постепенно вырабатывается такой вот стиль. Сейчас мы уже начали делать публикации совместные студенческо-школьные, так все закручивается. Естественно, на все это наслаивается куча трудностей, но система сейчас такая. 

            Почему наши выпускники, став студентами, остаются в Лаборатории? С одной стороны, привычка. Человек минимум три года во всем этом варится, это достаточно для того, чтобы такие связи рвались тяжело. Но все равно связи эти рвутся. Ежегодно у нас выпускается человек по шесть, а так, чтобы остаются, ну, один может быть. Это тоже не всеобщее явление, а скорее вероятностное. А что касается, почему это продолжается – ну, с одной стороны, чисто материальные, что ли, причины. Работать с нами легче. Потому что организовать такую экспедицию со студентами вообще невозможно.

Мой опыт ведения практик у студентов показывает, что со студентами такую работу вообще нельзя провести. Они гораздо менее управляемы. Среда, которая складывается в результате, она становится гораздо более демократичной, естественно, поскольку там все равны и единого начала нет. И даже если появляется преподаватель, он все равно как-то в стороне оказывается. А здесь совершенно другая ситуация. Здесь есть человек, который все это организует, все это выдумывает, и сам все ведет. И в результате, поскольку дети гораздо более послушны, более внушабельны, все это получается гораздо более эффективно. Поэтому, конечно, студентов в значительной степени прельщает именно это. Им нужен материал, им нужны работы, а, конечно, получить таким образом это удобно. Потому что те люди, которые работают по близкой теме самостоятельно, эффективность у них гораздо ниже.

            Ну, и, кроме того, судя по нашим сейчас работающим студентам и аспирантам, у них есть педагогические амбиции, что ли. Что тоже оказывается достаточно сильным стимулом для продолжения общения с лабораторией. Видимо в человеке, не во всех, но во многих, такая педагогическая нотка есть. И эта педагогическая нотка, она как раз и приносит в большинстве своем удовлетворение. Тот момент, что чему-то научил другого. И, кроме того, дети они же, на самом деле, не объект испытаний, они тоже люди, и с ними иногда бывает просто интересно. Иногда от ребенка получаешь удовольствие, когда видишь, что он становится лучше на глазах. Был недоделанный, немножко доделаешь, и уже хорошо. А иногда приходят интересные очень люди. По первости, конечно, возиться приходится, а потом понимаешь, что вот не просто ребеночек, а почти коллега уже, а через некоторое время уже хочется с ним сесть и написать какую-нибудь статью. Таких много, кстати. И научные идеи новые бывают от детей очень часто. Скажем, в том году мы написали совместную статью с Данькой Кислюком. Он идею кинул, как можно некоторый метод развить. Задача такая любопытная, как разделить пики распределения. До ума-то довел я, но собственно идею он предложил. Идея оказалась действительно новой для науки, и, наверное, мы ее опубликуем в ближайшее время.

            Дети менее зашорены, и это очень часто играет большую роль. Ну, вот я на все эти пробы уже 10 лет смотрю. Понятно, что я в них вижу больше, чем они, но иногда они видят не то, что вижу я. И иногда это выливается в новое не то, что открытие, но новый взгляд может быть.

Поначалу-то, конечно, все крутилось вокруг Евгения Александровича, а сейчас в основном мы с Алексеем начинаем всем этим заниматься. Евгению Александровичу уже не под силу, в общем-то, такими вещами ворочать. В основном сейчас хозяйство лаборатории и педпроцесс на нас лежат, а Евгений Александрович занимается внешним представительством. Общается с высоким начальством, как бы продвигает те линии, которые мы разрабатываем. Потому что, что у меня, что у Алексея некоторая фобия к начальству имеется, а Евгений Александрович с этим спокойно справляется. Это, на самом деле, естественно, потому что тяжело все время заниматься одним и тем же. К тому же интересы тоже могут меняться, так что сейчас разделение труда четкое совершенно.

Но его стиль общения с детьми стопроцентно повторяется. Вплоть до тех мест, вот я, когда вижу ребенка, которому нужно пистон вставить, и начинаю этот пистон вставлять, то вспоминаю, что когда-то и такой же точно пистон вставляли мне. Просто до слов вспоминаю! Так что это вполне повторяется. Ну, собственно, я считаю, что он разработал наиболее эффективную концепцию. Придумать что-то новое можно и, мало того, другие направления есть, и они кардинально отличны от наших, то есть стиль общения с детьми. Но я считаю, что этот – один из самых жизнеспособных.

Попробую сформулировать… Наверное, проще сравнить. Вот есть у нас два совершенно других направления, в нашем Дворце. Вот у Ивана Черепанова – кружок геоботаники. Когда-то он начинал и пытался перенять тот же стиль, что у Евгения Александровича. Но основной концепцией у него является, что он не мешает ребенку реализовать его собственную потенцию. Мы смотрим немножко по-другому. Понятно, что это цель благородная, но наша задача сделать так, чтобы ребенок стал приятен нам. А поскольку мы считаем, что мы некий класс людей представляем, то это цель, которой тоже имеет смысл достигать.

А другое направление – Артур Ляндзберг, там совсем все по-другому. Он пытается все построить на том, чтобы все варилось внутри детского коллектива. То есть преподаватель, конечно, является центральной фигурой, но как бы немножко вне находится. Преподаватель, например, может уехать на Камчатку ловить крабов, как было в этом году, и он приедет, и застанет в том же стиле работающую лабораторию. Он приехал, и все было то же самое. У нас это практически невозможно, потому что у нас связь с преподавателем гораздо жестче. Если у Черепанова связь идет от ребенка к преподавателю, то у нас наоборот. Это очень сложно формализовать, но вот что-то такое получается.

            В результате получается забавное следствие такой разницы подходов. Например, у нас научный опыт весомый. У Черепанова он гораздо меньше. Но зато у него детей порядка сотни занимается, а у нас, в лучшем случае, пятьдесят. У него на одного сотня, а у нас на четверых пятьдесят. У нас получается, вследствие более жесткой направленности на науку, фильтр гораздо сильнее. У Черепанова детей гораздо больше остается из тех, кто приходит, процент гораздо больший остается.

            У нас отсев очень большой. Фактически, первый год мы занимаемся даже не тем, что учим зоологии. Да, конечно, у нас есть курс зоологии, которой мы пытаемся учить. Но это не главная задача. Главная задача – отобрать тот контингент людей, которым будет интересно с нами дальше. А нам с ними. То есть у нас на такой фильтрации все основано. Это, конечно, существенный момент, где может быть задан вопрос: А с точки зрения педагогики это правильно или неправильно? Мы должны научить или воспитать? Потому что я не решил для себя вопрос – хорошо ли, что мы отфильтровываем большую массу людей? Но, с одной стороны, вся эта механика работает больше тридцати лет, тридцать пять почти. А с другой стороны, если подумать, она не единственный вариант, могут быть и другие тоже. И синтез между ними есть. Я считаю, что синтез этот постепенно нащупывается, и чисто фактические данные к тому есть.

            Даже внутри Лаборатории у нас две концепции есть. Алексей Валерьевич /Полоскин/ считает, что диктатура должна быть полной и бесповоротной. Это в чисто внешних вещах выражается. Например, в том, что у него свое рабочее место. Дети за спиной шушукаются: «Алексей Валерьич, Алексей Валерьич….» Это местами хорошо. А у Евгения Александровича – и я этой концепции придерживаюсь – тут неуловимая разница, но она есть: например, когда идет разнос, то мы с детьми советуемся. Давайте решим, кто куда пойдет, кто сделает то-то. Алексей Валерьевич делает иначе. Он говорит: «Значит так, вот ты пойдешь, ты сделаешь это, ты это». Я думаю, что он местами прав, а местами очень не прав. А местами мы, наоборот, и правы, и не правы. В результате нашего подхода иногда возникает базар. А в результате его подхода иногда возникает ситуация, что человеку попадается работа, которую он совершенно не способен сделать. И это кончается тем, что человек бросает лабораторию.

            Так что, если говорить о соотношении диктатуры и демократии, то у нас, конечно, существенный крен в сторону диктатуры. Но какие-то послабления бывают. Конечно, речи никакой не будет о том, чтобы ребенок принес бутылку пива, предложил преподавателю и вместе распили. Этого никогда не будет, по крайней мере, пока он находится в школе. Но, с другой стороны, никогда не будет и того, чтобы преподаватели, сев за стол, сделали себе по бутерброду с красной икрой, а детям – тушенки. Или - всегда было, что отбой для детей беспрекословный, дети легли без всяких вопросов, а преподаватели могут сесть, и вечером обсудить всякие проблемы. То есть твердо сказать, каково соотношение между диктатурой и демократией, нельзя, но я считаю, что у нас куда более диктаторское предприятие, чем демократическое.

            В экспедиции мы стараемся разбиваться по малым группам. Это оказывается гораздо эффективнее, поскольку, с одной стороны, работа становится более простой и быт организован лучше, а с другой стороны, это и с чисто педагогической точки зрения лучше. Поскольку, когда много людей, человек всегда может где-то схалявить, за него кто-то сделает, а здесь уже никуда не денешься.

            Вот у нас сейчас такой кадр есть отличный совершенно. Он картошку впервые в жизни увидел, как ее чистят. Но ничего, научился. Всю экспедицию ему приходилось дежурить, но, говорят, что за него это делала девчонка, которая с ним дежурила. А сейчас куда денешься? Сейчас он обед готовит, научится вот макароны варить. Поскольку людей мало, никуда не деться от этого. То есть тут всегда надо искать баланс между тем, что, конечно, хорошо, когда коллектив большой, чисто технические всякие процессы удобнее, а…

В экспедиции обнаруживается, что «недоделанных детей», по-моему, 90%. В городе это незаметно. Вот в поле это становится видно просто моментально. Например, многие дети не умеют мыться. Смотришь, из бани идет такой же чумазый, как туда заходил. Ты мылся? – Да, мылся. – А как ты мылся, расскажи, пожалуйста. – Ну, взял, голову помыл. – А дальше? – А дальше все.

            Ну, понятно, что все городские дети не умеют в руках пилу держать, топор, этому учатся легко. Но вот чисто бытовые вещи, постирать носки иногда, это в голову не приходит вообще, это мама делает на стиральной машине. Иногда в палатке лежишь, чувствуешь, какой-то тухлятиной несет. Вроде, все перебрал, ничего нет. Оказалось, что это чьи-то штаны мокрые лежат третьи сутки… Конечно, всему этому приходится учиться, и в экспедиции моментально становится заметно. Родители очень часто не обращают внимания…

            Есть исключения, конечно. Есть люди, с которыми сразу никаких проблем. Был у нас Коленька Лутов, он сейчас закончил, поступает на матмех. И так неожиданно, был такой маленький шкет в первой экспедиции, ну, думаю, с ним придется много проблем иметь. А он пришел, все сам – дрова наколол, напилил, обед сготовил, все вкусно, никаких проблем. Оказывается, у него мама была в экспедиции у Евгения Александровича. Так что, конечно, во втором поколении это чувствуется очень хорошо.

            Это отдельная история. У нас ведь много таких детей, которые во втором поколении. У них родители были в экспедициях, теперь вот и дети. И в большинстве случаев заметно. Скажем, вот у нас как устроена разборка? Человек разбирает, дает кювету на проверку. Если находят зверей, то он снова начинает серию разборки. Если он 10 кювет набрал без того, чтобы там находились звери, то ему разрешают уже без проверки работать. Первой это дело освоила, естественно, девчонка, отец которой и мать которой ездили к нам в экспедиции. Причем, не потому, что она более зоркая и хорошая, а, видимо, потому, что это привили. Так что я думаю, что такой стиль воспитания может и не исключительный, но вполне возможный.

А с другой стороны в экспедиции, видимо, изменяется восприятие руководителя ребенком. По крайней мере, он перестает бояться руководителя, это уж точно. Поскольку по первости, может быть, школа в этом виновата, ребенок реагирует на преподавателя с опаской – сейчас он придет, наорет. А сейчас все эти втыки, даже в весьма резкой форме, они воспринимаются как должное. По крайней мере, я помню, что я поначалу страшно боялся каких-то втыков от Евгения Александровича. А потом, в конце уже – ну, правильно, раз втык, значит, заслужил, лучше не заслуживать.

            В поле это более очевидно, понятно за что. Важно, чтобы ребенок сразу, с первых занятий понял, что он попал в другую среду, нежели он привык в школе. Начиная от того, что он должен понять, что жевать жвачку на занятиях – это неприлично. Не потому, что это как-то плохо выглядит со стороны, но вот в этом коллективе это не принято, и гарантом всего этого является преподаватель, который может сделать втык. Что еще не принято в Лаборатории? Ну, например, мы сразу на первом занятии говорим, что у нас не принято говорить фразу: «А почему я?» То есть можешь придумать как угодно отказаться, но «почему я?» не говори. Обычно люди, долго поскрипев мозгами, понимают, что проще взять веник и подмести. Кроме того, не принято, помимо таких, чисто бытовых вещей,  жаловаться. Вот, он меня обижает, давайте, разберитесь с ним. Это не комильфо считается. Мы стараемся привить такую привычку, мы хотели бы, чтобы не было принято отказываться от хозработ. Это не всегда удается. Типа попили все чаю, а ты моешь посуду. Особенно старшие девицы, они начинают кривиться, хотя в последнее время мы достигли высот в этом отношении. Еще...сложно сказать, наверное, общечеловеческие всякие вещи. У нас не юридически, но фактически закреплено, что какие-то обидные для человека клички, такие вот вещи, они отсутствуют. Клички, конечно, появляются, от этого никуда не деться, но они добрые, и человеку обычно они нравятся. А такая вот традиционная ситуация, когда Сергеев называют Серыми, меня это коробит. Обычно это пресекается, это не принято и человек понимает, что это нехорошо и перестает.

            Также меня, и Евгения Александровича, и Алексея бесят школьные истерики. Обычно бывает, когда все начинают галдеть, каждый говорит с соседом, а сосед не с ним уже говорит, нарастающий такой гвалт. Обычно это вызывает долгие внушения, скандалы с нашей стороны. Ну, и как правило, это на первом году обучения пропадает. Люди понимают, что тихий разговор гораздо приятней и естественней, чем такой.

            Ну, понятно, что не принято откровенно халтурить. Понятно, что все где-то могут схалявить, попроще работу сделать. Я тоже считаю, что работу незачем делать очень хорошо, когда можно сделать просто хорошо. Но, когда кто-то за что-то берется, то он отвечает за свои действия и ту продукцию, которую он производит. То есть какой-то результат своей деятельности, он за него отвечает, и, если сделал плохо, это приводит к некоторым разборкам с начальством. Ну, поскольку не принято делать так.

Если между детьми случаются конфликты, мы всегда сначала стараемся все это сглаживать. Ну, поначалу какими-нибудь шутками-прибаутками даешь человеку понять, что так не стоит себя вести. Но, когда доходит до того, что конфликт развивается уже неуправляемо, тогда приходится и тем, и другим навешивать. Потому что это совершенно недопустимая вещь, когда люди начинают грызться между собой.

            Понятно, что человек должен научиться подчиняться, иначе и быть не может, тем более, на море. А если он этому научился, и мы видим, что он имеет задатки к нормальному, разумному руководству, то, как часто и получается, мы можем его отпускать в море самостоятельно или еще с кем-то, какими-то работами он руководит. Это вполне нормальная ситуация. А есть такие люди – я считаю, что это раздолбаи – которые вольнолюбивы, но, в большинстве своем, это скорее люди, которые просто плохо воспитаны.

Я до сих пор для себя не решил, что лучше: изначально дрессировать на то, чтобы человек учился работать в коллективе или параллельно этому делать, чтобы он учился работать самостоятельно. Потому что современная наука, и вообще деловая жизнь, она основана на том, что человек, по крайней мере, какую-то часть времени, пытается работать самостоятельно, не в коллективе. Я вот, например, страдал от того, что я умею работать в коллективе, а самостоятельно мне тяжело. То есть самостоятельно организовать обработку материала мне тяжело. Но, с другой стороны, я никогда не чувствовал никаких проблем, когда работал в какой-то группе. Спокойно себя чувствую. Либо подчиняюсь, либо занимаю руководящую должность, спокойно совершенно к этому отношусь. Это, конечно, воспитывается исподволь, специально на это никто не напирает. Но это, конечно, очень четко получается в качестве результата воспитания и очень чувствуется, что такая ответственность, она воспитывается.

            То есть, скажем, я не представляю себе человека, нашего выпускника, который бы… Ну, вот, банальная ситуация: на острове Среднем, там студенческая вольница, и надо заготавливать дрова. На филиале нашей кафедры живет 10 человек, дрова надо всем заготавливать. Когда объявляется, что сейчас у нас хозработы, мы идем все, в результате отлынивают те люди, которые никогда нигде не занимались. Они говорят: я сейчас занят, еще что-то. Для меня это дикость. Я почти уверен, что для большинства наших выпускников это тоже будет дикостью. Потому что, если все заготавливают дрова, то надо идти всем. Хотя, с другой стороны, мне кажется, что легче живется, конечно, тем, которые умеют отлынивать. Конечно, проблем себе меньше. Но мне эти люди гораздо менее приятны.

            Как Вы думаете, насколько работа в ЛЭМБ определила Вашу судьбу, Вашу личность?

Понятно, что почти на 100% судьбу. Насколько личность, не знаю, это сложный генетический вопрос. Я считаю, что если бы я не пришел в лабораторию, понятно, что все по-другому было бы. Но, поскольку я пришел, то все так и никак иначе получилось само.

            Вот в городе как день начинается? Встал с утра – на кафедру, с кафедры – во Дворец, во Дворце – до 10 вечера сидишь. Приходишь домой – уже все. Так каждый день. Выходной воскресенье, но воскресенье в результате такого образа жизни – это самый черный день, поскольку устал, ничего не можешь, а мозги чего-то требуют… Я больше всего не люблю воскресенья…

            Значит, денег нету, личной жизни нету. Но радости при этом много?

            Да. Это просто компенсирует очень сильно. Я просто как-то в свое время тоже над этим задумался и понял, что, наверное, либо деньги, либо удовольствие. То есть я понял, что я могу взять и работать где-то там, ну, например, я вполне прилично с компьютером общаюсь. Таких мест, где это требуется, миллион, и деньги там платят вполне приличные. Но я понял, что то, чем занимаются эти люди, меня совершенно не прельщает, и лучше меньше есть…

            Дальнейшую свою жизнь Вы мыслите по-прежнему, в синтезе науки и педагогики?

            А иначе никак. Потому что педагогика в чистом виде – это вообще какой-то бред непонятный. Я не могу понять, как это в школе люди работают всю жизнь. Мне, я считаю, повезло, я видел несколько настоящих учителей в школе. Хорошая очень школа была, и я понял, что там люди не занимаются чисто школьной работой – отвели уроки, и до свидания. Они куда-то ездят, чем-то еще занимаются, иначе это вообще…не педагогика, это преподавание. Это на самом деле разные вещи. Бывает хороший преподаватель, великолепный лектор, но при этом никакой педагогики, а бывает наоборот… А наука без педагогики еще хуже! Я отработал год в Зоологическом институте, это был самый черный год в моей жизни. Эти господа ученые, в лучшем случае, зануды. А на самом деле весьма часто я не то, чтобы сомневаюсь в ценности их изысканий, иногда они очень интересны и красивы, но они, в большинстве случаев, нужны только им. Ну, занимаются они какой-то наукой, иногда даже статьи пописывают. Но самые яркие исследователи, по крайней мере, которые сейчас работают, они так или иначе связаны с какой-то педагогикой.

            Я считаю, что это вещи, которые должны быть связаны стопроцентно. Поэтому такая организация, как Зоологический институт, мне непонятно, чем занимается, в то время, как университет был бы гораздо более удачным местом для науки. Я не знаю, насколько сейчас все эти тенденции выражены, но вроде как такая тенденция намечалась, что будет постепенно сближаться. Вроде, даже какие-то деньги на науку выделялись, вроде даже какие-то преподаватели из зоологического института приходили читать лекции… Это, конечно, были лекции еще те… Я считаю, что создание Академии было существенным ударом для науки.

Наука это, на мой взгляд, такой котел, в котором варится что-то, а иногда пенка такая слетает, которая может кому-нибудь понадобится. Это побочный результат науки, то есть это люди, по сути дела, профессионально удовлетворяют свое любопытство. А если продукт этого их удовлетворения своего любопытства еще кому-то нужен, то это, конечно, большой плюс. … Я считаю, что наука должна быть не то, чтобы хобби, иначе дилетантство возникает, но, скорее, таким уютным домом, куда человек приходит не на работу, а получить удовольствие. А в противном случае, если это работа такая, когда человек занимается профессионально наукой, то она приедается.

Ваша Лаборатория получается как раз физическим воплощением этого самого уютного дома?

Я считаю, что да, это меня как раз и прельщает в этой работе. То, что как бы есть некое ремесло, которое я освоил – педагогика. Вот это то, что я руками делаю. А есть некое удовольствие, некое хобби, которое позволяет мне иногда уйти от всего окружающего – это наука. Мне кажется, что, по крайней мере, это естественное состояние, поскольку я наукой именно так и заразился в свое время.

            Это достижение 20 века, что наука стала профессиональной деятельностью. Потому что в начале 20-го и в прошлом веке человек, который занимался профессионально наукой это, ну, не было такого. Обычно это преподаватель какой-то кафедры в университете, или преподаватель какого-нибудь реального училища, или еще что-нибудь в этом роде, ну, а параллельно занимается какими-то своими…. Мне кажется, что это естественное состояние.