А.Горяшко, В.Хайтов (ред.). "С любовью, Нинбург: Сборник воспоминаний о Е.А. Нинбурге". СПб, Изд-во "Петроградский и К", 2008.

А.Горяшко, В.Хайтов (ред.). "С любовью, Нинбург: Сборник воспоминаний о Е.А. Нинбурге". СПб, Изд-во "Петроградский и К", 2008.

Предисловие от редакторов

Воспоминания открывают нам окно в прошлое. Они не только сообщают нам сведения о прошлом, но дают нам и точки зрения современников событий, живое ощущение современников. Конечно, бывает и так, что мемуаристам изменяет память (мемуары без отдельных ошибок – крайняя редкость) или освещается прошлое чересчур субъективно. Но зато в очень большом числе случаев мемуаристы рассказывают то, что не получило и не могло получить отражения ни в каком другом виде исторических источников.

Он не любил, когда дверь в Лабораторию закрывали. Да никогда и не уходил окончательно. Много раз хлопал дверью, но постоянно возвращался… Двери Лаборатории экологии морского бентоса (где бы она ни находилась) редко бывали закрыты. Еще на лестнице, подходя к ЛЭМБ, можно было услышать зычный голос Шефа, читающего лекцию или распекающего разгильдяя. В эти двери мог войти любой. Можно было и выйти. Он никого не держал, а если и выгонял, то обычно не всерьез. Порой выпускники Лаборатории, вспоминая былое, бравируют тем, сколько раз и за что Шеф их выгонял. Как правило, люди, оставившие свой след в истории ЛЭМБ, могут похвастаться не одним таким эпизодом. Но мы возвращались и нам были рады. И в любое время суток, для любого количества гостей были открыты двери его дома. Двери мест, где он жил и работал, всегда оставались и остаются открытыми.

Эта книга о Евгении Александровиче Нинбурге, замечательном учителе и ученом. Тексты, вошедшие в сборник, были написаны им самим, его друзьями, родственниками, коллегами и учениками. Здесь вы найдете и печальные эссе, навеянные его кончиной, и подробные биографические рассказы и юмористические зарисовки. Они очень разные, эти тексты. Мы и не стремились привести их к единому литературному стилю. Ведь сам Евгений Александрович был настолько разным, что едва ли кто-нибудь один когда-нибудь сможет написать его биографию. Ученики звали его Шефом, жители острова Ряжкова – Жень Санычем, друзья Жекой или Женькой…

Работа редакторского коллектива сводилась, главным образом, к тому, чтобы расположить тексты воспоминаний в определенной хронологической последовательности, привязав их к основным этапам биографии Евгения Александровича. Порой это достигалось путем расчленения исходного текста на несколько фрагментов. На наш взгляд, это почти везде удалось сделать без серьезных нарушений целостности авторских произведений.

Многие авторы воспоминаний сокрушались, что вышедшие из-под их пера тексты, неожиданно для них самих, оказывались не столько воспоминаниями о Евгении Александровиче, сколько описанием некоего круга людей и событий определенной эпохи. И даже предлагали на этом основании исключить свои тексты из сборника. Однако, если бы мы пошли на это, книга не была бы книгой о Евгении Александровиче Нинбурге.

Представить его в одиночестве невозможно. Он всегда был окружен людьми, и все эти люди оказывались частью его жизни, как он оказался необходимой частью жизни каждого из нас. Шеф никогда не был человеком, замыкающим все и вся на себя, эдаким гуру. В любой среде, в любой компании он был на равных. Каждый, кто знал его, легко представит Евгения Александровича, увлеченно и уважительно беседующим и со старым забулдыгой-лесником и с утонченным интеллигентом, и с высокоумным седовласым академиком и с самым мелким и косноязычным пацаненком. При этом он удивительным образом избегал как панибратских отношений со школьниками, так и комплекса научного провинциала в общении с коллегами. Но Шеф не просто встраивался в среду, своим присутствием он формировал ее. Неудивительно, что у многих, кто был с ним связан, в первую очередь сохранились воспоминания о той необыкновенной атмосфере, которая складывалась в его присутствии.

Песня, теряя авторство, становясь народной, восходит на качественно новый уровень и живет веками. Люди такого ранга, как Евгений Александрович Нинбург, растворяясь в связях и отношениях, продолжают жить, даже после своего ухода.

Родители

Из воспоминаний С. И. Сухаревой [2]

Отец Жени – Александр Савельевич (Моисей Шевелевич) Нинбург родился в 1904 году в городе Невеле Полоцкой губернии. Семья была многодетной – куча старших сестер и один младший брат. Родители хотели назвать сына Александром, но в метрике его записали Моисеем. Тем не менее, дома его называли Александром (Алей), «чтобы его грехи не пали на голову отца». Так, во всяком случае, объясняли ситуацию старшие родственники. Отца же - Шевеля (отчество я не знаю) Нинбурга - соседи и родственники называли Савелием. Возможно, так в народе старались привести старинные иудейские имена к более привычному и понятному звучанию в русском языке.

Таким образом, мальчик Аля до семи лет не подозревал, что он вовсе не Александр. Когда его отвели в школу, то, услышав на перекличке: «Нинбург Моисей!», мальчик промолчал, считая, что это к нему не относится. Когда учитель повторил: «Кто здесь Нинбург?», Аля ответил: «Я – Нинбург, но не Моисей, а Александр!». И тогда выяснилось, что в метрике он действительно записан Моисеем. Тем не менее, до конца жизни для коллег и знакомых он оставался Александром Савельевичем, а для родных и близких – просто Алей.

Юность его совпала с бурными послереволюционными годами, по отзывам людей, знавших его в юности, он был активным комсомольцем. В 1921 году Александр Савельевич поступил в петроградский университет на правовое отделение. Его привлекали и естественные науки, особенно география – он прослушал курс лекций Л.С. Берга, ходил и на лекции по зоологии В.А. Догеля. Однако студенческая жизнь продолжалась недолго – в 1924 году его «вычистили» (так и было написано в полученной им справке, к сожалению, не сохранившейся) из университета, как непролетарский элемент. Правда, его отец в Невеле был сотником (бригадиром) на лесоповале, но это, по-видимому, все равно не включало его в ряды пролетариата.

Поэтому Александру Савельевичу пришлось завершить высшее образование на заочном отделении педагогического института по курсу русского языка и литературы, получил он одновременно и право преподавать географию. В 1928 году погибли его родители – сгорели вместе со своим домом в Невеле. Работал он преподавателем в разных школах, на курсах комсостава советской армии, в сестрорецкой высшей партийной школе, а перед самой войной - в выборгском военно-морском хозяйственном училище.

С именем и отчеством во всяких официальных документах у Александра Савельевича всегда были неувязки – в половине из них он значился как А.С. Нинбург, в половине – как М.Ш. Нинбург, так что ему приходилось иногда доказывать, что и А.С., и М.Ш. – это одно и то же лицо.

Женился Александр Савельевич на Жозефине Иосифовне Пиотровской. Она была родом из Череповца, ее отец был железнодорожным служащим. Мать ее была потомком композитора Цезаря Пуни, она имела какое-то отношение к балерине Леонтине Пуни – во всяком случае, фотография этой балерины хранилась в семейном архиве. Все это тщательно скрывалось от детей (чтобы те случаем где-нибудь не проговорились) – уж очень неудачными оказались предки у Жозефины Иосифовны: по отцу – поляки, по матери – итальянцы-придворные. За такое происхождение и статью получить можно было. Жозефина Иосифовна тоже преподавала - она была учительницей-дефектологом и почти всю жизнь проработала в школе для детей с отклонениями речи и слуха, преподавая там географию.

Евгений Александрович Нинбург родился 13 июня 1938 года, на месяц раньше положенного срока. Дело в том, что накануне ночью, в соседнем доме по Баскову переулку, где тогда жили родители, была арестована за свое польское происхождение знакомая семья. Понятно, что и Нинбурги ждали неприятностей, и это не могло не подействовать на беременную Жозефину Иосифовну.

Когда началась война, Александр Савельевич был призван на фронт, а его семья – жена, ее больная мать, старшая дочь Ляля от первого брака (ныне покойная) и маленький Жека остались в блокадном Ленинграде. Голодали, топили томами энциклопедии буржуйку, однажды удачно выменяли какие-то чудом сохранившиеся ценные вещи на зарезанную кошку, которой потом долго питались.

В 1942 году Александру Савельевичу удалось получить командировку в Ленинград и отправить семью в эвакуацию на Алтай в город Ойрот-Тура (ныне Горно-Алтайск). Так там оказались Жозефина Иосифовна, ее старшая дочь Ляля, удочеренная племянница Ирина, у которой родители погибли в блокаду, и Женя. Позже туда приехал и сам Александр Савельевич руководить какими-то продовольственными заготовками для армии, а заодно и повышать уровень знаний у командного состава.

К 1944 году советским правительством было решено организовать Ленинградское нахимовское морское военное училище, поместив его на время войны в глубоком тылу, в Тбилиси. Оно было создано для «обучения и воспитания сыновей воинов военно-морского флота, Красной армии и партизан Великой отечественной войны, партийных работников, рабочих и колхозников, погибших от рук немецких захватчиков» (постановление от 21 июня 1944 года). В качестве учителя русского языка и литературы туда был приглашен Александр Савельевич Нинбург, а преподавать географию предложили Жозефине Иосифовне. Таким образом, раннее детство Евгения Александровича прошло в этой шумной, яркой, многонациональной и в те времена вполне благополучной столице Грузинской союзной республики.

В 1950 году Нахимовское училище было переведено в Ленинград, и семья вернулась в свою прежнюю квартиру в Басковом переулке. В Нахимовском училище Александр Савельевич преподавал до 1954 года. Потом он был демобилизован в чине подполковника и поступил завучем в среднюю мужскую школу №24 Василеостровского района, где проработал несколько лет.

Школа

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Первое время в Ленинграде Женя не мог приспособиться к более высоким требованиям здешней школы (№ 200 на улице Маяковского) и стал отставать в учебе. Тогда он решил пойти по пути наименьшего сопротивления - продолжал «вольную тбилисскую жизнь»: шлялся по незнакомому ему интересному городу, пропускал уроки, не выполнял домашних заданий, ссылаясь на то, что ему приходится сидеть с маленьким племянником. В конце концов, родителям пришлось «привести его в чувство», и выяснилось, что учиться вовсе не сложно, а иногда даже и интересно. Любимым его предметом стала математика, а точнее – алгебра. Нравилась ему и физика. К литературе он относился без восторга, хотя очень много читал – в те времена почти исключительно научную фантастику.

В этой 200-й школе он и проучился до самого ее окончания. Там, видимо, был довольно сильный состав учителей. Математик, видя пристрастие Нинбурга к алгебре, разрешил ему не делать домашние задания, а давал для самостоятельной работы специально что-нибудь посложнее. Хорошо он отзывался и о своей классной руководительнице. Когда началось «дело врачей», она ненароком задержала после уроков русский контингент класса и объяснила им, что они должны обязательно следить за тем, чтобы ребята из еврейских семей не ходили в школу и из школы одни. Их надо обязательно провожать, естественно, не афишируя этого. Жениным постоянным провожатым был мальчик из соседнего по Баскову переулку дома Славик Богданов. Славик был симпатичным атлетически сложенным мальчиком с очень спокойным уравновешенным характером. Самым крепким выражением, которое он употреблял, когда чем-то до глубины души возмущался, было «сволочизм». И, пока этот «сволочизм» продолжался, Славик неукоснительно, выходя из дома в школу, дожидался, пока Женя выйдет из своего подъезда, и как будто случайно присоединялся к нему.

В 1953 году Женя стал заниматься в юннатском кружке зоопарка. Почти одновременно с ним там появились и два Володи – Володя Зимин и Володя Ищенко, известные ныне зоологи, доктора наук. В кружке он увлекся орнитологией, взял тему об особенностях размножения волнистых попугайчиков, с которой прекрасно справился, заслужив похвалу руководителя кружка Александра Петровича Паринкина. Увлекшись птицами, он поселил у себя дома около двадцати разных пернатых: синиц, щеглов, чижей и всяких прочих певчих птичек, что, конечно, требовало постоянного ухода и внимания.

Активно участвовал Женя и в повседневной жизни зоопарка: в викторинах и экскурсиях для школьников, проведении Дня птиц, ухаживал за зоопарковским молодняком. Надолго запомнилась ему ночь, проведенная в зоопарке с 15-го на 16 октября 1954 года. В этот день началось одно из самых крупных наводнений в Ленинграде. Разные учреждения, расположенные на затопляемых территориях, совершенно не были к нему подготовлены. Первый шаг, который предприняли против наводнения в зоопарке – закрыли ворота. Хотя вода почему-то продолжала поступать. Юннаты, которые в это время оказались в зоопарке, решили не уходить домой (да и уйти было весьма проблематично – добираться не на чем!), а остаться дежурить и помогать сотрудникам. На долю старших юннатов выпала эвакуация зверей в безопасные места. Евгений Александрович вспоминал, как он тащил на второй этаж ручного волка, используя в качестве поводка свой брючный ремень. Волк был до смерти перепуган, скулил и упирался всеми четырьмя лапами.

В результате всем юннатам - участникам этого ночного дежурства была объявлена от имени дирекции благодарность.

15-го октября с.г. в Ленинграде наблюдался значительный подъем воды в Неве и ее притоках, вследствие чего часть территории Ленинградского зоопарка оказалась под угрозой. Члены кружка юных зоологов, находившиеся в это время в зоопарке, изъявили желание помочь коллективу работников по эвакуации животных и материальных ценностей, а также по организации связи. Школьники несли дежурство около телефонов и радио, помогли эвакуировать в безопасные места ряд животных, следили за порядком.

За своевременно оказанную активную помощь Лензоопарку во время подъема воды 15-го октября с.г. «ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ» членам кружка юных зоологов при зоопарке.

Одновременно Женя занимался и во Дворце пионеров у Дмитрия Ефимовича Родионова. Правда, из Дворца он был изгнан дирекцией по «наводке» Павла Николаевича Митрофанова, руководителя кружка гидробиологии, за то, что лазил на чердак и за то, что появился с ручным дворцовским медведем где-то в неположенном месте.

Впоследствии П. Н. Митрофанов и Е. А. Нинбург познакомились, будучи уже оба руководителями юннатских кружков, и Павел Николаевич «благословил» Е.А. на беломорские экспедиции. Организуя первые беломорские экспедиции, Евгений Александрович часто обращался к Павлу Николаевичу за советами, которые очень ценил.

Родители с уважением относились к его кружковским занятиям. Однажды Женя увидел в магазине старой книги солидный том «Птицы СССР» (из серии «Фауна СССР», издаваемой зоологическим институтом), и решил, что он ему, как специалисту по птицам, совершенно необходим. Родителей удалось убедить в этом, и книга была куплена, несмотря на то, что стоила очень недешево. Пользовался он ей всего несколько раз, а потом, насколько я помню, этот том был кому-то подарен.

Был в его школьной биографии и короткий период занятий спортом. Несколько одноклассников (включая и Женю, и упомянутого раньше Славика Богданова) записались в гребную секцию на скифы-четверки. Ребята с удовольствием плавали по Невке, но, когда тренер сказал: «Хватит расслабляться, пора тренироваться всерьез», Женя из секции ушел – работать на результат ему было неинтересно. По натуре он никогда не был ни спортсменом, ни даже болельщиком. Впоследствии он иногда с интересом смотрел какой-нибудь спортивный матч или фигурное катание, но его больше привлекала красота зрелища, чем вопрос – кто будет первым. Кроме того, слишком много времени у него занимали и другие увлечения, особенно зоопарковский кружок.

Увлекался Женя еще и изобразительным искусством, посещая лекции для школьников в Эрмитаже. Начал коллекционировать открытки с репродукциями живописных работ. К концу школы он даже подумывал, не заняться ли ему всерьез искусствоведением. Однако эта идея была оставлена по совету одного из приятелей Александра Савельевича, историка, который убедил молодого человека в том, что у нас всерьез заниматься гуманитарными науками, не кривя душой, невозможно. Биология перевесила. Окончив школу, Женя подал документы на биолого-почвенный факультет ЛГУ.

О Женьке Нинбурге

Мы знакомы с Женей, по-видимому, дольше из всех, написавших в этой книге. Наше знакомство восходит к нашему последнему школьному году. Судьба подарила нам это знакомство, и это был дар на всю жизнь. В 1954 году Василеостровский дом пионеров и школьников организовал летнюю туристскую поездку на Кавказ с пешим походом из Красной Поляны к озеру Рица. Большинство из нас учились в василеостровских школах и попали в поход довольно закономерно: нужно было вовремя узнать о нем, и нужно было, чтобы родители дали деньги, небольшие даже по тем временам. Но некоторых в поход привело вроде бы случайное стечение обстоятельств (например, в школе Петроградского района учился племянник руководителя похода и повесил там объявление). И сам Женя узнал о походе от отца, преподававшего в одной из школ Васильевского острова.

Так или иначе, поход состоялся, мы в него попали и познакомились. Для нас это было лето после 9-го класса. Многие из нас были впервые на Юге, слегка обалдели от жары, наслаждались купаньем в море, бродили по южным бульварам, любовались горами и альпийскими лугами, немного пели, хотя песен знали не очень много. Но, надо сказать, мы и разговаривали (это была еще дотелевизионная эпоха). При этом быстро стало ясно, что в отличие от нас всех, еще не очень определившихся, про Женю все было ясно – он был биолог. Он уже работал в юннатском кружке в Зоопарке. Главное, что у нас у всех было такое впечатление, что он уже знает все о мире животных. Он называл нам птиц и даже насекомых. Ни капли превосходства над незнайками в нем не было. Он просто был такой.

И вот тут мы приходим к тому, что оказалось для нас главным, что составляет суть полученного нами дара, что мы получили от Жени на всю жизнь – у него был фантастический талант общения. Он притягивал к себе, но ничего специально для этого не делал. Это знают все, кто знает Женю. Даже «хамил» (иногда) он необидно и весело. Наша походная компания была поначалу (недолго) довольно обширной. Мы часть следовавшего за походом года иногда встречались: потанцевать у кого-нибудь, у кого было место дома и у кого был электро-проигрыватель для пластинок (и то, и другое встречалось нечасто в те годы), ездили в ЦПКиО, зимой встречались на катке. Постепенно у нас выкристаллизовалась компания в 12 человек[4]. Мы ходили друг к другу на дни рождения, ездили за город, бывали в театре, гуляли по городу. В общем, наслаждались жизнью. Потом жизнь нас несколько отдалила (институты, другие компании, семьи, дети…). Но наше «братство» сохранилось, и лет 15 назад мы возобновили общение друг с другом. В этот круг вошли и жены некоторых из нас. И в 2004 году мы отметили 50-летие похода, собравшись вместе все двенадцать! Но потом… В 2005 году умер геолог Юра Синай, а в 2006 году не стало Жени.

И вот тут особенно стало ясно, что центром нашего «коллектива» и тогда, и всю последующую жизнь был Женя (он все годы для нас был Женькой). И этот его талант стал решающим. Мы, конечно, все тоже как-то были созвучны друг другу. Но представить нас без Женьки невозможно. Он жив в нас, и этому дару судьбы мы навсегда благодарны.

Члена кружка юных зоологов при Лензоопарке, Окончившего среднюю школу в 1955 году – Нинбурга Евгения. Дана для предоставления в Ленгосуниверситет

НИНБУРГ Евгений 1938 г.р., член ВЛКСМ, с 1952 года, занимался в кружке юных зоологов при Лензоопарке с сентября 1953 года. За это время он проявил себя как способный и интересующийся жизнью животных юннат. Работая над своей темой «Особенности размножения волнистых попугайчиков в Лензоопарке», Нинбург собрал большое количество фактического материала, на основании которого ему удалось установить интересные закономерности распределения пар по гнездовьям в зависимости от их расположения. Результаты своей работы изложены Нинбургом в докладе на общем собрании кружка. Доклад получил высокую оценку не только членов кружка, но также и присутствующих на докладе научных сотрудников Московского зоопарка.

Евгений Нинбург активно участвовал во всех мероприятиях кружка, неоднократно выступал с докладами на общих собраниях. За активное участие в проведении «Дня птиц» и развеску искусственных гнездовий был премирован дирекцией зоопарка.

Свою работу в кружке Нинбург успешно сочетал с хорошей успеваемостью в школе. За все время пребывания в кружке Нинбург зарекомендовал себя как способный и интересующийся биологией юннат.

РУКОВОДИТЕЛЬ КРУЖКА ЮНЫХ ЗООЛОГОВ Паринкин

Университет

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

В 1956 году я поступала на биофак Ленинградского государственного университета (ЛГУ). В главном здании, около аудиторий, где шли экзамены, толпился народ. Кто-то с кем-то уже познакомился, кто-то сидел в углу и листал учебник. К группе стоящих ребят в поисках своей аудитории подошли два худеньких черноволосых паренька – один пониже, другой повыше: «Какие группы здесь сдают?». Кто-то пожаловался: «Надо было бы более четко писать на дверях – где какая группа сдает». Тот, который пониже, заметил, посмеиваясь: «Тут и одной надписи хватит – оставь надежду всяк, сюда входящий». Все похихикали, молодые люди пошли дальше, и я тут же о них забыла. Это были Женя Нинбург и Марк Шумаков, юннаты, увлеченные орнитологией и избравшие эту науку своей будущей специальностью.

Надо сказать, что в те времена поступить в Университет было очень непросто. На биофак надо было сдать четыре экзамена, ни один из которых отношения к биологии не имел. Предметы были такие: литература (сочинение), иностранный язык, физика и химия. Сотрудники биофака из приемной комиссии проводили собеседование (скорее, формальное) уже с теми, кто набрал необходимое количество баллов. Проходным был 19 баллов из 20-ти, на вечернем отделении полупроходным был еще и 18. Мне, к счастью, удалось набрать 19.

То, что биологии не было в списке экзаменов, вполне понятно. Та биология, которую преподавали в школе, - «основы дарвинизма» – ни к Дарвину, ни к биологии вообще, ни даже к здравому смыслу отношения не имела, и сотрудники биофака это прекрасно понимали.

Ребятам с подозрительной фамилией, подозрительной внешностью, а еще, не дай бог, и с подозрительным 5-м пунктом (графа «национальность» в паспорте) поступить было значительно труднее – при приеме на учебу или на работу учреждениям следовало строго соблюдать процентную норму – все списки и документы проверялись 1-м отделом. Понятное дело, что эта норма не выдерживалась при поступлении, скажем, в дворники. Но в Ленинградский государственный университет им. А.А.Жданова!...

Женя Нинбург набрал только 18 баллов. Четыре он получил за сочинение, хотя в школе имел по литературе пятерки. Сочинение было очень удобным экзаменом для отсева неугодного контингента: преподаватель мог написать: «Не раскрыта тема» (значит, можно ставить 3 или даже 2) или «Недостаточно полно раскрыта тема» (значит, на балл-то уж точно можно снизить). Обращение в конфликтную комиссию никаких результатов не дало – ответ был невнятный, сочинение показали издали, с какими-то красными пометками, несмотря на то, что в университет приходил Женин отец, сам достаточно известный в городе преподаватель литературы.

Не повезло ему и на физике – билет достался хороший, задача была решена, преподаватель остался доволен и … поставил четверку. На недоуменный вопрос: «Почему? Что у меня неверно? Я же баллов не наберу!», преподаватель открытым текстом сообщил ошарашенному абитуриенту: «Ничего – ваши везде пролезут».

Пришлось срочно перебрасывать документы на вечернее отделение – но и там в числе зачисленных Жени не оказалось. В те времена была еще одна категория желающих стать студентами - вольнослушатели. Они могли посещать занятия, даже сдавать зачеты и экзамены, но не числились студентами университета. Зато, когда кого-нибудь отчисляли из университета, или же кто-то уходил сам (такое тоже бывало), на освободившееся место могли зачислить одного из вольнослушателей. Таким вот образом, в число студентов университета попал - сначала на вечернее отделение, а потом и на дневное - ряд абитуриентов, не прошедших по конкурсу. В их числе были и Женя Нинбург, и Марк Шумаков, и несколько других ребят - я уже не помню, кто.

Первое время наши занятия в университете не пересекались, и я познакомилась с Женей ближе только на 2-м курсе университета.

В 200-й школе, которую окончил Евгений Александрович, как и во всех других школах, преподавали «советскую биологию», т.е. нормальных знаний по этому предмету учащиеся не получали. Учительницу биологии крайне не любили, за интенсивный цвет лица прозвали «Свеклой». Она слыла у ребят злопамятной, часто с ней бывали конфликты, кто-то из учеников однажды даже пытался ей отомстить, уронив на нее из окна горшок с цветами. Тем не менее, примечательно, что многие выпускники этой школы в дальнейшем выбрали биологию своей специальностью, например, такие талантливые генетики, какими были Л. З. Кайданов и П. Я. Шварцман. Это показывает, что в то время школьная биология не играла никакой роли в профессиональной ориентации учеников.

В университете нам предстояло выбрать кафедру, по которой мы должны были специализироваться – распределение по кафедрам проходило после второго курса. На некоторые кафедры шли неохотно, на некоторые был даже конкурс. Традиционно много народу шло на кафедры биохимии, генетики, зоологии позвоночных и зоологии беспозвоночных. Кафедра гистологии в те годы не котировалась – думаю, что всплеск бурной жизни там произошел с появлением новых талантливых преподавателей и (одновременно) с развитием электронно-микроскопической техники, давшей огромные возможности гистологам и, в первую очередь, цитологам.

Выбор нами кафедры зоологии беспозвоночных был не случаен – на 1-м курсе мы были покорены лекциями Юрия Ивановича Полянского. Заинтересовавшись лекциями, мы заинтересовались и самой кафедрой, благо она была рядом с нашими аудиториями. Мы сидели вечерами на кафедре за большим практикумом, слушая рассказы старшекурсников о полевых практиках и экспедициях, о своих научных планах. Иногда, развесив уши, слушали, как аспирант Женя Грузов тихим голосом рассказывал (сочиняемую, по-моему, на ходу) повесть о каких-то авантюристах, кладах и чем-то еще в этом роде, в которой, разумеется, сам был главным действующим лицом. Руки у нас были заняты рисованием или приготовлением препаратов, но голова-то свободна – можно было и послушать, и поговорить!

А уж когда мы услышали, что Ю. И. Полянский будет читать кафедральному 4 курсу лекции по протистологии, и рассказывать о новых достижениях электронной микроскопии, то решили игнорировать семинары по истории КПСС (коммунистической партии), поставленные на нашем курсе на эти же часы, и прослушать лекции Полянского! Тогда только-только получили данные по ультратонкому строению разных органелл протистов, и все это казалось нам фантастикой! Полянский долго сопротивлялся этой идее, говорил, что ему неудобно – мы не должны из-за него пропускать свои занятия, он нам в свое время все это будет читать, но не тут-то было! Мы нахально возражали, что он тут не при чем, так как он нас не приглашал. Поэтому он нас знать не знает, мы сами эти ненавистные семинары мотаем по своему усмотрению. И курс все-таки прослушали, о чем не пожалели, так как все, о чем рассказывал Юрий Иванович, было «с пылу, с жару», начиная от докладов недавно прошедшего протистологического конгресса и кончая только что опубликованными сообщениями чешской протистологини мадам Пителки об ультратонком строении ресничек и жгутиков. Юрий Иванович, рассказывая нам все это, время от времени предостерегал: «В этих фотографиях могут быть и артефакты – все-таки электронный микроскоп, нам еще до конца его возможности неизвестны – мало ли что лишнее покажет!».

Новинкой было и преподавание «нормального» курса генетики. Лекции читал профессор Н. Е. Лобашев, слушать их было трудновато, но зато на кафедре генетики можно было получить стенограммы этих лекций. Их надо было читать, не вынося с кафедры – от греха подальше, все-таки менделизм-морганизм. Но никаких учебников-то ведь тогда не было! Единственным печатным пособием, которое было найдено среди отцовских книг нашей однокурсницей Маринкой, дочерью Артемия Васильевича Иванова, был курс генетики Синота и Дэна, примерно 1926 года издания, предназначенный для американских сельскохозяйственных техникумов. Он нам здорово помог в свое время при подготовке к экзамену. Во время сдачи экзамена по генетике в университет приехала группа московских студентов. В МГУ тогда еще классическую генетику не читали, и наши московские гости очень нам завидовали.

Вообще в то время генетика только-только входила в нормальную жизнь в советской науке. Приезжал в Ленинград Н. В. Тимофеев-Рессовский, доклад которого мы слушали. В университете появилась генетик Раиса Львовна Берг, которая взялась читать спецкурс по генетике популяций. Кроме того, она вела семинары по дарвинизму. Слушать ее было довольно трудно, а местами и не очень понятно – она была очень доброжелательна и всегда старалась объяснить непонятные моменты, но часто это получалось у нее столь же непонятно, как и вначале. Мы, естественно говорили «спасибо» и больше уже не спрашивали.

Вообще она была очень интересным, но «закрытым» и загадочным для нас, молодежи, человеком; отношения с коллегами в университете у нее как-то не складывались. Вскоре она ушла из университета, а потом и вовсе уехала за границу. Многое в ее характере и в ситуации, в которой она находилась, работая в СССР, нам стало понятным лишь значительно позже, после прочтения ее автобиографической книги «Суховей», выпущенной «тамиздатом».

В начале второго курса Женю постигло несчастье – от рака легких скончалась Жозефина Иосифовна (перед этим больше месяца не встававшая с постели), поэтому в университете он бывал мало, в основном, приходил сдавать какие-нибудь долги.

Большое влияние на всех нас оказала летняя практика по зоологии беспозвоночных после 1-го курса в Петергофе (еще более укрепившая желание идти на кафедру зоологии беспозвоночных), а после 2-го курса - практика в заповеднике «Лес на Ворскле».

Так получилось, что на Ворскле у нас образовалась компания ребят с натуралистической жилкой, стремящаяся как можно больше быть на природе – наблюдать, собирать, фотографировать. К моменту своего поступления в университет многие из нас оказались владельцами фотоаппаратов. В те годы родители большим достатком не отличались, и, желая ознаменовать окончание школы своим чадом, дарили наиболее доступную во всех отношениях вещь – приличный фотоаппарат. Обычно это были или ФЭД, или Зоркий - отечественные фотоаппараты, изготовленные по типу немецкой Лейки. Зеркальные камеры тогда были менее распространены и очень дороги. Такими владельцами фотокамер оказались и мы с Евгением Александровичем: немудрено, что мы увлеклись фотографией. У него это увлечение сохранилось в течение всей жизни.

За время ворсклинской практики мы с ним и подружились, причем не только на почве фотографии и склонности к наблюдению за всякой живностью. В числе общих интересов были еще литература и изобразительное искусство. Я любила рисовать, а у Жени увлечение живописью продолжалось и после школы, сопутствуя ему всю дальнейшую жизнь. Он всегда жалел, что не умел рисовать сам, и говорил, что завидует мне в этом. В изобразительном искусстве в это время для нас открылось много нового. В Эрмитаже появилась сначала выставка, а потом и постоянная экспозиция импрессионистов, о которых мы раньше почти ничего не знали. В литературе тоже было много новинок. В те годы начали переводиться и впервые издаваться такие авторы как Хемингуэй, Фолкнер, Стейнбек, Сароян, Белль. Впервые мы познакомились и с отечественными писателями - Юрием Олешей, Исааком Бабелем. На Ворскле мы частенько устраивали набеги на книжный магазин в Борисовке, опустошая там полки.

Завели мы с Женей обычай вставать гораздо раньше подъема, часов в 5-6, и отправляться с фотоаппаратами на заранее намеченную прогулку – к гнезду аиста, в овраг или куда-нибудь еще, где можно увидеть что-нибудь интересное и, конечно, сфотографировать. Женя обычно, вставая раньше, стучал к нам в окно, и кто-нибудь из девчат сквозь сон, не открывая глаз, говорил: «Согдиана, это к тебе!». Снимали мы и сам процесс практики – однокурсников, преподавателей, занятия, после чего вместе с однокурсниками делали небольшие фотогазеты, которые вывешивались в столовой.

Очень запомнился один из эпизодов ворсклинской практики, получивший название «мокрый поход». Обычно, когда наступали выходные, и мы были свободны, то всегда стремились поскорее улизнуть куда-нибудь подальше от нашей базы. Однажды мы всей компанией собрались провести остаток субботы и воскресенье на природе, прихватив с собой еду и одеяла, чтобы устроиться на ночлег где-нибудь в лесу под кустом. Занятия кончились рано, мы уже собрались быстро исчезнуть с территории лагеря, но не тут-то было! Приехало начальство из соседнего колхоза привлечь нас к прополке. Так как это грозило совсем разрушить наши планы, то мы рванули немедленно, пробираясь задворками и продираясь сквозь заросли караганника.

В это время на небе стали собираться тучи одна другой чернее. Не успели мы уйти достаточно далеко, как разразился почти тропический ливень. Ночевать, понятное дело, в такой обстановке в лесу стало невозможно – бурные потоки со смытым верхним слоем почвы и размокшими прошлогодними листьями неслись вниз по склонам. Но сдаваться нам не хотелось, и мы решили ни за что не возвращаться назад.

Изрядно промокшие, мы неожиданно вышли из леса на заросшую дорогу, вдоль которой стояло несколько домиков. Рядом с домиками были какие-то пристройки и сараи – явно для скота. Решили попроситься переночевать в каком-нибудь сарае. Отправили делегацию к ближайшему домику – Володю Ищенко и Диму Осипова – решив, что у них лучше всего получится поговорить с местным населением «об за жизнь». Ребята пригладили прически, опустили закатанные выше колен брюки и отправились. Довольно долго они не возвращались, и мы терпеливо ждали, топчась в мокрой траве. Наконец они вышли с хозяевами, которые уговаривали нас «идти в горницу», но мы настояли на том, что будем ночевать на сеновале над хлевом – уж очень мокрые и грязные мы были.

Съев свои припасы, стали устраиваться ночевать, сбившись в кучу и зарывшись в сено. Мы с Женей оказались рядом и принялись болтать друг с другом. Мы настолько увлеклись разговорами, что проговорили полночи, получая время от времени замечания от наших сонных друзей. Кажется, в это время мы впервые почувствовали друг к другу нечто большее, чем просто взаимная симпатия. Утром пришла хозяйка доить корову и выдала нам на сеновал крынку молока и краюху хлеба, которые мы с аппетитом умяли.

Хозяева очень жалели нас: «За что же вас в такую погоду по лесу гоняют? Может, хоть платят за это?». На обратном пути носом к носу столкнулись с вышедшей из леса косулей, она тут же развернулась и исчезла. Удалось сфотографировать только ее четкий след на мокрой земле, который мы, конечно, поместили потом в нашу фотогазету с подписью: «А мы ее видели!».

Когда мы почти дошли до базы, Володя Ищенко вдруг хватился своей записной книжки, которую, вероятно, выронил во время ночевки. В ней он аккуратно записывал анекдоты, снабжая их номерами. Анекдоты были разделены по сериям – армейские, политические, бытовые. Иногда, желая привести к какому-то случаю подходящий анекдот, Володя просто называл номер, тем более, что некоторые анекдоты были весьма нецензурными. Мы, конечно, над ним посмеялись – будет теперь развлечение у хозяев – всю зиму могут анекдоты читать по вечерам. В конце практики он все-таки сделал попытку зайти за своей книжкой, но сбился с дороги и вернулся ни с чем.

Зато через пару лет, когда Володя вновь был в заповеднике «Лес на Ворскле», бродя по окрестностям, он неожиданно набрел на эти домики. Хозяева его вспомнили, напоили чаем. Пока он сидел за столом, хозяйка вышла из комнаты и вернулась, держа в руках какой-то маленький предмет. «Мы уж так за вас переживали, - сказала она, - когда вы наблюдения свои проводили, то записи-то научные у нас обронили на сеновале. Мы уж потом нашли, когда скоту сено скормили. Да вот не знали, кому отдать. А вам-то, небось, нужно было!». С этими словами она протянула Володе его записную книжку. Тот не стал, конечно, оспаривать «научность» своих записей, но был очень этим тронут.

Вернувшись с Ворсклы, отвыкшие от городской жизни, мы в первые минуты не знали, куда себя девать. Жене, Володе Ищенко и Эдди Кулаковскому (Матросу, как его называли однокурсники) пришла в голову идея: прямо с вокзала поехать к университету и посмотреть, стоит ли он на месте. Там они и сфотографировались на ступенях главного входа. У Жени в руках аккуратно запакованные выпуски «Фото-Ворсклы» (так мы называли нашу фотогазету), привезенные с практики.

В городе, уже после начала занятий, результатом наших летних «фото-упражнений» стала гигантская (22 погонных метра) стенгазета под тем же названием «Фото-Ворскла», вывешенная в университетском коридоре. Для этого у всех фотографов нашего курса заранее были собраны пленки, с которых были отпечатаны наиболее интересные кадры. Оформляли эту газету дома у нашей однокурсницы Лены Дубининой (Ленусика) все те же несколько человек из нашей «зоологической» компании, нещадно «мотая» занятия. Цела эта газета, кажется, и сейчас, и хранится у нашего однокурсника Бориса Романовича Васильева.

У Жени всегда был широкий круг знакомых. Благодаря своему школьному другу Яше Френкелю, он познакомился с его однокашниками из Технологического института. Впоследствии это знакомство сыграло роковую роль в его судьбе. В то время в «Техноложке» училась компания очень ярких и талантливых ребят. К моменту поступления Яши в этот институт там активно работал комсомольский патруль – по сути дела – хорошо организованная народная дружина. Одновременно там активно действовала и компания студентов, занимающаяся как самообразованием, так и повышением интеллектуального уровня своих однокурсников. Например, по инициативе комсомольского бюро, выпускалась газета «Культура», в которой обсуждались самые разные аспекты искусства – например, там были статьи о кинофильме «Чайки умирают в гавани», освещались и другие события культурной жизни. Этот период бурной общественной жизни «Техноложки» подробно описан в автобиографической книге Валерия Ронкина «На смену декабрям приходят январи»[5].

Оказался Яша и в комсомольском патруле, потом пригласил туда Женю, потом оказались там я и наша однокурсница Марина Иванова (Френкель), потом еще несколько факультетских ребят. Кроме патрульной деятельности, ребята по своей инициативе активно знакомились с разными областями науки и искусства. Были довольно регулярные вылазки в художественные музеи, причем в экскурсоводы ребята обычно избирали Женю или Яшу, лучше всех знакомых с изобразительным искусством. Иногда читались научно-популярные лекции, например, на тему о генетике рассказывал кто-то из студентов университета – я на ней не была.

На одной из своих экскурсий в Русский музей Женя «погорел». Недели через две после этого мероприятия его вызвал к себе Георгий Александрович Новиков, бывший тогда парторгом факультета и спросил, не чувствует ли Нинбург за собой каких-нибудь грехов. Так как с успеваемостью у него было все в порядке, Женя никаких грехов не ощущал и не мог понять, в чем дело. «А ты в Русском музее такого-то числа был?». «Был». «А ты не помнишь, что ты говорил там о картине «Допрос коммунистов»?». Женя вспомнил, что отозвался об этой картине художника Иогансона, как о слабом художественном произведении, кажется, в не очень деликатных выражениях. «Так вот, тобой первый отдел интересовался, следи в следующий раз за тем, что говоришь. Теперь в твоем личном деле есть запись, которая в дальнейшем усложнит тебе жизнь».

Это была явная работа кого-то из технологических «стукачей», присутствовавших на экскурсии – они потом были вычислены – судя по книжке В. Ронкина. Предлагали, кстати говоря, стать осведомителем и Яше Френкелю, но он, естественно, отказался – хотя ему сулили всякие блага. В противном же случае обещали закрыть для него дальнейший путь в аспирантуру, что и было органами впоследствии выполнено.

По предложению технологов в университете тоже была организована бригада комсомольского патруля, в которую вошли студенты биофака, физфака и матмеха.

Выяснилось, что на физфаке уже работала своя бригада, помогавшая сотрудникам ОБХСС (нынешний ОБЭП). Иногда мы работали вместе с ними. Руководил тогда нами молодой и очень энергичный оперативник Данилов (имени не помню). Он разрабатывал различные хитроумные сценарии слежки за подозреваемыми. Например, однажды, были расставлены посты наблюдателей, чтобы выяснить, где именно сбывается бумага, тайком увезенная из типографии. На мою долю тогда пришлось несколько часов подежурить в комнате какого-то общежития, окно которой выходило на ворота типографии. Я записывала номера въезжающих и выезжающих оттуда машин, считала количество рулонов бумаги в кузове и сообщала по телефону результаты.

Как-то раз ловили вора, который уносил чужие пальто из гардероба в разных василеостровских банях, причем проделывал это уже в течение значительного времени. Для этого в бани внедрялись наблюдатели, следящие за посетителями и работниками. Например, в одной из них везде, где только можно, были расставлены «наши люди»: в гардеробе работали наши ребята, Женя сидел и «читал газету» в вестибюле, я выдавала шайки в каком-то из отделений бани.

Что нас привлекало в комсомольском патруле? Думаю, что для Жени это была точка приложения его кипучей энергии – «настоящее дело». Ну, и, естественно, привлекала компания. Для меня это была в первую очередь компания, куда входил Женя (а мне хотелось постоянно быть с ним вместе), да и против обаяния таких ребят, как Валерий Ронкин, Веня Иофе, Сережа Хахаев, я устоять не могла – с ними было действительно очень интересно. Кроме того, я, вероятно, по натуре была неисправимым романтиком и совалась всюду, где эту романтику видела, или, хотя бы, подозревала. С удовольствием я общалась и с Яшей, который стал не только Жениным, но и моим другом. Впоследствии он женился на моей университетской подруге Марине Ивановой (Френкель). Френкеля (как мы их называли) были и остаются нашими (теперь уже, к сожалению, только моими) близкими друзьями, несмотря на то, что давно живут в Калифорнии.

К концу университета Жене пришлось взять на год академический отпуск из-за одного события, о котором я сначала писать не собиралась, считая его не особенно интересным для читателей. Подтолкнул меня к этому шагу разговор его выпускников о том, что «он ведь ногу сломал однажды, спускаясь на лыжах с какой-то очень опасной горы». Тут уж я поняла, что мне придется внести некоторую ясность в это событие. Дело в том, что Женю катание с гор на лыжах никогда не привлекало, хотя он и не прочь был побродить на лыжах по лесу.

Во время учебы в университете, будучи молодыми и «безбашенными», мы время от времени предавались весьма бурным развлечениям. Одно из таких развлечений имело принудительную основу – нам строго велено было участвовать в демонстрации 7 ноября. На майские праздники мы все-таки умудрялись сматываться куда-нибудь на природу (разве можно сидеть в городе, когда распускаются разные первоцветы, прилетают птицы и просыпаются лягушки и тритоны?), но ноябрьской демонстрации обычно было не избежать. Естественно, что мы старались сочетать «полезное» с приятным: бесились, развлекались, как могли, пели песни и хулиганили. Нашим ребятам организаторы демонстрации поручали нести всякие лозунги, знамена и портреты «членов» разного уровня, некоторых из которых мы даже не всегда могли опознать. Те парни, на которых выпадал сей почетный жребий, старались от него избавиться, незаметно подсунув портрет или плакат соседу.

Однажды с нами рядом оказалась колонна какого-то завода, и мы с интересом узнали, что там «носителям» портретов и знамен организаторы доплачивали по трешке, а то и по пятерке (в зависимости от ранга деятеля, изображенного на портрете). Оставалось им только позавидовать, так как в университете такого обычая заведено не было. Сохранилась фотография одной из ноябрьских демонстраций, на которой впереди с эмблемой факультета идет Саша Перцович, а за ним с портретом Ленина - Миша Пастухов, впоследствии секретарь ЗИНовской комсомольской организации (об этом речь пойдет дальше).

Было и еще ежегодное развлечение, уже вполне добровольное, - празднование дня биолога в Петергофе. Это происходило, если не ошибаюсь, в последнее воскресенье марта. В Биологический институт съезжался народ - и студенты, и сотрудники института (в основном, конечно, молодежь). С горы, которая была за дворцом, катались на листах фанеры. Катание с горы происходило весьма бурно: на лист фанеры, лежащий на верху горы, усаживалась куча народу - теснились, толкались, спихивали друг друга, снова прыгали на фанеру, которую в это время кто-нибудь сталкивал, и она скользила вниз, крутясь, и теряя по дороге своих седоков. Шуму и крику при этом было немало. Набесившись, все шли в столовую, где пекли традиционные блины. Кстати, не припомню, чтобы народ увлекался при этом крепкими напитками.

Во время одного из таких развлечений в 1959 году, кто-то решил слегка разнообразить процесс катания с горы. Приволокли на гору большие сани, в которые запрягали институтскую лошадь. На них сразу уселась куча народу – так, что седоки разместились в два этажа, сидя друг на друге. Сбоку на сани сели ребята покрепче с палками, чтобы при необходимости тормозить и поворачивать сани. Но, когда оттолкнулись и поехали вниз, то оказалось, что перегруженные сани стали неуправляемыми. Они набирали скорость, несясь прямо на одиноко стоящее внизу дерево. Рулевые скомандовали: «Прыгай!», и народ, сидящий сверху, стал сыпаться с саней, как горох. Но «нижний этаж» спрыгнуть не успел, и Женя, сидевший в самом низу, при попытке уклониться от встречи со злополучным деревом, с размаху врезался в него бедром. Бедро было сломано мгновенно, правда, к счастью, перелом был закрытый, без потери крови. Из валяющихся на земле кусков коры и фанеры быстро соорудили шину и наложили на сломанную ногу. Оказалось, что есть и еще одна жертва – Ася Гагинская, которая сломала руку.

Сразу же позвонили в скорую, и она приехала, забрав покалеченных в петергофскую больницу. Врачи, осмотрев больных, похвалили студентов за грамотно оказанную первую помощь. Асю из больницы быстро отпустили, наложив гипс, а вот Женю оставили в больнице надолго – он лежал на растяжении, так как смещение костей при переломе было очень значительным. Почти всю весну Женя провалялся в больнице, потом выписался домой, закатанный в гипс почти до подмышек. В таком виде он мог только стоять или лежать. Естественно, и в больнице, и дома его навещали друзья по мере своих сил и возможностей.

В начале лета его опять забрали в больницу - снимать гипс и разрабатывать ногу. А мы с Мариной Ивановой в это время уехали в Дальние Зеленцы делать большой практикум. Вскоре Женю выпустили домой уже окончательно. Он жил тогда вместе со своей сестрой Лялей, к ним присоединился и Яша, которому в городе жить было негде – его мама жила за городом.

Мы с Маринкой усердно переписывались: она – с Яшей, я – с Женей. Из Зеленцов письма могли уходить не каждый день, а только с пароходом. У Жени на стене висело расписание пароходов, и они с Яшей пытались рассчитать, когда ждать очередного письма. В связи с этим возникали разные комичные ситуации. Одну из таких ситуаций Женя описал в адресованном мне письме, выдержку из которого я привожу.

«До вашего приезда – три недели. Ух, как много!

Лялька (крайне удивленная): А почему должно быть Яшке письмо?

Я: Лялька – дура. Надо было в ящике толком посмотреть.

Хороша сценка? Ты восхитилась? Мы с Яшкой повесили расписание парохода: «от них» и «к ним» на стенку. Одновременность писем нам с Френкелем доставляла много приятных минут».

Выписывая окончательно Женю из больницы, его врач Абрам Моисеевич Крупинин (которого мы всегда вспоминали с благодарностью за замечательно починенную ногу) порекомендовал съездить куда-нибудь на юг, чтобы основательно прогреть ногу в песке на берегу моря. После нашего приезда из Зеленцов мы и отправились в Крым – Яша с Мариной – к ее родственникам в Евпаторию, а мы – побродить с рюкзаком и палаткой там, где захочется.

Прошли (и проехали автобусами и автостопом) мы почти по всему побережью – от Гурзуфа и Ялты до Керчи, причем больше нас привлек именно восточный Крым. Будучи в Старом Крыму, мы решили найти дом, в котором жил А. С. Грин – и нашли. Там помещался районный архив, мы даже сфотографировали вывеску на двери:

Не удивляйтесь – тогда суббота еще не была выходным днем. Нам показали, где живет Нина Николаевна, его вдова; мы зашли к ней. Она с порога спросила: «К Александру Степановичу пришли?». Угостила нас дыней, которую мы вычерпывали ложками. Женя заикнулся о каком-то моменте, описанном в книге Л. И. Борисова «Волшебник из Гель-Гью», но она сказала, что очень эту книгу не любит, потому что там слишком много неточностей и неправды. И Грин показан совсем не таким, каким был на самом деле. Но, во всяком случае, было заметно, что ей приятно видеть молодежь, читавшую книги ее мужа.

О себе она не рассказывала, но дала понять, что ей очень непросто живется из-за отношения к ней городских властей, да и многих горожан. Во время оккупации ей пришлось работать в городской газете, чтобы прокормить больную мать, поэтому окружающие считали ее чуть ли не предательницей, сотрудничавшей с оккупантами. Никаких преступлений она не совершала (иначе, вне всякого сомнения, ее просто не оставили бы на свободе). Позже-то уж мы поняли, как могут постараться опытные сотрудники «органов», чтобы создать нужный им имидж человека.

По возвращении в университет Жене пришлось остаться на 4 курсе из-за пропущенного семестра, и, пока там проходили материал, уже пройденный им в прошлом году, он работал на разных временных лаборантских должностях в ЗИНе, благодаря чему перезнакомился со многими зиновскими сотрудниками.

Учеба в университете подходила к концу – надо было выбирать тему диплома. На кафедре в то время наиболее сильными были два направления – протистология и паразитология, несколько в меньшей степени – сравнительная морфология. Женя отдал предпочтение паразитологии (он и потом был неравнодушен к этой науке - недаром одна из его популярных статей озаглавлена «Моя любовь – паразиты»), его кафедральным руководителем была Рахиль Ефремовна Шульман, с которой он ездил собирать материал по паразитам рыб на озеро Селигер. К этому времени мы уже окончательно решили не расставаться друг с другом.

В 1960 году университетские ихтиологи приняли участие в программе по акклиматизации кеты и горбуши в Баренцевом и Белом морях. Нужен был паразитолог, который мог бы оценить динамику паразитофауны видов-вселенцев и сравнить ее с паразитофауной местного вида - семги. Ихтиолог Г. М. Персов обратился к Юрию Ивановичу Полянскому, и тот предложил Нинбургу сделать это исследование темой своей дипломной работы. На университетском бланке была изготовлена следующая бумага:

Кафедра зоологии беспозвоночных Ленинградского университета настоящим подтверждает, что студент – дипломант Е. Нинбург направляется в Мурманскую область для собирания материала и проведения полевых исследований по теме: «Паразитофауна горбуши и кеты, акклиматизируемых в Баренцевом и Белом морях».

Кафедра просит все учреждения и организации, а также отдельных лиц оказывать тов. Нинбургу содействие в выполнении поставленной перед ним задачи.

Доктор биологических наук, профессор Ю.И. Полянский

Таким образом, Женя впервые оказался на севере, на реке Коле. Самым, наверное, положительным моментом в этих исследованиях было то, что в экспедиции Женя настолько отъелся красной рыбой, что, когда он вернулся из экспедиции, в первый (и последний) раз в жизни я увидела его весьма упитанным. Результатом этой работы стала статья «Паразитофауна мурманской горбуши и ее особенности», опубликованная в трудах ПИНРО.

В это же время (в 1961 году) у нас родился первый сын – Глеб, а в 1963 году – Тема (Артемий). Естественно, мне пришлось надолго отвлечься от науки – весь курс университета я закончила, а вот защиту диплома пришлось отложить на более позднее время. Я дописывала диплом и нянчила детей, а Жене надо было искать место работы после окончания университета. В те годы руководство факультетом обязано было «распределять» студентов в организации, где появлялись вакантные места. Таким образом, студент мог получить диплом, только поставив свою подпись под распределением, в крайнем же случае, при наличии уважительных причин, выдавался «свободный диплом», без всяких обязательств со стороны, как университета, так и студента.

Когда мы учились на последних курсах, в Зоологическом музее объявили набор внештатных экскурсоводов с почасовой оплатой. Женя охотно взялся за такую работу, я последовала его примеру. В перерыве между занятиями или после них мы приходили в музей и проводили там по 1-2 (а иногда и по 3) экскурсии.

К 1962 году в Зоологическом институте заканчивался ремонт музея, штат его был расширен, и появились вакансии штатных «лаборантов-экскурсоводов». Две заявки были отправлены в университет, и Юрий Иванович предложил одно из мест Жене. Вторая вакансия была предложена энтомологу Мише Козлову, который впоследствии стал его постоянным соавтором в области популярной литературы. К окончанию университета мы все не представляли себе другой деятельности, кроме занятий наукой. Идти работать в школу или еще куда-нибудь, не в научно-исследовательский институт, никто не планировал. На всю жизнь становиться экскурсоводом тоже никто не хотел, поэтому договоренность с ребятами была такая – 2-3 года, конечно, придется поработать в музее, а потом найдется место в соответствующем отделе ЗИНа, и тогда уже можно будет полностью посвятить себя научной работе.

Юрий Иванович поговорил о своем протеже с Б. Е. Быховским. Он был шокирован, когда Быховский, услышав фамилию Нинбург, сказал что-то вроде: «боюсь, это будет трудно провести через 1-й отдел – фамилия-то еврейская, сами понимаете…», на это возмущенный Полянский ответил резкостью.

В 1962 году диплом был защищен, и Евгений Александрович стал работать в музее. Когда не надо было водить экскурсии, Женя много времени проводил в зиновской библиотеке, читая о тех объектах, о которых надо было рассказывать экскурсантам. Вскоре у него появилась идея начать писать самому популярные статьи, тем более что он занимался макросъемкой, и у него накопилось немалое количество фотографий разной живности, преимущественно беспозвоночной. С одной стороны интересно, с другой – все же какой-то дополнительный заработок, что было очень актуально для таких молодых отцов семейств, как Нинбург и Козлов.

В какой-то момент в рыбных магазинах появился продукт под названием «мясо гребешка». Женя и его кафедральный приятель Андрей Попов (тоже молодой отец семейства) решили на этом несколько заработать. Они срочно написали статью с разъяснениями – что же это за «зверь» такой – гребешок и что вкусное из него можно приготовить, которую отправили в газету «Вечерний Ленинград». Вскоре эта заметка появилась в рубрике «советы домохозяйкам» со скромной подписью Е.А. Нинбург, лаборант-экскурсовод Зоологического музея, А. Попов, а авторам пришел перевод, кажется, на 3 рубля, которые явно не были лишними их скудных семейных бюджетах.

Многие статьи писались совместно с Мишей Козловым, у которого тоже было явное стремление к популяризации биологии. Вслед за этой публикацией о гребешке последовали и другие, уже в соавторстве с Мишей. Очень коротенькие заметки под рубрикой «Что? Где? Когда? Почему?» публиковались в журнале «Костер». Такие, например, как «Разговаривают ли муравьи?», «Зачем жуку усы?» и т.д. Охотно публиковал авторов (переводя на украинский язык) журнал «Наука та суспильство». Некоторые из этих заметок сопровождались еще и моими иллюстрациями, что несколько увеличивало размер гонорара.

С 1963 года Нинбург и Козлов начали печататься и в «Науке и жизни», став, в конце концов, постоянными ее авторами. Там публиковались уже статьи посолиднее, с фотографиями Е. А. Нинбурга. Это - «Восьминогие водолазы» (о пауке-серебрянке), «Крохотные враги больших разбойников» (о наездниках – паразитах жуков-плавунцов), «По дну без акваланга» (о литорали), «Итания» (о жабе из Бразилии).

Экскурсоводам в музее приходилось довольно активно работать. В залах продолжался ремонт, и экспозиция постоянно пополнялась. Ставились новые биогруппы, и, соответственно, тематика экскурсий постоянно расширялась, приходилось много готовиться, осваивая новые объекты. Директор музея Донат Владимирович Наумов организовывал семинары для экскурсоводов совместно со специалистами по соответствующим группам животных прямо около новых объектов. Часто эти семинары были очень живыми и интересными – я на некоторых присутствовала. Это еще больше привлекало Женю к популяризации биологии.

Через некоторое время ему было предложено организовать при музее юннатский кружок. Об этом много сказано и им самим, и другими, поэтому повторяться не буду. Скажу только, что к этой работе он отнесся очень серьезно (хотя в первый момент действительно хотел от этого предложения «отвертеться»), но не все у него получилось сразу. Была провалена первая (лужская) экспедиция, которую надо было просто назвать летней практикой по местной фауне и не ставить перед совершенно неподготовленной командой никаких научных задач. Были организованы беломорские экспедиции по примеру экспедиций П. Н. Митрофанова (и по его совету), после чего Женя окончательно и бесповоротно влюбился в Белое море на всю жизнь. Эти экспедиции, сначала не очень удачные, постепенно становились все более и более серьезными. В конце концов, они положили начало целому направлению исследований на кафедре зоологии беспозвоночных в университете, где продолжали свое образование его ученики. До их появления на кафедре там экологическими аспектами гидробиологии не занимались.

Зоологический музей

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Я вовсе не собирался идти по учительской стезе, но, когда я кончал университет, я оказался по распределению экскурсоводом в Зоологическом музее. Это не та же самая профессия, но, в известной степени, близкая. Наукой тогда пахло только в отдаленном будущем и где-то через полгодика работы мне предложили руководство юннатским кружком. И, когда я стал отбрыкиваться, тогдашний ученый секретарь - Вера Николаевна Никольская, тетка хитрая, она сказала: "Слушай, вот ты ж был юннатом?" - "Был", - сказал я. "Вот тебя кто учил?" Я назвал своих учителей - Александр Петрович Паринкин и Дмитрий Ефимыч Родионов. "Ну, а теперь, - сказала она, - время отдавать им долги". Это меня как-то так очень поразило, и я согласился. Вот, собственно, так я стал руководителем кружка».

Фонд 1, Опись 3, дело 76, Личные дела уволенных сотрудников за 1967 г. л. 58.

Евгений Александрович Нинбург работал в Зоологическом музее в качестве внештатного экскурсовода с 1960 года. Окончив в 1962 г. биолого-почвенный факультет Лен.Гос.Университета им. А.А.Жданова он был направлен по распределению на работу в Зоологический институт АН СССР в качестве старшего лаборанта-экскурсовода музея. Еще будучи внештатным экскурсоводом Е.А.Нинбург освоил полный репертуар проводимых в музее экскурсионных тем (10 тем). Глубокое знание фактического материала, прекрасные лекторские данные наряду с хорошими природными педагогическими способностями привлекали посетителей к проводимым им экскурсиям, что нашло свое отражение в многочисленных записях в книге отзывов Зоологического музея. В течении 4-х лет Е.А.Нинбург руководил также работой гидробиологического кружка юных натуралистов при музее, одновременно проводя и большую экскурсионную работу. Именно на этой работе полностью раскрылись его педагогические и организационные способности. Создав кружок в буквальном смысле на пустом месте, он уже через два года сумел вывести его на одно из первых мест среди юннатских кружков города, что нашло свое отражение как в высоких оценках, полученных членами кружка на городских биологических олимпиадах, в организации и проведении которых Е.А.Нинбург принимал самое непосредственное и горячее участие, так и в многочисленных благодарностях и грамотах, полученных им лично от различных городских организаций. В течение летних сезонов 1963-65 гг. Е.А.Нинбург провел с членами кружка три экспедиции: одну в Лужский район Ленинградской области и две на Белое море в район Кандалакшского заповедника. В результате этих экспедиций участниками был собран большой зоологический материал, послуживший им для проведения ряда исследований по фауне Белого моря. Ими же был собран и значительный коллекционный фонд, переданный для биологических кабинетов ряда школ города и области. Ряд членов кружка под руководством Е.А.Нинбурга проходил стажировку в различных лабораториях Зоологического института и получил квалификацию лаборанта-зоолога. Участники кружка за годы работы получили солидную подготовку по методике сбора и первичной обработке зоологического материала, по изготовлению препаратов, содержанию животных в неволе, техническому рисунку и фотографии. Следует отметить, что работе с кружком Е.А.Нинбург отдавал не только свое рабочее время, но и значительную часть личного. Работал с увлечением, не считаясь со временем и затратой сил, заражая школьников своей энергией и любовью к делу.

Живой и общительный, всегда готовый на помощь товарищу, принимавший живое участие во всей работе и жизни коллектива Е.А.Нинбург пользовался уважением среди товарищей по работе.

А. Д. Наумов [6]

Такой памятный и давно забытый 1963 год

Я хотел рассказать о том далеком времени, которое теперь мало кто уже помнит. Нынче, когда заходит разговор о Нинбурге, то сразу вспоминают остров Ряжков и Белое море. Это правильно, так и должно быть. Но я-то помню и другие времена, когда такая ассоциация не возникала, да и возникнуть никак не могла. Те времена, когда он был паразитологом, и в районе Белого моря бывал только на реке Варзуге с целью изучения паразитов горбуши. Вот тогда-то я с ним и познакомился. Не на Варзуге, конечно. На Менделеевской линии возле главного входа в Университет, уж и не помню теперь при каких точно обстоятельствах. Было это году в 60-м или 61-м. Этому знакомству я не придал никакого значения. Уверен, что он тем более.

Если я, конечно, не ошибаюсь, Нинбург кончил Университет в 1962 году. И работать он поступил экскурсоводом в Зоологический Музей, где с 1961 года заведующим был мой отец. С этого момента наши с Нинбургом судьбы не могли не пересечься, и они пересеклись.

Странная работа была у музейных экскурсоводов в те времена. Они занимались чем угодно, кроме одного. Они не водили экскурсий. Дело в том, что Музей был закрыт на весьма серьезную реконструкцию. Я теперь уже не могу точно сказать, в чем она заключалась, но главное дело, которое было тогда сделано, это перемещение Березовского мамонта. С самого первого дня, когда была открыта эта экспозиция, мамонт стоял между акулами, так сказать, лицом к киту. Говорят, это место было указано в свое время самим Николаем II.

Видимо, расположение мамонта вблизи кита наводило экскурсантов на мысль задавать стандартный вопрос, от которого стенали тогдашние экскурсоводы: «А если слон на кита полезет – кто кого сборет?». Понятно, конечно, что не это руководило моим отцом, когда он принял решение поместить мамонта не среди акул, а среди слонов.

Музей имел вид совершенно непривычный. Все витрины были сдвинуты к стенам, так что посредине образовался широкий проход, по которому с величайшими предосторожностями двигали мамонта. По нескольку метров в день. Если я правильно помню, то ни одну витрину не разбирали, так и перемещали со всеми экспонатами. Впрочем, возможно, очевидцы и участники меня поправят. Но в любом случае, двигать невероятно тяжелые железные шкафы с огромными зеркальными стеклами толщиной около 10 мм было очень непростой задачей. Этим занималась бригада высококвалифицированных такелажников, и, насколько я знаю, ни одно стекло не было разбито, ни один экспонат не поврежден. Реконструкция длилась года два, и все это время водить экскурсии было попросту негде: к большей части экспонатов было не подойти.

Несмотря на это штат экскурсоводов был не так уж мал. Я, наверное, всех сейчас не вспомню. Помимо Нинбурга, был среди них Марк Штейнберг (сын очень известного в свое время художника Сергея Максимильяновича, внука композитора А. Н. Римского-Корсакова, который помимо замечательных эстампов с видами Ленинграда, выполнил огромное количество иллюстраций к разным зоологическим книгам). Была Женя Горюнова, вышедшая потом за Марка замуж. Экскурсоводом работала и Эмма Егорова. Нынче она – малаколог в ЗИНовской Лаборатории морских исследований. Всего экскурсоводов было человек пять или шесть, а кроме них была еще очень талантливая художница Тамара Норбекова.

Несмотря на то, что экскурсии водить было невозможно, музей был густо населен. Центром его жизни, понятно, было текущее местопребывание мамонта, вокруг которого суетились такелажники, однако и на периферии не наблюдалось никакого застоя. Если я правильно помню, то делались какие-то новые экспозиции, кроме того, в залах играли не то в пинг-понг, не то еще во что-то. На хорах между витринами с насекомыми сидели экскурсоводы. У каждого был отдельный кабинет, огороженный задернутыми на экспозиции занавесками. Если я правильно помню, то экскурсоводы в основном были заняты разработкой новых экспозиций.

Придя в музей, Нинбург немедленно организовал для школьников кружок зоологии. Зачем – ума не приложу. Много лет спустя, он говорил мне, что и сам этого не понимает. У него тогда не было ни малейшего намерения становиться педагогом. Я не исключаю, что на него в этом отношении повлиял Алексей Константинович Загуляев, который уже несколько лет к тому времени вел в ЗИНе кружок энтомологии. Оба кружка располагались на хорах, но не между витринами, а в самом дальнем конце. Там стоял большой стол, стулья, кажется, какие-то шкафы, впрочем, точно не помню. О том, чем занимался этот кружок первую зиму своего существования, я не имею ни малейшего представления. Зато что делали его члены летом, я знаю уже довольно неплохо. Летом они были в экспедиции.

Как возникла ее идея, мне не известно. Знаю только, что мой отец предложил провести экспедицию в одном из самых глухих уголков Ленинградской области: в той забытой Богом деревне, где у нас была дача. Думаю, что название ее теперь хорошо знакомо всем ученикам Евгения Александровича и ученикам его коллег. Называлась она Ящерой. Занятно отметить, что мой отец попал туда в свое время по совету своего старинного друга, уже упоминавшего выше зоолога и художника С. М. Штейнберга.

Не знаю, кто выбирал место для экспедиционного лагеря, возможно, отец. А может быть и сам Нинбург. Так или иначе, выбрано оно было очень удачно. В самом низовье Ящеры, метрах в трехстах от устья, был большой луг с парой старых развесистых дубов. Сохранились они или нет, – не знаю. Я в этом месте много лет не бывал. Под дубами были разбиты палатки, устроено кострище, выкопана яма для мусора. В двух шагах текла Ящера, откуда черпали воду для хозяйственных нужд. Вокруг лагеря было много самых разных биотопов: сам луг, две реки, смешанный лес, сосновый лес, болото, старицы. Всем же известное ныне традиционное место лагеря было выбрано много лет спустя. Выбирал его, я думаю, Нинбург. Во всяком случае, именно он окрестил его Кудыкиной горой, каковое название постепенно и вытеснило местный топоним Маяк, возникший потому, что на горе когда-то стоял триангуляционный знак, теперь разрушившийся от времени и сгоревший на кострах многочисленных весенних практик.

Насколько я помню, занятия кружковцев в Ящерской экспедиции больше всего напоминали летнюю практику первого курса в Петергофе, с той только разницей, что и фауна и флора были в те времена на Ящере много богаче. Теперь после успешно проведенной мелиорации и не менее успешной борьбы с сорняками и вредителями сельского хозяйства не осталось практически ни первых, ни вторых, ни третьего. Что нынче показывают там детям на весенней практике кроме елок и комаров, я с трудом себе представляю.

Кружковцы практически все были моими сверстниками, поэтому не удивительно, что я наладился ходить к ним в гости чуть не каждый день, и скоро со всеми подружился. Теперь, конечно, не всех вспомню. Был там такой Миша Львов, еще Вадим Тараканов, Вилик Хасанкаев. Была Наташа Дорогостайская и еще одна девочка, кажется Сима[7], а фамилию ее не вспомню. В общем, к осени я принял твердое решение в этот кружок поступить. Тяга к знаниям была тут ни при чем. Просто мне нравилась компания.

Осень 1963 года, когда я пришел в кружок, была своеобразным временем. И хоть к моему рассказу непосредственного отношения это не имеет, мне все же хочется сказать о нем два слова, хотя бы для того, чтобы была понятна атмосфера того времени, о котором идет рассказ. Летом на экраны вышел восточногерманский фильм «Русское чудо», рассказывавший о Революции, о Гражданской войне, которая имела все возможности задушить молодую Советскую республику, но не справилась, и о невероятных достижениях Советского Союза в области индустриализации и повышения благосостояния народа. И в течение всего августа, по только что проведенному в Ящеру радио, передавали известия о небывалом урожае. Впрочем, уже в двадцатых числах августа в булочных стали отпускать по одному хлебобулочному изделию в одни руки, а в сентябре батоны стали к тому же печь из гороховой муки. Этот удивительный продукт, добывавшийся в нескончаемой очереди, имел на разрезе серо-коричневый цвет и столь неожиданный вкус, что есть его мало кто решался. За время доставки из магазина домой он успевал окаменевать. Поговаривали, что такие батоны злопыхатели прибивали по ночам большим гвоздем к дверям булочных на фоне листа бумаги с надписью «Русское чудо». Сам я подобных провокаций не видал, врать не буду. Зато статьи в газетах под заголовками типа «Расхитителей хлеба – к ответу!» помню хорошо.

Шел предпоследний год Золотого десятилетия, как тогда именовали время правления Н.С.Хрущева, и сам Никита договаривался с канадскими фермерами о поставках зерна. Те, конечно, что-то прислали, но попросили впредь предупреждать их заранее, еще весной, чтобы они были готовы и вырастили бы нужное количество, а то осенью, когда все уже распределено, им это трудновато. Из-за этой нерасторопности канадских фермеров муку из свободной продажи пришлось изъять, и ее еще в течение нескольких лет выдавали по продуктовым карточкам (тогда-то их впервые и назвали талонами) к первопрестольным праздникам: к Новому году, Первому мая и Седьмому ноября в количестве один килограмм на персону. Реалии, в которых мы тогда жили.

Были и другие реалии, которые к занятиям в кружке уже имели отношение непосредственное. Не надо забывать, что 1963 год был последним годом торжества мичуринской биологии[8]. В школе преподавали именно ее. По учебнику Елпидифора Веселова. Того самого, который через несколько лет возглавлял комиссию по одобрению загаживания Байкала отходами целлюлозно-бумажного комбината и о котором потом был снят поганейший и лживый фильм «У озера». Помимо того, что мы должны были знать на память, сколько литров молока дает корова-рекордистка Машка, нам объясняли основы расшатывания наследственности у вегетативных гибридов и рассказывали о том, как в недрах ржаного тела возникают частицы василькового, и как овес беременеет овсюгом. Ну, и понятно, что кукушата вылуплялись тогда исключительно из яиц, которые откладывали пеночки. В обоих ЗИНовских кружках биология была обычная, вся насквозь пропитанная тлетворным духом буржуазных теорий с вейсманизмом-морганизмом-менделизмом во главе. Не знаю, было ли это выражением особой гражданской смелости руководителей. Скорее всего, нет. В профессиональных кругах с мичуринской биологией никогда не считались. Времена сессии ВАСХНИЛ 1948 и сессии двух Академий 1952 годов давно миновали. Каяться в ошибках уже никого не заставляли, с работы за буржуазные взгляды на теорию наследственности не выгоняли. Более того, конец мичуринской биологии был уже близок настолько, что заведующему Кафедрой зоологии беспозвоночных Юрию Ивановичу Полянскому, крупнейшему отечественному протозоологу и формальному, как тогда говорили, генетику, был вполне официально заказан совершенно нормальный учебник биологии для средней школы. Но атмосфера двойственности сохранялась, и она, несомненно, влияла на наши юные умы развращающе: в них развивались как склонность к скепсису, так и недоверие к официальной точке зрения. И то, и другое мне впоследствии очень пригодилось в жизни.

Таков был фон, на котором я заявился на хоры музея с просьбой принять меня в кружок. Теперь я понимаю, что Нинбурга это не очень обрадовало: не больно-то ему было с руки, чтобы сын его начальника оказался у него в подчинении, но виду он не показал, и в кружок принял.

Через несколько дней после этого Нинбург сбрил бороду. Мы его, помнится, не сразу узнали, а кто-то из ЗИНовцев (кажется, В.Н.Танасийчук) сказал ему:

Нинбург отшутился, но бриться перестал и скоро снова приобрел привычный вид.

Несколько слов о том, какая в кружке была обстановка. В общем – дружная. Ребята были в основном интеллигентные и интересующиеся. С ними было интересно и приятно. Потом я все эти знакомства как-то растерял. В лицо Нинбурга мы называли Евгением Александровичем, а за глаза – Шефом и боялись его как огня: он на нас постоянно кричал. Но А. К. Загуляева боялись еще больше: он всегда молчал. Если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что Нинбург будет одним из самых близких моих друзей, и я всю последующую жизнь буду звать его Женькой, я бы ни за что не поверил. Думаю, что он тоже.

Чем мы занимались? Ничем особенным. Осенью, пока еще было тепло, по выходным ездили на разные водоемы, ловили всякую водную живность, в основном – насекомых. Затем все это у нас жило. Что-то наблюдали, но что – не помню. Водоемы были разные. Петергофские пруды. Речка Пудость. Однажды нас занесло в Лахту. Там тогда намывали грунт для строительства большого жилого массива. Нас угораздило отправиться к заливу через намытый ил. Как в нем не утонули – до сих пор не понимаю. Я, например, увяз по шею. Безо всякого преувеличения. Когда все-таки ползком на брюхе выбрались из этой трясины, то стало ясно, что с одной стороны продолжать экскурсию невозможно, а с другой, что ехать домой на электричке тоже нельзя. Мы вышли на шоссе и остановили грузотакси. Были такие ГАЗики с шашечками. Стоило это такси вдвое дороже обычного: 20 коп. с километра, о чем нас водила и предупредил. Но мы его убедили, что другого способа добраться до города в таком виде у нас нет. Так и ехали в кузове. Все это было возможно только потому, что ездили чаще всего сами, без Шефа. За всю осень он ездил с нами всего раз или два. Почему так вышло – понятия не имею.

А еще мы делали демонстрационные стенды. Нечто вроде музейных экспозиций. На обтянутый холстом щит наклеивали разные экспонаты и пояснительные подписи. Видимо, это было отражением работы самого Нинбурга в музее. У него вообще была склонность к коллекционированию и экспонированию коллекций. В конце концов, это вылилось в создание его замечательного Музея моря, но тогда это были лишь первые и не слишком-то удачные пробы. Уже не помню теперь, кто из кружковцев создавал какие экспозиции. Сам же я делал стенд, посвященный унионидам. Не надо думать, что мои нынешние профессиональные интересы выросли из этого занятия. Малакологом я стал лет через десять по причинам никак не зависевшим от моей деятельности в кружке.

Кроме того, каждый из нас должен был сделать по крайней мере один реферативный доклад. Ни одного не помню, включая и свой собственный. Помню только, что была традиция задавать вопросы, на которые докладчик заведомо не сможет ответить. Эта была своего рода игра, хотя, прямо скажем, не из лучших. Пока в нее играли старые кружковцы, Нинбург ее терпел, но всему наступает предел. К весне в кружке появился новенький – Саша Анджан. Потом он учился на нашей кафедре. Ему было поручено сделать доклад об иглокожих. С ним тоже стали играть в упомянутую выше игру, забыв предупредить о правилах. Не могу сказать, что дискуссия все время оставалась в рамках академической. Наблюдать это со стороны было, видимо, довольно мерзко. Потом Нинбург без анестезии пооткручивал нам головенки. Полагаю, что был прав.

А вот одного из основных дел нынешних воспитанников Лаборатории, – написания олимпиадных работ, у нас не было. Первая Олимпиада по биологии была проведена в начале 1966 года, когда я уже учился в Университете.

Были занятия, которые проводили старшие. Нинбург, например, учил нас фотографировать, причем уделял большое внимание даже не технике, а выбору сюжета и композиции кадра. В качестве тренировки мы снимали виды города и уличные сценки. Насколько они получились удачно, не знаю. Пленки эти не сохранились, фотографии тоже, а что именно сняли – не помню. Тамара Норбекова давала уроки рисования. Рисовали мы, помнится, чучело вороны. Не думаю, что я с этим справился. Зоологическому рисунку меня потом научили на кафедре, а художественный я так и не освоил.

К весне реконструкция музея подошла к концу, и хоры тоже стали готовить к приему посетителей. Поэтому возникла необходимость кружок перебазировать. Ему было выделено помещение на черной лестнице под лабораторией герпетологии. Может быть, мало кто знает, но одна из дверей этой лаборатории ведет прямо на хоры. Если бы ее открыли, то мы перенесли бы наши нехитрые пожитки за полчаса. Но открыть ее по каким-то причинам оказалось совершенно невозможно. Поэтому мы ходили в обход: через все хоры до лестницы, потом под ними к входной двери, затем вокруг всего здания, через двор к той самой лестнице, от верхней площадки которой этот путь начинался. Не знаю, помнит ли кто-нибудь, но в те времена на черных лестницах института еще сохранялись коммуналки, возникшие в начале революции из казенных квартир для музейного персонала. Нехорошие мальчики, которые обитали в этих коммуналках, в процессе переноски имущества кружка нас побили, так как по их представлениям мы были чужаками. Этот позорный факт мы от начальства скрыли.

Если говорить честно, то из моего пребывания в кружке я, кроме ностальгических воспоминаний, не вынес ничего. Это и не удивительно. Я ведь и пришел в кружок в основном ради компании, а не ради науки. Да и сам Нинбург тогда еще совершенно не был педагогом. Он только учился им быть, и мы были его первыми подопытными кроликами. Кроме того, объективная разница в возрасте была очень мала. Он был старше нас лет на семь–восемь, и казался нам страшно взрослым. Но это – лишь субъективное мнение людей поступающих в университет о человеке только что его кончившем. Теперь я понимаю, что и мы, и он, были совершенно зелеными юнцами. Разница была ничтожной и очень скоро стала почти незаметной, а там и совсем стерлась. Для успеха педагогического процесса необходимо, чтобы жизненный опыт педагога весьма значительно превышал опыт учеников.

Весной возникла идея провести следующую экспедицию на Ряжкове, беломорском острове, где располагается один из главных кордонов Кандалакшского заповедника. Мои родители, вполне справедливо обеспокоенные тем, что, проводя все время в кружке, я совершенно забросил занятия в школе и весь оброс двойками, ни в какую экспедицию меня не пустили. Как я понимаю, Нинбург тоже не горел меня там видеть. В общем, из кружка я ушел. На Белое море я, конечно, в конце концов, попал, но уже в качестве студента третьего курса и руководителя практики кафедральных второкурсников. (Теперь это кажется не только удивительным, но и просто невероятным, а тогда это была нормальная процедура). Побывал я и на Ряжкове. В 1993 году, ровно через тридцать лет.

Уходя из кружка, я думал, что вряд ли когда-нибудь встречусь с Нинбургом.

Но мы действительно встретились с ним в другое время и в другом месте. Впрочем, это – уже совсем другая история.

А. А. Цыганенко [9]

Взгляд на Белое море из-под воды

Вышло так, что Е.А.Нинбург сыграл немалую роль в моей судьбе, хотя биологом я так и не стал, ушел в физики. Тем не менее, в тот определяющий период выбора жизненного пути был ЗИН, сначала кружок энтомологии и даже экспедиция в Закавказье за бабочками, потом оказалось, что рядом на хорах Зоологического музея идут занятия по фотографии в кружке гидробиологии с вылазками на природу под предводительством бессменного Шефа, тогда еще безбородого жилистого и поджарого, способного таскать без устали громадный, как нам казалось, рюкзак. Запомнились майские дни в Солнечном на берегу Сестры, где практиковались, быть может не столько в наблюдениях природы, сколько в организации жизни в палатках, готовки на костре, когда каждый вносил свою посильную лепту в жизнь коллектива. Притягивал заразительный энтузиазм, увлеченность и эрудиция Нинбурга, хотелось слушать его и подражать. Наверное, потому я оказался среди участников первой Беломорской в 1964г.

В те годы в стране начиналось увлечение подводным миром, в продаже только недавно появились маски и ласты, вышла на русском книга Ж.-И. Кусто и Ф. Дюма «В мире безмолвия», и красочные картины подводного царства морского захватывали мое воображение, хотя видеть довелось разве что рыбок в реке Оредеж, да торфянистое дно озер Карельского перешейка. Но даже эти картины хотелось запечатлеть, и немало сил было потрачено на конструирование самодельных боксов для фотоаппарата, лучшим из которых стала медицинская грелка с вклеенными стеклышками для объектива и видоискателя и рукавом из тонкой резины, который затягивался жгутом резинового бинта и не пропускал воду. Рычаг взвода засовывался во вклеенную соску, и несколькими движениями можно было переводить пленку для следующего кадра. Черного моря повидать пока не довелось, так отчего не начать с Белого? Шеф рассказывал, что в холодной воде кислорода больше и живность богаче.

Но в холодной воде долго не просидишь, как ни закаляйся, надо было сделать гидрокостюм. Попытка сделать шлем из толстой резины от автомобильной камеры была неудачной - жестковато. Купил полумиллиметровую резину типа «бинтовухи», попробовал склеить рубаху и штаны и поехал испытывать на Дудергофском озере. Протекает на поясе, хоть тресни. И вокруг маски течет, пришлось ее вклеить, оставив маленькую дырку напротив рта, куда трубка дыхательная вставлялась. А пояс заклеил наглухо, вклеив подол на грудь «аппендиксом», через который в костюм залезть можно было, а потом жгутом затянуть края вполне герметично. Мама в ужас пришла от моих помыслов, и свои эксперименты по выкройке и склейке я производил в маленькой квартирке во дворе ЗИН’a, где готовилось имущество экспедиции.

Готовился я до самого отъезда. В результате, когда все уже собрались на платформе перед вагоном, а троллейбусы уже не ходили, я семенил по Невскому к Московскому вокзалу с тяжелым рюкзаком, а брат волок рядом нелегкую канистру, пока какой-то таксист над нами не сжалился и провез нас оставшиеся полкилометра. «Вздуть бы тебя!», - промолвил Шеф вместо приветствия. Потом прощание, стук колес, сюрприз - шампанское при пересечении Полярного круга и, наконец, Кандалакша и фукусы на совсем не живописном берегу у причалов. На Ряжков мне было доверено плыть с первой группой на моторной лодке - «карбасе», мотор которой постоянно глох из-за брызг соленой воды от сильного волнения. Однако, добрались, а следом скоро прибыла и основная группа.

Подводный мир не разочаровал, хотя в мечтах все было очень грандиозно. Красивые малинового цвета медузы Сianea arctica методично сокращались, распустив шлейф щупалец, казалось, на метр за собой; по дну охотясь за мидиями еле заметно перемещались звезды, которых можно было набрать немало; крабики, асцидии... не счесть. Костюм не тек, но проблем было немало. Стоило чуть задеть усеянный острыми балянусами камень, как струйка воды через порез устремлялась внутрь, нарушая комфорт. Ничего не стоило прорвать дыру, спускаясь с лодки, и пришлось обрести навык плюхаться в воду, не задев ничего, а если вдруг и повредишь - заклеивали дыру на месте, не снимая костюма. При первой же попытке нырнуть оставшийся в костюме воздух оказывался в ногах двумя огромными пузырями, над которыми беспомощно барахтались ласты. Перед погружением надо было сперва, стоя по горло в воде, тщательно выдавливать остатки воздуха из костюма. Но его оставалось немало в теплой поддетой одежде, и пояс со свинцовыми грузами пришлось хорошо утяжелить, чтобы скомпенсировать возросшую в соленой воде Архимедову силу. Зато когда уйдешь на глубину, остатки воздуха сжимались, и маска наползала на лицо, а костюм обтягивало так, что закладывало уши от разности давления на барабанных перепонках. Приходилось выпускать из легких последний воздух под маску. Становилось приятнее, но время погружения сокращалось, и вряд ли я мог пробыть под водой так более минуты, хотя после тренировок дома, лежа на диване, мог тогда не дышать и больше четырех минут. Так или иначе, можно было спускаться метров до 7-10 и делать описание дна по увиденному, а на меньших глубинах и фотосъемка получалась, хотя качество ее при том оборудовании оставляло желать лучшего. Но чего можно было хотеть от начинающих?

Потом, хотя профессия меня с морем и не связала, мне довелось работать в экспедициях аквалангистом на Японском море, поднимать черепки от амфор со дна Азовского, заплывать в подводные гроты Черного моря, и даже поймать осьминога под скалистым берегом острова в море Средиземном, а также с вожделением смотреть из самолета на Карибское море пролетом в Колумбию, но впечатления от первой поездки на Белое море не потускнеют в памяти никогда, как и память о Шефе.

С.И. Фокин [10]

Университетская, дом 1 [11]

Как-то неожиданно оказалось, что ребята, с которыми я был в зиновском кружке Евгения Александровича Нинбурга, исчезнув формально почти полностью с моего биологического и жизненного горизонта, время от времени всплывают не только в памяти, но и в жизни, по крайней мере, некоторые. Даже если и не всегда лично, то благодаря каким-то вторичным или более дальнего порядка связям. Я вспоминаю то, достаточно уже далекое (1964-1966) время, с благодарностью! Конечно, эта благодарность, прежде всего, должна быть адресована Нинбургу, создавшему кружок. Я рад, что, встретившись с Евгением Александровичем за несколько месяцев до его смерти, успел сказать ему об этом, передав своему первому учителю вариант этого текста…

Дорога в Беломорье, с которым в большой степени связано действительное начало Нинбургского кружка, растянулась для меня на 11 лет. Дело в том, что, появившись в юннатском кружке Зоологического института АН СССР осенью 1964 года, я мог бы принять участие во Второй Беломорской (Ряжковской) экспедиции 1965-го года. Этого, однако, не случилось, и впервые я попал на Белое море только в 1976 году, – на остров Средний. Но почти два года, проведенные в интересной компании ребят, собранных Евгением Александровичем под крышей ЗИНа, запомнились, и, безусловно, определили мою профессиональную дорогу после школы.

Жил я тогда недалеко от Поклонной горы, на Большой Осиповской улице, которая теперь называется Дрезденской. Наша улица, застроенная тогда только с левой стороны, кроме двух первых дворов, заканчивалась номером 18 – нашим домом. Сразу за ним был пруд, на другой стороне которого и сбоку – совхозные бараки. В пруду жило много карасей. Мы их ловили на крючок с хлебным мякишем, ниткой вместо лески со спичкой-поплавком, привязанной к прутику или палке. Иногда вместо серебристой с зеленым отливом и чуть красноватыми плавниками рыбки с грустными глазами вытаскивался хвост водорослей – элодеи и пузырчатки с прилепленными к ним моллюсками – прудовиками и катушками. Так и с памятью – начнешь вытягивать ниточку, а к ней цепляются другие – не распутать… Приходится вспоминать все подряд.

Я знал с четвертого класса, чем буду заниматься в жизни. Живая природа вошла в жизнь рано, и навсегда приковала к себе внимание. Так бесконечно интересно было следить за странно-упорным бегом муравьев, всматриваться в похороненный под снегом и вдруг обнажившийся на склоне лесного оврага мир крохотных растений – сплетенных и замерших до весны, как на макете в музее. Ботанический атлас и дореволюционная “Жизнь растений”, купленная на книжном развале дедом Иваном по моей просьбе во время наших долгих экскурсий по городу, еще до школьной ботаники, стали моим настольным чтением. Уже зная почти наизусть содержание учебника, оставшегося от брата, который пошел в школу на четыре года раньше, я с нетерпением до дрожи ждал начала этого предмета.

Под влиянием частых походов в Сосновку – лесопарк, начинавшийся в конце нашей улицы, на горке, спустя какое-то время птицы стали постепенно вытеснять растения в моих пристрастиях – они были повсюду – живые и быстрые, голосистые и цветные.

Как-то, в начале пятого класса, когда уже обычным для меня было время провождения в лесу и на болоте – моем любимом болоте, начинавшимся за Сосновкой, кто-то из соседских более взрослых детей (старшеклассников) упомянул о зоологическом кружке в одноименном институте Академии наук. Осень 1964 года была дождливой и с большим наводнением, незадолго до которого я впервые перешагнул порог странной квартиры на черной лестнице Зоологического института, где располагался кружок. В плане она представляла собой комбинацию двух треугольников и квадрата. Окно было всего одно, выходившее во внутренний двор из левого треугольника, и из него была видна только противоположная (музейная) стена, но попадал входивший сначала в маленькую квадратную комнату, из которой был еще выгорожен туалет с приткнутой к его стене газовой плитой. Вторая остро треугольная комната, вход в которую был справа, освещалась только электричеством. Темно-зеленые маслянокрашенные стены придавали ей еще более мрачный при искусственном освещении вид – впоследствии там было мое рабочее место. Очевидно, до кружка это была жилая квартира: похожая квартира была и этажом выше – там жил замдиректора по хозчасти, который постоянно жаловался на нас и нашего руководителя Евгения Александровича начальству. Все это было, однако, несколько позже. Придя же в первый раз, я понял, что птицами (Кира Введенский – кружковский острослов, ехидно сказал – тиграми) тут не занимаются… “Ну что ж, – решил я, – займемся беспозвоночными!” О них я имел еще достаточно смутное представление. Улитки, дождевые черви и жуки были, конечно, мне знакомы, жизнь же моря, странным образом, меня тогда не волновала. Я был сыном земли.

Чтобы стать полноправным членом кружка, надо было написать и защитить вступительную работу. Евгений Александрович предложил мне заняться пресноводной гидрой – приличная культура этих маленьких, меланхолично покачивавших вытянутыми в воде щупальцами, кишечнополостных жила в небольшом стеклянном цилиндре, на стеллаже, уставленном разной живностью в банках, аквариумах и эксикаторах вдоль внешней стены – от угла до окна.

Жизнь в этой “нехорошей”, по мнению замдиректора по АХЧ ЗИН’а, квартире била ключом и была мало регламентирована – можно было приходить в любое время и, конечно, ничем не напоминала скучный ритм школы. Думаю, что не в последнюю очередь именно этим атмосфера в кружке притягивала и подкупала. Творческая свобода, чего большинство из нас в школе были напрочь лишены, новизна и подлинность происходивших при нас и с нашим участием, пускай и маленьких, но открытий, завораживали. Словом, это был дом, быстро ставший родным, где было, не только тепло (душевно), но и страшно интересно – все можно и нужно было делать самому. Одно смотрение в бинокуляр (все равно на что) на несколько первых недель в кружке превратило мою жизнь в праздник…

Когда я появился в кружке, он уже существовал около двух лет. Вообще же, это было время, когда только-только некоторые разделы биологии в СССР становились опять настоящей наукой, отбрасывая (часто с трудом) плевелы лысенко-партийной паранойи. Той осенью, например, нам был показан в кружке фильм “Деление клетки”, принесенный то ли из Университета, то ли из Института цитологии. Смутно помню впечатление чего-то полу запретного… Мифические хромосомы, отплясывавшие на наших глазах танец митоза, произвели на меня большое впечатление.

Ключ от кружка висел на общей институтской доске в будке при входе с набережной. Его нам давали. Пройдя через подвальный этаж, выходили во внутренний двор (через институт, тогда, видимо, хода на ту лестницу не было). У внутреннего выхода сидела крючконосая седая старушка-вахтер, постоянно прикармливавшая кучу кошек. Она исчезла со своего поста сравнительно недавно (лет 15 назад) вместе с кошками, дожив, наверное, до 90, никак не меньше…

Какие-то дни были присутственными, теперь уже не помню, какие и как часто. Наверно раза два в неделю… На общих собраниях, после докладов, занятий или просто так, вечером, пили чай. Иногда, особенно в холода или после экскурсий, со спиртом, хотя, вроде бы никто этим не злоупотреблял. Там я впервые (кроме спирта) попробовал и варенье из морошки. Не скажу, чтобы оно мне понравилось, – свежую морошку теперь обожаю…

В те годы зимы были стабильно холодными, и часто школы распускались на дополнительные каникулы, – как правило, это случалось, как и положено, на Крещение или к началу февраля. Вот тут народ, несмотря на холод, появлялся чаще. Конечно, у всех было свое расписание – к 1966 году первое поколение кружковцев заканчивало школу. Это был катастрофический для поступающих год – сразу выпускались и 10-е и 11-е классы.

Зимой 1964/1965 года я успешно защитил свою работу по гидре и стал полноправным членом кружка. Весной стали собирать вторую Беломорскую экспедицию на остров Ряжков. Все шло к тому, что и я буду в ее составе, но что-то в этой затее не слишком понравилось моей матери, которая сходила на предварительное собрание родителей будущих участников – компании ребят от 5 до 10 класса, возглавляемой Евгением Александровичем Нинбургом и часто помогавшей ему Эммой Николаевной Егоровой (Эммочкой). В компании этой я был даже не самым младшим, а по росту и тем более (Нинбург какое-то время был уверен, что я второгодник). В то же время уже год, и достаточно успешно, я занимался легкой атлетикой, часто, впрочем, пропадая и на Стрелке Васильевского острова… Тогда я очутился перед выбором – ехать ли в спортивный лагерь или на Белое море. Мать была против Белого моря (отец как-то в этих обсуждениях, по крайней мере, явно, не участвовал), а я не стал слишком настаивать – заниматься спортом мне нравилось. Наверное, я думал, что смогу поехать на следующий год – наша кружковская жизнь была стабильной – впереди нас, казалось, ждало еще так много.

Не поехав на Ряжков, следующей осенью я принялся за определение материалов по Polychaeta, собранных там без моего участия. Я определял и рисовал этих разнокалиберных полихет, записывая номера станций и названия мест, которые я не видел, еще целый, замечательный осенне-зимне-весенний сезон. В это время Нинбурга неожиданно уволили из ЗИНа (причина тогда мне осталась неясной), и наш кружок, после некоторых конвульсий в виде руководства Юрием Викторовичем Мамкаевым, которое ясно показало, что есть небо и что есть земля, распался. Все это время я с увлечением занимался замечательно красивыми (даже и в заспиртованном состоянии) морскими червяками, которых до сих пор знаю лучше других беспозвоночных…

Особым событием кружковской жизни были экскурсии в природу по выходным (субботы тогда еще были рабочими!). Наиболее интересными и эмоционально приподнятыми мне казались весенние – на Воронью Гору, по системе речек из Дудергофа в Гатчинский парк, но ездили и зимой – на Ижору, на речку Сестру. Иногда это были действительно экскурсии с каким-то биологическим рассказом и пояснениями Евгения Александровича или (иногда) его жены, Согдианы Ивановны (в поездке на Воронью Гору она выступала в роли ботаника). Иной раз, как на Сестре, это были путешествия другого рода. Все группами расходились от костра, устроенного в излучине реки, и, вернувшись, рассказывали приукрашенную фантазией историю своих поисков и находок. Они (находки), конечно, большей частью биологические, тут же демонстрировались.

После возвращения в кружок, в ЗИН, вся добыча разбиралась, и многие звери потом неделями (если не месяцами) жили в аквариумах на стеллажах, вдоль стены и служили объектами занятий в том числе, например, и по биологическому рисунку. Среди долгожителей был и ряжковский Nereis, одиноко существовавший около года в простоквашнице возле единственного окна лаборатории. Были у нас и некоторые экзотические жильцы. Помню огненную саламандру и пауков-каракуртов. Их молодь однажды выбралась из-под покрывавшего цилиндр стекла и наделала среди кружковцев порядочный переполох…

В кружке был у нас забавный “таксидермический” опыт – из морского порта был привезен в институт свежий, огромных размеров омар. Нам поручили сделать из него экспонат. Задача была решена в несколько приемов. Сначала он был сварен в большом баке, а потом, в несколько рук, посменно, мы аккуратно выковыривали из карапакса славного рака мясо. Его набралось на всю компанию. Не скажу, было ли пиво, но, тогда (однажды в жизни), я наелся омаровым мясом досыта!

Оттуда же однажды была доставлена чудная афродита – крупная эррантная полихета, величиной с ладонь, вся сплошь покрытая со спины переливающейся всеми цветами радуги “шерсткой” – недаром иначе она называется морская мышь. С брюха же, на непросвещенный взгляд, это был вылитый трилобит. Конечно, не Боттичелли, но удивительно красиво!

Когда человек попадается тебе на глаза время от времени, но не год и не два, а десятки лет, трудно вспомнить его первоначальный облик. Поэтому, когда вспоминаю Евгения Александровича, то действует и даже говорит в памяти тот, которому было тогда лет 25 (более, чем вдвое моложе меня теперешнего!), но облик всплывает уже, конечно, более поздний, с седеющей бородой и стоящими торчком плотными, но уже сероватыми волосами. Маленький и щуплый (шестиклассником, правда много выше среднего по росту, я, думается, был уже едва ли не выше него), Нинбург брал, да, наверное, и берет до сих пор, не видом и даже, может быть, не действием, а интонацией, открытостью и подлинным интересом не к детям вообще, а к каждому, как к личности[12].

Года через четыре после увольнения Нинбурга из ЗИНа и, соответственно, распада кружка, я неожиданно столкнулся с Евгением Александровичем на Петергофской летней практике ЛГУ для вечерников. Первый год на биофак я не поступил (что отдельная история) и работал препаратором на своей, ставшей уже родной кафедре ЗБП, а стало быть, был и при летней практике 1969/1970 года. Тогда в БиНИИ еще было небольшое общежитие, где помимо постоянных жильцов, селились временные визитеры. Там-то мы и провели с Нинбургом неделю в одной комнате.

По белым ночам, в начале июня, борясь с непременными тогда комарами, вели мы долгие беседы. Впрочем, скорее монологического характера со стороны Евгения Александровича – я выступал больше в качестве слушателя, правда, единственного, что весьма повышало мой статус!… Там он и рассказал мне историю своего исчезновения из ЗИНа. В кружковское время я об этом ничего не знал. Помимо белой ночи за окнами был уже период застоя, но, все же, увольнение с работы за недонесение о распространении самиздата казалось мне по молодости лет диким…

Часто занималась с нами и Эммочка Егорова, тогда совсем молоденькая сотрудница ЗИНа. Лет семь назад я снова с ней познакомился. То есть, конечно, я ее хорошо помнил и иногда видел в ЗИНе, но как-то не было повода побеседовать. Тут повод нашелся, и когда я представился, как и ожидалось, она меня не признала… Что делать? Прошло все-таки 35 лет!

Разброс по возрасту в нашей компании был, как я уже упоминал, примерно в пять лет: младшая Таня Норбекова была даже годом моложе меня, Оля Норбекова, то ли ровесница, то ли годом старше[13]. Этого же возраста были Леночка Холодковская, Саша Березанцев; годом может быть старше – Кирилл Введенский, Саша Черницкий, Саша Анджан, Виля Хасанкаев, Вадик Давыдов, и, самые старшие (по классам), Миша Львов, Кира Регель, Сима Фурман, Вадим Тараканов, Саша Миронов, Ира Бойцова и Вася Митрофанов. Последние двое были из только что основанного при университете интерната, где они учились в биологическом классе. Там же, кстати, учился и Костя Райкин, славившийся уже тогда неимоверно пластичными танцевальными па, но к кружку он отношения не имел. Вася, фактически, был даже двумя годами моложе своих одноклассников, но тоже кончал 10-й. Может быть, кого-нибудь я и забыл, но визуально, вроде бы, лица все...

Мелькал еще один сравнительно странный тип – Витя. С прилизанными жидкими волосами, в очках, какой-то типаж дореволюционного студента из разночинцев. Чем он занимался, помню смутно (какой-то гидробиологией?) но, всегда делился своими амурными, вполне взрослыми, похождениями и какими-то полу криминальными историями, вроде бы происходившими с ним. Сколь помню, он был не с начала моего кружковства и, потом куда-то исчез.

Так же исчез, правда, с некоторым скандалом, Вадим Тараканов. В памяти абсолютно не осталось сути – видимо эта история меня совсем не коснулась, но было что-то неприятное для всего кружка. Это был тип “Ромашки-Совы” из “Двух капитанов”, имевший какую-то власть над Кириллом и даже, вроде бы влиявший на Миронова. Даже внешне, как мне теперь видится, Вадим напоминал Ромашку, в исполнении молодого Лебедева. Как пояснил мне при нашей недавней и, увы, последней встрече в мае 2006 года Евгений Александрович, речь шла о мелком воровстве или, как выразился Нинбург, о клептомании.

Саша Миронов, появился почти одновременно со мной. Бледный, тихий и сосредоточенный блондин, он начал вроде бы заниматься пауками. Как кажется, это и свело его с Таракановым. Потом он увлекся экспериментальной работой с планариями. После поступления в университет, Саша однако выбрал зоологию позвоночных, а после окончания его стал изучать в БиНИИ поведение грызунов. Не так давно он защитил докторскую диссертацию. Кроме меня, это, видимо, единственный нинбуржец “первого, зиновского, призыва”, работающий в университете.

Кира Регель была (и есть!) мне очень симпатична. Из семьи с глубокими биологическим корнями – ее предок Эдуард-Август Регель доктор философии Цюрихского университета осел в России в 1855 году, став директором Императорского Ботанического сада в Петербурге. Темноволосая, с черными глазами и чуть неклассическим носом, совсем ее не портящим, очень спортивная и доброжелательная девочка. Она жила недалеко от меня, возле Сосновки, где мы (помимо кружка) иногда сталкивались с ней на школьных легкоатлетических соревнованиях. В кружке Регель занималась моллюсками и пошла, поступив в университет, на кафедру зоологии беспозвоночных, став, как и большинство выпускников ЗБП, паразитологом. Это направление, традиционно сильное на кафедре, в те годы явно доминировало. Среди знакомых она славилась феноменальной закаленностью (не знаю как сейчас) – одна из немногих спокойно купалась в Баренцевом море. Однажды, будучи руководительницей моего курса в колхозе, пригласила нас, нескольких бравых первокурсников, сходить искупаться – озеро было в десяти минутах ходьбы. Мы поддались на эту провокацию (была середина сентября) и чтобы ни осрамиться, должны были какое-то время побарахтаться в отчаянно холодной воде. Кира же с удовольствием плавала, нас подбадривая…

Выйдя замуж за своего однокурсника-“позвоночника”, Кира уехала с ним в Магадан. Защитила кандидатскую диссертацию. Иногда приезжает в командировки в Европейскую Россию. Как-то счастливо я сталкивался с ней несколько раз во время таких командировок в ЗИНе. Последний раз мы встретились там, в библиотеке года 3 назад[14]. Кира такая же симпатичная дама, только уже почти седая, это, видимо, у нее семейное. Ее мать, работавшая в ЗИНе, еще сравнительно молодой женщиной выделялась среди сотрудниц пышными, но абсолютно седыми волосами. Из разговора я понял, что Кира помимо науки также занимается сбором материалов по истории своей знаменитой, особенно в ботанических кругах, семьи.

Ира Бойцова и Вася Митрофанов тоже поступили на кафедру зоологии беспозвоночных, которую когда-то (в 1962 году) закончил и Евгений Александрович Нинбург, наш руководитель. Ира была невысокая, почти беленькая со скорее приятным лицом и характерным рисунком мимических мышц возле носа. Я, пожалуй, никогда с ней не беседовал. Не знаю, чей характер был тому виною, но, как кажется, она была достаточно замкнутой. По крайней мере, я про нее практически ничего не знал. Вроде бы, она занималась в кружке гидроидами, а на кафедре потом какой-то паразитологией. Через несколько лет после окончания университета Ира вышла замуж и умерла при родах…

Вася мало меня интересовал в кружковское время. Небольшого роста, плотный, с темными волосами и не очень пропорциональным носом почти картошкой, он иногда выглядел несколько комично. Как-то, однако, столкнувшись на кафедре в 1969 году, когда он был уже на 4 курсе и занимался в Пушкине микроспоридиями, а я еще препараторствовал, мы сдружились. Фактически он всего тремя годами старше меня. Он нежно опекал меня и многому научил, скорее не в биологии, а в жизни. Живой, если не горячий по натуре, остроумный и речистый, как собеседник он был хорош, а иногда и блестящ. При общении его неказистая внешность явно отступала на второй план.

Музыкально одаренный, с увлечением и неплохо игравший на фортепьяно и жадно интересовавшийся музыкальной жизнью города и страны, Вася открыл мне эту сторону культуры. В моей семье не принято было ходить в филармонию, да и никаких классических пластинок в доме не было… Позднее Вася несколько горько шутил, что хотел подарить мне музыку, а подарил филармонию. Это, конечно, не совсем так. Музыку я тогда действительно почти не знал, но она была мне интересна и до Васи. Недаром, на скопленные за несколько лет “деньрожденные” деньги я купил себе в третьем классе баян и около трех лет, не очень, правда, успешно, учился играть на нем, посещая какой-то музыкальный кружок.

Вася был на хорошем счету, много работал, защитил кандидатскую, но как-то жизнь его надломилась… Он пытался жениться, но неудачно, стал неумеренно выпивать и что-то, видимо, разладилось в нем. К этому времени, правда, наша дружба шаг за шагом сошла на нет, так что деталей я уже не знаю. Последний раз я встретил его на похоронах Юрия Ивановича Полянского, то есть 13 лет назад. Говорят, что он по-прежнему работает в Пушкине …

Миша Львов был достаточно симпатичным высоким парнем с курчавыми светлыми волосами. Занимался он в кружке ракообразными. Большего я сказать не могу. Видимо, он не был сколь-нибудь яркой личностью и интерес его к биологии, как будто, ничем не завершился. Не берусь говорить наверное, но, кажется, он поступил-таки на биофак, но быстро исчез с горизонта еще на первом курсе. Или сначала не поступив, он попал в армию, а, оттуда вернувшись, проучился только меньше года?! По крайней мере, я помню его краткое появление на факультете, но в качестве кого, уже не ясно… Евгений Александрович, державший Мишу в поле зрения дольше, чем я, сказал, что Львов потом увлекся фотографией и даже преуспел в этом деле, но эти сведения тоже весьма старые, а новых нет[15]!

Сашка Анджан был несколько нахальный, но обаятельный, а, временами, и славный, светлый шатен с темными глазами. Внешность его была, несомненно, привлекательная, и вел он себя соответственно. Высокий, по-своему стильный, он уверенно держался, не лез в карман за словом и был одним из социальных лидеров в кружке. Может быть, эта лихая подача скрывала не слишком глубокое содержание? Не берусь утверждать, но, окончив нашу кафедру, он как-то ничем не блистал. Разве что амурными похождениями.

В какой-то момент, как, увы, многие, Анджан стал попивать и ветер снес его с Ленинградского горизонта. Позже он всплыл в Москве, несколько раз, по слухам, женился на каких-то “высокопоставленных дочках” и вернулся к биологии. Я встретил его случайно на одной конференции в Питере, уже несколько потертого, но еще узнаваемого. Тогда он занимался физиологией зрения. Было это, впрочем, лет 10-12 назад.

Схожая, от части, судьба была уготована и Вадику Давыдову. Он занимался в кружке сборами I-ой экспедиции по полихетам и, первоначально немного помогал мне разобраться с этим добром, когда материалы второй Ряжковской экспедиции по этой группе поручили обрабатывать мне. Прекрасно рисовал, поступив на кафедру, стал паразитологом. Работал в Борке. Защитил кандидатскую диссертацию. Речь уже шла о подготовке к защите докторской. Он приехал для этого в Питер и пропал. Говорили, что беспробудно запил. После этого, а уже прошло с десяток лет, я ничего о нем не слышал, – пропал человек совсем.

Сашенька Черницкий, кружковская кличка которого была Чанкайши или Микадо[16], несколько раз обозначался на моем горизонте и после кружка. Там он занимался губками. Прозвище его, несомненно, соответствовало странно широкому в скулах лицу, которое за очками действительно приобретало что-то китайское. На один из дней рождения ему был подарен какой-то сборник текстов китайских вождей, купленный в складчину на Невском в “Демократической книге”.

Черницкий жил через две улицы от меня и заканчивали мы одну школу с разницей в два года. Его квартира была примечательна для меня тем, что там праздновался один из его дней рождений всем кружком. В тот вечер я в первый раз в жизни самостоятельно поехал в гости. Было очень весело и хорошо, хотя никаких деталей, кроме, почему-то оставшегося в памяти югославского бренди (может потому, что пил его тоже в первый раз!?) у меня не сохранилось.

Ввиду обилия Саш в кружке каждому был присвоен собственный вариант имени – Черницкий был Сашенькой. В общем, это имя к нему подходило. Не то чтобы мы много с ним общались, но всегда доброжелательно, по-приятельски.

Пошел Саша в университете, однако, на кафедру гидробиологии и стал ихтиологом. Долгое время работал на Севере, где мы однажды с ним встретились в Зеленцах. Это был уже закат Дальних Зеленцов. Большой четырехэтажный дом стоял полу обитаемый. В одной из квартир жил Черницкий и приехавший к нему за материалом по гольцам какой-то московский физиолог. Работа заключалась в ловле рыбы по тундре, ее замеру и взвешиванию, вырезании какой-то части мозга с дальнейшим поеданием остатков – удаление мозга уменьшало их (остатки) очень незначительно, а рыболов, по крайней мере, Саша, был хороший! Тут я впервые задумался о значении объекта исследований – из инфузорий, которыми я занимаюсь, – ни первого, ни второго… даже и на бутерброд намазать практически нечего!

Я жил в тот год в Зеленцах первое время в местном общежитии-гостинице, но как все в поселке, эта структура уже дышала на ладан. Черницкий предложил мне переселиться к нему, что я и сделал. Они уходили на несколько суток в тундру, а я собирал своих инфузорий (иногда, правда, тоже совершая далекие выходы) и читал Сашины книги. Набор их у Черницкого был хороший, а частью мне и неизвестный. Старое знакомство по кружку пришлось кстати!

Через какое-то время Черницкий защитил докторскую диссертацию и отъехал в землю обетованную. На этом вроде бы все возможные контакты должны были заглохнуть… Ан, нет! Как-то жена моего брата, собирая какую-то передачу в Израиль, упомянула знакомую фамилию. Сашенька жив-здоров и даже вроде бы продолжает заниматься рыбами. Я послал ему привет [17].

Виля Хасанкаев держался в кружке как-то в стороне (может быть только от меня?), хотя был мне симпатичен, а по окончанию школы пошел в Горный институт. Тем не менее, жизнь прибила его к биологии, вынеся на побережье Баренцева моря, где в Биологическом Дальнезеленецком институте он был замом по какой-то службе (уже не помню точно какой). Правда, ни разу, несмотря на мои частые приезды в Зеленцы, встретиться там с ним не удалось – то он был в рейсе, то в отпуске. Наверное, и до сих пор работает в ММБИ, но теперь уже в Мурманске…

Леночку Холодковскую, тощенькую болезненного вида девицу одного со мной возраста, я, конечно, встречал после поступления в университет на кафедре. Ее рабочее студенческое место было в той же комнате, что и у меня. Потом, видимо, она работала в Зеленцах.

Кира Введенский, похожий чем-то на попугая-альбиноса (хотя он не выглядел таким уж ярким блондином), был странно бесхребетным субъектом. Он все время хохмил и хихикал, иногда удачно, но производил на меня впечатление подлипалы. Чем он занимался – не помню, как будто основным его интересом была энтомология. Вроде бы он учился потом в Педагогическом институте. Раза два, где-то в толпе, мне казалось, я его видел, но подходить не было резона, да и вряд ли бы он меня узнал. По словам Евгения Александровича, Кирилл через какое-то время увлекся театром и даже стал актером, и, вполне возможно, что не плохим[18]. Я, впрочем, никогда не видел его на подмостках. Недавно я узнал, что его уже тоже нет в живых…

Саша Березанцев (Сашок) тоже был вне поля моих интересов. Он появился в кружке позднее и, собственно (как мне кажется), застал только его внезапный закат. Потом он учился на нашей кафедре, достаточно успешно, но вдруг (уже после окончания) ушел с головой в йогу, все бросил и куда-то пропал. Куда? – наверно можно выяснить, но я не пробовал, по выше указанному резону.

Сестры-близнецы Норбековы были дочерьми художницы Зоологического Музея (она преподавала нам зоологический рисунок). Ольга была достаточно шумным и временами вредным созданием, сколько я помню. Беленькая, с вздернутым носиком и таким же, будто вздернутым, характером. Занималась ли она в кружке чем-то специальным и что с ней было дальше – Бог весть… Таня была тихой и заторможенной – видимо были проблемы со здоровьем – в раннем детстве она упала с лестницы. На моей памяти она себя ни чем не проявила.

Сима Фурман, милая еврейская девочка с длинной косою и несколько крупноватым носом. Я хорошо ее помню, но чем она занималась в кружке, сказать не могу. Однажды она пригласила нас к себе домой, на тогдашний Кировский проспект Петроградской стороны[19]. Что это был за повод, не помню, хоть убей! Как всякая коммунальная квартира тех пор (а может быть и любая коммуналка вообще!?) квартира Симы запомнилась только коридором. Узкий с тусклой желтой лампочкой, которая освещала полтора квадратных метра стен с чем-то примечательным на них (картины в рамах, зеркало, какие-то антикварные детали?) и потолка, а пол и вся перспектива виделись в сумерках и через три метра переходили в полные потемки.

Видимо испугавшись конкурса и пагубного влияния пятого пункта, она не стала поступать в университет, а пошла в ветеринарный институт. Так я думал, когда писал первый вариант этих воспоминаний. Что с ней стало потом, я долгое время не знал. Правда, сам Евгений Александрович как-то отслеживал судьбу своих первых воспитанников. Он сообщил мне, что Сима, став хорошим ветеринаром, давно перебралась в Штаты… В свою очередь, Согдиана Ивановна прояснила для меня тогдашнюю историю Фурман: “Сима не стала поступать в Университет по другой причине – она с удовольствием ездила в экспедиции, занималась сбором материала, организаторской работой и т.д. – в общем, живым делом. Научная же часть – особенно окончательная обработка материала – ее утомляла. Она вспоминала, что однажды Е.А. в гневе сказал ей: «Насколько, Симка, ты хороша в экспедициях, настолько ты никуда не годишься в науке!» (когда Симка представила ему какой-то через пень-колоду написанный отчет). Это на нее очень подействовало, и при выборе профессии она решила в науку не лезть, т.к. корпеть над обработкой материала, подсчетами, статистической обработкой, осмыслением его и т.д. – это не для нее: она скорее человек действия. Поэтому Сима выбрала ветеринарный институт и долго работала по профессии – ветеринарным врачом. Сейчас она в Калифорнии и работает в медицине – в каких-то новых направлениях томографии”.

Та квартира, выделенная Зоологическим институтом под кружок, на втором (не считая подвального) этаже черной лестницы здания по Университетской набережной, 1 – теперь часть лаборатории эволюционной морфологии животных. Память запахов одна из самых стойких. Однажды, недавно, я попал в бывшие кружковские комнаты, закрыл глаза, втянул носом воздух и оказался в 1964 году… Мой спутник думал, что мне плохо – я стоял с закрытыми глазами, опершись о стену, возле которой когда-то мы кипятили чай.

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Первый раз я попал на Белое море на дипломной практике, между 4 и 5 курсом, значит 61 год. Я тогда участвовал в экспедиции как паразитолог рыбий. Но, кстати сказать, вот тогда меня Белое море не зацепило совершенно. Ну, я побродил по его берегу где-то, по-моему, в районе Пялицы, пособирал ракушки, посмотрел на прилив и отлив… Ну, там правда, берег такой – огромный песчаный берег, огромная песчаная литораль совершенно безжизненная. Там ни мидий, ни морского желудя, ничего нету. Может быть поэтому на меня все это впечатления не произвело. Единственное, что в 61 году (потом я был там в 62-м, уже после окончания, будучи паразитологом), на меня, конечно, очень сильное впечатление произвели и поморские поселения, и сами поморы. Вот Терский берег. Вот это для городского человека столкнуться с классической деревенской русской культурой – это было, ну что-то вроде совершеннейшего открытия. И язык, сохранение старославянских корней, типа «персты», «возьми перстами». И очень своеобразный выговор, своеобразные обычаи. Все это совершенно непривычно. Потому что я-то в те времена представлял себе, что культура – это обязательно связано с городом. О существовании какой-то иной я просто не подозревал. Вот это меня заинтересовало еще тогда. Имена какие-то совершенно невообразимые. Настас, Философ, Сара. Или имена языческие там тоже были необычные – Венера, Величада… Но это то, что, вероятно, уже ушло в прошлое, как я подозреваю…

Когда организовался кружок в Зоологическом институте, стало понятно, что нужна экспедиция, что на лето нельзя ребят оставлять, иначе им просто будет скучно. Зимой мы много экскурсировали в те времена (сейчас значительно меньше, потому что это стало здорово дороже), и мы сделали экспедицию в Ленинградскую область. Провалил я ее со звоном. По абсолютной своей неопытности, неподготовленности. Ребятам были розданы отдельные темы, один собирает, к примеру, коллекцию бабочек, другой наблюдает за жуками-навозниками, третий еще что-то, и поскольку мне-то было не разорваться, а ребята были абсолютно неопытные, ничего из этого дела не вышло. Но, тем не менее, какие-то чисто полевые, туристские навыки, навыки наблюдения, они все-таки получили.

И вот потом возникла идея поездки на море. Ну, а поскольку у меня жена в свое время была на Ряжкове еще студенткой, моя ближайшая приятельница по Зоологическому институту Эммочка Егорова, Эмма Николаевна Егорова тоже была здесь студенткой на практике, они хором сказали, что вот - Ряжков.

И вот в 64 году мы оказались летом на Ряжкове, сколько человек – сейчас попробую припомнить. Что-то около десятка. За давностью не помню. В эту экспедицию уже подбирали народ. И приехали мы без особых целей в расчете на то, что здесь нас чем-нибудь займут. Действительно заняли. Заняли в первую очередь сборкой пуха, - занятие тяжелое, но азартное. Вот. И, во-вторых, нам было предложено – это уже делал Виталий Витальевич Бианки непосредственно на Ряжкове, продолжить изучение видового состава бентоса района Северного архипелага. Женя Грузов подарил нам свою драгу. Павел Николаевич[20] разрешил пользоваться оставшимся от его экспедиции оборудованием. А заповедник дал нам достаточно утлую лодочку, которая никак не хотела ходить прямо, почему однажды ночью Эмма Николаевна Егорова и Тамара Николаевна Норбекова, художница музея нашего, написали на ней название «Бокоплав».

Название стало традиционным: три лодки подряд стали называться «Бокоплав». Это года до 70-какого-то. Первый год мы составили список из 105 видов. Это хорошо помню, и этот отчет доставили в заповедник. Это смешно, так как только видов бентоса известно 550 и наверняка этот список неполон. Но тогда нам казалось это большим успехом. Работали мы между Девичкой и Ряжковым, Куричком, пользуясь митрофановской картой, где район был разбит на участки, что было очень удобно. В первой же экспедиции появился бортжурнал. Опять таки по совету П. Н. Митрофанова. Единственное, что мы к нему добавили – это приказы по экспедиции. Которые откровенно пародировали приказы по Зоологическому институту и приказы Минобороны по поводу революционных праздников. Ну, с тех пор все важные события в жизни экспедиции отмечались приказами. Вот, собственно, как мы попали на Ряжков. Условия тогда были совсем не такими. Готовили мы на костре. Топили сушняком из леса. Разрешалось. Ели на улице на двух бревнах. Спали на чердаке. Где еще ни нар, ничего не было, где была солома, накрытая делью. В первый раз были месяц. На Ряжкове однако понравилось и в 65-м году мы приехали второй раз. Состав второй экспедиции был уже значительно сильнее, часть ребят приехала во второй раз, но задача оставалась прежней. Видовой состав бентоса. Как в любом заповеднике все начиналось с инвентаризации. Естественно, эта задача была первой».

Е. А. Нинбург

Вторая Беломорская [21]

Завтра, 30 июня 1965 года на перегоне между станциями Узкий и Пояконда в 1 час 27 минут наш поезд пересечет условную линию, которая носит название

Поздравляем всех участников экспедиции, впервые пересекающих границу Края Вечного Дня.

В ознаменование упомянутого события приказываем:

30 июня в 1 час 27 минут по московскому времени произвести

салют многочисленными залпами двух бутылок петрозаводского шампанского.

Да здравствует дирекция Зоологического института Академии Наук СССР!

В поезде все уже спят, и торжественный приказ приходится читать вполголоса. Откуда-то высовываются заспанные физиономии пассажиров. Смотрят с нескрываемым любопытством: что это за психи, которые встают посреди ночи только для того, чтобы не прозевать полярный круг.

Он не отмечен никаким знаком, но еще в прошлом году, вооружившись картами, расписанием поезда, и клочком бумаги, мы высчитали, где проходит заветная линия.

Приготовлено шампанское, купленное по прошлогодней традиции в привокзальном петрозаводском гастрономе, из рюкзаков извлекли кружки, какое-то печенье, конфеты, яблоки. Все внимательно смотрят на часы. Наконец — ровно 1 час 27 минут. С шумом раскупориваются бутылки, ароматная пена льется в эмалированные походные кружки. Кричать громко "ура" — нельзя, кругом спят. "Кричим" шепотом.

Итак, мы в Заполярье. Пожалуй, только теперь мы и почувствовали, что экспедиция, Вторая Беломорская юннатская экспедиция Зоологического Музея, началась.

Следующий приказ устный — всем спать. И без разговоров. Правда, разговоры были:

— Да чего уж... Осталось-то всего три часа до Кандалакши. Лучше посидим, попоем...

Что делать — мы с Эмкой все-таки начальство. Ребятам приходится слушаться. Они укладываются в расстеленные на полках спальные мешки, всеми силами демонстрируя недовольство. И через несколько минут все засыпают. Ничего удивительного — из Ленинграда поезд уходит около двух часов ночи, а в Кандалакшу приходит в половине пятого утра. В итоге все не спят почти двое суток. А день предстоит тяжелый. Поезд стоит недолго — минут десять. Надо успеть выгрузить рюкзаки, спальные мешки, сачки, микроскоп, бинокуляр, канистры со спиртом — все то, что мы везем с собой. Ничего не забыть в вагоне. Перенести все это на привокзальную площадь. Получить из кладовой багаж (а это около тонны). Добыть машину. Перевезти все имущество в управление заповедника. Устроиться там — не исключено, что на острова нас доставят не сразу. Короткий отдых перед приездом очень важен. Кто знает, когда мы сможет дать ребятам передышку.

Мне самому до смерти хочется спать, но я не ложусь. Если лягу — засну моментально. А поднять меня — работа тяжелая. Это я знаю. Приходится взять в руки первый подвернувшийся журнал и читать. Но читать совсем не хочется. Я откладываю журнал и начинаю смотреть в окошко. Мимо мелькают знакомые названия станций: Лесной, Ковда, Гангос, Княжая.

Вот поезд остановился на станции Жемчужная. Потом — Ручьи. Маленькая станция Белое Море. Проливы.

Пора поднимать народ — через двадцать минут — Кандалакша.

Спать хочется, но из мешков все выскакивают мгновенно. Нетерпение юннатов мне хорошо понятно, многие из них приехали сюда впервые, да и вообще впервые попали в настоящую экспедицию. Другие — их меньше — второй раз едут на Белое море. Я приезжаю сюда в пятый раз, а Эмма — кажется в восьмой. Накануне мы сидели с ней и подсчитывали. "Опыт" не сделал нас солиднее — волнуемся ничуть не меньше наших несовершеннолетних подчиненных.

С детства у меня сохранилась любовь к географическим картам. Немудрено — карты валялись дома повсюду. Большущие карты полушарий, атласы самых разных форматов, карты Европы, Азии, Америки. Помню, особой моей симпатией пользовались небольшие разрезные карты материков. Ими можно было играть, как кубиками. Из маленьких лоскутков-стран составлялась Африка. Сложить Африку было труднее всего. Зато Северная Америка складывалась совсем легко — стран немного, крупные.

Мама готовилась к урокам — она преподавала в Нахимовском училище. Невольно я запоминал малопонятные слова — параллели, меридианы, полюс, полярный круг. Получилось так, что я научился определять на карте широту и долготу места гораздо раньше, чем складывать из букв слова. Когда это заметили родители — карты у меня стали отбирать.

Жили мы тогда тоже в Нахимовском. Морем в Тбилиси даже не пахло, вокруг только горы, но в училище были такие настоящие морские вещи, как якоря, толстые просмоленные канаты и даже самая настоящая торпеда. А в кабинете морского дела, куда нас, мелкоту, изредка допускали, на полках красовались модели легких парусников, маленьких торпедных катеров, большие модели эсминцев, крейсеров, линкоров.

Музыка далеких названий околдовывала: Дарданеллы, Находка, Мартиника, Баб-эль-Мандебский пролив. Где это? Когда все уходили на работу, я потихоньку вытаскивал карты... Выучившись читать, начал искать знакомые названия на глобусе. Мог показать все извилины пути Магеллана, Кука и Крузенштерна. Безуспешно отыскивал остров, на котором жил Робинзон Крузо.

Это было очень давно. Моряком я так и не стал. Кончил школу, потом университет, получил диплом зоолога.

Случилось так, что через несколько дней после того, как я пришел работать в Зоологический Музей Академии наук, мне предложили взяться за руководство юннатским кружком. Я согласился, хотя, честно говоря, с трудом представлял себе, в чем будут состоять мои обязанности. Отказаться у меня не повернулся язык — ведь когда-то я сам был юннатом.

С чего начать? Как заинтересовать наукой без малого два десятка мальчишек и девчонок, которые сидят передо мной и ждут, что я скажу? Я прекрасно понимаю, что для педагогической работы мне не хватает знаний, опыта, что та область науки, в которой я хоть сколько-нибудь разбирался — паразитология рыб — не может оказаться привлекательной для ребят. Тогда я решил выиграть время, подумать, а пока — предложил ребятам в первое же воскресенье поехать на экскурсию за город. Экскурсия меня и выручила.

Водные насекомые, моллюски, черви, словом обитатели наших пресных вод заинтересовали ребят. Посыпались бесконечные "что", "как" и "почему". Пришлось отвечать. А чтобы ответить — срочно доучиваться самому, штудировать те книги, которые в университете прочитывались кое-как, чтобы сдать. Так определился профиль кружка — гидробиологический. Постепенно установился и постоянный состав юннатов. Случайные люди уходили, теряли интерес к занятиям, приходили новички. Оставались только те, кто действительно любит природу, животных, те, кто хочет и может заниматься всерьез. У ребят появлялся своего рода фанатизм, увлеченность, без которой нельзя представить себе настоящего натуралиста.

В первое же лето мы с ребятами уехали на месяц в экспедицию. Машина отвезла нас на сотню с небольшим километров от Ленинграда. Мы устроили лагерь на берегу маленькой лесной речушки Ящеры и прожили там месяц. Надо сказать, что Лужская экспедиция, как мы ее тогда громко называли, провалилась с треском. И виноват был в этом, прежде всего я. Представьте себе: неопытный руководитель, с которого только к концу поездки слетела мальчишеская самонадеянность, девять школьников в возрасте 13-16 лет, новички, не имеющие опыта наблюдений, коллекционирования, не умевшие толком даже кашу сварить; отсутствие точного и подробного экспедиционного задания; скверно подобранное снаряжение. Понятно, что добром это не могло кончиться. И, тем не менее — в Ленинград ребята вернулись другими людьми. Они стали старше, увереннее в своих силах. Двое сразу же после экспедиции ушли из кружка — поняли, что зоология совсем не то, что им интересно. Зато остальные уже представляли собой хоть и слабенький, непрочный, но вполне оформленный коллектив.

Стало ясно — если готовить кадры будущих зоологов всерьез, то делать это надо не только зимой, в течение учебного года, но и летом, в экспедиции. Полевая подготовка оказалась незаменимой, и не только для обучения юннатов, но, в первую очередь, — для воспитания.

В школе, в классе, на занятиях кружка школьник проводит не так уж много времени. В поле они вынуждены вместе есть, спать, работать. Появляется коллектив, появляется любовь к напряженной, без оглядки на время и усталость, работе. Появляется, наконец, самостоятельность, умение приготовить еду, стирать, шить, делать все то, что в городе обычно делает мама. Ребята начинают понимать, что от каждого из них часто зависят все остальные — будут ли они накормлены, смогут ли в случае чего просушить одежду, обеспечена ли им возможность работать. Так постепенно появляется то, что принято называть чувством долга, ответственностью.

Когда решался вопрос, как провести следующее лето, особых колебаний не было ни у меня, ни у юннатов. Конечно — поедем. Но куда? Теперь я был умнее. Прежде чем принять решение, советовался с людьми более опытными, слушал, возражал, соглашался. Один из советов мне пришелся особенно по вкусу. Павел Николаевич Митрофанов, человек, обладавший огромным опытом работы с юннатами, порекомендовал ехать на море.

— Поезжайте на Белое море, в Кандалакшский заповедник. На Ряжков. С местной фауной твои ребята уже немного знакомы, теперь можно будет поработать с ними на море. Поможете там гагачий пух собирать, кольцевать. Свяжись с университетом, педагогическим институтом — им всегда нужны морские звезды, медузы. Поможете. Выясни, что можно привезти в музей.

Мне самому хотелось на море, но ехать я побаивался. Все-таки море. Причем не теплое Черное, а холодное, суровое Белое море. Там более, что в заповеднике я не бывал, хотя на Белом море работать мне уже приходилось. А если опять не справлюсь?

— Донат Владимирович, я ехать на море один боюсь. Отпустите со мной Эмму. Она не раз бывала в Кандалакшском заповеднике, знает острова вдоль и поперек. Вдвоем будет легче.

Легко сказать — отпустите. Я понимал, что сделать это не так просто. Лето — время отпусков, и в Музее на счету каждый экскурсовод. Если, вместо одного из них, уедут двое, оставшимся работы прибавится. Тем не менее, через несколько дней мне было сказано, что поедем мы вдвоем. Так у юннатов появился второй шеф — Эмма Николаевна Егорова. Вдвоем действительно оказалось гораздо легче. Сказалось и то, что у меня уже был небольшой опыт подготовки и организации экспедиции. Первая Беломорская экспедиция окончилась успешно.

В Ленинград приехал уже слаженный, сработавшийся коллектив зоологов. Впервые я почувствовал, что юннатов уже можно назвать этим именем.

Почему же мы остановились именно на Белом море? Почему, когда мы думали, куда ехать после Ящеры, особых сомнений не было? Почему в этом году вопрос даже не ставился — конечно же, на Белое море!

Причин тому несколько. Во-первых, Белое море к Ленинграду ближе всегда — поездом немного больше суток. Во-вторых, оно несравненно богаче и животными и растениями, чем более доступное и теплое Черное море. В-третьих, Белое море сравнительно хорошо изучено, поэтому для первого знакомства с морской фауной оно исключительно удобно.

Наконец, была еще одна причина. И немаловажная. Еще в студенческие годы я влюбился в эти места, где тайга соседствует с тундрой, где можно встретить "дикаря" — дикого северного оленя, где такое изобилие грибов, ягод, дичи, рыбы, какого не встретишь, наверное, нигде больше. А где, как не на берегах Белого моря, сохранились поныне не только построенный без единого гвоздя великолепные русские церкви, но и поморские песни, обычаи, своеобразный язык — великолепный, точный и образный язык поморов — рыбаков, оленеводов, охотников!? Язык, которым говорил, наверное, еще Ломоносов! Да какие тут могут быть сомнения! Я уже не говорю об Эмме — она столько раз была в заповеднике, что приезжает туда, как в родной дом. Перед Первой Беломорской экспедицией она рассказывала ребятам о царице северных птиц — гаге, об усатых любопытных тюленях, о красавице-белухе, по присутствию которой судят о подходе косяков вкуснейшей беломорской сельди.

В числе других причин, по которым наш выбор пал на острова Кандалакшского заповедника, было и то, что заповедник находится за полярным прутом. Кого не манили к себе эти удивительные линии — экватор, тропики, полярный круг? Невидимой паутинкой опоясывают они земной шар. Их нет, этих линий, в любом учебнике так и сказано — "воображаемая линия", но они обладают силой магнита.

Переход экватора — событие. Его отмечают праздником. А чем наш Северный полярный круг хуже? Конечно, это не полюс, но не отметить такое событие... Вот как появился на свет уже знакомый читателю приказ по Второй Беломорской юннатской экспедиции.

Однако прежде чем продолжать наш рассказ, надо познакомиться со всеми участниками экспедиции.

Командировать на полевые работы в Кандалакшский государственный заповедник лаборантов-экскурсоводов Музея Е.А. Нинбурга и Э.Н. Егорову с группой юннатов в составе 12 человек на срок с 28 июля по 20 августа 1965 года.

Эмма Николаевна Егорова. За глаза — Эммочка. Юннаты обычно обращаются к ней "Эммочка Николаевна". Такое обращение отнюдь не носит оттенка фамильярности или неуважения Просто у Эмки с ними отношения чуточку менее официальные, чем у меня. Мы с ней работаем вместе три года, второй раз вместе командуем юннатской экспедицией. Лучшего товарища трудно пожелать. Работает Эмма, как вол, в отличие от меня редко выходит из себя. На нее можно положиться всегда и во всем. Формально Эмма числится моим заместителем. Фактически командуем мы вместе, на равных правах. Кроме того, она полностью берет на себя две важнейшие вещи — финансы экспедиции и заботу о продуктах, покупках и тому подобном.

Евгений Александрович Нинбург. 3а глаза — шеф. Это словечко приклеилось ко мне давно, еще во время Лужской экспедиции. Прозвище скорее почетное, так что я не обижаюсь. Я считаюсь официальным начальником экспедиции. Фактически в мои обязанности входит руководство научной работой, в меньшей степени — всякими хозяйственными вопросами.

В общем следует сказать, что начальство представляет из себя отлично спевшуюся пару. Мы никогда не расходимся во мнениях, во всяком случае — при юннатах. Когда возникает необходимость обсудить что-либо спорное или попросту поругаться, мы уходим в уединенное место и отводим душу. Обычно при этом ни я, ни Эмка не заботимся о выборе выражений и говорим друг другу самые нелестные вещи.

Теперь о юннатах. Максимальное количество участников экспедиции — 10-12 человек, в то время как в кружке обычно занимается около двух десятков школьников. Приходится выбирать. Это не всегда легко — никому же хочется отказывать. Не все смогли поехать. Один должен поехать в спортлагерь, другого не пустила мама. Все же за вычетом тех, кто не может или не хочет участвовать в экспедиции, остается человек около 15 — явно больше, чем нужно. Вот тут и начинается отбор. Перед нами стояла задача отобрать не только самых достойных, толковых и знающих ребят. Надо было подобрать такой состав экспедиции, который обеспечил бы максимальную работоспособность всей группы. 3а ошибки в подборе людей приходится дорого расплачиваться, но тем не менее избежать их было почти невозможно.

Почти месяц мы обсуждали кандидатуры, взвешивали все "за" и "против", советовались с родителями, учителями. В конце концов было решено что поедут 12 человек.

Миша Львов. Мишка едет со мной уже в третью экспедицию. Он самый старший из всей компании — ему целых семнадцать лет. У Мишки великолепный спокойный характер и обворожительная улыбка. Тут сомнений быть не могло — не подведет.

Вадим Давыдов. Этот тоже не подведет. Он не новичок — был уже в Первой Беломорской. Парень обладает поразительным упорством, по выражению своих приятелей "работает как зверь". В зоологическом отношении он, пожалуй, подготовлен лучше, чем большинство юннатов. По воспитанию Вадим — типичный мамин сын, в прошлом году ему было гораздо труднее, чем остальным, хотя он в этом до сих пор не признается, зато к этому году он сильно повзрослел, окреп физически.

Сашка Анджан. Самый длинный юннат. Лодырь, бездельник и пройдоха. Однако работу зоологическую несомненно любит и работать может — когда хочет, разумеется. Сашку взять решились не сразу: слишком много у него было хвостов в школе. Пришлось Анджану нажать, и перед самым отъездом он успел рассчитаться се всеми хвостами. Меня беспокоит Сашкин характер — никогда не знаешь, что он может выкинуть. А тут еще кто-то внушил ему, что у него переходный возраст, на который он теперь постоянно ссылается.

Олька Норбекова. В прошлом году Олька была у нас самой маленькой. Теперь ей почти четырнадцать лет, но незаметно, чтобы эта мелкота выросла. К несчастью, не замечается и особого поумнения. Зато Олька совершенно определенно почувствовала себя "барышней". Характер у барышни самый буйный и неуравновешенный, но тем не менее все ее очень любят. Ольку включили в состав участников Беломорский экспедиции без особых размышлений, хотя мы и понимали, что хлопот она нам доставит немало.

Сима Фурман. Мальчишки говорят про нее, что это "свой парень". В прошлогодней экспедиции эта девочка покорила меня безапелляционностью своих суждений. Для Симы не существует полутонов — только белое и черное. Свои мысли она никогда не держит при себе — выкладывает вслух, не заботясь, приятны ли они окружающим. Сима в этом году опоздает — после года напряженной учебы заботливые родители решили подкормить ее козьим молоком и увезли на дачу. Сейчас она сидит на даче и пьет эту целительную гадость. Догонит нас позже.

Кира Регель. В кружке — меньше года, в экспедиции первый раз. Кира — высокая, красивая девушка с исключительно спокойным и веселым характером. Она всегда очень собрана, работает толково, без суеты и спешки. Обладает редкой для своего возраста способностью организовать свое время. Для полевой работы у нее есть еще одно немаловажное достоинство — ей не надо учиться готовить, убирать, мыть, стирать. Научилась (удивительное дело!) этому дома.

Сашенька Черницкий. Его круглая улыбающаяся физиономия приводит всех в хорошее настроение. Сашенька — умница, его прошлогодняя работа о беломорских губках была одной из лучших в кружке. В Кандалакшу он едет впервые.

Кирилл Введенский. Мне очень не хотелось брать с собой Кирилла. Парень очень неглуп, обладает удивительной памятью, но отвратительно воспитан. Он не только единственный дома, но и самый лучший, талантливый, необыкновенный и проч. и проч. Возиться в экспедиции с таким вундеркиндом, который не умеет и не желает уметь ничего делать — удовольствие ниже среднего. Кроме того, у Кирилла, отвратительная манера заискивать перед всеми и говорить плачущим голосом. А когда он хихикает, появляется сильное желание чем-нибудь его стукнуть. Тем не минее Кирилла взяли. Дело в том, что человек он действительно толковый, работает много и хорошо. Его симпатия — насекомые, и можно думать, что из Кирилла выйдет неплохой энтомолог. Наконец, в сущности, Кирилл неплохой человек. Добрый, всегда позаботится о других. А что касается дурацкого воспитания — ну что ж, попробуем перевоспитать общими силами.

Шурка Пикалёв. Это кот в мешке. Не успел придти в кружок, как попал в экспедицию. Взяли на прошлогоднюю Олькину должность — Шурка у нас самый маленький, ему 12 лет. Что он за человек мы не знаем.

Трое ребят взяты "сверхштатно". Они не занимаются в кружке Зоологического Музея, а учатся в специальной школе-интернате при университете. Двое — Иринка Бойцова и Васька Митрофанов — биологи, Валерик Рязанов из класса физиков. Об этой троице я знаю совсем мало. Рекомендации всем троим дали превосходные. Я немного сталкивался с ними зимой. Мне очень нравится Иринка — тихая и очень неглупая девочка. Васька тоже неглуп; он нахватался самых разнообразных знаний, которые из него так и лезут. Васька — болтушка. Самая колоритная фигура из всей троицы — Валерка. Он совсем недавно увлекся биологией и загорелся желанием ехать с нами. Валерка — редкая умница, его мысли всегда нестандартны, голова у него набита самыми удивительными идеями, добрая половина которых мне кажется бредовыми. Впрочем, часто мне трудно судить — в математике, физике Валерка намного сильнее меня. Иногда совершенно непонятно, о чем он говорит.

Кроме нас, официальных участников, "командированных на полевые работы в Кандалакшский Государственный заповедник", к экспедиции присоединился еще один человек — сотрудница Ленинградского зоопарка Вера Сергеевна Андреевская, которая ехала в заповедник по приглашению Виталия Витальевича Бианки. С Верой мы знакомы еще по Зоопарку, с юннатских времен. Чудесный человек, хороший натуралист Вера могла нам помочь работать с ребятами, поэтому я был очень рад тому, что она присоединилась к нашей группе.

Пятнадцать человек. Люди различного возраста, с разными вкусами и привычками, с разным образованием и подготовкой. Нам предстоит прожить вместе два месяца, предстоит привыкнуть друг к другу, сработаться. Как-то это у нас получится?

Поезд пришел в Кандалакшу в половине пятого. Мы выстроились вдоль вагона цепочкой и начали разгружаться. Сперва по рукам пошли рюкзаки, потом спальные мешки, пакеты, коробки. Разгрузили одно купе, другое, третье. На платформе выросла внушительная куча вещей, около которой суетится Олька. Она все время покрикивает на ребят:

— Вадик, пройди по вагону, проверь — не осталось ли чего-нибудь. Вадик добросовестно проверяет, но в вагоне ничего, кроме двух старых газет не обнаружено.

— Тогда давайте перетаскивать к багажной кладовой. Заодно получим багаж.

На площади перед багажной кладовой образуется нечто вроде цыганского табора. Получены вьючные ящики, мешки с крупами, палатки, мешок с лодкой. Все это разложено на площади и кое-кто уже успел устроиться на мягких мешках подремать. Спешить некуда — автобусы еще не ходят, машины, видимо не будет, потому что нас никто не встречает. Что они — не получили телеграммы, что ли?

Утро прохладное. Города не видать — он закрыт сплошной пеленой тумана, который сползает с окрестных сопок. Лучи по-северному низкого солнца пытаются разогнать туман, но пока безуспешно. Время от времени где-то наверху проступают вершины лесистых гор, которые со всех сторон окружают Кандалакшу.

"Старички" уже заснули, несмотря на холод, а новеньким не терпится посмотреть город. Хочется опустить руки в море, убедиться, что действительно приехали. Ребята ходят вокруг нас с Эммой и выразительно на нас посматривают.

Ну что ж, пошли смотреть. У багажа остаются несколько мальчишек и спящая Олька, все остальные направляются в заповедник, надев на себя максимальное количество теплых вещей. Жаль, что перчатки спрятаны в рюкзаках, а то бы тоже надели. Очень уж прохладно. Особенно после ленинградских двадцати градусов.

Чтобы попасть в управление заповедника, надо пройти через весь город. На минутку мы останавливаемся на мосту, который повис над железнодорожными путями. Кандалакша — крупная станция. Запасные пути забиты составами. Чего тут только нет! Вот длинный состав с лесом. Его везут на юг, в центр страны. А вот — цистерны с горючим. Их путь лежит на север — в Мурманск. Прямо под нами тепловоз тащит за собой вереницу плотно задраенных вагонов, покрытых серой пылью.

Мы спускаемся с моста и попадаем в город. Знакомые улицы за год успели измениться. Выросли многоэтажные дома. Их не было. Напротив знакомого здания железнодорожной столовой — огромный гастроном. Его тоже не было. Боковые стены домов украшены крупными разноцветными треугольниками и четырехугольниками, напоминающими ультрасовременную обложку журнала. Не скажу, чтоб это выглядело особенно красиво, но во всяком случае здания можно различить издали.

Город еще спал, и мы шли гурьбой посредине улицы, заставляя редких шоферов объезжать нас. В Кандалакше привыкли видеть людей с рюкзаками и в штормовках: отсюда начинаются многие геологические экспедиции, много народу едет работать на лето в заповедник, через город проходит масса туристов. Так что никто не обращает на нас особенного внимания. Ребята притихли — глазеют по сторонам. Ведь мы — в Заполярье. Понятно их разочарование. Обычный город, обычные стандартные дома. С каждым годом все меньше и меньше остается деревянных домов с замшелыми крышами. Город растет. Старая, северная Кандалакша уступает место современному городу. Раньше это был небольшой поселок, жители которого занимались главным образом ловлей рыбы, охотой. В начале века сюда провели железную дорогу, появилось депо, мастерские. При советской власти вырос алюминиевый комбинат, рыбоконсервный завод, электростанция, рыборазводный завод. Нынешняя Кандалакша — город не только моряков, но и рабочих. За последние годы особенно заметно вырос порт, мимо которого мы как раз проходим. Несколько лет тому назад я впервые попал сюда. Здание морского вокзала осталось прежним. Зато появились новые причалы, вместо трех подъемных кранов небо подпирает добрый десяток. У причалов — масса судов и на портовой площади все время слышен гул — что-то разгружают, что-то погружают, гудят моторы, слышен лязг каких-то механизмов, название которых мне не известно.

От порта — рукой подать до управления. Надо немного подняться в гору, пройти мимо крошечной портовой столовой, и — пришли. Из раскрытых дверей столовой уже доносится приятный запах жареной рыбы. На обратном пути непременно зайдем позавтракать — здесь готовят чудесные блины и жареного морского окуня. Есть чем соблазниться!

Двери управления открыты настежь, но в комнатах никого нет, если не считать громадного черного пса, который устроился спать между двух рюкзаков. На всякий случай мы обходим рюкзаки — бог ее знает, эту собаку, какой у нее характер. До восьми утра делать нечего. Юннаты бегом понеслись вниз, к морю, а Эмка и я остались в здании. Обходим комнаты, стараясь угадать, кто из сотрудников заповедника сейчас в городе. Потом усаживаемся на чей-то стол и начинаем гадать — когда нам удастся выбраться отсюда на острова.

Ребята пришли через несколько минут. Особенно разочарованная физиономия у Валерки:

— Я думал — вот, наконец, Белое море увижу, а тут какой-то маленький заливчик. Мазут везде, камни скользкие. Идешь — того и гляди, шлепнешься. Только двух медуз дохлых на берегу видели.

— А сейчас отлив или прилил? — спрашивает Иринка.

— Полводы. А часа через три полный отлив — куйпога по-поморски — будет.

— Откуда ж я знаю. Мы еще и приехать-то не успели. Нам еще багаж надо сюда переправить. А там — как дора пойдет.

— Как что такое? Дора и есть. Что-то вроде катера такого.

— Дора небольшой катер с мотором. Она довольно вместительна: берет около трех тони груза. Обычно на ней есть крохотная каюта с двумя деревянными койками. Идет она медленно — девять-десять узлов, то есть шестнадцать-восемнадцать километров в час. Узел — это морская миля в час. Зато дора обладает большой остойчивостью и в здешних условиях — транспорт незаменимый. Откуда пошло слово "дора" я и сам не знаю. Говорят, что это какое-то французское слово, искаженное до неузнаваемости.

— Есть. Во всяком случае, год тому назад была.

Вернувшись из столовой, мы нашли уже в управлении несколько человек. После первых приветствий нам сказали, что директор будет только во второй половине дня, а пока мы можем поговорить со старшим лесничим. Делать нечего — пошли к лесничему. Лесничий — молодой парень в элегантном пуловере, украшенном академическим ромбиком, встретил нас по меньшей мере нелюбезно:

— Телеграмм мы никаких не получали, директор мне ничего не говорил. На Ряжков я вас не пущу — вас много, будете на острове мешать всем работать.

— Но позвольте, ведь и мы приехали не отдыхать!

Я обозлился, этот парень определенно выведет меня из себя.

— Во-первых, мы с Вами еще недостаточно знакомы для того, чтобы переходить на "ты". Во-вторых, я — не турист, а начальник экспедиции Зоологического Института Академии Наук, которая приехала сюда по приглашению дирекции заповедника. Нам нужно как можно скорее перевезти багаж с вокзала и доставить людей на острова.

Наверное, слова "Академия Наук" произвели впечатление — лесничий изменил тон. Но машины все-таки не дал. Черт с ним — обойдемся.

В леспромхозе, куда мы обратились за помощью, машины тоже не оказалось. Положение создавалось критическое — с привокзальной площади нас в конце концов выгонят милиционеры, а увезти багаж мы не можем. В автобус не все влезет. Некоторые ящики слишком велики. Такси — слишком дорого. На своих двоих — больно далеко, выход нашла Эмма:

— Ты думаешь, у них есть машина? Мне кажется, что есть только в райкоме партии, да и то газик.

— Все равно пошли. Ты что, можешь предложить что-нибудь лучше?

Разумеется, я ничего предложить не мог. Мы отправились в райком и явились прямо к первому секретарю. Несмотря на ранний час у него шло какое-то совещание. В кабинете сидели люди, на нас не сразу обратили внимание. Потом заметили и попросили подождать. Нечего и говорить, что настроение у нас сразу упало. Когда просят подождать, это всегда плохо. Но делать нечего — подождем. Впрочем, ждать пришлось всего лишь несколько минут. Из двери вышла невысокая девушка.

— По какому поводу? Он освободится нескоро, может быть, я вам сумею помочь?

Мы вкратце объяснили ей суть дела, после чего она вышла в соседнюю комнату, где стоял телефон. Честно говоря, мы переглянулись и повесили носы. Похоже, ничего не выйдет. Какова же была наша радость, когда девушка вернулась и, надевая пальто, сказала нам, что машина ждет нас на вокзале минут через пять-десять! От растерянности мы даже забыли толком поблагодарить.

И вот мы уже все собрались в здании управления, сложили вещи в одну из комнат. Всем стало повеселее. Теперь — на Ряжков!

К середине дня пришел директор — Всеволод Николаевич Карпович — и вызвал нас к себе. Оказывается, неприятности еще не кончились. Дора ремонтируется; она будет готова завтра или послезавтра, так что на пару дней придется задержаться в Кандалакше. В остальном все утряслось. Директор согласился с нашим планом работ и тут же выписал пропуск на всю компанию. Без такого пропуска на территорию заповедника не может попасть ни один человек.

После обеда — все свободны. Можно написать письма, поболтаться по городу, сходить в кино, выспаться. Впрочем, все говорят, что спать не хочется, но мне кажется, что это явная ложь, потому что глаза у всех заспанные и ребята время от времени с наслаждением зевают.

Несколько человек решили прогуляться вдоль берега. Управление расположено на окраине, стоит перейти речку — и попадаешь в лесистые сопки, которые спускаются к морю. У самой воды сосна уступает место можжевельнику, который опоясывает лес темным бордюром. К лесу примыкает неширокая полоса берега, обсыхающая во время отливов. Она называется литоралью. Литораль здесь состоит из мелкой гальки, среди которой возвышаются отдельные валуны, закрытые коричневатыми скользкими водорослями — фукоидами. Характерная особенность этих водорослей — наличие воздушных пузырей. Стоит наступить на такой пузырь — раздается характерный щелчок. У фукусов пузыри довольно крупные и массивные ветви. Они сплошным покрывалом лежат на валунах. У самой воды — водоросли с тонкими веточками и маленькими пузырями — это аскофиллум. На берегу валяется много раковин, выброшенных прибоем. Ребята набрали полные карманы. В прошлом году моллюсками занималась Кира. Теперь она дает консультации:

— Это саксикава. Вот красненькая ракушка — макома. Что это? Дай-ка посмотреть... Мускулюс. Здесь — мидии. Эх ты, мидию не узнал!

Кира бежит смотреть. Не успела добежать, а сзади опять кричат:

Валерка не пошел вместе со всеми по берегу. Он выбрал более интересную дорогу — обдирая руки и колени пробирается по прибрежным скалам, каждую минуту рискуя свалиться в воду. Он так увлекся, что ничего не видит вокруг. Вдруг и он подал голос:

— Смотрите, что нашел — вниз летит что-то мелкое и легкое.

Миша возвращается назад и некоторое время ползает на четвереньках. Наконец ему удалось найти валеркино что-то.

Валерка смутился. Нечего говорить — сел в лужу. Осиного гнезда не узнал.

Вечер наступил незаметно. Да и попробуй, заметь его — на небе ни единого облачка, сияет солнце. Только вот чуть попрохладнее стало. Сколько прошло времени? Уже хочется есть. Хорошо, что запасливые девчата захватили сухарей. Не посмотреть ли на часы? Ого — двенадцатый час!

— Все равно влетит. Может, еще чуть-чуть вперед пройдем?

К двенадцати все собрались в заповеднике. Никого, кроме нас, нет. Хозяева рюкзаков, которые сторожил черный пес, уже уехали. Стало вроде бы потемнее, чувствуется ночная свежесть. Тихо. С моря уже не доносится гул моторок. На улицах светло и безлюдно. Необыкновенно чистый воздух — видно, как на дальних сопках солнце позолотило сосны. Сопки теперь похожи на старинный китайский пейзаж.

В комнату ворвался Васька. Он чуть не захлебывается от восторга.

— Эмма Николаевна, смотрите, вон там — острова висят в воздухе, над водой. Смотрите, как здорово!

— А знаете, что это значит — когда острова "висят"? Завтра будет ясная и спокойная погода. Волнения сильного не будет. Вот бы уехать!

Девочки сбегали в соседний дом и вернулись с огромным чайником. Ура — будем пить чай. Ужин не затянулся — всем хочется спать. Наскоро разложили спальные мешки и моментально уснули. Спокойной ночи!

Утро началось с сюрприза — пришла телеграмма из института. Оперативность нашей канцелярии просто поразительна — телеграмму отправили из Ленинграда ровно через три часа после того, как наш поезд пришел в Кандалакшу. Зато выслали не одну, а четыре телеграммы абсолютно одинакового содержания! Всеволод Николаевич вышел из себя:

— Что мне с ними делать? Дарить в качестве сувениров?

В конце концов все четыре телеграммы подарены нам и аккуратно подклеены в экспедиционный бортжурнал.

Второй сюрприз был совсем не таким безобидным — нам могут дать только маленькую лодку с одной парой весел. Нам она категорически не подходит. Большая же лодка — наш прошлогодний "Бокоплав" — находится в распоряжении капитана катера. Пришлось мне идти к капитану договариваться об обмене. Его устраивает любая лодка. Договорились так — мы забираем "Бокоплава" и с первой же оказией переправляем маленькую лодку с Ряжкова в Кандалакшу. Жаль, что морской регистр не выпускает катер в море. Это был бы самый простой и надежный способ выбраться из города.

Никто не уходит из управления. Вдруг приедет кто-нибудь из лесников, которые живут на островах, и сможет закинуть на Ряжков хотя бы часть народу. Увы — никто не приезжает.

Только к вечеру судьба наконец-то нам улыбнулась. С моря донеслось тарахтение мотора. Судя по звуку, лодка приближалась, и я побежал на берег посмотреть, кто едет. Оказалось — Виталий Бианки. Слава богу — Виталий наверняка выручит. Так оно и случилось. Узнав о нашем бедственном положении, Виталий предложил немедленно отправиться на Ряжков. Он сможет захватить с собой четырех человек с личными вещами. Срочно собирается "военный совет".

— На Ряжков поедут: Эмма Николаевна, Шурка, Васька, Иришка. Под вопросом Кирилл и Сашенька. Если будет совсем тихо — Виталий Витальевич возьмет и вас. Остальные остаются здесь.

Через полчаса лодка была уже нагружена. Виталий посмотрел на море, посмотрел на небо и скомандовал:

Сашенька и Кирилл, радостно подпрыгивая и повизгивая, побежали за рюкзаками и спальными мешками. Нельзя, однако, сказать, чтобы мальчики оказались особенно расторопными — пока они бегали прошло минут тридцать и вода заметно поднялась. Все с любопытством ждали — как они теперь доберутся до лодки. Наконец на горе показался запыхавшийся Сашенька. В руке — спальный мешок, за спиной рюкзак, все это по-видимому достаточно тяжелое, так как парня мотает из стороны в сторону. За ним — Кирилл, который в дополнение ко всему увешан киноаппаратом, фотоаппаратом, экспонометром и прочей техникой. С разбегу Сашенька влетел прямо в воду.

Сашенька добрался до исчезающих уже под водой бревен, с которых легко перебраться на лодку, попытался на них влезть, поскользнулся и повис беспомощно — руки за бревна цепляются, ноги в воде. Ему конечно не до смеха, а мы не можем удержаться.

— Ура, Черницкий! Из тебя отличная лягуха получится!

И в самом деле, Сашенька здорово был похож на лягушку. Он совсем запутался в бревнах и, кто знает, как долго провисел бы в таком положении, если бы не Виталий, который подоспел на помощь. Процедура погрузки Кирилла и его фото— и кинотехники выглядела еще комичнее. Наученный горьким опытом своего приятеля, он снял ботинки и полез на бревна босиком. Хитрость не помогла — Кирилл поскользнулся и его шикарные новые ботинки полетели в воду, не дожидаясь, как будут разворачиваться дальше события. Виталий взял его за шиворот, как котенка, и переложил в лодку. Ботинки выловили и тоже кинули в лодку.

Мотор затарахтел, и лодка стала неторопливо удаляться от берега.

С невеселыми думами поднимались мы с берега. Когда же мы сами-то отсюда уедем? По дороге я зашел в мастерскую, спросил, когда кончат ремонт доры. Ничего определенного мне не ответили — может завтра, может послезавтра, может еще позже...

Ребята разбрелись, а меня Вера уговорила, показать ей местные книжные магазины. Тянется, тянется время, второй день уже, а к работе даже не приступали.

Совершенно неожиданно нам повезло — дору отремонтировали к следующему утру. Не успев даже позавтракать, мы начали переносить вещи на берег. От здания управления до берега — метров триста. Ящики у нас неудобные и тяжелые. Не удивительно, что погрузка отняла немало времени. Один из ящиков можно поднять только вчетвером, возня с ним обычно отнимает уйму времени. Недаром эта окаянная тара получила даже собственное имя — "любимица публики". У "любимицы" необыкновенно капризный характер: то и дело она шлепается на землю, вырывается из рук, а если ей не удается вырваться сразу — вонзает в руки устрашающие по величине занозы. Сегодня у нее, наверное, бенефис — "любимица" выкидывает такие номера, которых раньше в ее репертуаре не было. По дороге она так подтолкнула шедших впереди мальчишек, что те свалились.

Наконец-то наш табор перенесен на берег. Идет отлив, так что вещи можно спокойно оставить у самой воды. Команда добровольцев спешно отправилась в ближайшую бухточку и вернулась с внушительным мешком хлеба — шестьдесят буханок! Тут же на берегу мы перекусили наспех приготовленными бутербродами, запивая их лимонадом, и начали переправлять все свое имущество на дору. К доре прицеплена брама — большая лодка, специально предназначенная для перевозки грузов. Брама поднимает до пяти тонн, и весь наш багаж великолепно на ней уместился.

Загудел мотор, забурлила вода за кормой доры. Пошли!

Медленно мы выходим из залива, минуем скалу Барыню. Есть обычай — если хочешь вернуться в заповедник — выбрось сношенную на островах обувь к подножью Барыни. В прошлом году я выкинул остатки своих ботинок — не зря, значит. Миша с важным видом рассказывает новичкам о Барыне, показывает едва сохранившиеся рисунки на скале. Кто-то еще во время войны украсил плоскую поверхность скалы фигурами моряка с военно-морским флагом и женщины в ярком платье. Остатки живописи видны и сейчас.

Поразительно Белое море! Географические названия редко бывают такими удачными. Тихий океан знаменит своими бурями. Черное море славится синевой воды, Красное море не всегда красное. А вот Белое — действительно белое. Дора разрезает белые с серебристым отливом волны. У самого борта они темнее, а дальше — сколько видит глаз — разлито белоснежное серебро моря. Сегодня изумительный день — тихо, море кажется ласковым, теплым. Вадим не удержался — перегнулся за борт и опустил руку в воду. Ох, как холодно!

Ветер запутался в капюшоне штормовки. Я слышу его музыку — давнюю, знакомую симфонию моря и ветра.

Музыка дороги — величественная, как орган, и нервная, как скрипка...

Дора идет по широкому проливу — Кибринской салме (салмой называют пролив между островами или же между островами и материком). После Барыни резко сворачиваем к югу — по направлению к первому из пятидесяти заповедных островов Кандалакшских шхер — Анисимову. Вот он показался — низкий лесистый островок; виден уже дымок над домиком лесника. Моторист держит прямо на остров, прижимается к берегу — старается проскочить заслужившие печальную славу Анисимовские корги. Здесь надо переводить чуть не каждое слово. Корга — каменистая отмель, обнажающаяся в отлив. В это время их нетрудно обойти, зато во время прилива ничего не стоит наскочить на камни. Вот мы уже миновали Анисимов и направляемся к следующему острову — Лодейному.

Странное название, не правда ли? Интересна его история. В давние времена через эти края проходил знаменитый путь из варяг в греки. Здесь останавливались ладьи (лодьи по старому написанию) отважных поморов. Вероятно, с тех времен и носит остров свое звучное имя.

Мы проходим Восточной Ряжковой салмой. Перед нами открывается поразительно величественная панорама залива. Из белоснежной воды вырастают крутые берега лесистых островов. Между ними кое-где затесались плоские, как лепешки, безлесые островки — луды. Невольно вспоминаются старинные немецкие гравюры. Для полного сходства не хватает только рыцарских замков. А может быть они там, на материке?

Слева, от нас — тронутые лиловой дымкой горы Кольского полуострова, справа — берега Карелии.

Дора уже на территории заповедника, и это сразу чувствуется.

— Вон, вон! Смотри на мой палец. Чуточку левее... Видишь?

Э, да тут не одна гага. Рядом с крупной серого цвета уткой в воде копошатся пятеро маленьких пушистых комочков — птенцы. Им, наверное, всего только несколько дней от роду. А с другого борта — тюлень. Высунул из воды усатую морду любопытный морской заяц. Эти тюлени отличаются любопытством, их легко подманить на свист или песенку. Сейчас, к сожалению, из этого ничего не выйдет — шум мотора заглушает все.

Да, заповедник заметен сразу. Мимо проносятся легкие изящные полярные крачки, на лудах — множество сизых чаек, изредка пролетает красавец-чистик — черная птица с белым зеркалом на крыле. У самого берега красноклювые кулики-сороки, которые названы так за окраску, в самом деле напоминающую сорок. Да и нрав у кулика похож на сорочий — нахал и хитрюга.

Незаметно проходят полтора часа. Дора подходит к самому крупному острову заповедника — Ряжкову.

Дора неторопливо развернулась и вошла в Южную губу острова.

Южная губа хорошо защищена от ветра и воды, несмотря на то, что она довольно широка. С юга ее прикрывают соседние острова, вытянувшиеся цепочкой: Куричек, Первая поперечная луда и Девичья луда. В губу впадает вытекающий из небольшого озера ручей. Вода в нем вполне пригодна для питья. Все это делает Южную губу исключительно удобным местом для жилья, и здесь, на берегу, расположились два небольших дома. Один занимает лесник со своим семейством, в другом обычно поселяются приезжающие. Интересно, кто сейчас на Ряжкове?

По берегу несутся несколько человек. Конечно же, это наши. Сзади всех спокойно идет Эмка — ее нетрудно узнать по зеленой штормовке. Кирилл на ходу вынимает из футляра киноаппарат, встает чуть не на четвереньки и начинает снимать. Поза его, возможно, и фотогенична, но в отношении устойчивости оставляет желать много лучшего. Так и есть — под общий хохот Кирилл летит с бревенчатого настила — бонов — в воду.

Молодчина — сам весь мокрый, но оптика осталась сухой. На Кирилла обрушился сплошной поток насмешек, но и он в долгу не остается:

— Учитесь падать, — и показывает сухую кинокамеру.

Тем временем мы успели переложить большую часть вещей в лодку. Сашка и Вадим спрыгнули с доры и взялись за весла. Они свалили все тюки, рюкзаки, ящики прямо на берегу и вернулись за очередной партией груза, Эмма распоряжается багажом — понемногу его переносят в дом. Я оглядел ребят. Кого не хватает? Оказывается, Иринки. Она понеслась на лужайку за домом, где устроено кострище. Очень хорошо — нас напоят чаем.

До чего ж надоели бесконечные погрузки и разгрузки! Шум, толкотня, неразбериха. Впрочем, сегодня, кажется, последняя. На полтора месяца мы поселяемся на Ряжкове.

Прежде всего следует распаковать продукты, оборудовать на чердаке спальни, подняв туда спальные мешки и рюкзаки, сварить что-нибудь поесть. Все это ребята смогут сделать и сами. Сделав необходимые распоряжения, мы с Эмкой решили удрать. Нам необходимо забраться в тихое место и обсудить план действий на ближайшие дни. Мы знаем по опыту, что именно эти первые дни будут и для нас и для юннатов самими тяжелыми. От того, как пойдет дело именно эти два-три дня, в значительной степени зависит успех всей дальнейшей работы. По Эмкиной физиономии я вижу, что она устала, как собака. Ей совсем не хочется сейчас ничего обсуждать, а хочется — больше всего на свете — забраться в мешок и спать. Однако ничего не поделаешь — после обеда должна быть уже точная программа на сегодня и завтра.

Мы ушли подальше от домов, нашли на берегу выброшенное морем бревно и уселись.

— Ну, во-первых, рассказывай. Что у вас на Ряжкове творится.

— Жуть что творится. Приехали мы к вечеру. Чердак свободен — вчера оттуда выехали какие-то туристы. Человек двадцать и все — девицы. Оставили свинство — придется сегодня прибирать. Лаборатория свободна. Я сказала ребятам, чтобы все ящики пока занесли туда. Тут сейчас никто не живет за исключением четырех московских юннатов — они в большой комнате, знаешь? — и пятерых лесорубов.

— Пятеро парней из Москвы. Одиннадцатиклассники. Приехали сюда на каникулы, нанялись лесорубами. Находятся они в подчинении того самого хама, который встретил нас в управлении.

— Да. Я как первый раз вошла в дом — тут так пахло! Лесорубы живут здесь чуть ли не месяц, посуда у них вся грязью заросла, пол грязный, а в своей комнате и на кухне они такой свинарник устроили — описанию не поддается! Вонь несусветная. Я думаю, они с приезда не мылись ни разу. Встают в четыре часа дня, а ложатся в четыре ночи. До четырех — поют. Но знаешь как поют! Ох, Женька, у них такие песни, такие песни... Мы вчера всю ночь слушали.

— Вовсе не поэтому. Просто мы все устали. Тут такая грязь была, ты себе просто не представляешь. Пришлось все вымыть, пол выскоблить. И веранду, и кухню, и лабораторию — все-все. Теперь хоть войти можно. Почти не пахнет. А лесорубы нас приняли в штыки, мы спать рано легли, слышу у них за стенкой — разговор. Один говорит: "Давайте этим юннатам спать не дадим, сколько они выдержат". И начали все шуметь, стучать. А я ребятам говорю: "Ни в коем случае ничего не говорите этим хамам. Подождем, пока надоест". Ничего, те часа два пошумели, видят, что мы не реагируем, перестали. Сейчас, кажется, уладилось, они в общем-то парни неплохие.

— А как твоя команда? Что из себя представляют? Тут ведь одни новички были.

— Знаешь, как я на тебя зла за этих балбесов! Надо было со мной стариков отправить.

— Ну, конечно, а у меня бы кто — Шурка, что ли — ящики стал таскать?

— Шурка этот — фрукт. Делать ничего не желает, ничего ему не интересно, мне кажется, он просто мал еще.

— Что остальные? Кирилл — как всегда. У него мозоль на ноге, ныл все время. Васька, всем недоволен — то ему не так, это не так. Непонятно, чего он хочет. Сашенька — тоже лодырь порядочный. До сих пор все мы с Иринкой делали. Словом, можно тебя поздравить — превосходную подобрал компанию, — заключает Эмка не без ехидности в голосе. И правда, — виноват я, так как подбором ребят я ведал.

— Вечно ты, Нинбург, меня не слушаешь. Говорю, что дрянь команда, значит дрянь и есть.

— Ладно, дрянь или не дрянь, а нам с тобой с ними работать. Теперь уже ничего не поделаешь, я думаю, сегодня мы распакуемся, оборудуем лабораторию, устроимся на чердаке и, пожалуй, все. Больше ничего не успеем. Надо еще приезд отметить. Парадный ужин устроим.

— Давай. Все равно надо всякие домашние кушанья доедать. И помидоры — они скоро испортятся.

— До чего ж у тебя, Егорова, практичный взгляд на вещи! Что завтра будем делать?

— Приведем лодку в порядок, сходим на литораль. Мишка пусть подготовит аквариумы, оборудует зоопарк. Надо новую помойную яму вырыть.

— Евгений Александрович, Эммочка Николаевна, обедать!

После обеда никто не расходится, ждут "разноса" Что скажут шефы? Шефы читают приказ:

Поздравляем всех с более или менее благополучным прибытием на Ряжков. Сегодня — докончить устраиваться, сделать торжественный ужин, а завтра начинаем работать. Всем перейти на ряжковское, то есть приличное поведение!

Последний пункт приказа не случаен. Ребята разболтались, как это всегда бывает в периоды вынужденного безделья. Вообще, чем меньше они работают, тем больше перед нами, начальством, возникает всяких педагогических проблем. Сашка, например, стал груб в обращении с ребятами, Сашенька увиливает от работы, даже Вадим — работящий, всегда примерный Вадим — при первом же удобном случае устраивается в каком-нибудь тихом уголке…/на этом текст обрывается/.

В экспедиции я отрастил бороду. Это очень удобно — не надо каждый день бриться. Да и вообще мне моя борода нравилась. Густая, чёрная, она придавала мне весьма внушительный вид. Приехав в Ленинград, я решил оставить бороду насовсем.

Неприятности начались немедленно. Не говоря уже о знакомых, каждый из которых считал своим непременным долгом отпустить по моему адресу какую-нибудь плоскую шуточку. На улице ко мне обращались люди, совсем мне неизвестные. Я думаю, что не было такого пьяницы, которого не качнуло бы в мою сторону. Обычно он останавливался, раскачивался некоторое время на месте, икал, а затем — в зависимости от темперамента и количества выпитого — начинал либо зубоскалить, либо крыть матом. Стоило мне войти в автобус, как кондукторша объявляла об этом событии всем присутствующим. Пассажиры дружно поворачивали головы и начинали ахать. Я выскакивал на следующей же остановке и ждал, пока придет другой автобус — без кондуктора. Там было еще хуже. Водители ухитрялись захлопывать заднюю дверь перед самым моим носом, услужливо открывая при этом переднюю. Пришлось ходить пешком. Честно говоря, и пеший путь не был усыпан розами. Один-два раза в день я становился участником уличных драк и скандалов. Как правило, я отделывался легкими ушибами и царапинами, но в один прекрасный день мне не удалось улизнуть вовремя, и я оказался в милиции. После этого я стал пробираться на работу проходными дворами. К чести мальчишек, которые там обитали, должен сказать, что они обращали на меня столько же внимания, сколько на обычных бездомных кошек. Время от времени в меня попадал камень или картофелина. К этому привыкают.

С кем только меня не сравнивали! Оказывается, я был похож на: Раджа Капура, кого-то из фракции меньшевиков в Государственной думе, на беглого каторжника, жюль-верновского злодея, уголовника, йети, питекантропа и проч. и проч….

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Первые экспедиции были очень трудны для Евгения Александровича. Во-первых, он только начал осваивать этот «жанр» работы, и нормы поведения ребят в полевых условиях не были еще выработаны окончательно. Во-вторых, его знакомство с морской фауной оставляло желать лучшего. Всему надо было учиться: драгировать, разбирать материал, определять представителей беломорской фауны и флоры по знаменитой Гаевской.

В 1964 году, из первой беломорской экспедиции, он писал мне:

«Кажется, мы научились драгировать. Звезды, хитоны, асцидии идут массой. Сегодня поймали рака-отшельника. Еще бы недельки полторы-две, и мы бы привезли очень неплохой материал. Пока же – мало. Правда, интересно. Я ничего этого не знаю, определять трудно».

«Вчера выдрагировали совершенно чудесную голотурию. Я их никогда раньше не видел – решил, что приапулида. Путаюсь я вообще очень часто, знаю ведь мало. Попадается масса полихет, особенно в длинных песчаных извитых трубках (приводится рисунок) – на ризоидах ламинарии. Что это? И еще на ламинарии мшанки. Колонии белые, двух видов.

Я ведь ничего не знаю – как зовутся здешние мизиды, актинии, асцидии, губки. Если что помнишь, напиши и пришли картинки. Эх, ежели бы ты была здесь!»

У меня, по сравнению с ним, был небольшой опыт работы с морской фауной, так как в 1958 году я в составе группы кафедральных студентов ездила делать большой практикум на Ряжков, а в 1959 году – в Дальние Зеленцы. К сожалению, я не могла приехать, так как Глеб и Темка были еще совсем маленькими, оставить их мне было не с кем, а тащить с собой – слишком сложно.

Часто непростыми были и его отношения с ребятами. В первую очередь, он требовал полной отдачи в работе, а ребятам с непривычки это было трудно. Кроме того, он старался создать коллектив единомышленников, неравнодушных друг к другу, всегда готовых помочь товарищу. Это было тоже непросто.

Иногда он делился со мной в письмах своими педагогическими раздумьями.

«Да, мои идиоты начали петь. Сидят на крыше и старательно выводят про девочек, которые танцуют голые. Не знаю, хорошо, что поют или нет. Я, кажется, «запедагогился».

Ага, "Глобус" пропели в сильном сокращении, теперь "Геолога" поют. Это уже к лучшему».

Прекрасно он отдавал себе отчет и в том, что ему часто мешал принять правильное решение его вспыльчивый характер.

«А как сегодня разобрался, что к чему – распсиховался, всем жить не дал. Нельзя мне давать власти, ей-богу».

«У меня очень-очень плохое настроение. С ребятами неладно. Мне часто кажется, что они прямо враждебны. Наверное, ты расстроишься, получив такое письмо. Не надо. Ты знаешь, что у меня плохое настроение быстро проходит, так что это ненадолго.

Как бы я был рад изменить свой вредный характер. До чего же дурная манера превращать любую мелкую неудачу в слона и выходить из равновесия! Знаю, а избавиться не могу. Вероятно, большая часть неприятностей зависит именно от моего характера»

Когда дети были маленькие, то Евгений Александрович писал им письма, снабжая картинками – иногда своими, иногда просил что-нибудь нарисовать Эмму. Привожу выдержки из его письма ребятам от 15.08.65 (Глебу было 4 года, а Теме – 2):

Ваш папа живет на острове посреди Белого моря. Я вам, мальчишки, хотел раньше написать, но у меня не было времени, потому что здесь со мной много юннатов – целых 11 человек. Можете себе представить, как трудно с ними всеми справиться, если маме даже с вами двумя нелегко справляться!

Остров называется Ряжков. Он не очень большой, но очень красивый (приводит рисунок). Рисовать я не умею, и получилось непохоже. Мама бы нарисовала лучше. Сейчас здесь все время светло. Днем солнце светит и ночью – тоже. Можно читать даже. И письмо я вам ночью пишу.

Как вы живете? Скажите маме, пусть она напишет, а вы ей скажете, что писать. Привезу я вам с моря много-много разных ракушек. Жалко, что в письмо они не влезут. Зато я попросил нарисовать вам всяких картинок. Смотрите, какие здесь звери интересные – их Эмма Николаевна рисовала.

Сперва на картинке медуза. Медуза с длинными щупальцами, которые похожи на бороду Карабаса-Барабаса, называется арктической. Она бывает очень большая, как дом высотой, но мы видели только маленькую, как спичечный коробок. А рядом с ней – другая медуза, она называется ушастой. Ушастые медузы поменьше – величиной с большую тарелку.

Еще на рисунке есть актиния. Ее, Глебка, ты видел в музее, в аквариуме. У нас сейчас живут две актинии, они всегда голодные и могут очень здорово наедаться. Одна проглотила мидию (это такой моллюск, он вместе с актинией нарисован), подавилась и выплюнула.

А морскую звезду узнали? Они красные, ползают по камням и едят моллюсков. Звезды очень жадные и все время хотят есть.

В самом низу – губка. Не та, которой моются, а которая в море живет, розовая и мягкая. И совсем неподвижная. У нее, у бедняги, нет ни рук, ни ног, ни глаз, ни даже порядочного желудка.

Я вам, ребята еще потом напишу. А пока я еще немножко маме напишу.

Мне он писал: «Я написал еще письмо сынам с Эмкиными рисунками. Ты их не выкидывай, ладно?». Не выкинула, хранятся до сих пор.

Пока дети по малолетству писать не умели, я просила их отвечать на папины письма устно и записывала их ответ. Получалось примерно так:

«Я читала им твое письмо. Глеб слушал, а Темке надоело, и он стал кричать: «Хватит! Хватит!» Про актинию с мидиями он сказал, что это – курица, про звезду, что это – медведь, а про медузу – ведро.

Сейчас я Глеба попрошу тебе что-нибудь написать: «Приезжай в гости на пять дней. Я ем, гуляю. Чего дальше писать? Ловлю жуков, червяков и многих других животных. Но кроме этого, я сегодня словил две мокрицы.

Дорогой папа, поймай мне пять медуз и пять моллюсков. После этого ты должен написать два письма. А то все сразу в одно письмо не поместится».

Когда ребята стали на два-три года постарше, они обязательно отвечали сами, покрывая лист бумаги печатными каракулями, эти их письма у меня тоже хранятся.

Много позже и я время от времени стала бывать в беломорской экспедиции, бывали на Ряжкове и Глеб с Темой.

Когда я бывала на Белом море, то старалась по мере сил и возможности, урегулировать отношения Евгения Александровича с ребятами, смягчая все «острые углы». Помню, как-то, направляясь на Ряжков, я встретила на вокзале в Кандалакше Даньку Александрова, выгнанного шефом из экспедиции. Я стала уговаривать его сдать билет и возвращаться со мной на Ряжков, обещая урегулировать его отношения с шефом. Я даже предположила, что Евгений Александрович наверняка ждет, что я привезу его обратно. Поколебавшись, он все же отказался. Когда я добралась до острова и сошла на берег, первое, что спросил у меня Евгений Александрович: «А Данька где? Почему не привезла?»

Однажды на драгировке ребята разбили опрокидывающийся термометр – жутко неудобное сооружение, как будто созданное для того, чтобы его ненароком кто-нибудь разбил. Они совсем приуныли, и я пообещала им, что возьму вину на себя. Евгений Александрович, услышав мое признание, хмыкнул (потом он мне сказал, что понял, в чем дело), но скандала устраивать не стал, и дети были счастливы. С годами я стала замечать, что начальственные разносы происходили все реже, и уже не были не такими бурными – возраст понемногу брал свое.

А. Г. Черницкий [22]

Песни про литораль

1964 – 1967 и другие годы

Зоологом я хотел стать с детства. С пятого класса принимали в кружок при зоопарке, и два года я пробыл зоопарковским юннатом. К концу седьмого класса меня оттуда выгнали: я слишком тесно дружил с африканским слоном Бобкой. А слон был классный, а еще лучше была служительница, отвечавшая за слона и носорога. В конце дня, когда слона перегоняли с площадки в закрытое помещение, мы с ней собирали монетки, брошенные посетителями. Денег хватало на хлебный квас и слону, и нам. Слону квас давали в литровой молочной бутылке, он ее аккуратно переворачивал и выпивал. А покормить носорога с руки картошкой в мундире!.. Но выгнали.

И тут родителям сказали, что в Зоологическом институте есть два чокнутых мужика, которые возятся с детьми – Загуляев и Нинбург. Морская живность меня интересовала больше, чем насекомые, поэтому в самом начале 8 класса отец договорился о встрече с Евгением Александровичем. И вот в сентябре 1964 года я сижу в вестибюле ЗИНа на лавочке около комнаты экскурсоводов. Первое впечатление от появившегося человека – маленький, но очень обаятельный. Он отвел меня на хоры (там тогда был еще не открытый для публики отдел насекомых), рассказал про оба кружка, свой и загуляевский, расспросил обо мне и разрешил приходить на занятия.

В следующий раз я пришел уже в квартиру, занимаемую кружком, на занятие. Как мне сейчас вспоминается, там была большая комната, где вдоль стен стояли полки с аквариумами и рабочие столы, большая прихожая (она же кухня с раковиной и газовой плитой) и солидная кладовка, где хранились заформалиненные сборы Первой Беломорской Экспедиции и снаряжение.

Ко времени моего появления в кружке там занимались ребята постарше меня - 9-11 классы. В эти годы средняя школа давала политехническое образование – в старших классах ученики один день в неделю осваивали рабочую специальность (токарь, слесарь, швея и т.д.). Наши кружковцы были избавлены от этого – ЗИН давал им бумагу о том, что в его стенах они получают нужную стране специальность «зоолог-лаборант». Поэтому у ребят был целый день, который они проводили в кружке. Но самым важным были общие занятия по вечерам. Мы либо слушали лекции Шефа и его друзей, либо отчеты старших кружковцев, либо вступительные доклады новичков. А после занятий шли пешком через Дворцовый мост, по Невскому проспекту до угла с Литейным, там мне надо было садиться на автобус.

Основным направлением работы кружка тогда была разборка материалов первой экспедиции, так что наша внутренняя организация напоминала структуру отдела гидробиологии ЗИНа: каждый кружковец был ответственным за определенную группу беспозвоночных. Миша Львов определял ракообразных, Кира Регель – двустворчатых моллюсков, Вадим Тараканов – брюхоногих, Сима Фурман – кишечнополостных, Саша Анджан – иглокожих, Вадик Давыдов – полихет. Чем занимался Виля Хасанкаев – не помню. Эти ребята учились в 9-10 классах, многие участвовали в беломорской экспедиции и казались мне очень крупными специалистами. Восьмиклассником, кроме меня, был Кирилл Введенский, он появился в кружке немного раньше меня, и был, по словам Шефа «полковым энтомологом», занимался жуками, но почему не у Загуляева, а у нас, не знаю. Младше меня была Ольга Норбекова, дочь музейной художницы Татьяны Николаевны, но она приходила просто потусоваться, хотя слова этого тогда еще не было. Был еще и одиннадцатиклассник Леша Цыганенко, но он собирался поступать (и поступил, а теперь там профессор) на физфак ЛГУ, и времени на нас у него в тот год почти не было.

Мне было предложено занять вакантное место специалиста по губкам, так что мой вступительный доклад-реферат был посвящен этому типу беспозвоночных. На докладе кроме старших ребят присутствовал и Андрей Александрович Добровольский (наверное, случайно заглянул, вряд ли его позвали оппонировать восьмикласснику), но он спрашивал, а я отвечал. (Гораздо позже Шеф мне рассказывал, как Дусь по поводу особо каверзных вопросов консультировался шепотом «А можно я его про это спрошу – ответит?», так что ритуального избиения младенцев я не помню).

После этого мне были вручены банки с беломорскими губками, и я был представлен Владимиру Михайловичу Колтуну, тогда кандидату биологических наук, позже доктору, главному советскому специалисту по систематике губок.

Сейчас, когда я стал старше, чем тогда был Владимир Михайлович, меня удивляет та серьезность, с которой к нам относились ЗИНовские специалисты. Профессора и доктора наук не считали зазорным для себя посидеть с пятнадцатилетним подростком и проверить, правильно ли он определил тех или иных животных. Миша Львов с вопросами ходил прямо к профессору Евпраксии Федоровне Гурьяновой, Саша Анджан – к д.б.н З.И.Барановой. Он даже из школы отпрашивался, говоря, что у него встреча с доктором. На вопрос – «с каким доктором?», честно отвечал – «с эхинодерматологом». Учителя, понимая, что у мальчика серьезные проблемы с кожей, безропотно отпускали.

Так что через короткое время, освоив несколько томов определителей губок (некоторые я получал от Ковтуна еще в рукописи, их издали позже), я вполне серьезно стал считать себя третьим в стране специалистом по губкам (второй была какая-то его заочная аспирантка, а первым, естественно, он сам).

Но самым интересным для меня в ту пору были воскресные экскурсии. Рано утром мы собирались в помещении кружка, переодевались, брали сачки и банки, потом ехали на вокзал, а оттуда на электричке – в Стрельну, Ропшу, реже – на Карельский перешеек. В поезде Шеф рассказывал нам что-нибудь из своих экспедиционных приключений. Потом мы находили пруды и начинали ловить все, что попадется. Возвращались в ЗИН, рассаживали добычу по аквариумам, пили чай и шли домой.

Какое-то количество высоких сапог у нас было от института, но хорошим тоном считалось иметь свои сапоги. И вот в магазине «Охота-Рыболовство» на Невском я купил свои первые высокие сапоги – тогда они назывались «Охотничьи» и стоили рублей 10 (Шеф, будучи старшим лаборантом, получал 83 рубля, мнс без степени получал 105 рублей). Это был подарок от бабушки и дедушки. Сапоги надо было лелеять и холить, каждый из нас тогда умел заклеить дырку на голенище, причем особым шиком считалась заплата, отличающаяся по цвету от самого сапога. Нужна была и брезентовая куртка-штормовка. В ту пору уже появилась синтетика и плащевка, были куртки-демократки, но в «поле» надо было быть в брезенте. Штормовки продавались очень редко, брезентовая ткань – несколько чаще, поэтому многие шили себе куртки сами. Но бабушка моя отказалась гробить швейную машинку плотной тканью, так что штормовку я смог найти и купить гораздо позже. Зато для зимних поездок у меня был ватник, купленный в магазине «Рабочая одежда». Бабушка поставила на него старый меховой воротник, и я таскал его в экспедиции и командировки еще много лет. (А последняя моя штормовка, привезенная из Мурманска, лежит у меня на антресолях эйлатской квартиры на берегу Красного моря. Я работал в ней на Средиземном море, а последний раз я надевал ее, когда ездил на озеро Кинерет).

В зимние каникулы мы поехали на многодневный выезд на дачу к Симе Фурман. Там я научился пилить и колоть дрова, а главное – спать в спальном мешке. Мешки у нас были институтские, тяжелые трехслойные: вкладыш, сам ватный мешок и брезентовый чехол. В первую ночь я ухитрился так извертеться, что отверстия мешка и чехла оказались по разные стороны, я долго не мог выбраться наружу и чуть не задохнулся. Но потом понял, как надо ворочаться вместе с мешком. Тогда же меня, восьмиклассника, научили пить неразведенный спирт. Это умение очень пригодилось мне впоследствии, когда я работал с рыбаками. Шеф не скрывал от нас эту часть работы биолога и научил многим фокусам, применяющимся тогда, когда не выпить с людьми – значит их обидеть, а пить не хочется или нельзя. Тогда, например, можно поставить кружку со спиртом, а рядом кружку воды для запивки, а потом тихо поменять кружек со спиртом на еще одну кружку с водой, и пить воду, водою же и запивая. А можно незаметно сливать спирт по ножке стула.

А после зимы началась подготовка второй экспедиции. Шеф встречался с нашими родителями, рассказывал им о нас и о том, что и как будет на Белом море. Вроде бы меня отпустили без проблем, хотя на 50 дней я уезжал от родителей впервые.

И еще раз вернусь к тому, чего были лишены следующие поколения воспитанников Евгения Александровича – к пребыванию внутри ЗИНа. Было очень здорово в тот день, когда ты дежуришь в кружке (дежурный должен был покормить и почистить всех животных, содержавшихся у нас, а потом заниматься своей темой), взять ключи у вахтера, расписаться, пройти, поздоровавшись с вахтершей, сводчатым коридором подвального этажа мимо китовых ребер, хранилищ, складов, вивария, выйти во двор, зайти в свое парадное, подняться в кружок и чувствовать себя хозяином на целый день. Иногда, если в музее было много посетителей и не хватало штатных экскурсоводов, звонили из отдела экскурсий и просили прислать дежурного пионера. Экскурсии по музею мы водили не только для детей, но и для взрослых. А потом мы шли обедать.

Шеф и Эмма Николаевна ходили обедать на Адмиралтейскую набережную. Мы, ехидные подростки, установили такую закономерность: большие ученые перекусывали прямо на рабочем месте чаем с бутербродами, средние – спускались в ЗИНовский буфет, где можно было получить горячую еду. Лаборанты и аспиранты ходили обедать (пить кофе) в Академичку, столовую, расположенную в здании Кунсткамеры, а экскурсоводы и прочие свободные художники ходили обедать на другой берег Невы в столовую Управления Торговли (народное название этой столовой – «У спекулянтов»). Там я впервые попробовал кальмаров, но главное было не в еде, а в том, что по дороге на другой берег можно было послушать гораздо больше взрослых разговоров, чем по дороге в Академичку.

Начав подготовку к экспедиции, мы стали ходить по складам, собирать оборудование и снаряжение. Институт частично финансировал экспедицию, некоторую сумму выделил профком, остальное вносили родители. Я ездил с Шефом на БЗУ (базу закрытых учреждений), получали продукты мешками и ящиками. Особенно запомнился мешок дефицитной гречки.

Перед отъездом нас всех принял академик Быховский, директор ЗИНа. Из встречи запомнилось одно: «Сколько спирта вы везете?». В 60 годы прошлого века спирт был недоступен простому человеку. Я рос в медицинской семье, у нас всегда был в доме спирт, но не больше литра. А тут мы на экспедицию получили в ЗИНе две двадцатилитровые канистры - 40 литров. «Сорок литров, хорошо. Я надеюсь, что хотя бы четверть этого количества уйдет у вас на фиксации» - сказал Быховский. Апокрифом ходила история о том, что когда мы вышли, академик задержал Шефа и сказал, что надеется, что тот привезет нас обратно в том же количестве, не меньше, и не больше. Шеф спросил, а как можно привезти больше, на что Быховский укоризненно заметил, что в его возрасте уже надо знать, откуда берутся дети.

А перед самым отъездом нам выдали полевые дневники. Ах, какие были полевые дневники в те годы. Твердая обложка, покрытая коленкором, золотое тиснение на обложке «Академия Наук СССР», на обрезе – петелька для карандаша. А внутри переплета - бумага в клеточку, бумага для рисования, калька, миллиметровка. Формат – в задний карман брюк входит, причем золотая надпись про Академию остается снаружи. (В последующие годы для экономии перестали вклеивать петельку, кальку и пр.). Но это наши понты были, а Шеф объяснил в очередной раз, что все, что в дневник не записано, для Науки не существует.

И вот мы поехали в экспедицию. Из взрослых, кроме Шефа были Эмма Николаевна Егорова, сотрудница ЗИНа, на которую легли все заботы о нашем пропитании, и Ирина Ефремовна Грузова (она же Эврика Эфроимовна Зубер-Яникум), математик, в те времена жена ЗИНовского сотрудника Е. Н. Грузова, решившая провести с нами отпуск.

Наш бортжурнал сохранился, так что все подробности экспедиционной жизни можно посмотреть там. Когда я перечитывал те страницы бортжурнала, что выложены на сайте Лаборатории, то мне показалось, что я нашел ответ на вопрос составителей сборника «А как вас Шеф воспитывал», вернее, на часть его. Ведь его приказы – это не только указания, что и как сделать, поощрения и наказания, это и объяснение мотивов своих действий, а иногда и поступков других людей. Все время видна обратная связь.

И еще про воспитание. Шеф был старше нашего поколения кружковцев всего на 10-12 лет. То есть по возрасту, он был между нами и нашими родителями. У нас - подростковый возраст, с родителями постоянный конфликт, сверстники глупы и неинтересны, а тут есть кто-то, кто и тебя поймет, и взрослых, сблизит позиции. Не знаю, как его воспринимали ребята, когда он уже стал возраста их родителей, а потом и старше.

Но никакой фамильярности у нас не было: «Евгений Александрович, Эмма Николаевна», а они нас называли только по именам, без фамилий. Поскольку Александров было много, то в ход шли разные вариации «Саша, Сашка, Шурик, Сашок, Сашенька».

А уж «Мирный договор» показывает, насколько нам нелегко бывало друг с другом. Мы должны были много работать в экспедиции. Собирать пробы, разбирать их, фиксировать, зарисовывать, да еще экспедиционный быт требовал усилий.

Когда Шеф уезжал в Кандалакшу, обычно за продуктами, то мы расслаблялись и сачковали. И вот возвращается Шеф, а дежурная, Оля Норбекова, докладывает «Евгений Александрович, в лаборатории бардак, по углам дерьмо валяется». В другой раз Шеф вернулся раньше, чем планировал. Моторка на горизонте появилась совершенно неожиданно. Все бросились наводить порядок и доделывать несделанное. Но явно не успевали. И тут мотор лодки заглох уже у входа в Южную губу. За те полчаса, что Бианки с Нинбургом пытались завестись, а потом шли на веслах, мы успели и рисунки перерисовать на стекле, и зверей по кюветкам разложить, в общем рабочую обстановку создать. В те дни, когда Шеф уезжал, я любил надеть его белый свитер и тихонько подойти к кострищу, где народ сидел и трепался после ужина. Первые несколько раз эффект был очень сильным – «Шеф вернулся».

А этот приказ появился в результате хулиганства взрослых и юннатов. Как-то вечером я засиделся за бортжурналом, Сима Фурман, Шеф и Эммочка тоже еще не легли, и, не помню уже кто, предложил сделать стенгазету. Название родилось сразу «За рабский труд». Быстро появилась передовая статья про наш прекрасный «Бокоплав», были сатирические стихи про Кирилла, плохо морившего жуков, толковый словарь нашей лексики, особо удачные ляпы из бортжурнала, карикатуры. Мы раздухарились и просидели почти до утра. А поскольку наши с Симой спальные мешки находились на чердаке рядом с начальственными, то и появилась формулировка, позволившая нам поспать подольше.

В той экспедиции Шеф стал учить нас делать количественные анализы литоральной фауны. На случайно выбранное место кидалась металлическая рамка 1х1 метр, это называлось площадкой. Затем собиралась вся живность с поверхности, а потом выкапывался грунт на глубину штыка лопаты, промывался на наборе почвенных сит, а все, что оставалось на ситах, пересыпалось в ведра, приносилось в лабораторию, разбиралось по группам и взвешивалось. Основной улов составляли литорины. Работа была не столько физически тяжелая, сколько нудная, На драгировки, где приходилось махать веслами, мы ходили гораздо охотнее, чем лопатой махать, да и разбирать добычу было гораздо веселее.

Свое неудовольствие мы высказывали в песнях. Почему-то про драгировки песен мы не сочиняли, наверное, хватало морских песен Городницкого и Визбора. А про литоральные работы я помню целых три.

Первая, переделанная из «Перекатов» Городницкого.

Более подробно процесс описан во второй песне, – по мотивам псевдоблатной песни, которой нас научил Шеф «Стоял я раз на стреме...»

Третья песня, переделка из «Фонариков» Глеба Горбовского

Но экспедиция закончилась, мы вернулись в Ленинград, Шеф устроил родительское собрание (мы узнали много интересного о себе). Материал был обработан, обдуман и доложен на отчетном докладе кружка перед ЗИНовскими светилами, на Ученом Совете.

На Совете приключился казус. Мы рассказали о странном отсутствие на одном из участков литорали взрослых экземпляров двустворчатого моллюска Mya arenaria. Молодь была, а взрослых не было, хотя в других местах этого моллюска было много, мы на еду собирали. Так вот, поразмыслив, мы пришли к выводу, что на этом участке Муа не выдерживает конкуренции с Macoma balthica, массовым видом мелких двустворок. О чем с умным видом и доложили. А когда началось обсуждение, то нас очень похвалили за полет научной мысли, но объяснили, что за несколько лет до нас на Ряжкове работала экспедиция ИЭМЭЖа, изучавшая нервную систему моллюсков. Так вот они все крупные экземпляры на этом участке и выкопали.

Я перешел в 9 класс в новую школу. Мне выдали бумагу на прохождение производственного обучения в ЗИНе, и у меня появился свой законный день для занятий. Все губки, собранные за два года были разобраны и определены, и я занялся асцидиями. Тогда состоялась первая городская олимпиада по биологии. Мы с Кириллом хорошо выступили среди девятиклассников, а первое место получил десятиклассник из Дворца Пионеров.

Но весной 1966 года все кончилось. За политическую неблагонадежность Шефа отстранили от работы с детьми и перевели в лабораторию Космической биологии. Конечно, нам было очень обидно, но сделать ни мы, ни наши родители ничего не могли. Хрущевская оттепель кончилась, началось закручивание гаек, люди вылетали с работы за самиздат, за кассеты с песнями Высоцкого и Галича. Даже Окуджава не одобрялся.

А в кружок пришел Юрий Викторович Мамкаев, хороший ученый, совершенно не годный для преподавания, а тем более – для работы с детьми. Так что младшие быстро разбежались, а старшие, связанные с ЗИНом производственным обучением, продолжали приходить на свои дежурства. Но было уже не то. Животных, содержавшихся у нас в кружке, мы разобрали по домам. Мне досталась большая змея - полоз Шренка, которая еще долго жила у нас в квартире. Наши десятиклассники получили справки о присвоении квалификации «зоолог-лаборант» и пошли готовиться к экзаменам, Кирилл перешел в кружок энтомологов, а меня подобрал Андрей Александрович Добровольский и до конца 10 класса я проходил производственное обучение на кафедре зоологии беспозвоночных ЛГУ.

Не помню уже как, но нашел меня там Леша Цыганенко, тогда уже первокурсник физфака, и предложил поехать летом на Белое море на биостанцию ЗИНа с группой гидробиологов 3 курса. И оказались мы на Картеше под руководством Олега Григорьевича Кусакина. А через какое-то время нам сказали, что Шеф поехал в заповедник с тремя ребятами: Кириллом Введенским. Таней Долининой и Сашей Егоровым. (Таня Долинина, моя ровесница, тогда училась в 45 интернате, а Саша Егоров был на год младше. Он успел немного походить в кружок при Шефе). Они начали работать там 13 июля. Мы быстренько распрощались с Картешем и поехали в Кандалакшу. На наше счастье, в заповеднике не стали чинить препятствий и 22 июля мы подходили к острову Ломнишному, где Шеф числился лесником. Все четыре обитателя острова стояли на берегу и не могли понять, кто еще в лодке, кроме егеря, так как капюшоны штормовок мы специально натянули до подбородков. А потом раздался крик Шефа: «Цыганенко, Черницкий, сволочи!!!». Через неделю мы все перебрались на Ряжков и Шеф с Танюшкой уехали. (А как мы шли на Ряжков! Гребли несколько часов. Весел всем не хватало, Шеф сидел на руле, а Леша с Таней по очереди передавали друг другу гитару. И все пели). Я какое-то время был даже начальником остатков экспедиции, но потом и мне пришлось уехать раньше остальных.

Тем летом поступить в Университет из наших удалось только Кире Регель и ребятам из интерната – Ире и Васе (про Валеру не помню вообще). Виля Хасанкаев поступил в Горный Институт, Сима Фурман – в Ветеринарный. Остальные не прошли. И если у десятиклассников Анджана и Давыдова оставалась еще одна попытка до армии, то Миша Львов пошел служить. (Это был ужасный для поступления год – сдвоенный выпуск. Аттестаты зрелости получили одновременно выпускники 10-х и 11-х классов. И, хотя количество мест в ВУЗах было немного увеличено, конкурс был очень высокий). Непоступившие пошли работать лаборантами, справки ЗИНовские пригодились.

Я ходил раз в неделю на кафедру, пил кофе со студентами, приходил в ЗИН в гости к знакомым, готовился к вступительным экзаменам, не столько по биологии, сколько по физике и химии. А вокруг Шефа шла тихая борьба. С одной стороны в ленинградской пионерской газете «Ленинские Искры» в сентябре появилась большая статья про мальчишек на необитаемом острове (про Таню, как объяснил мне Е.А., решили промолчать, чтобы не задавали лишних вопросов).

А с другой стороны, когда я с большим отрывом от соперников победил во второй городской биологической олимпиаде, на ее торжественном закрытии со словами благодарности своим педагогам выступал не я, а второй призер. Как потом сказали организаторы, меня просто не нашли в зале. Но всем, кто знал ситуацию, было ясно, что они хотели избежать упоминания Шефа. Диплом мне вручили, как ученику 118-й школы и никаких слов уже сказать не дали.

В Университет я поступил с первой попытки, одновременно со мной поступили Долинина, Анджан и Давыдов. Кирилл Введенский поступил в Технологический Институт.

В студенческие годы я очень мало общался с Евгением Александровичем. Остальные кружковцы тоже не часто с ним встречались. Думаю, что дело было в нашем юношеском максимализме, в том, что Шеф перестал быть для нас авторитетом. Мы, такие успешные, поступившие в ЛГУ, перед нами прямая дорога в Большую Науку и он, научная карьера которого достигла вершины в ЗИНовские годы, а потом пошла вниз. (Не знаю, как сейчас, но в 70-е ГосНИОРХ – Государственный Институт Озерного и Речного Рыбного Хозяйства, считался очень плохой научной организацией, и считался заслуженно). А уж большего кошмара, чем перспектива работы школьным учителем, для студента биофака и представить было трудно. А Евгений Александрович из ГосНИОРХа пошел в школу. Понимание того, что он выбрал свой собственный путь в жизни, пришло гораздо позже.

Тем не менее, все студенческие и последующие годы мы были в курсе непростых событий его личной и профессиональной жизни, а младшекурсник «от Нинбурга» сразу становился для нас своим.

И другие годы (вместо эпилога)

Какой замечательный педагог Евгений Александрович, я понял гораздо позже, когда уже мои дети были того же возраста, что и Тёма с Глебом в момент нашего знакомства. Первое, что бросалось в глаза, когда я иногда заходил в кружок, или уже ЛЭМБ, это то, насколько кружковцы были похожи на нас в их возрасте, а не на своих ровесников. И это при том, что формального отбора не было, но была среда, к которой подросток либо подходил, либо нет.

На Ряжкове я побывал с тех пор всего один раз, заскочил на несколько часов с В. В. Бианки, найти студента-орнитолога для работы на Лувеньге. Первое, что меня поразило, это то, что остров стал маленьким. Сопка – низкая, дорога в Южную губу – близкая, а ведь раньше это было целое событие – поход через весь остров или подъем на вершину. Наш чердак был благоустроен, вместо кострища – кухня с навесом. А ребята, я уже говорил об этом, очень похожи на нас.

А однажды, в начале 80-х, узнав, что Шеф с детьми собирается на Белое море, я подгадал свой отъезд в Чупу на тот же день и поехал вместе с ними. Вагон плацкартный, мы сняли матрасы, расстелили на них спальники, сидим, чай пьем. Тут приходит контролер, начинает выступать, что ежели кто белья за рубль не берет, тому и матрас не положен, верните на место. Шеф ему объясняет, что ни белье, ни матрасы нам не нужны, у нас спальники, нам третьи полки нужны, чтобы вещи разложить. Контролер не унимается, и вдруг я вижу, что Шеф бледнеет, начинает трястись и говорит контролеру «Выйдем в тамбур». Они вышли, я за ними. И в тамбуре Шеф начинает орать в полный голос, что неужели долбанный контролер не видит, что перед ним педагог с детьми, что даже милиционер не имеет права в такой ситуации делать замечания педагогу. Контролер, повизгивая извинения, убежал, а Шеф стал курить. Я его спрашиваю: «Евгений Александрович, как Вы, успокоились?». А он мне совершенно спокойным голосом говорит, что и не нервничал вовсе, что это был педагогический гнев, просто, он не хотел, чтобы у проводников-студентов были проблемы.

А потом я переехал жить и работать в Дальние Зеленцы, на баренцевоморское побережье. А там уже работал Вилорий Хасанкаев, наш, кружковский, из Первой экспедиции. А вскоре к нам в Институт из Архангельска перешла Лена Шошина, интернатская воспитанница Шефа.

А потом я переехал жить и работать в Эйлат, на красноморское побережье. В моей первой в Израиле лаборатории уже работал Витя Биркан, ученик Шефа. Витя очень помог мне в начале новой жизни. А в Эйлат из Питера регулярно приезжает кольцевать птиц Миша Марковец.

А. Г. Черницкий

Эссе про отчество

Шеф воспринимался всеми как еврей, да и сам себя считал таковым. С его-то внешностью и фамилией у него выбора особого не было. (О том, что он еврей лишь по отцу, я узнал только после его смерти, когда спросил питерских друзей, почему было отпевание в церкви). Но в ЗИНовском кружке 64-65 годов еврейского вопроса не было, как и национального вопроса вообще. Мы с Симой Фурман – евреи, Виля Хасанкаев – татарин, но это, а также национальная принадлежность носителей малопонятных фамилий Анджан и Регель в те годы никого не интересовало (А если кого и интересовало, то вслух не обсуждалось. В интеллигентской среде, к которой мы себя относили, национализм в те годы был не моден).

И мы, и коллеги звали Шефа Евгений Александрович, но в приказах он был Моисеевичем. Однажды на занятии кто-то спросил его, почему он во внутренней телефонной книге ЗИНа проходит как Моисеевич. Шеф очень спокойно ответил, что он еврей и папа его Моисей, но еще в детстве отцу дали второе имя Александр, которое и использовалось в быту, с тем, чтобы оградить ребенка от всяческих напастей. (Сейчас, вернувшись в лоно еврейской традиции, я могу подтвердить, что такой обычай существует и имеет вполне логичное объяснение: Прилетает Ангел Смерти и спрашивает: - «А где тут у вас мальчик Моше, мне надо его забрать из этого мира?», а ему отвечают: «Какой такой Моше, нету у нас такого, вон только Саша бегает, но ты же за Мошей прилетел, так что вали отсюда»). Так, мол, и прижилось неофициальное отчество Александрович.

Но возможно с отчеством все было несколько сложнее, и Александр вновь стал Моисеем в конце 40-х годов, когда государственный антисемитизм назывался борьбой с космополитизмом и раскрытием псевдонимов. Так, во всяком случае, произошло в моей семье.

В 70-е годы, разбирая бумаги умершего деда, я нашел целую папку юридических документов, доказывающих, что Чутко Михаил Борисович и Чутко Менаше Борухович – это один и тот же человек. Оказывается, в 1948 году всем офицерам Военно-Медицинской Академии, где служил дед, велели принести подлинники свидетельств о рождении, и на их основании выписали новые удостоверения личности на те имена, которые были даны им при рождении. Понятно, что изменения коснулись главным образом евреев. В папке той была объяснительная записка, где дед писал, что, вступив в Красную Армию в 1919 году, он русифицировал имя-отчество для удобства обращения с бойцами. Потом следовали решения суда о том, что всяческие дипломы о высшем образовании, о присуждении научных степеней и званий, выписанные на имя Михаила Борисовича, принадлежат Менаше Боруховичу. А мама моя из Веры Михайловны стала Верой Менашевной. Но до самой смерти дед назывался Михаил, а мама – Михайловной.

Скорее всего, у Нинбурга-старшего произошла подобная же история. Ведь он был офицером, преподавателем Нахимовского училища, и ему приказали из Александра снова стать Моисеем, а сыну выдали паспорт с отчеством Моисеевич. Вполне вероятно, что Евгений Александрович не знал всего этого. Мне ведь тоже не рассказывали[27].

«А потом меня из музея выперли со звоном за недонесение об антисоветский деятельности моих друзей. Несколько ребят, выпускники Технологического института и один еще студент биофака, они затеяли издание такого, как они считали, - марксистского, - журнала "Колокол". Про "Колокол" я не знал, а книжку, которую они написали - двое: Валера Ронкин и Сережа Хахаев - называлась она "От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата" (марксисты они все были неисправимые), я читал. Прекрасно понимая, что она антисоветская книжка. Мне она не очень, честно сказать, понравилась, и в дальнейших ее обсуждениях я участвовать отказался. Но доносить не побежал. Что и было мне инкриминировано. Называлось это - политическая близорукость. Когда один из моих друзей, тогдашний секретарь комсомольской организации Зоологического института, Миша Пастухов пытался меня выгородить, он держал примерно такую речь, что вот от близорукости вообще очки прописывают. Может быть, мы не будем репрессировать, а будем исправлять близорукость у Жени? Ну, он поплатился постом секретаря, а потом тоже был вынужден уйти из Зоологического института. Такие вещи даром не проходили. Ну, а ребята отсидели на полную катушку. Очень прилично. Полагалось за это восемь плюс пять - это максимум. Восемь лагеря, пять ссылки. Это, по-моему, двоим дали, остальным давали сроки поменьше. Они получили разные сроки, но, как водится, по возвращении - без работы, без специальности, ни прописки в Ленинграде, ну, а те, кто иногородние - у себя дома... Им досталось, конечно, очень крепко. Уже только в перестроечные времена они получили возможность вернуться в город, заняться каким-то делом.

Дело прошлое - трусил я страшно. Когда ко мне в четыре утра пришел приятель и сказал: "Знаешь, вот Хахаева, Ронкина, Люшнина, Шнитке, Смолкина взяли", я сказал: "Слушай, следующие мы с тобой". Ну, просто на самом деле это был круг штаба комсомольского патруля Технологического института и близкие друзья. Нас точно не хватало в этой компании, и некоторое время я просто не знал - приедут или не приедут. А, как потом выяснилось, они вызывали на допросы просто тех, кто обнаруживался у ребят в записных книжках. А у всех них был мой телефон, естественно. Ну, и видимо какое-то время за нами велось наблюдение. Потому что на допросе некоторые разговоры цитировались, которые... ну, вот ночью идем вдвоем по улице, разговариваем, и когда следователь выкладывает тебе содержание разговора, которого ты сам толком не помнишь, это производит сильнейшее впечатление. Ну, и потом ведь это в более поздние времена, когда появилось диссидентское движение, тогда уже была выработана определенная тактика, как мы сейчас знаем. Что ты имеешь право не отвечать на вопросы, еще что-то... А тогда, когда все это только начиналось, ты, вроде, с одной стороны должен отвечать, с другой стороны, думаешь, как бы не заложить, не навредить людям. В общем, ситуация, конечно, мягко говоря, двусмысленная... А трусить, конечно, все трусили.

Меня тогда с Ряжкова увезли на гэбэшном катере к великому перепугу Веры Николаевны Бианки. Она очень переживала. Увезли по тому же делу, причем я не знал, как меня везут: то ли как свидетеля, то ли как арестованного. Ну, уже в Кандалакше я позвонил в местное управление, мне дали телефон ленинградский. Я туда позвонил, сказал, что вот - так и так, я в экспедиции, я не могу ее бросить. Мне сказали: "Вы нас интересуете как свидетель по делу о государственном преступлении, и, когда приедете, вы нам позвоните по этому номеру" Я через четыре дня, поскольку застрял из-за шторма, вернулся на Ряжков».

С. И. Сухарева

«Дело технологов»

Это событие произошло осенью 1964 года. Жене вдруг позвонил кто-то из технологов (скорее всего, Валерий Ронкин или Сережа Хахаев), с которыми мы уже давно потеряли связь, и предложил встретиться и поговорить. Поскольку воспоминания о ребятах у нас остались самые хорошие, то он с радостью согласился возобновить дружеские отношения. После первой встречи последовали еще несколько. Однажды Женя пришел домой очень поздно с папкой под мышкой. В ней оказалась «самиздатовская» книжка под названием «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата» и такая же брошюрка «Величие Ленина истинное и мнимое». Ему дали почитать все это, чтобы потом услышать его мнение.

Все это, естественно, прочитала и я, правда, по диагонали, так как вникать в текст подробно мне было скучновато – я никогда особенно не увлекалась политической литературой – еще на истории КПСС охоту отбили. В целом, относительно того, что у нас диктатура партийной бюрократии я, конечно, согласилась, однако, не меньше меня испугало стремление авторов к «диктатуре пролетариата». В Ленине, признавая его способности к политике и к авантюризму высшей марки, я не видела особенного величия, как мнимого, так и истинного – заглавие брошюрки мне показалось каким-то напыщенным и надуманным. Тем более, я не находила никакой возможности изменить существующее положение дел. Поэтому предложенные технологами идеи меня не очень задели за живое, и я не стала особенно над ними размышлять.

Женя придерживался примерно того же мнения, что и я, обозвав их «утопистами» и «неисправимыми марксистами» – во всяком случае, заниматься революционной пропагандой он не собирался. О чем и сказал, отдавая эту литературу обратно хозяевам. Когда его спросили, дал ли он кому-нибудь еще ознакомиться с этими идеями, он ответил, что не счел возможным это сделать. Если они затеяли все это дело, пусть сами и дают тому, кому считают нужным. Еще спросили у него, не мог бы он предоставлять иногда юннатское помещение для нужд их политического кружка, от чего Женя тут же наотрез отказался. Больше ребята Женю к разговору не приглашали, и дальнейших встреч не было.

Наш друг Яша Френкель (к тому времени уже женатый на Марине и имеющий дочь Аню, ровесницу нашего Глеба), которому мы рассказали об этой встрече, отметил, что они не предложили ему ничего подобного (хотя он с ними время от времени общался) и вообще о своей подпольной деятельности с ним не говорили. Вероятно, заранее знали, что он их не поддержит. Мы все, конечно, предполагали, что затея подпольщиков неизбежно должна потерпеть провал, поэтому сочувствовали им и от всей души желали, если не успехов (что было бы невероятно), то, хотя бы, не засветиться и избежать всяческих дальнейших неприятностей. Жизнь в СССР в этот период оставляла желать лучшего, но все же серьезное отношение подпольщиков к возможности изменения существующего строя вызывало у нас удивление. В книге была, например, такая фраза: «Если бюрократия не уступит своего господства по доброй воле, что маловероятно, она будет свергнута насильственным, революционным путем». Каким образом они собирались свергать бюрократию, представить себе было совершенно невозможно.

Инициаторами этого подпольного движения и главными авторами книги были Валерий Ронкин и Сергей Хахаев. Ругали нынешнюю власть и рассказывали политические анекдоты все, кому только не лень, но Валерий и Сергей решили, что пришла, наконец, пора конкретных предложений и конкретных действий. «Мы уже пришли к выводу, что социализма в СССР не существует и бесклассового общества – тоже. Есть правящий класс – партийно-государственная бюрократия». «Как говорил… потом Сергей Хахаев, вспоминая времена комсомольского патруля: «Мы хотели распространить на всю страну идеалы нашего студенческого братства той поры».

Продолжение этой истории развернулось позже, летом 1965 года. Как всегда, велась подготовка к очередной беломорской экспедиции, уже второй по счету. В конце мая Женя и моя мама отправили меня с детьми на дачу. Мобильной связи тогда не было, и все новости можно было узнать только из писем или при личном визите.

Как обычно, в субботу на даче появился Женя с новостью, которую накануне ему сообщил Френкель, приехав к нам домой, на Басков переулок, в 5 утра. «Ронкина, Хахаева, Иофе, (был назван еще ряд известных фамилий) взяли, - сказал он, едва переступив порог, - тебе не кажется, что там не хватает еще Нинбурга и Френкеля? Мы с Мариной всю ночь сидели, разбирали бумаги, чтобы не оставить какие-то улики, если будет обыск. Давай теперь примемся за твои». Криминалом могли посчитать все, что угодно, например, «тенденциозную подборку литературы» (существовала такая формулировка): уликами могли стать книга «Москва, 1937» Фейхтвангера, изъятая из библиотек, перепечатанные на машинке стихи опальных поэтов, стенограмма суда над И. Бродским. Таким образом, наша библиотека была основательным образом почищена, мы стали ждать, но ничего не произошло. Женя благополучно собрался и уехал с юннатами на Ряжков.

Дальнейшие события развивались уже там. Однажды в заповедник из Кандалакши пришел катер, и Нинбурга отвезли на нем в местное управление КГБ. Там ему предложили сразу ехать в Ленинград для дачи показаний по делу технологов, от чего он отказался, так как не мог оставить экспедицию.

Потом, уже после приезда в город, он был вызван в большой дом, как свидетель по этому делу. Время было назначено, если не ошибаюсь, где-то на 11 утра. В этот день мы собирались идти в гости к Эмме Николаевне Егоровой и Кириллу Борисовичу Юрьеву. Мы с Женей договорились, что, когда он вернется с Литейного, мы и пойдем. Соответственно, часам к 4- 5 (по моим представлениям) он должен был уже освободиться. Однако было уже 4 часа, потом - 5, потом – 6, а он все не появлялся. Так как я не могла понять, о чем можно спрашивать столько времени, то по-настоящему перепугалась, решив, что его уже посадили. В страшной панике я позвонила Эммочке, объяснив ситуацию, - они меня, как могли, успокаивали, говорили, что это еще ничего не значит, надо ждать. Наконец, около 8 часов вечера он появился, ужасно уставший и голодный.

Объяснил, что большую часть всего этого времени он сидел в коридоре перед кабинетом следователя и ждал. Следователь, задав несколько вопросов, с извинениями уходил и просил подождать. Потом приходил, и повторялось то же самое. Потом, кажется, появился еще один следователь, тоже поспрашивал и ушел. Вопросы, в основном, были направлены на подтверждение разных фактов – было такое или нет? С самого начала Женя на всякий случай стал все отрицать: «Знать ничего не знаю ни про какие книжки». Его тут же остановили, приведя выдержки из показаний самих подпольщиков, в которых было все ясно – книгу читать давали, об ее содержании беседовали.

Спросил следователь, как он относится к членам этой группы. Женя сказал, что ребята очень хорошие, правильные, комсомольцы, в комсомольском патруле работали в студенческие времена. Следователь с ним вполне согласился, сказал, что все о них хорошо отзываются, но вот запутались они, все не так поняли, распространяли вредные идеи, за это надо наказывать. Спросил, кстати, давал ли он читать эту литературу жене или кому-то из родственников. А, если не давал, то не лежала ли эта книжка где-нибудь на виду. Женя, естественно, ответил, что никому не давал, на виду не держал, ни с кем о книге не говорил. Предложили подписать протокол допроса и отпустили с богом.

Валерий Ронкин в своей книге так объяснял поведение подпольщиков на допросах, когда они начали называть тех, кому давали прочитать свои книги. «Итак, я начал давать показания... Сначала я уговаривал себя, что надо хоть немного рассказать о тех, «кому ничего не будет»… Потом, увидев, что это не дает никаких результатов, я говорил дальше, чтобы оправдать перед собой уже сделанное… После меня заговорили и другие». «Я назвал около двадцати человек из тех, кому я давал читать нашу нелегальщину. Сейчас не помню всех, а перечитывать протоколы своих допросов мне противно. Кажется, серьезных последствий мои показания ни для кого не имели…»

Насколько велика была степень абсурда в умозаключениях органов, можно судить по такому факту. Накануне этих событий летом вся технологическая компания организовала туристский поход по Кавказу. Вели общий дневник. В дневнике, шутки ради, назначили участников похода министрами – того, у кого в рюкзаке была аптечка - министром здравоохранения, того, кому удалось удачно купить провизию – министром торговли, и так далее. После их ареста, на следствии, одним из выдвинутых против них обвинений было и то, что они «уже делили посты», хотя потом из официального обвинения все-таки эту глупость убрали.

У Жени не было ни тени обиды на подставивших его ребят. Когда я ворчала по их поводу, он говорил, что им гораздо хуже, чем ему – они в первую очередь сами себя наказали – отсидеть 7 лет, а потом еще и на поселении жить - не позавидуешь!

Больше власти его не трогали, зато началась эпопея в ЗИНе. Это было уже осенью, когда все вернулись из экспедиций. Сначала было сделано внушение директором на ту тему, что – Вы же понимаете, что это Вам так не пройдет. Затем было комсомольское собрание, на котором осудили за политическую близорукость. Надо было, как только злополучная книжка попала к нему в руки, сразу нести ее в КГБ! И секретарь комсомольской организации ЗИНа Миша Пастухов, и другие ребята пытались поддержать Женю. На реакцию зиновской молодежи: «Подумаешь – не донес, ничего страшного - сам-то он ничего предосудительного не сделал!», кто-то из пожилых дам возразил: «Как это – ничего страшного, а вдруг бы подпольщикам удалось добиться своего!». На что Женя не отказал себе в удовольствии съехидничать: «Неужели Вы такого невысокого мнения о прочности советской власти?». С работы, правда, его не выгнали, но и работы особой не было (с ребятами не работай, экскурсии не води), хотя в институт он ходил регулярно. Через некоторое время перевели (чтобы с людьми не работал, а то вдруг агитировать начнет!) в лабораторию космической биологии со своей ставкой, т.е. лаборантом.

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Ну, а кончилась-то история тем, что мне запретили две вещи. Я имел беседу с тогдашним директором института, тогда еще не академиком, а членкорром, по-моему, - Борисом Евсеевичем Быховским и он, не думаю, честно говоря, что по собственной инициативе, сказал мне почти буквально следующее: что в науку не лезьте, не пустим, и до педагогики Вас тоже не допустим. Ну, и, в качестве анекдота, сослали меня из музея в полусекретную лабораторию космической биологии».

НИНБУРГ Е.М. – переводится с 28 марта 1966 г. с должности Старшего лаборанта-экскурсовода на должность Лаборанта Лаборатории Космической биологии. Оклад Р. 83 - в месяц.

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Эта лаборатория занималась изучением биологии тиляпий с целью содержания этих рыб в замкнутых биологических системах (например, в космических кораблях). Жили тиляпии в огромных аквариумах, так как сами были весьма не маленькие. В штате лаборатории были еще: заведующая Наталья Александровна Коровина, очень милая дама, и, вероятно, хороший ихтиолог и лаборантка Тамара, тоже очень славная девушка. Так как тиляпии кормились всяким растительным кормом весьма неаккуратно, то им каждый день (иногда и по два раза) надо было менять воду ведрами. В этом основная трудовая деятельность Е.А. и заключалась.

Правда, времени там зря он тоже не терял – им была сделана серия фотографий этих интересных рыб, и в результате написана и опубликована в «Науке и жизни» статья о них под названием «Кругосветная странница».

Евгений Александрович, конечно, понимал, что его нормальная жизнь в ЗИНе закончилась, или, во всяком случае, отложена на неопределенное время, и надо оттуда уходить. Он проработал в этой лаборатории немногим больше года, одновременно наводя справки, куда можно оттуда сбежать.

Из воспоминаний В. В. Хлебовича [28]

Не помню, когда мы познакомились с Женей. Наверное, через нашу родную кафедру зоологии беспозвоночных. Когда он начинал работать в Зоологическом институте сначала экскурсоводом, а потом лаборантом в разных лабораториях, я работал то в Петергофе, то на Белом море. Но от коллег слышал о том, что он блестяще освоил все десять тем музейных экскурсий и создал выдающийся юннатский кружок.

Кажется, году в 1966-м я был вызван к директору ЗИН Б. Е. Быховскому, который предложил принять Е. А. Нинбурга на Беломорскую биостанцию, на Картеш (у него начались какие-то неприятности в связи с диссидентством знакомых). Кто-то из партбюро убедил директора, что этого не надо делать, так как на ББС с соответствующими фамилиями уже перебор. Стыдно признаться, но я тогда промолчал.

Из воспоминаний С.И. Сухаревой

Друзья помогали ему в поисках работы. Кто-то из знакомых поговорил с заведующим лабораторией генетики рыб в ГОСНИОРХе Валентином Сергеевичем Кирпичниковым. Тот, едва услышав, что молодого выпускника университета отлучили от науки и от преподавания школьникам за недонесение властям о подпольном сочинении, тут же предложил ему место младшего научного сотрудника в своей лаборатории.

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Лабораторией заведовал Валентин Сергеевич Кирпичников. Это не баран чихнул[29]. Это основоположник генетики рыб мировой. Великолепный генетик, селекционер. Человек, который потрясал всех абсолютной честностью. Он всегда говорил то, что он думает. Если он думал, что ты дурак, он говорил: «Женя, Вы дурак». Хуже того – если он мне это говорил, я понимал, что – да, я дурак. То есть Кирпичников чисто физически не мог врать. А учитывая, что он был человек, знавший всех и вся – я, благодаря ему, познакомился с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, с Хаджиевым, с Астауровым, с крупнейшими китами нашей генетики…»

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

На фоне основного НИОРХовского контингента Валентин Сергеевич был очень яркой фигурой. Какое-то время мне тоже пришлось работать в этом институте. Однажды я увидела там человека, идущего по коридору с таким независимым выражением интеллигентного лица и с таким каким-то очень рыцарским видом, что с интересом спросила: «Кто этот мушкетер?». Оказалось – Кирпичников, крупнейший генетик рыб. Будучи в 1938 году совсем молодым ученым в штате разгромленного кольцовского института экспериментальной биологии, он решился на очень опасный шаг. После снятия М. В. Кольцова он написал письмо Сталину, и, понимая, что до Сталина ему вряд ли удастся добраться, попросил через знакомых жену Молотова Жемчужину принять его, чтобы попросить ее передать письмо по назначению. Она согласилась, и письмо было передано. К счастью, его не посадили, хотя и ответа на письмо не было. Зато вскорости арестовали Жемчужину.

Коллектив кирпичниковской лаборатории состоял из талантливых сотрудников, увлеченных рыбоводством, поставленным на строго научную генетическую основу. К Евгению Александровичу там отнеслись хорошо, предлагали заняться самостоятельными научными исследованиями, но генетика рыб его не увлекла. Он много работал на базе ГосНИОРХа в Ропше, на рыбозаводах на Цимлянском водохранилище и в Краснодарском крае. Однако везде, куда бы он ни попадал, Евгений Александрович стремился больше бродить по окрестностям (насколько позволяло время, свободное от основной работы), выискивать что-нибудь интересное в природе, наблюдать, ловить, собирать. Часто прихватывал с собой коллег, особенно молодых лаборантов, которым устраивал увлекательные экскурсии.

Вот некоторые цитаты из его писем с Цимлянского водохранилища (1967 год).

«Я заразил всю компанию ловлей насекомых, преимущественно совок. Ночью летит их множество. Наловил водолюбов и парочку ранатр. Привезу их. А вообще-то я не туда попал. Очень тянет на север, на море, как услышу чаячье хохотанье, так грустно делается. Рыбоводство меня по-прежнему никак не интересует. Особенно неприятно думать, что я занят совсем не своим делом, теряю время, энергию. Сейчас хочу пойти на завод (около километра от дома) – там 500-ваттные лампы, и сильно летят насекомые. Сейчас в окно дождем стучат хирономиды, бабочки мелкие, а время от времени ударяется жук. На днях пойду ловить тарантулов – их великая масса, равно как лис и сусликов».

«До прудов километров 4-5. Неинтересно. Правда, на обратном пути можно пойти дальней дорогой мимо полусухих огромных прудов, на которых держатся чуть не сотенные стаи уток, чибисы, какие-то неизвестные мне кулики. Вообще, птиц здесь много: плиски, грачи, камышевки, есть щурки и сизоворонки, много кукушек. Сегодня я выловил небольшого тарантула, которого намерен, если не сдохнет, привезти домой. Я с трудом себе представляю, как потащу все это, да еще через Москву: ранатр, жуков, ужа и тарантула. Хорошо, что черепаху удалось подарить тут же на месте. Да еще насекомых у меня не много, не мало – 5 коробок».

Такая жизнь в ГосНИОРХе продолжалась почти 2 года. Во время банкета на юбилее Валентина Сергеевича он познакомился с Н. В. Тимофеевым-Рессовским. Тот спросил его, какой областью генетики он занимается, и, получив ответ, что в генетиках ходит вынужденно, и, скорее всего, в дальнейшем ей заниматься не будет, сказал: «Ну, не всем же быть генетиками! А то ведь нынче все, кому не лень, «ДЕ-ЕН-КАкают!»

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«И когда через годик Александр Сергеевич Данилевский, тогдашний наш декан, предложил мне идти работать в интернат при университете, я сразу согласился. Я понимал, что в науку меня Быховский не пустит, секретарь отделения общей биологии Академии наук имел для этого все рычаги, ну, а насчет преподавания - тут понятно, что просто не обратят внимания. Естественно, все, что оставалось от тогдашнего кружка, а начинались экспедиции именно с кружков Зоологического института, попало в сорок пятый интернат. Лаборатория началась в интернате. Дело в том, что там очень способные ребята учились. Уровень их самостоятельных работ очень быстро стал настолько высоким, мы решили переименовать кружок в лабораторию. Вот так появилось название Лаборатория экологии морского бентоса».

Сорок пятый интернат [30]

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Одновременно с началом работы юннатского кружка в ЗИНе в Ленинграде был открыт интернат для одаренных детей северо-запада СССР, чтобы дать возможность талантливым ребятам из глубинки получить хорошее образование и подготовить их к поступлению в ВУЗЫ Ленинграда. Для этого проводились выездные экзамены по всему северо-западу и республикам Прибалтики для выявления ребят, способных к математике (в первую очередь), обладающих исследовательской жилкой и желающих получить фундаментальное образование, чтобы в дальнейшем заняться научно-исследовательской работой. Такой интернат был уже организован в Новосибирском Академгородке.

В 1964 году был набран первый химико-биологический класс. Три человека из интерната (биологи Вася Митрофанов и Ира Бойцова, физик Валера Рязанов) были взяты Евгением Александровичем в экспедицию вместе со своей зиновской командой. Преподавателем биологии там была Людмила Алексеевна Попова, жена нашего кафедрального приятеля Андрея Попова.

В 1968 году она ушла из интерната и предложила Евгению Александровичу занять ее место и попробовать организовать там кружок, подобный тому, который был в ЗИНе. Кандидатуру Нинбурга очень поддержал куратор биологического профиля в интернате заведующий кафедрой энтомологии Александр Сергеевич Данилевский, выдающийся биолог и отличный натуралист. Как ни странно, Евгения Александровича на работу приняли – то ли за три года успели забыть о запрете работать с молодежью, то ли как-то удалось обойти 1-й отдел.

Таким образом, в 1968 году Нинбург покинул ГосНИОРХ и вновь вернулся вновь к своему настоящему делу – работе с ребятами. Пребывание в лаборатории генетики обогатило Евгения Александровича, в первую очередь, знакомством с таким замечательным человеком, каким был В.С. Кирпичников. Во время совместных поездок на рыбозаводы В. С. иногда рассказывал молодым сотрудникам о периоде разгрома генетики в СССР, обычно очень тонко и метко характеризуя тогдашние события и их участников. «Ну, уж шефчик скажет!», - говорили о нем его молодые коллеги (так называли Кирпичникова в лаборатории из-за его небольшого роста). Евгений Александрович всегда был благодарен Валентину Сергеевичу за то, что тот, не колеблясь, взял к себе на работу такого «неблагонадежного» гражданина, как он.

Так начался интернатский период существования кружка. Возобновились поездки на Белое море. В интернате благоприятным условием было то, что здесь удачно совмещались и преподавание биологии, и внеклассная работа. Это был один из самых продуктивных периодов его деятельности.

Придя в интернат, Евгений Александрович, в первую очередь, засучив рукава, со свойственным ему педантизмом, принялся наводить в биологическом кабинете и в лаборантской порядок и уют. Из этих помещений была выкинута куча хлама. В лаборантской поселились электрочайник, чашки, в ней происходили регулярные вечерние чае- и кофепития. Срочно изготавливались какие-то учебные пособия, собирался демонстрационный материал. Е.А. всегда просил меня ему помочь. Иногда изготовление таблиц на ватманских листах (рисунки и схемы брались обычно из книги «Урания тиррайх») затягивалось далеко за полночь, так как на следующий день они были нужны на уроке.

Шла подготовка и к полевой работе. Е.А. умудрился договориться с какой-то пошивочной мастерской, чтобы там сшили из списанных интернатских одеял спальные мешки. Эти мешки впоследствии служили много лет. Красный сатин истлевал, клоками вылезала вата, на мешках появилось множество заплат, но они продолжали верно служить. Думаю, что эти красные спальники очень хорошо запомнились многим поколениям экспедиционеров.

Часто, прося ему помочь, Евгений Александрович ставил меня перед неразрешимыми (или трудно разрешимыми) проблемами. Так как он до позднего вечера задерживался в интернате, то часто оказывалось, что ему надо к завтрашнему дню найти страницу (или главу, или ссылку) в книге (не обязательно биологической!), которая неизвестно где лежит, или срочно нужен метр канвы для сачка, или надо придумать, как лучше оформить музейный стенд. Когда я пыталась выразить свое возмущение по этому поводу, он всегда произносил свою коронную фразу: «Ну, ты же умная, ты что-нибудь придумаешь!».

Вообще эту фразу я слышала от него довольно часто. Со свойственной ему обстоятельностью и педантизмом он время от времени разбирал свой письменный стол или целиком кабинет, и то, что ему в данный момент не было нужно, аккуратно выносил из кабинета и складывал ко мне на стол или еще куда-нибудь. Когда я выясняла у него – куда же я это дену, он, естественно, предлагал мне «что-нибудь придумать». Как мне не хватает сейчас этой фразы!

Нинбург Евгений Александрович, учитель биологии, в ФМШ с 1968 по 1975 гг. [31]

Лабораторная и полевая практика на Ящере служила еще одним доказательством внимательнейшего отношения биолого-почвенного факультета к школе. Ее вели преподаватели биофака: ботаникой с ребятами занимался Б.В.Васильев, зоологией – А.А.Добровольский и Ю.В.Широков, занятия по энтомологии проводил Н.И.Горышин и сам А.С.Данилевский[32]. Как в городе, так и на Ящере этот ученый с мировым именем, пра-правнук Пушкина легко и быстро находил общий язык с ребятами и, после занятий оставаясь с ними, мог "вытворять" самые неожиданные штуки, скажем, учить, как правильно ловить гадюк... С самого начала и вплоть до своей смерти проводил занятия по ботанике и А.А.Ниценко. И здесь была такая же полная самоотдача детям. Я думаю, выпускники-биологи тех лет отлично помнят не только феерические экскурсии Андрея Александровича, когда ученики ловили каждое его слово, но и вечерние чаи. У костра вечером речь шла, конечно, не только о биологии, и очень часто А.А.Ниценко начинал читать стихи, причем большинству присутствующих незнакомые. Он читал поэтов серебряного века, любимого своего Н.Гумилева, Р.Киплинга. Бывало, что к этому присоединялись и мы... Но вечерний чай в день приезда Андрея Александровича имел помимо всего прочего и еще одну очень приятную, «вкусную» особенность – он всегда привозил с собой килограмм трюфелей. И хотя в интернате всегда кормили хорошо, трюфеля ели совсем нечасто...»

Е.А.Нинбург пришел в интернат в 1968 году, когда, казалось бы, основная работа над программой и учебником была уже завершена. И все же он сыграл очень большую роль для развития биологической специализации.

Приведем свидетельство Ю.В.Широкова: «Пришедший в интернат Евгений Александрович Нинбург внес в преподавание биологии натуралистическую струю. Он же стал организатором очень интересных и полезных экспедиций наших ребят на Белое море».

А вот рассказ самого Е. А. Нинбурга: «Я пришел в интернат в 1968 г., предварительно встретившись и поговорив с Данилевским. Во время этой беседы выяснилось, что основная идея, заложенная факультетом в преподавание биологии в школе, близка мне и заключается она в сочетании сильного, по-настоящему научного преподавания и хорошей школы самостоятельной научной работы[33]. Кроме этого, мы договорились, что правильнее будет в учебном процессе делать акцент не на так называемых современных научных течениях (генетике, цитологии и т.д.), а на классических биологических дисциплинах, дающих широкий выход к эксперименту и практике. А практика, наблюдения для биолога важны чрезвычайно: ведь и сама наша наука начиналась «по-музейному», со сбора гербариев и других коллекций. Первые дни в ФМШ были для меня весьма напряженны: с опаской воспринимал я эту школу, недолюбливая нашу систему образования и не зная, что она представляет собой в ФМШ. Настороженно встретил меня и 10-й класс, куда я пришел преподавать, сменив другого, привычного уже ребятам учителя. Обоюдное недоверие, однако, стало пропадать довольно быстро. Для меня все прояснилось, когда Сережка Гребельный заявил, что в этой школе на оценки смотрят спокойно, потому что они – не главное в жизни. Вот тогда я понял, что ФМШ - по мне...

В интернате я «заведовал» кабинетом биологии, а потому одним из первых дел стало наведение порядка в оном. (В уборке живейшее участие принимали ребята). Затем постепенно стали оборудовать кабинет и лаборантскую, а позже удалось «прихватить» для наших кладовок и хим. лаборатории часть примыкавшего коридора и балкон спортивного зала (оттуда было очень удобно, пользуясь шведской стенкой, проникать в кабинет в случае опоздания на урок).

Большая часть материалов, помещавшихся в кабинете, была собрана ребятами во время практики и беломорских экспедиций. Их хватило бы даже для музея и, надо сказать, идея такая в интернате зародилась[34]. Однако воплощена в жизнь она не была по очень простой причине - школе и так не хватало помещений...»

В 1972 году Евгений Александрович писал о Беломорских экспедициях: «...Для большей части членов нашего биокружка... после недолгого отдыха дома... начинается очередная (их было уже 7) Беломорская экспедиция, ...имеющая самостоятельную научную задачу – изучение бентоса (донной флоры и фауны) Кандалакшского залива Белого моря. Полтора месяца продолжается интересная и нелегкая работа на островах Кандалакшского заповедника, а обработка собранных материалов идет почти всю зиму...»[35].

Однако это – только описание. Работа на Белом море была еще важна для ребят своей результативностью. «Шеф» экспедиций Е.А.Нинбург определяет ее так:

«Кроме обязательной практики на Ящере часть ребят ездила в Беломорские гидробиологические экспедиции. Начало им было положено еще во время моей работы в Зоологическом музее, а интернатские биологи участвовали во II и III Беломорских экспедициях. Вот где было реальностью для учеников соединить полученные знания с практикой, начать заниматься научной работой! Результаты, кстати, появлялись очень скоро: по итогам экспедиций еще в интернате В.П. Бирканом, Б.И. Иоффе и С.Ф. Гребельным была подготовлена статья, вышедшая, правда, когда они учились в университете. Экспедиции повлияли и на выбор тем исследований наших учеников, которыми они занимаются и по сей день. Хотя, конечно, их успешная научная работа стала возможна лишь благодаря участию очень многих людей...

Но это будет потом, а пока, вернувшись с Белого моря, мы принимались с упоением обрабатывать собранный материал, проявлять фотопленки, печатать фотографии.

Порой занимались и по ночам, ловко минуя бдительных воспитателей. Итогом же был традиционный вечер-отчет экспедиции, к которому готовилась огромная фотовыставка. На эти вечера собиралась вся школа, и так приятно было чувствовать, что наше дело интересно не только нам...»

...А теперь самое время сказать еще несколько слов о педагогическом коллективе интерната. В рассказах выпускников об их учителях часто произносилось слово «легенда». В основном оно применялось, когда речь шла о тех, кто по тем или иным причинам нынешние поколения школьников уже не учит: В.К. Кобушкин, Ю.И. Ионин, Е.А. Нинбург... Их знают и о них помнят, говорят даже те, кто никогда не общался с этими Учителями на уроках. Это ли не лучшая награда и не величайшее признание?

Доводилось слышать (а «окунувшись» в историю ФМШ, полностью разделить) и еще одно мнение. Мы говорили уже о несхожести, а часто и противоположностях характеров преподавателей интерната. Но то ли по известному закону о притяжении разноименных зарядов, а скорее из-за приверженности той великой цели, которую коллектив решал и решает, он, коллектив, представляет собой удивительно живой организм, каждая частичка которого имеет свою нишу. Если же волею судеб ниша эта пустеет, то занять ее не может уже никто, вероятно, хотя бы потому, что у него есть своя ниша. Учителя, воспитывающие Личности, а значит, и сами являющиеся таковыми, не могут заменить друг друга[36].

Таким Учителем-легендой, имеющим свою нишу в жизни и истории интерната, стал Е.А.Нинбург. Огромное значение имело его умение общаться, передавать свои знания, касавшиеся, кстати, не только биологии, а, например, и поэзии, не менторски, свысока, а дружески, на равных. Наконец, его преданность интернату, когда в стенах учебного корпуса проводилось все свободное время, школьный кабинет биологии внешне приобрел вид музея, с любовью сделанного и сохранявшегося учителями и учениками, а на деле был скорее клубом, куда можно было придти за советом или поддержкой, или просто в минуту хорошего настроения и где, среди аквариумов и шкафов с книгами и наглядными пособиями, обязательно находилась колба с кипятком для чая...

Евгения Александровича ребята любили и уважали, если не боготворили, к словам его прислушивались, запоминали, а иногда и записывали. Так до нас дошло еще одно интереснейшее свидетельство интернатского духа и интернатского братства.

...Каждый класс из 28-ми выпусков интерната считает себя самым-самым (возможно, это субъективное мнение). Но совершенно объективным является то, что в каждом классе есть что-то свое, своя неповторимость, свои традиции и реликвии. В одном случае – это классный музей и протоколы всех встреч, произошедших после выпуска, в другом – что-то неуловимое, непередаваемое материально... Мы же обратимся к уникальному документу, название которому – «Бортжурнал».

Жил-был на улице Савушкина в доме 63 в 1971-74 годах класс под литерой «А». 28 мальчишек и девчонок и воспитательница Анна Александровна Забелло. И решил класс завести «Бортжурнал», и придумал «Семь заповедей» (правила ведения журнала):

«1. Записи в журнале делаются ежедневно два раза: после уроков и перед отбоем.

3. Записывать следует все, что происходит в школьном и спальном корпусе и заслуживает внимания.

4. Записывать следует так, чтобы не было мучительно стыдно самому и тому, кто читает,

6. Небрежное отношение к данному документу строго наказуемо.

7. К журналу следует относиться бережно, листов не вырывать, не мять, пятен не ставить, не кидать журнал».

Три бережно хранимые до сих пор «книги для учета», попросту говоря – «амбарные». Могли ли восьмиклассники 71-го года понять, почувствовать тогда всю глубину казалось бы обычной и смешной немного фразы: "Бортжурнал. Цена: бесценен (не дешев, а просто цены ему нет)»? Он действительно бесценен: для авторов-одноклассников – возможностью пережить те события заново, вернуться в интернат начала 70-х, для сторонних читателей – возможностью оказаться в школе на Савушкина. Воспользуемся ею и очутимся на уроке биологии в 9 «А», 20 ноября 1972 г.:

«Сегодня на уроке биологии Евгений Александрович толкнул нам теорию о культурном поведении. Правда, «толкнул» тоже относится к категории некультурных выражений, но я допускаю такую вольность, т.к. ребята нашего класса это неприличным не находят. Так вот, основные положения теории, о которой я начала:

1) находясь в помещении (не спортзале) ходи, а не бегай.

2) Если ты мужчина, и не стоишь в очереди, пропускай женщину вперед.

3) Не ори, не думай, что это интересно окружающим.

4) Лучше поздороваться два раза, чем не одного.

6) Рыбу ножом не режут (вилку держат в левой руке, а нож – в правой).

8) Во всех помещениях, кроме мечети, снимай шапку.

9) У воспитанного мужчины должны быть: а) вычищены ботинки, б) вычищены ногти, в) отпарены брюки.

10) Джентльмен отличается от неджентльмена тем, что называет кошку кошкой, если даже на нее наступит. Последнее является самым существенным правилом из всех перечисленных. Надо заметить, что девочкам снимать шапки в помещении не обязательно».

Е. А. Нинбург

Пятая Беломорская

Сегодня, в 2 часа 45 минут по среднеевропейскому времени наш поезд пересек условную линию, которая до сих пор отделяла от нас лучшую часть полушария и которая называется

Мы попадаем в край, где щедрая природа предоставила человеку возможность работать 24 часа в сутки.

Поздравляем всех участников экспедиции, впервые в жизни пересекающих черту, за которой не заходит солнце:

В ознаменование перехода в Заполярье приказываем:

1) В момент перехода Полярного круга всем не спать;

2) Произвести салют двумя бутылками шампанского;

3) По случаю позднего времени и полярного дня лишнего шума не поднимать и света не зажигать. Да здравствует Заполярье! Ура!

За окошком поезда ничего не изменилось — огромные валуны, кривые карельские березки. Но поезд мчится уже по земле Заполярья. Через пару часов мы будем на берегу Белого моря — цели нашего путешествия.

Шепотом произносится тост, глухо стукаются наполненные ароматной пеной кружки и все потихоньку разбредаются по спальным мешкам. В дневнике экспедиции, который мы важно именуем "бортжурналом" появилась Валина запись: "Наша экспедиция, которую мы так долго ждали, по-видимому, началась"...

Участники экспедиции — школьники, будущие биологи. Они учатся в специализированной школе-интернате при Ленинградском университете. Многие из них — не ленинградцы и приехали в город перед самой экспедицией. Впереди у нас месяц работы — сравнительно небольшой срок, особенно если учесть, что экспедиционное задание состоит из девяти пунктов, каждый из которых выполнить не так-то легко. Мы должны обследовать дно моря в районе Северного архипелага Кандалакшского заповедника, собрать коллекции морских животных, водорослей, минералов, растительности островов, насекомых. Больше всего меня пугает то, что кроме меня и моего помощника — студента-биолога Вадима Давыдова никто из ребят раньше в экспедициях не бывал, тем более на море. А ведь экспедиция — не туристский поход. Придется учиться работать. Для ребят — пока — работа на море — только туманная романтика, а ведь на самом деле это тяжелый труд, недосыпание, мокрые сапоги — да мало ли что еще! Посмотрим, как они себя покажут.

И вот первые дни на острове. С погодой нам повезло необыкновенно — "Полярная правда" пишет, что такого холодного и дождливого лета не было уже 80 лет. Июль месяц, а холодно, как в мае — днем градусов 8-10, а ночью — и того меньше.

Мы получили лодку — большую, не очень дырявую, но и не очень новую, за несколько дней мальчики привели ее в порядок, поставили мачту, парус, который сшили из всех обнаруженных под рукой тряпок, проверили наше основное орудие лова — драгу.

Драга — это вот что. К стальной раме привязывается большой двухслойный мешок дели (мелкоячеистая сетка), на конце которой укрепляется груз, раму привязывают к длинной веревке и волочат за лодкой по дну. На словах — очень просто. А на деле...

26 июля наше "судно" было торжественно спущено на воду. По этому случаю мне пришлось сочинить особый приказ:

1. Присвоить экспедиционному судну имя "Бокоплав"

2. Поднять на "Бокоплаве" голубой вымпел с белой полосой и белыми звездами в знак его принадлежности к славному флоту океанографических судов Советского Союза.

Ветра не было, пошли на веслах. "Бокоплав" вилял из стороны в сторону, повинуясь воле совершенно неопытных гребцов. Постепенно наш курс выровнялся и мы решили попробовать драгировать. Спустили драгу, тянем. Ребята стараются изо всех сил:

Вытаскиваю драгу — пусто. Лодка идет слишком быстро, драга не волочится по дну, а скачет.

Снова меряем глубину, отмечаем место на карте.

— Пошли! Спокойней, спокойней, не спеши, еще медленней... Стоп! Сели. Драга зацепилась за камень. Теперь главное — не оборвать конец, которым она привязана. Развернули лодку, вытащили. Пусто.

И так — раз за разом. Пусто. Веселого настроения — как не бывало. Все сидят хмурые, раздраженные. "Дурак" и "урод" становятся в лодке самыми модными словами. Кое-как нам удалось сделать четыре станции (станциями называются пробы, взятые в определенном месте и в определенной время). Ладно, повернем к дому...

"Когда мы вернулись, наконец, на Ряжков, нас ждал не совсем готовый и не совсем вкусный обед. Обеда не дождались, — наелись хлеба с кабачковой икрой и вареной сгущенкой и сели разбирать пойманных животных. В результате разбора мы не только, наконец, увидели, что мы нашли, но и поняли, что многие из нас "уроды" и "глупые", мягко выражаясь. Но все-таки мы немного "поумнели"...

Настроение было, — помню — невеселое. Но на следующий день "Бокоплав" опять вышел в море. Правда, "день" — не совсем точно сказано, нельзя же называть "днем" 5 часов утра. Дело в том, что днем все время штормило и мы решили работать ранним утром, когда море относительно спокойно. Мы решили идти в салму[37]. Тут глубоко — около 30 метров, каменистый грунт и сильное течение. Тянуть драгу тяжело — она то и дело цепляется за камни, лодку сносит. Ничего удивительного, что первую драгировку мы, как выразилась Валя, "завалили с треском". Зато вторая...

"Евгений Александрович велел нам тащиться черепашьим шагом. Так мы и тащились довольно долго. Наконец решили вытянуть драгу. Ира расстелила клеенку и все из драги вывалили на нее. Стали разбирать материал.

Раздался крик: "Здорово!". "Морской еж" — заорала Ирка. Мы заорали в пять глоток "ура!". Едва кончили, как закричал Евгений Александрович: "Чудо!" — и извлек второго морского ежа. Снова раздался крик, выражавший радость и словами непередаваемый. И тут Е. А. сел и беспомощно сказал: "Фантастика" — и протянул третьего ежа.

Что тут было! Минут пять все кричали и махали руками так, что чуть не перевернули лодку. Сергей сидел молча, а когда все успокоились, изрек: "Здесь ежовая банка". Все с ним согласились и решили драгировать еще.

К Валиной записей осталось добавить, что последующие три часа мы честно перепахивали дно драгой, но больше ни одного ежи не поймали. Это было открытие — в этих местах раньше скоплений морских ежей не находили.

День за днем "Бокоплав" выходил в море. Поодиночке или небольшими группами ребята уходили собирать гербарий, ловить насекомых, без перерыва кипела работа в лаборатории — все пойманное, собранное надо было снабдить этикетками и тщательно упаковать.

Ежедневно двое несчастных — дежурные — готовили нам пищу. Иногда это требовало квалификации, тогда дежурные уступали место девочкам. Так было, когда у нас кончился хлеб. Сколько вы съедаете хлеба за обедом — кусок, два, три? Кажется мелочь, а попробуйте-ка без нее обойтись! Хлеб кончился, оказия в Кандалакшу будет нескоро. Что делать? Решили печь лепешки. Вся девичья половина экспедиции поселяется на кухне. Везде мука, в лаборатории, которая в нашем доме неудачно соседствует с кухней — дым, чад и соблазнительные запахи. И вот, наконец, обед (или ужин, благо дело было часов около десяти вечера). На столе — гора громадных, горячих лепешек. Только когда мы их съели, Аленка созналась, что забыла положить в тесто и соль, и соду...

Интересно меняется наше меню. Первые дни — сплошные эксперименты. Самый знаменитый из них — "чахохбили по-поросячьи". Это вермишель — жидкая, как суп, клейкая как хороший клейстер, но пахнущая тушенкой... Наиболее брезгливые добавляли в нее горчицу — она придавала "чахохбили" хоть какой-то вкус. Постепенно обеды совершенствовались, пресловутая "каша с дымком" (проще говоря — горелая) ушла в прошлое, а под конец появились даже такие деликатесы, как печенье, пирожки, варенье. И, конечно, рыба. С погодой нам не повезло, но зато в этом году необыкновенно ловилась треска. За треской добровольцы уходили на ночь, а к утру "Бокоплав" возвращался с уловом — примерно ведро не очень крупной, но такой свежей и вкусной трески!

Я листаю изрядно потрепанные страницы бортжурнала. Нет, все было не так гладко, как сейчас, по прошествии нескольких месяцев, нам кажется. С непривычки это очень трудно — жить вместе, не имея ни малейшей возможности отдохнуть друг от друга. Наши спальные мешки лежат рядом, мы вместе в лодке, в лаборатории, за столом, ни у кого нет времени остаться на часок-другой одному, отдохнуть от других — а это необходимо даже самому спокойному и уживчивому человеку. Малейший недостаток каждого, незаметный в городе, может в полевых условиях оказаться настоящим несчастьем. Где-то на вторую неделю нашего пребывания на острове незаметно появилась раздраженность, отношения между ребятами стали напряженными. Тем более, что поводов для обид было более чем достаточно: Сережка бывает груб, Боб никогда не успевает сделать обед во время, придут ребята с моря, промокли, продрогли, всем горячего хочется, а на берегу ничего не готово, дежурные ругаются, что есть сил, обвиняют друг друга в лености и так увлеклись, что плиту растопить просто не успели... Впрочем, эту сторону нашей жизни бортжурнал отражает редко и неохотно: "Все вполне согласились с определением нашего поведения на острове, как очень дурного. Ссоры всем давно надоели, но прекратить их мы были просто не в состоянии — таких они достигли размеров, " — записала Танечка. От всех ссор одно лекарство — работа.

"Сегодня, 1 августа, для наших мальчиков началось в 2 часа ночи. В половине третьего они уже были в лодке, получив задание продрагировать в районе чуть южнее нашего острова. Темно-серое море встретило их четырех балльным ветром и белыми барашками на гребнях свинцовых волн. Драгировка №11 удалась со второй попытки и принесла со дна одну лишь траву морскую... ". В течении трех часов ребятам не удавалось добыть со дна ничего, кроме "травы морской". Так и вернулись ни с чем. Зато Аленке в тот же день повезло. Вот ее запись:

"Сережа разбудил меня варить чай. Чай долго не закипал и мне надоело сидеть у плиты. Я вышла на крыльцо и увидела очень странную картину. Сидит сизая чайка на ведре с супом, которое стояло на улице со вчерашнего дня, и спокойно ест его содержимое, а рядом бегает маленький чайчонок и хватает то, что падает из ведра. Удивительно, что увидев меня, птицы не разлетелись, а спокойно продолжали заниматься своим делом". Удивлялась Алена зря — как-никак мы на территории заповедника.

"3 августа. Утром наш завтрак был прерван появлением Виталия Витальевича (В.В. Бианки — научный сотрудник заповедника, работавший на одном с нами острове), который попросил нас помочь в кольцевании уток. Мальчишки, несмотря на то, что всю ночь не спали, так как были на драгировке в море, сразу же согласились. Мы тоже заволновались — всем хотелось принять участие в кольцевании и заодно посмотреть остров Лодейный, где будут проводить кольцевание. Мы погрузились в лодки и отправились. Ехать было одно удовольствие. Море сверкало под солнцем, вокруг лодок пенилась вода, а Аленка пела Боре: "Я ищу человека, синеглазого, среднего роста". А он все сокрушался, что у него глаза всего лишь зеленые.

Начало записи у Танечки явно оптимистическое, чего нельзя сказать про конец: "Итак, мы поймали 29 штук. Упустили штук пять. Мальчишки стоят на берегу, трясутся. Они насквозь мокрые, а вода холодная — 9°, да и на воздухе немногим теплее — около 15. Мы, девчонки, тоже мокрые. Хватаем сухую одежду, которую нам было велено захватить с собой и бегом — к морю. Терять нам нечего и, раздевшись, решаем выкупаться, но сразу же выскакиваем из воды — уж очень холодно. По дороге домой нас так хорошо качает и хочется спать". Тут можно прервать Таню и дать небольшую справку — ребята проработали в ледяной воде больше двух часов. Конечно, нелегко.

Наше пребывание на островах подходило к концу, а программа работ еще не была выполнена. Пришлось срочно решать, что предпочесть — своевременное, но бесславное, возвращение в Ленинград или задержку на Белом море с риском сесть под конец без продуктов и без денег. К тому же неизвестно, поможет ли задержка, так как море совсем разошлось, постоянный шторм может сорвать все наши планы. Я честно изложил все "за" и "против" и предоставил ребятам решать — оставаться еще на несколько дней или ехать. И тут я почувствовал, что говорю уже не с новичками. Обсуждение продолжалось два с лишком часа, но решение было единодушным — уезжать, не выполнив задание полностью — нельзя. Остаемся.

А 14 августа мы получили неожиданный подарок: "Все выскочили из спальных мешков и оделись в несколько секунд. Северное сияние, которое мы видели впервые. Широкая зигзагообразная полоса дугой пересекла небо, а потом заменилась сполохами, которые постепенно затухли. Небо светилось ярким матовым светом, как будто это лунный свет упал на причудливой формы облако".

Как это всегда бывает, последние дни мы работали больше и лучше обычного. Воспользовавшись случаем мы сходили на своем "Бокоплаве" к одному из соседних островов — Ломнишному. Я очень люблю этот маленький остров с чудесными красными скалами, которые за день так нагреваются, что даже в прохладное вечернее время кажутся теплыми и живыми на ощупь. С удовольствием я пришел на Красные скалы и в этот раз, забрался на небольшой уступчик, невидимый с острова и расположился там, размышляя о том, что серия драгировок в районе Ломнишного — последняя важная работа, которая нам осталась, о том, что скоро мы покинем гостеприимные острова и обо всякой всячине.

Мои размышления прервало море. Оно неожиданно успокоилось и можно было попробовать выйти на драгировку. Мы собрались очень быстро — в несколько минут. Было пасмурно, но море казалось спокойным и мирным. Только выйдя из-под защиты острова мы поняли, до чего обманчивым было это спокойствие. Неожиданно задул ветер, "Бокоплава" стало швырять из стороны в сторону, мы едва успели поднять драгу. Все были мокрыми с ног до головы, о дальнейшей работе нечего было и думать и мы повернули к берегу. Но добраться до него оказалось не так-то легко. Дул свирепый лобовой ветер, который сводил на нет все усилия гребцов. Через полчаса все вспотели, разговоры смолкли, ребята налегали на весла изо всех сил, гребли как никогда четко и слаженно, но — лодка оставалась на том же месте. На наше счастье еще через полчаса ветер приутих, и мы с грехом пополам добрались до берега. Вернуться домой, на Ряжков, мы не могли — слишком волновалось море, ветер навстречу, а лодка загружена почти до предела. Продуктов с собой почти не взяли, рассчитывая вернуться в тот же день. Спать легли голодные.

Новый день не принес ничего радостного. Ветер дул по-прежнему, срывая гребешки волн и превращая их в белые барашки. Это верная примета — когда на море "беляки" — сиди на берегу и жди. Ничего другого нам не оставалось. Вывез нас с Ломнишного Виталий Витальевич, прицепив "Бокоплава" к своей моторке и предварительно отчитав за легкомыслие. Возразить было нечего — мы забыли золотое морское правило: собираясь на день, бери еды на неделю.

Последние страницы бортжурнала. Позади — Белое море, приливы и отливы, наш "Бокоплав", северное сияние, кольцевание на Лодейном, тайна, в которой мы чуть не заблудились на острове Великом, Красные скалы Ломнишного и наш родной, уютный Ряжков... Поезд подходит к Ленинграду.

Поздравляю всех с приездом в Ленинград. Полевая работа экспедиции окончена. Программа дня на сегодня:

На несколько дней ребята разъедутся по домам, а потом — снова учеба, обработка летних сборов, а летом — снова появится на Белом море голубой вымпел "Бокоплава".

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Поскольку в интернате ребята и жили, все свое свободное время ученики биолого-химического класса проводили в лаборантской при биологическом кабинете, которая была названа юннатской. Конечно, им хотелось какой-то домашней обстановки, даже просто посидеть, попить кофе, поговорить. Возобновилась и работа кружка – многие экспедиционные материалы были перевезены из ЗИНа к нам домой и ждали своего часа, и переехали в интернат, когда он, наконец, настал.

Евгений Александрович продолжал интересоваться всем новым, что происходило в биологии. В начале 70-х годов это было значительно труднее, чем сейчас – биологической литературы издавалось очень мало, интернета еще не было. Все больше и больше стали говорить о разделе науки под названием «экология», существующем вроде бы уже давно, но с какими-то неопределенными границами. В наше время курса экологии в университете не было. Много позже стали читать экологию с основами охраны природы на кафедре зоологии позвоночных. Название это очень привлекало, но чем должна была заниматься эта наука, представляли себе плохо. В 1966 году, возвращаясь домой из ГосНИОРХа, я наткнулась в книжном магазине на издание под названием «Экология животных» Макфедьена. Такое название книги произвело на меня впечатление (до сих пор я встречала слово «экология» только на обложке «Экологии нашествий» Элтона). Естественно, я не замедлила ее купить. Книга оказалась очень хорошей – во всяком случае, она с легкостью помогла нам привести в порядок наши представления об этой науке. Евгений Александрович тоже очень ее одобрил. Надолго она стала его настольной книгой. Только через два года появилась тоненькая одумовская «Экология», а потом уже и всем известное великолепное его полное издание.

Морские биоценозы, казалось, были просто созданы для экологических исследований. Таким образом, научная деятельность Е.А. стала окончательно вырисовываться. Этой науке Евгений Александрович оставался верен всю жизнь. Впоследствии он читал в университете на кафедре зоологии беспозвоночных курс экологии, преобразовавшийся впоследствии в его недавно изданную книгу «Введение в общую экологию».

В 1969 году состоялась беломорская экспедиция, в составе которой были теперь уже интернатские ребята. Тогда и оформились окончательно научные интересы беломорцев – изучение донных морских биоценозов. Методика сбора и осмысления материала разрабатывалась постепенно – что-то было взято из геоботаники, что-то из классической гидробиологии. Как раз в это время при кафедре зоологии позвоночных сформировалась группа биометрии под руководством П. В. Терентьева. В нее вошла и Наталья Семеновна Ростова, с которой мы были дружны, и которая взяла нас под свое крылышко, заразив «математическим энтузиазмом». Это, конечно, оказало большое влияние на развитие морской экологии в лаборатории Евгения Александровича – теперь все данные можно было обсчитать, загнав в программы многомерной статистики. Оттуда ведет начало и столь любимый нами факторный анализ.

Тогда только стали появляться первые ЭВМ, магнитных носителей информации еще не было, и приходилось возить на матмех для обсчета неподъемные сумки с перфокартами. Массивы данных, написанные на бумаге, отдавались на матмехе в пробивку и превращались в огромные стопки тяжеленных перфокарт из желтоватого картона. Эти данные, пробитые на перфокартах в двоичной системе, надо было еще проверить: лишние дырочки заклеивались, пропущенные – осторожно прорезались бритвочкой. Затем все это отдавалось на вычислительную машину, которая занимала отдельную комнату. В ней колдовал математик Сергей Федорович Колодяжный, подкладывая в стоящий посередине комнаты непонятный агрегат перфокарты, как дрова в печку. После чего машина выплевывала огромное полотнище распечатки с готовыми результатами. Этот процесс сопровождался порядочным шумом: машина стучала, а Колодяжный в это время что-то пел.

Возобновились регулярные загородные экскурсии. В июне, после сдачи ребятами экзаменов, ехали на летнюю практику в Ящеру. В общем, жизнь закипела ключом, благодаря энергии Евгения Александровича. В те годы он был еще молодым человеком и работал без устали. Год за годом он обходился без отпуска, так как летом ездил в экспедицию, а к началу занятий обязан был быть в школе. Тогда никаких отгулов, переносов занятий и т.д. не допускалось. Кроме того, не будучи в отпуске, нельзя было оформить экспедицию, как туристский поход. А это было выгодно, так как руководитель группы получал командировочные, самой же группе полагалась государственная дотация и энное количество продуктов с БЗУ (базы закрытых учреждений) - там можно было достать то, чего в то время не было в магазинах – тушенку, индийский чай, гречневую крупу. Без этого экспедицию было бы не потянуть материально. Только много позже, уже работая на юннатской станции, Евгений Александрович смог брать в сентябре отпуск, который мы обычно проводили в полюбившемся нам с нашего первого путешествия восточном Крыму.

В то время в интернате было много талантливых учителей, которые общались с ребятами не только на уроках. В большой дружбе с биологическим классом был физик Александр Иванович (Иеронимович) Филиппович, завсегдатай лабораторных посиделок, семинаров и загородных поездок, бывавший и в беломорских экспедициях.

Активно участвовал Евгений Александрович со своими ребятами в биологических олимпиадах: и в городской олимпиаде, и в олимпиаде Московского университета. Во времена существования ВДНХ в Москве лаборатория отправляла туда свои работы, и ребята, да и сам Евгений Александрович, неизменно получали какие-то премии, которые тратились обычно на какие-нибудь «предметы роскоши» для кружка: хороший проигрыватель, электрочайник и т.д.

Л. В. Полищук [38]

Учитель

Евгений Александрович Нинбург был замечательным учителем. Можно даже сказать Учителем с большой буквы, хотя это звучит слишком высокопарно. Вряд ли ему бы это понравилось, хотя, наверное, было бы все-таки приятно. Я вспоминаю, что когда я учился в нашей школе (я выпускник 45-й школы-интерната 1971 г.), к Е.А. приходил заниматься паренек. Кажется (не могу ручаться), Е.А. готовил его к поступлению в университет по биологии, а Леша Ломакин занимался с ним математикой. (Ломакину, между прочим, принадлежит бессмертная фраза: «Эту вещь проще понять, чем объяснить»). Так вот, кто-то мне тогда сказал, что Е.А. из любого самого неподготовленного ученика может сделать победителя городской биологической олимпиады. И я этому совершенно поверил. Потому что Евгений Александрович был, как бы высокопарно это ни звучало, необыкновенным учителем и человеком. Не следует, кстати, удивляться, что для приватных занятий Е.А. приглашал ученика в школу, что, наверное, было нарушением правил. Это потом я узнал, что у Е.А. двое сыновей, и познакомился со старшим, Глебом (Тёма тогда был еще маленький); Е.А. брал Глеба с собой на наши воскресные экскурсии за город. А тогда, в первый год обучения в интернате, мне казалось, что у Е.А. нет дома, дом его - интернат. Впрочем, может быть, мои тогдашние ощущения – это ощущения маленького мальчика, вырванного из теплого семейного гнезда, который все преувеличивает по контрасту со своим прежним опытом. Едва ли не каждый вечер Е.А. уходил из юннатской, двух маленьких комнаток за кабинетом биологии, вместе с нами, часов в 10 или 11, сейчас уже точно не помню; позже было нельзя, потому что в спальном корпусе наступал отбой. Впрочем, иногда мы все-таки задерживались допоздна. Несколько раз из-за этого я уходил ночевать к Платону Хохлову, потому что возвращаться в интернат посреди ночи значило навлечь на себя крупные неприятности. Впрочем, это уже другая история. От нее осталась только книжка «Молекулярная биология – новая ступень познания природы», подаренная Платону как «победителю городской олимпиады по биологии 1970 года». А он передарил ее мне с надписью: «Леонарду, моему преемнику по взлому замков и пьянству» (я не остался в долгу). Это надпись, конечно, характеризует не меня, а восторженный характер Платона и, до некоторой степени, атмосферу нашей юннатской, опять же с поправкой на восторженность Платона. Сознаю, что пишу совершенно непедагогичные вещи; опасаюсь даже, что многие мне не поверят. Однако эта книжка стоит у меня на полке – могу предъявить.

Боюсь, что эти мои отрывочные воспоминания и восторги мало что скажут читателю, тем более, что в них слишком много меня и слишком мало Евгения Александровича. Но у меня есть свидетель – человек почти посторонний, непредвзятый и к тому же совершенно взрослый. Этот свидетель – мой собственный папа, профессиональный военный, офицер. Мои родители жили тогда в городе Кирове. Мама бывала в Ленинграде более или менее регулярно, а папа редко. В этот раз он заехал в Ленинград по дороге в Ригу, у него было буквально полдня, и он зашел ко мне в интернат. Выглядел он озабоченным и даже каким-то постаревшим, потом я узнал, что у него большие неприятности на работе, и он ехал в Ригу для разбирательства. Впоследствии все, к счастью, обошлось, но тогда он отправлялся в неизвестность. Папа зашел ко мне прямо посреди занятий, была короткая перемена, и времени поговорить у нас совсем не было. Следующим уроком была биология, и, чтобы скоротать время до следующей перемены, папа попросил у Е.А. разрешения присутствовать на уроке (думаю, что он видел Е.А. впервые).

Конечно, Е.А. был мастером ведения урока, у него любой урок превращался в театральное действо. Но в этот раз, я думаю, он был еще и в ударе. Е.А. особенно любил эволюционную и экологическую проблематику. (Кстати, по экологии он рекомендовал нам читать «маленького Одума» – небольшую книжку Юджина Одума 1968 года издания; теперь эта книжка выглядит старомодной – не потому, что решены поставленные в ней задачи, а потому, что многие из них стали казаться неинтересными. Зато теперь у школьников есть «Введение в общую экологию» (Нинбург, 2005, изд. КМК) – компактная, насыщенная информацией и вдобавок, как все тексты Е.А., прекрасно написанная книжка). В тот раз речь шла о факторах эволюции – изменчивости, наследственности, отборе. Е.А. быстро прохаживался около доски, объясняя разницу между наследственной и ненаследственной изменчивостью. Формулировки были ясные, четкие, ничего лишнего. Как все хорошие учителя, он выразительно рисовал на доске. Правда, написанное им нередко пропадало в клубах табачного дыма. Е.А., нарушая все школьные правила, много курил на уроках, это было у него в обычае. Ничуть не смущаясь, он разгонял дым рукой и, как отважный мореплаватель, вел свой корабль-урок к еще не открытой земле. Конечно, он не открывал Америку, но мы, его ученики, ее открывали. Папа, неожиданно ставший свидетелем этого действа, тихонько сидел на задней парте.

Когда урок закончился, мой папа, человек довольно спокойный, не склонный к излишним эмоциям и к тому же очень далекий от науки, выглядел просто ошарашенным. Он не представлял, что бывают такие учителя и такие уроки. Я ведь тоже не представлял, хотя, будучи сыном военного, сменил за восемь школьных лет, наверное, с десяток школ (я поступил в нашу школу в 9 класс; некоторым повезло больше, и они учились у нас с 8-го класса). Только я уже к тому времени немножко привык, а на папу эта лекция-спектакль обрушилась совершенно неожиданно. Не вижу ничего зазорного в слове «спектакль». Ведь Евгений Александрович был не просто блестящим лектором, но и замечательным артистом. Как всякий артист, он, человек невысокого роста, в видавшем виды пиджачке просто преображался на кафедре. (Как-то сказал мне, школьнику: «Выберешь нашу профессию – будешь в таком же пиджаке ходить». Видимо, с тех пор я не люблю пиджаки). Он умел чувствовать аудиторию, и нас этому учил. Рассказывал, что, когда делаешь доклад, в первые три минуты нельзя говорить ни о чем существенном: публика не слушает, а разглядывает докладчика. Много позже я услышал американскую версию этого правила: в начале лекции нужно просто рассказать какой-нибудь анекдот.

Евгений Александрович много чему нас учил. Урок посвятил чтению Стенографического отчета печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года, разгромившей в Советском Союзе генетику. Читал, комментировал, объяснял. С восхищением рассказывал об И. А. Рапопорте, замечательном ученом (обнаружил химический мутагенез – открытие нобелевского уровня) и храбром человеке, буквально прорвавшемся на трибуну и выступившем с жесткой антилысенковской речью. (Речь была встречена «редкими аплодисментами», как написано в Отчете; кажется, единственный случай на этом мероприятии, когда антилысенковское выступление было встречено аплодисментами). Это тогда я услышал от Е.А., как кричали с мест В. С. Немчинову, ректору Тимирязевской академии, пытавшемуся хоть что-то спасти: «Все это краски и статистика», и с тех пор твердо знаю, что без статистики в экологии никак нельзя. А Стенографический отчет время от времени перечитываю, чтобы не забывать историю; благо он теперь у меня свой, подаренный моим другом Алексеем Симоновичем Кондрашовым.

Еще были осенние, зимние и весенние экскурсии за город. По правде говоря, я, не будучи по складу натуралистом, не всегда принимал в них участие; предпочитал поехать на воскресенье к дяде, провести день в семье и немного подкормиться. (Конечно, мы не голодали в интернате, но две громадных кастрюли хлебных обрезков, которые каждый день оставляли в столовой после окончания рабочего дня, уже к 9 часам были обычно пустыми). А однажды Евгений Александрович привел нас к известному коллекционеру, собирателю старинных зоологических книг и рисунков (петербуржцы наверняка помнят его имя, а я забыл). Мы набились в квартиру этого пожилого почтенного человека большой компанией, человек 10, разглядывали эти бесценные книги, слушали рассказы его и Е.А. и, боюсь, сильно смахивали на дикарей, пришедших на экскурсию в Британский музей.

Я был не самым типичным учеником Е.А., ему пришлось со мной повозиться, особенно в начале. Он быстро убедился, что мне неинтересно заниматься систематикой, делать зоологические рисунки и обрабатывать бентосные пробы, которые мы собирали в летних и зимних экспедициях. Сначала отправил меня в школьный кружок на кафедру биохимии ЛГУ заниматься хроматографией. Ходить в университет было приятно, мне даже выписали пропуск, временный, конечно. Но хроматография оказалась скучнейшей наукой, даже не наукой, а собранием каких-то рутинных процедур. Я честно сказал Е.А., что биохимия, по крайней мере, в образе хроматографии, мне неинтересна. Е.А. возражать не стал, продолжал думать и искать. И, наконец, нашел: предложил мне и моему другу Генке Лёвину, который учился в химической половине нашего химико-биологического 9 «д» класса, заняться калорийностью мидий и маком. И это дело у нас пошло, до сих пор с удовольствием вспоминаю, как мы сидели с Генкой в задней комнате нашей юннатской («предбаннике») и проводили «мокрое сжигание». Генка больше отвечал за химию, а я за экологию и статистическую обработку, в меру своего понимания того и другого. Экологией и статистикой продолжаю заниматься до сих пор.

Есть такая расхожая фраза, что учитель растворяется в своих учениках. Хочу надеяться, что малая часть Евгения Александровича растворилась и во мне. Постараюсь соответствовать, дорогой Евгений Александрович.

А.С. Корякин [39]

VI Беломорская, 1970 год

Я познакомился с Евгением Александровичем Нинбургом, когда приехал учиться в 45 интернат, после 8 класса. До этого я жил в Никеле, небольшом поселке на границе с Норвегией. Об экзаменах в специализированную школу-интернат при Ленинградском университете было объявлено во всех областных газетах северо-запада России. Я уже тогда интересовался биологией, поэтому без размышлений поехал в Мурманск на экзамены. В результате, последние два школьных года (9 и 10 класс), учился в Ленинграде. В большинстве классов были математики и физики, наш химико-биологический класс был единственным в потоке. Учиться было не просто, уровень преподавания и контроля был высоким. В первый год многих отсеяли, сам чуть не вылетел из-за английского языка.

Конечно, плохих педагогов в интернате не было, возможно их подбирали так же строго, как учеников. Всех педагогов объединяло одно, не очень свойственное другим школам: они уважали школьников, хотя даже специально отобранные дети остаются детьми, и проблем они доставляли не меньше обычных. Но разброс по стилю поведения среди педагогического коллектива был очень широким. От знакомого типа - строгого и справедливого советского педагога до откровенных фрондеров, не так давно окончивших Ленинградский университет. Достаточно сказать, что именно в интернате я впервые увидел на уроке учительницу в брючном костюме, что даже для интерната было дерзостью. Естественно, Евгений Александрович был среди фрондеров, хотя все фрондерство заключалось просто в не скрываемом и прагматичном пренебрежении многими стереотипами советского времени. Нормальные равноправные отношения со школьниками и студентами, направленные на решение совместных задач, были для него также естественны, как ежегодные экспедиции на Белое море. И то, и другое не очень соответствовало времени, но это Евгения Александровича не очень заботило, он просто любил своих учеников и любил Белое море.

Экспедиции на Белое море – пожизненная страсть Евгения Александровича. Подготовка к очередной экспедиции начиналась еще зимой, и это была трудная работа. Список оборудования и материалов к VI Беломорской экспедиции, в которой я принимал участие, включал 183 наименования на 5 страницах (от спальных мешков, молотков, гвоздей, швейных иголок, разнообразной посуды до канцелярских товаров, включая бланки дночерпательных станций и драгировок, и оборудования для научных работ – драга, бинокуляры, пробирки, энтомологические булавки и т.д.). Все это было упаковано в разнообразные мешки и коробки, а также в четыре вьючных ящика, полученных в Зоологическом институте АН СССР с гарантией возврата по официальной просьбе Специализированной школы-интерната №45.

1. Включить в состав VI Беломорской юннатской экспедиции:

3. Кученеву Александру Евгеньевну (Сашенька)

2. Присоединить временно к экспедиции Лешку Ломакина (Лешка).

3. С сегодняшнего дня начать дежурство по бортжурналу в таком порядке:

Бортжурнал экспедиции – это амбарная книга, в которую включалось все – от официальных документов и переписки, связанной с организацией экспедиции, до описаний методических деталей полевых работ, наблюдений, данных по температуре воды и воздуха, записей черновой разборки гидробиологических проб, и обязательных ежедневных записей дежурного о прошедшем дне. В бортжурнал включались и все приказы, которые готовились и подписывались Е.А. Нинбургом. Эти приказы хорошо отражают характер взаимоотношений в экспедиции.

1. Сегодня, 9 июля 1970 года в 1 час 45 минут между станциями Полярный Круг и Пояконда наш поезд пересечет Северный Полярный Круг, отделявший от нас лучшую часть земного шара.

От имени всех людей работавших и работающих в Заполярье поздравляем впервые пересекающих границу полярного дня /список опущен/.

2. В ознаменование перехода Полярного Круга отдать салют двумя (или одной – если вторая кислая) бутылками шампанского. Пробки, следуя традиции, подарить самому младшему и старшему из участников экспедиции.

Далее следовала приписка, сделанная в связи с тем, что, как и в прошлом году, проспали момент пересечения Полярного Круга: «В следующий раз гулять не будете – забудем насовсем».

В честь прибытия в Кандалакшский государственный заповедник наградить всех участников экспедиции новыми значками заповедника.

А вот раздраженная запись Нинбурга в бортжурнале от 10.7.1970:

«Выяснилось, что мы оставили на Московском вокзале ведро с крышкой, поварешками и маргарином. Кроме того, выяснилось, что забыли мои сапоги, которые, очевидно, лежат и по сей день в юннатской. Это называется – команда бабья и память девичья».

Это ведро позднее достигло Ряжкова с помощью милиции Кандалакши, а проводница поезда, сдавшая на Кандалакшский вокзал забытую в вагоне кладь, была отблагодарена в очередном приказе.

Характер и виды занятий в обычный день экспедиции можно проиллюстрировать записью от 18.07.70, которую сделала Раечка:

«Для меня вчерашний день окончился сегодня. Леночка и я легли спать около пяти часов утра, Таня – в 7 часов. Шеф – не знаю когда, знаю, что сегодня он проспал, его разбудила Надежда Степановна. Причиной столь длинного рабочего дня было желание закончить разборку и фиксацию станций, сделанных 17.04.70. Завтракали поздно. Сегодня дежурят Оля и Вера. Стоит отметить, что дежурят хорошо. Наконец я почувствовала, что занимаю должность завхоза. Дежурные то и дело просили защитить их от набега басурманов (Лешки и Платона).

Сегодня сделали три станции и почти полностью закончили разборку и фиксацию материала. Олег нашел в отливной луже за мысом, не доходя Малой Песчаной, огро-о-омного голожаберника. И медузу диаметром 16 см. Сашенька с Лешкой в первой половине дня шпаклевали и смолили лодку. Потом начальство, ребята и Сашенька помогали леснику, таскали кирпичи. Ленка рисовала немертин, а вчера – морскую звезду. Ленкина звезда была немного похожа на настоящую. Температура воды в море сегодня была 16,4^о. Леночка, Вера, Ленка, Платон и я купались. Вчера Леночка поспорила с Таней на 0,5 кг конфет «Кара-Кум», что будет купаться каждый день, кроме тех, когда температура воды будет ниже нуля.

Хлеб у нас кончился, и дежурные пекут оладушки с инжиром. Только долго они что-то пекутся, и ребята бедные маются. Ждут их, а я пишу в бортжурнале обо всем, что сегодня произошло и запечатлелось в моей памяти. Андрэ уехал в Кандалакшу за продуктами – «Что должно случиться – обязательно случится».

В экспедиции было много нового и неожиданного. Правда, тогда я об этом не задумывался. Я просто принял этот стиль жизни. Меня он устроил и понравился. Самое главное, что я получил от Евгения Александровича, это внутреннее понимание, что нужно жить, а не страдать. Что бы ни происходило, нужно заниматься тем делом, которое нравится. Евгений Александрович, конечно, это не формулировал. Да и зачем это формулировать? Он просто так жил. В экспедиции все так жили. Там ни одного ноющего бездельника не было. Конечно, экспедиция – результат коллективной работы. Но сам коллектив был сформирован Евгением Александровичем. Достаточно высокий интеллектуальный уровень с одной стороны, что естественно для учащихся элитной школы, а с другой стороны, главное было – общая интересная работа, а не личностные проблемы. Нужно отметить, что и в дальнейшем в экспедиции достаточно жестко отбирались школьники, которых интересовала подобная работа, а не просто туристическая романтика.

Конечно, Нинбург был не только начальником и учителем, но и просто человеком. Панибратства не было, но уровень взаимодействия был совершенно свободный. Иногда он мог и пошуметь, и покричать, все-таки действия детей бывают непредсказуемыми, но никогда не злобствовал. Были и подготовленные непедагогичные акции (см. Приказ № 2: две бутылки шампанского на 15 человек, включая несовершеннолетних), за которые ему все были благодарны.

Евгений Александрович был очень хорошим учителем. На первом курсе университета оказалось, что общебиологические дисциплины мы незаметно прошли еще в интернате. Опыт, полученный в экспедиции, очень помог в дальнейшей жизни, многие ее участники и сейчас мои друзья.

М. В. Филатов [40]

Евгений Александрович Нинбург – человек, открывший море…

В череде событий большего или меньшего масштаба, рутинно заполняющих нашу жизнь, редко сталкиваешься с чем-то, что с несомненностью представляется тебе экстраординарным, выходящим за рамки твоих личных амбиций, претензий, ожиданий, в общем, всего того, что кажется тебе крайне существенным. Конечно, существуют разнообразные большие события и люди, но это где-то там, на дистанции от тебя, отделенные временем и расстоянием. Кто-то почему-то решил, что эти проявления человеческого общежития важны, и ты принимаешь это на веру, как некую данность то ли по несомненности этих утверждений, то ли просто по лености души. В любом случае, как правило, эмоционально это тебя задевает не очень. Иное дело, если вдруг обнаруживается, что события твоей собственной жизни и люди, с которыми ты провел много времени, оказываются не просто обстоятельствами, но чем-то много большим, неким ЯВЛЕНИЕМ, и масса людей с этим согласна. Безусловно, согласен и ты сам, но вот только вопрос: согласен с чем? Коль скоро это связано с близкими тебе обстоятельствами твоей собственной жизни, было бы странно всецело положиться на чье либо авторитетное мнение и не попытаться сформулировать для себя, что это было.

Таким экстраординарным явлением был для нас Е. А. Нинбург. Беру на себя смелость говорить «нас», так как пытаюсь, как могу, суммировать периодические, всегда эмоциональные, хотя и многолетние дискуссии на эту тему группы его учеников. Нам повезло попасть под его влияние в процессе обучения в качестве юннатов в 45 интернате в самом начале 70-х годов и, так или иначе, находиться под ним позднее в ходе обучения в Университете, да, в известной степени, и по сей день. Попробуем сформулировать, кто же он был для нас, оставив, по возможности, в стороне эмоции, признательности, пиетет и т.д., которые, впрочем, несомненно, имеют место быть.

- Тезис первый, банальный. Он нас учил, значит, он для нас учитель.

- Да, но нас всех вместе и каждого в отдельности учило очень много людей. Некоторые из них делали это хорошо, но это трудно назвать выходящим за рамки явлением.

- Но он учил многих и многих обратил в свою веру. Многие сотни, неглупых и активных людей относятся к тому, чему он учил серьезно или очень серьезно.

- А чему, собственно, такому особенному он учил? Совокупность фактов зоологической, ботанической, экологической, общей биологической направленности, конечно важна, но существуют по этому поводу превосходные руководства и достаточное количество профессиональных специалистов. Кроме того, современная биология это далеко не статическая область, прирост знаний, в том числе и фундаментальных, впечатляет, не думаю, чтобы он был в курсе всего этого потока, не говоря уж об обучении массы людей.

- Наверное, да. Но он не просто учил совокупности фактов и подходов, он мотивировал людей становиться естествоиспытателями. Прививал безусловную веру в крайнюю важность занятий естественными науками. Оцените феномен: в 90-х годах в нашей многострадальной стране возникли, если вы слышали, некоторые трудности с финансированием науки, техники, искусства, скажем так, всех реально созидательных областей. И что же, многие из них легли набок, многое люди бросали самые престижные, развитые и перспективные направления. Резко опустели физические, химические, технологические специальности. Основная причина - непривлекательность для молодых людей. Но вот парадокс, в это специфическое время в Северо-Западном регионе России не возникло недостатка людей склонных заниматься зоологией беспозвоночных. С точки зрения обычного бытового сознания – поразительно, что же нужно было сделать с сознанием прагматически настроенного современного молодого человека, чтобы он даже в разгар смутного времени занялся столь, казалось бы, бесперспективным делом, как классические биологические дисциплины. Можно с уверенностью сказать, что у этого феномена есть имя и фамилия – Евгений Нинбург.

- То есть, получается, что он не только или не столько учитель, но и проповедник, некой естественно-научной веры.

- Пожалуй, отчасти да, но точнее было бы сказать, что он носитель и проводник определенной естественно-научной культурной традиции. Так получилось, что в России в 19-20 веках сложилась колоссально мощная школа классических биологических наук, в частности, зоологии и ботаники. Настолько мощная, что даже сейчас, после периода катастрофического упадка нашей науки вообще, российские специалисты этого профиля востребованы везде в мире. Причем, именно как специалисты, несущие в себе свои собственные знания, опыт и умения, а не просто как активные толковые работники, готовые легко перенять и освоить чужой опыт, как это имеет место в области молекулярной биологии, генетике или других областях современной биологии. Так вот Е.А. удачнейшим образом аккумулировал в себе содержание, методологию и дух этой культурной традиции и служил идеальным проводником этих ценностей в следующие поколения. Вряд ли найдется много желающих спорить с утверждением, что развитость любого общества однозначно связана с развитостью его культуры. Но собственно, что такое культура, как не негенетическая передача информации следующим поколениям, информации содержащей всю совокупность рационального, эмоционального, технического, религиозного и любого другого накопленного опыта. В этом смысле развитость любого общества всегда подвержена угрозе стирания памяти при приходе каждого следующего поколения. Развитие социума напрямую зависит от людей способных всучить следующему поколению накопленные ценности, как бы они по молодости и глупости этому не сопротивлялись и не отдавали предпочтение иным привлекательным тенденциям, связанным, главным образом, с прямым потреблением. Е.А. умел делать это весьма эффектно и эффективно.

- Да, пожалуй, трудно спорить с тем, что сохранение традиций, повышение К.П.Д. передачи опыта между поколениями это важно. Но это происходит сплошь и рядом, на этом действительно основан прогресс человечества. Для этого, в частности, создаются школы, университеты, НИИ, библиотеки и прочие учреждения. Этим профессионально занимаются сотни тысяч, если не миллионы людей, на это тратятся колоссальные средства. В чем, собственно, феномен именно этого человека, что он привнес такого, чего не хватало и не хватает и что позволяет говорить о нем, как о явлении? Может быть, он серьезно подвинул вперед науку, создал какую-то научную школу или направление?

- Нет, о каком то серьезном вкладе в науку в виде конкретных достижений речь, пожалуй, идти не может. Было бы не верно сказать, что Е.А. был крупным исследователем, но, без сомнения, он был научным работником и естествоиспытателем. С этой точки зрения, он человек скорее процесса, а не результата. Но процесса абсолютно честного, последовательного и увлекательного, несущего в себе все необходимые компоненты научного поиска. Имели место и достаточно сумасшедшие идеи по доказательству возможности построения исчерпывающих экологических моделей на примере Южной губы острова Ряжков, и колоссальный многолетний труд по сбору и анализу невероятного количества всевозможных наблюдений и измерений, характеризующих этот небольшой участок моря, потенциальная фундаментальная и практическая значимость ожидаемых результатов, надежды, разочарования, накопление фактического материала, локальные открытия и, наконец, невозможность и сегодня утверждать, что то, что было задумано, невозможно.

Нельзя сказать, что он автор каких-то фундаментальных обобщений, широко цитируемых статей или, на худой конец, диссертаций. Всем этим в той или иной степени могут похвастаться его ученики, ставшие вольными или невольными его младшими и младшими младших соавторами. Однако, говорить о ком-либо из них, как о явлении, как-то не приходит в голову, явление они составляют только все вместе, являясь совокупным результатом его жизни. Разумеется, совокупный их потенциал много выше и разнообразней, чем он мог заложить изначально. Парадоксальность ситуации состоит в том, что, в каком-то смысле, он сумел дать много больше, чем имел.

- Не означает ли это, что он попросту вводил юных неопытных людей в заблуждение, побуждая их к тому, чего не мог сам?

- Ни в коем случае. Во-первых, специфика занятий научными исследованиями такова, что никому не гарантирован успех, особенно если берешься за действительно серьезные, необыденные задачи. Хочешь близкого надежного успеха бери, что-нибудь попроще, постандартнее, попрагматичнее, но тогда вряд ли тебе удастся увлечь этим делом кого-либо еще. А он это мог, как мало кто. И главное в этом было то, что он был предельно, насколько это в реальных человеческих силах, честен в своем занятии. Безусловно, юные неопытные умы, наверно проще ввести в заблуждение по каким-то конкретным поводам, но никакого сомнения нет, что фальшь они чувствуют много острее, чем умы, умудренные компромиссами. Как в музыке, можно не уметь производить сколь либо связной мелодии, но мгновенно улавливать фальшивые ноты. Его слушали многие сотни очень чувствительных, тонко устроенных юношеских душ, с очень разными наклонностями и способностями и никто не уловил фальши. Так кто тут кого вводит в заблуждение?

- Ну, хорошо, но все-таки в чем же его особенность? Многие честно, последовательно и не слишком удачно занимались, да и сейчас еще иногда занимаются научными изысканиями и при этом пытаются преподавать и наставлять молодое поколение, но как-то нечасто встретишь, чтобы это вызывало заметный энтузиазм у последнего.

- Но он делал все это еще и вдохновенно. В его представлении предмет интереса выходил за рамки вялой обыденности, романтизировался и становился безусловно важной целью. Как у Александра Грина, возникало представление о манящем и загадочном «несбывшемся», которое могло находиться от тебя на расстоянии вытянутой руки, на следующей странице книги, в сетке следующей драги или просто завтра. Не случайно, как и романтика Грина, романтика Нинбурга связана с морем. И в тоже время все это было не просто бесплодное мечтание о чем-то неясном, а имело вполне конкретные очертания реального дела, освященного авторитетом предыдущих и действующих поколений солидных ученых натуралистов. В каком то смысле его романтика гармонично сочеталась с созидательно-позитивными порывами советского времени: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

Вообще, по-моему, романтизация действительности очень важный и крайне сложный в реальном исполнении аспект любой педагогики. Нужно заставить слушателя увлечься предметом задолго до того, как он с ним сколь либо детально познакомится и сможет оценивать его рационально. Более того, увлечение должно быть настолько сильным, чтобы не наступило слишком уж радикальное протрезвление, когда это более детальное знакомство состоится, как это часто случается с романическими историями.

Это умение крайне редко кому дано, может быть, эта способность, и есть наиболее сильная сторона Евгения Александровича.

- Подумаешь романтика, кто из нас сам не впадал в те или иные романтические истории или не вызывал романтических иллюзий у окружающих. Что называется, дело житейское.

- Маленькая деталь - у него это получалось не спонтанно и не иногда, а, как правило, если не всегда. Это означает, что у него была эффективная методика. Я не знаю, в какой степени она была рационально осознана, а в какой интуитивна, но, безусловно, он мог эффективно и направленно ею пользоваться. Это было его фирменным изобретением, его “know how”.

И именно это является, по-моему, его основным наследием. Он ушел. Осталось много людей, которые являются или считают себя его учениками, думаю, что есть и прямые его последователи или подражатели. Оставил ли он им свое наследство в той форме доступности, при которой им можно практически воспользоваться? Не знаю. Иногда мне кажется, что некоторые элементы его натуралистическо-педагогической системы я могу угадать. Во всяком случае, всякий раз, когда читаешь лекции или пытаешься что-то втолковать молодым и не очень молодым коллегам и видишь в ответ пустое рыбье выражение глаз, невольно вспоминаешь: Евгений Александрович, где вы, на кого вы нас покинули?

М. Т. Сярки [41]

Записки про Евгения Александровича Нинбурга (Шефа)

Все люди, с которыми мы когда-либо встречались, оставляют в нашей памяти след. Некоторые сразу же теряются, исчезая навсегда, а другие остаются яркой полосой через всю жизнь. Именно такой след оставил в моей жизни Евгений Александрович Нинбург или попросту Шеф.

Впервые я увидела Шефа, когда приехала в 1974 году в 9-й класс 45-й ФМШ при Ленинградском университете. Прошедшая несколько олимпиад, вступительных экзаменов я была очень горда собой. В коридоре кто-то сказал: «Вот ваш учитель биологии». Этот? Такой щупленький, носатый и бородатый!? Он совершенно не соответствовал моим тогдашним представлениям об учителях биологии. Но первое впечатление бывает обманчивым. Потом оказалось, что для меня он самый лучший учитель и не только биологии.

С первых же уроков он сказал нам: забудьте про школьную биологию. Рыбки, птички, цветочки закончились, началась настоящая наука. Наука это, прежде всего правильный метод поиска истины. Наука это ответственность за свою работу, которая начинается с правильного заполнения этикеток. А так же это учеба, запах формалина, мытье лабораторной посуды и инвентаризации коллекций, проверка на усидчивость в «негритянских разборках» полидоры (очень трудоемкая работа по вытаскиванию полихет из трубочек-домиков толщиной не более миллиметра), совершенно непонятная статистика и мозоли на пальцах от железных кнопок арифмометра Феликс (теперь, среди навороченных компьютеров я часто с любовью смотрю на него, как на друга детства, и ностальгически звянькаю звоночком).

Шла учеба и параллельно ей работа по «вправлению мозгов». Что-что, а уж это делать Шеф умел. Он знал способ не просто выучить, а по-настоящему заинтересовать учеников, сделать из них биологов и мыслящих людей. Проводились не школьные уроки, а настоящие лекции по систематике, эволюции, экологии. Встречи с интересными людьми, уроки биологии в Зоологическом музее. (До сих пор ЗИН мой любимый музей, и, кажется за много лет уже выученный наизусть, все равно остается для меня притягательным и интересным). Но самое главное, конечно, личность самого Шефа. Он являлся для нас образцом человека преданного своему делу, профессионала высочайшего класса и широкого эрудита. И, конечно же, он был самым настоящим питерским интеллигентом, с характерной глубокой порядочностью и врожденной вежливостью.

Большая часть учеников, попавших в интернат, были обычными домашними детьми, и так трудно было освоиться в казенном заведении без папы и мамы. Наш Биологический кабинет с лабораторией стал для нас родным уголком, где царила неформальная (но под строгим Шефским руководством) обстановка, часто пахло кофием, и велись разговоры столь смелые для середины 70-х. Сейчас трудно представить, что в те годы ничего не говорили и нигде не писали о людях и событиях, не соответствующих линии Партии. Обсуждение подобной информации не приветствовалось, и порой было опасно. Именно от Шефа я узнала истинные примеры из истории русской и советской науки, о трагических судьбах многих ученых и целых научных школ, о закрытых тогда для нас страницах русской и зарубежной культуры.

А потом были экспедиции на Белое море. Сначала я завидовала тем, кто поехал летом в Херсонес на археологические раскопки, но потом поняла, что для меня Ряжков в тысячу раз интересней. Какие впечатления! Волшебное Белое море, древние берега и нетронутая заповедная природа. Общая работа, первые мозоли от тяжелых весел, станции и драгировки, разборка проб. В письмах с острова я нашла рисунок кухни, которой сейчас уже нет. Она была для нас чем-то вроде кают-компании. Сразу вспомнились стихи: «Горностай на острове возле дома ходит, / а на кухне белочка вкусное находит…». Цикать на белок было строжайше запрещено!

Именно на этой кухне мы пережили “Шторм”. Кто знает, как Шеф гневается, тот меня поймет. Был разбит единственный, особо ценный термометр, без которого дальнейшая работа экспедиции не имела смысла. «Все летит к черту! Завтра же едем домой!» Но… на следующий день была устроена банька. К вечеру Шеф приготовил глинтвейн с прошлогодней клюквой, также были поданы жаренные нереисы, обвалянные в муке, и мидии. Справили поминки по термометру и … экспедиция была продолжена. Шеф одолжил другой термометр в заповеднике. Он громко гневался, но был отходчив.

Один из орнитологов, Куличок (я не помню как его звали), сделал замечательный рисунок о том как мы с Шефом дночерпаем.

В начале августа была сделана вылазка в Воронью губу. В полевых работах на море регламент простой: независимо от времени суток, если тихая погода – работаем, если ветер – спим на берегу. Но вот последние станции взяты, и мы трижды прокричали: «Гип-гип-ура!». Ночью наш лагерь затопило приливом и Шеф издал приказ №11

Обратный путь был труден и опасен. Наш Бокоплав с двигателем в четыре детские силы не мог преодолеть сильного встречного ветра. Из-за шквалов пришлось несколько раз приставать к берегу и заночевать в лесу. Закончился хлеб, закончился чай, было очень холодно и грустно. И тогда Шеф решил поставить алые паруса и по штормовому морю дойти до кордона на соседнем острове. Только потом я поняла, как опасен был наш переход. Если бы мы не попали на остров, нас унесло бы в море.

К моему великому сожалению и огорчению, в 1975 году, Евгений Александрович был вынужден покинуть нашу школу. Но ученичество у него продолжалось и мне посчастливилось поучаствовать еще в одной зимней 1976 г. экспедиции на Ряжков. Кто хочет узнать о количестве утопленных инструментов (и главное, о том, что сказал Шеф по этому поводу), о долгом голодном ожидании вертолета с продуктами, о самолично испеченном хлебе и о более чем недельной задержке на острове, может прочитать об этом в нашем бортовом журнале. Зимние экспедиции вообще считаются самыми сложными и опасными, а в этой наряду с шестиклассниками я, ученица 10-го класса, была самой старшей после Шефа. Для меня это были важные уроки ответственности. У него был особый талант делать из группы иногда малознакомых людей сплоченный коллектив.

В последующие годы я бывала в Питере наездами и всегда старалась заскочить к Шефу в гости, узнать, как он живет. В доме Шефа всегда жили собаки. Мне кажется, по отношению к живности Шеф всегда оставался «юным натуралистом» и обожал возню с животными всех размеров и мастей.

Прошла череда Юбилеев Лаборатории. Приятно было замечать постоянный рост числа участников экспедиций. Инвентаризация показала, что его ученики распространились по всему миру (вплоть до Австралии), образовав единое братство «Его Учеников». В этом братстве узнают друг друга по словам «Нинбург» и «Белое море», они стали нашим паролем. Многие остепенились и стали учеными, достигли больших успехов в науке и прочих областях. Сколько среди них докторов и кандидатов всяческих наук сосчитать еще можно, а вот то количество людей, которые, общаясь с Шефом, стали чуточку лучше, никаким подсчетам не поддается.

Я мечтала вновь увидеть Ряжков, и через 30 лет в 2005 году мне это удалось. Изменились остров, Шеф и я. Но какая была радость встретить на своем месте старого Хозяина острова, потрепанного временем, но все еще очень эффектного. Уже другие лешие приняли вахту охраны острова и его обитателей, но тот старый еще стоит и смотрит белыми глазами на прибывающие группы новичков. Когда я покидала остров, Шеф вышел проводить меня на причал. Таким он и запомнился мне летом 2005-го.

Именно благодаря Шефу я стала гидробиологом, мне посчастливилось заниматься любимым делом долгие годы. И сейчас я часто перечитываю последнюю книгу Евгения Александровича «Введение в общую экологию» 2005 г. Она являет для меня образец простоты и ясности языка, стройного изложения системы знаний и развития идей. Теперь у меня тоже есть ученики. Передавая им свои знания и опыт, я стараюсь держать высокую планку, которую задал когда-то Шеф, став для меня образцом лучшего Учителя.

Когда люди уходят, воспоминания о них рассыпаются на сотни и тысячи осколков. У каждого остаются свои. Мои воспоминания о 30-ти летнем знакомстве с Евгением Александровичем - дань признательности моему Учителю.

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Шло время, и в интернате обстановка менялась. Во-первых, к середине 80-х годов провинциальные школы стали обладать большими возможностями. Появилось много талантливых учителей, стала издаваться масса научно-популярной литературы. У ребят из периферийных населенных пунктов появилось больше возможностей заняться избранной ими наукой на месте, у себя дома. Меньше стали поступать в интернат иногородние, больше в школе оказалось ленинградских ребят.

Во-вторых, менялся и преподавательский состав. Среди интернатского начальства стали возникать конфликты. Часто напряженными были отношения между учителями и воспитателями. Появился новый старший воспитатель - Анна Освальдовна Пускова – дама с диктаторскими наклонностями, считавшая, что ее методы воспитания – единственно верные, все остальные должны ей подражать и подчиняться. В это время оттуда ушел ряд преподавателей, ушел и Евгений Александрович. Опять у нас в квартире образовался склад экспедиционного оборудования и коллекций, так как казенного оборудования там почти не было – все было куплено или добыто самим Евгением Александровичем.

После ухода из интерната течение года он преподавал в обычной школе, где работал знакомый директор. Летом состоялась беломорская экспедиция уже преимущественно из учеников этой школы.

А.Д. Наумов

Ноябрь, 1973. Рейс СТБ «Ладога»

Когда осенью 1972 года я поступил в аспирантуру на Беломорскую биостанцию Зоологического института, тема моей будущей диссертационной работы вырисовывалась довольно туманно. Мой руководитель, Владислав Вильгельмович Хлебович, склонялся больше к работе экспериментальной, я же, не чувствуя в себе таланта экспериментатора, думал скорее о полевых исследованиях. Оба мы не имели четких представлений ни об экспериментальном, ни о полевом направлении моей будущей деятельности. Впрочем, В.В.Хлебович уже с самого начала предложил мне заняться изучением высокоарктических организмов, обитающих в Центральном желобе Белого моря. Они давно его интересовали, так как о физиологических адаптациях, которыми он занимался, этих животных было мало что известно. В течение первого полевого сезона мне предстояло выбрать объект исследования и определиться с конкретными задачами. Экспериментальную часть работы предстояло выполнять зимой, так как термостатированых помещений в те времена на Станции еще не было.

Станция располагала тогда двумя однотипными небольшими судами – средними траловыми ботами, СТБ. Один из них назывался «Онега», а второй – «Ладога». В течение всего лета я тралил с «Онеги» («Ладога» была в ремонте) во всех доступных мне окрестностях с целью найти такой высокоарктический вид, который можно было бы собирать неподалеку в любых количествах. И такой вид нашелся. Им оказалась Portlandia arctica.

Сейчас уже некоторые особенности нашего тогдашнего станционного быта вспоминаются с трудом. То есть, нельзя сказать, чтобы я их не помнил, скорее они теперь удивляют. Нынче мы приезжаем на Станцию только ради конкретного дела: собрать материал, поставить опыт, сходить в рейс. Тогда же мы ездили туда на период навигации. Начало полевого периода – апрель–май, конец – октябрь–ноябрь. Где-то в серединке – месячный отпуск. Мой отпуск 1973 г. пришелся на сентябрь.

Чем я в отпуску занимался, теперь уже вспомнить нельзя, да и не важно это. Важно, что в один из этих сентябрьских дней я зашел к Нинбургу в 45-й интернат, где он тогда преподавал биологию. Захаживал я интернат и раньше. Началось с того, что еще на пятом курсе я был направлен туда на педагогическую практику, и рассказывал детям про глисту. Тогда-то я с Нинбургом как бы вторично познакомился. Кружковцем я уже не был, от Шефа никак не зависел, разница в возрасте и в жизненном опыте сильно стерлась. Как-то само собой оказалось, что я называю его Женькой и на ты, о чем еще пять лет назад и подумать было страшно. И стал я после этого к нему туда захаживать без особого дела, просто потрепаться. Обстановка была приятная, поили чаем, рассказывали про Белое море и летние экспедиции. Это меня особенно привлекало. Я тогда занимался ультратонкой морфологией трематод и сиживал за электронным микроскопом. Потом, после окончания Университета, работал в Педагогическом институте, преподавал зоологию позвоночных. Но все больше и больше тянуло меня на море, и я засел писать простой и доступный любому неискушенному человеку определитель беломорских животных, из которого выросли впоследствии не по заслугам знаменитые ныне «Зоологические экскурсии». Все это, в конце концов, привело меня в аспирантуру на Беломорскую станцию.

Так вот, во время своего отпуска я зашел к Нинбургу уже не просто потрепаться. Я пришел за советом. В литературе бытовало мнение, что беломорские портландии принадлежат не то к двум подвидам, не то к двум вариететам, причем один обитает якобы на мелководье, а другой – на глубине больше 200 м. Я тогда вполне справедливо полагал, что было бы неплохо эти формы сравнить, но беда заключалась в том, что в окрестностях Станции никаких мелководных портландий я не нашел. Вот я и подумал, не знает ли о них что-нибудь Нинбург, ведь он к тому времени работал на Белом море уже девять лет.

Нинбург сказал, что мелководных портландий он в районе Ряжкова видел. Северный архипелаг от Станции расположен довольно далеко, туда так просто за массовым материалом в случае необходимости не сбегаешь. Это я вкратце и изложил.

–Знаешь, Андрюшка,– сказал тогда Нинбург,– а давай, я к тебе на каникулах приеду, и мы с тобой вместе поищем.

Я уехал на Картеш в начале октября, и стал готовиться к рейсу. Народ понемногу разъезжался, на Станции почти никого не осталось. Владислав Вильгельмович, уезжая, оставил меня начальником экспедиции, и я сделался полновластным хозяином станционного флота. Я не любил «Онегу», так как она была хуже оборудована в смысле устройства судового быта, и в качестве флагмана избрал «Ладогу». Кроме флота в моем единоличном распоряжении оказались еще ключи от станционной канцелярии. Сознаюсь, я использовал это обстоятельство для весьма неблаговидного поступка, и именно, открыл этими ключами станционный сейф и похитил из него четыре «Полевых дневника». «Полевой дневник» представлял собой замечательную записную книжку, переплетенную в красивый ледерин (мои дневнички был темно-коричневые), на которой золотом была вытеснена надпись «Академия Наук СССР» и пятиконечная звезда. Сбоку у него была кожаная петелька для огрызка карандаша. Внутри помещалось около сотни страничек в клеточку, а в конце располагались нелинованные отрывные листки белой бумаги, миллиметровка и калька, по десятку листиков каждого сорта. Задняя корочка была снабжена особым карманчиком.

Кража «Дневника» была серьезным преступлением, и надо объяснить, почему я на него пошел. «Полевой дневник» был моей несбыточной мечтой. Он мне не полагался. Его выдавали под расписку только участникам больших экспедиций, на него наклеивали ярлычок с названием лаборатории и номером записи в какой-то книге учета, записывать в него можно было лишь важнейшие научные наблюдения. После окончания работ его нужно было скрепить Гербовой печатью Института и сдать в архив на вечное хранение. Строго говоря, он на нашей Станции не полагался никому, но по разнарядке несколько десятков экземпляров, причитающихся каждой институтской лаборатории, у нас было. Все это хранилось в упомянутом выше сейфе вместе с другими предметами строгого учета, такими, например, как Президентский штандарт, который обязательно полагалось иметь всем подразделениям Академии Наук, имеющим суда, на случай, если Президент Академии поднимется на их борт. Тогда я украл только «Полевые дневники», не смог устоять, но на штандарт рука у меня не поднялась. Я завладел им, изрядно побитым молью, лет через пятнадцать, уже во времена Перестройки.

Теперь уже трудно установить это точно, но думаю, что Нинбург приехал на Картеш во вторник 30 октября (или в пятницу 2 ноября) и поразил меня тем, что был гладко выбрит. Он объяснил этот свой странный поступок тем, что хотел посмотреть на себя без бороды. Это был второй раз в моей жизни, когда я видел бритого Нинбурга. И последний. Насколько мне известно, больше он таких экспериментов над собой не ставил.

Выйти в рейс сразу по каким-то причинам, давно забыл, каким именно, не удавалось, значит пять дней (или два дня) мы, ровным счетом ничего не делая, предавались сибаритству. Жил я тогда в крошечном домике, бывшей дизельной, который еще летом утеплил и сделал вполне пригодным для жизни зимой. На площади два на два с половиной метра у меня располагались нары, буржуйка, кухонный стол и два стула. Под нарами была кладовая, а в буржуйку, обложенную кирпичами, была вставлена электроплитка с открытой спиралью (теперь уж, наверное, мало кто и знает, что это за прибор такой), которая и согревала помещение. Градиент температур был следующим: наверху стояла страшная жара, и приходилось пребывать по пояс голым. В середине климат был умеренным, и можно было вполне обойтись обычными брюками, а на полу замерзала в ведре вода, и ноги в унтах мерзли.

Днем у меня были какие-то станционные дела, а Нинбург в одиночестве отправлялся шляться по окрестностям, зато каждый вечер мы с ним вместе ужинали у меня дома, не забывая исследовать содержимое имевшейся у меня заветной канистры. Помнится, Нинбургу очень понравилось мое тогдашнее фирменное блюдо. У меня обычно оставалось много старого зачерствевшего хлеба, которой я нарезал маленькими кубиками и жарил как картошку с луком и чесноком. Водку настаивали на веточках черной смородины, а закусывали рокфором и копченой колбасой. После ужина подолгу распивали чаи.

За эти дни наши приятельские отношения окончательно и навсегда превратились в дружеские.

В ближайшую пятницу судно запаслось продуктами, а в понедельник 5-го ноября мы погрузили на него трал Сигсби (идеи работать дночерпателем почему-то у нас не было), забрали наши вещички и вышли в рейс. Кроме нас с Нинбургом в рейс пошла еще барышня по имени Надя, подружка одной станционной лаборантки. Ее делом было развлекаться самой и развлекать нас.

Задача, которая перед нами стояла, не была простой. Нужно было найти место, где портландии обитают на небольшой глубине неподалеку от Станции. Теперь я таких мест знаю порядочно. Тогда не знал ни одного. Нинбург тоже. Но мы оба знали про существование Долгой губы на Соловецком острове, откуда, собственно говоря, и были известны мелководные популяции этих моллюсков, и решили поискать, нет ли поблизости похожих губ. За советом обратились к капитану, Анатолию Ивановичу Максимову. И он его дал. Он предложил пойти к Кандалакшскому берегу, где он знал неплохое место, в котором можно было славно порыбачить, а по пути внимательно изучить карты и найти губы, по рельефу дна похожие на Долгую. Губ таких мы обнаружили пять: Сосновую, Пильскую, Лов, Порью и Колвицу. Теперь, когда я поработал в очень разных местах, и знаю залив относительно неплохо, наш тогдашний выбор представляется мне странноватым. Но мы оба тогда море представляли себе довольно слабо, и только начинали с ним знакомиться. Нинбург, конечно, имел гораздо больший опыт, чем я, однако и он работал тогда только в Северном архипелаге неподалеку от Ряжкова, а остальное море представлял себе довольно туманно. Мы решили начать с Сосновой губы и постепенно продвигаться в кут залива.

Сосновая губа наших надежд не оправдала. Расположенная с западной стороны мыса Турьего, она традиционно используется в качестве якорной стоянки для отстоя во время штормов. Дно ее засыпано угольным шлаком до такой степени, что в ней мало кто может жить. Поэтому мы не стали там задерживаться и перешли в Пильскую губу. В ней обнаружилась вполне богатая донная фауна, однако ни портландий, ни рыбы мы не поймали, зато удалось подстрелить несколько уток. Холодильника на судне не было, и мы, назначив добычу к праздничному столу Седьмого ноября, подвесили ее за лапки к вантам. Потерпев фиаско в первых двух губах, мы пошли в Лов губу, в наибольшей степени отвечавшей рыболовецким интересам капитана. В ноябре темнеет рано, пришли уже в кромешной тьме. Прошли в самый кут и с шуршанием, больше чем на полкорпуса, воткнулись в лед. Остановили главный и наступила какая-то блаженная тишина. Потом долго ужинали и болтали на камбузе, который по совместительству был и кубриком, так что после ужина можно было прямо от стола завалиться на койку, что мы и сделали, а капитан пошел ставить сети. Вдоль бортов как раз мимо наших коек проходили трубы отопления, и, ложась спать, Нинбург вешал на них шерстяные носки, а по утру, надевая их, удовлетворенно констатировал: «Просто не носки, а любимая девушка».

Сети пришли с морскою тиной. Рыбалка не удалась. Зато в кутовой котловине Лов губы оказалось несметное количество мелководных портландий. Искомая губа была найдена, и нам удалось собрать пару тысяч экземпляров моллюсков, так что материалом с мелководья я для моих опытов был обеспечен. К ужасному огорчению Павла Ивановича Величко, который был тогда на «Ладоге» старпомом, мы взяли для этой цели несколько тралов. Пока трал бывал за бортом, Павел Иванович усердно драил палубу, чем очень мешал нам работать. Как только мы вываливали содержимое мотни на промывочный стол, он начинал страшно ворчать: «Наш девиз: каждый день – грязь!». Но мы были непреклонны.

Собственно, цель была достигнута. Неиссякаемый источник мелководных портландий в трех часах хода от Станции был найден, но возвращаться домой мы, ясное дело, не стали. Рядом находилась Порья губа, в которой ни один из нас никогда не бывал, и нам очень хотелось туда попасть. Поэтому, взяв еще один трал на выходе из Лов губы, и убедившись, что портландия там не водится, мы двинулись в сторону кута залива. Ходу до Порьей из Лов губы не больше часа, но попали мы туда только на следующий день. Едва мы подняли и промыли трал, как поднялся ветер. Знаменитый осенний шалонник – известный во всем мире своим коварством зюйд-вест. Мы шли лагом к волне и очень скоро убедились, что крен на каждой четвертой или пятой волне достигает 43º. В такие моменты нижняя часть вант ложилась на воду, и казалось, что еще немного, и мы начнем черпать бортом. На кренометре, висевшем в рубке, красными линиями был обозначен крен критический. Он составлял 45º. Это было очень похоже на правду. Капитан сказал, что дальше он лагом к волне не пойдет. Повернули носом на волну и пошли мимо Средних луд к Наумихе, причем капитан сказал, что с этого и надо было начинать: там-то, мол, судя по моей фамилии, мне самое место. Я тогда по молодости качку переносил много лучше, чем сейчас, но мысль об обеде отогнал, как заведомо неправильную. Да и все остальные тоже не стремились на камбуз. Нинбург пошел туда один. Правда, он уговорил меня пойти с ним вместе, но когда я спустился вниз и в нос мне ударил кухонный дух, я мигом вылетел на палубу и принялся усердно дышать соленым ветром, чтобы не расстаться, по крайней мере, хоть с завтраком. Он же навернул две тарелки борща и пару стаканов компота, после чего очень довольный поднялся наверх покурить. Я смотрел на него с ужасом. Курение в такой обстановке казалось мне абсолютно невозможным. Шли мы долго, часа, наверное, три. Вообще-то от Лов губы до Наумихи в спокойную погоду около двух часов хода, но мы шли против волны и против ветра. Уже в темноте спрятались в какой-то небольшой губке, поужинали и когда все легли спать, мы с Нинбургом отправились в салон, разбирать последний трал. Когда мы вошли, в салоне было темно, и меня поразило, что в тазу на палубе ярким синевато-зеленым светом вспыхивало какое-то животное. Оказалось, что это – Ophiacantha bidentata. Мистический свет пробегал вдоль ее лучей с быстротой молнии. Я и понятия не имел, что она способна светиться.

В губу доходила слабая, очень пологая и низкая зыбина. Я ее не заметил, но когда мы принялись за разборку, Нинбург к моему великому изумлению укачался и ушел в кубрик на койку. Так закончился второй день нашего рейса.

На следующий день в среду 7 ноября ветер стих, волна улеглась, и мы беспрепятственно пришли в Порью губу. Там мы взяли четыре трала, а вечером у нас был праздничный ужин с утятиной. Несмотря на вчерашний шторм, уток с вант не сдуло, так что все прошло замечательно. После ужина устроили фейерверк из пароходных ракет и фальшфейеров. Наша попутчица Надя была в восторге. Переходить в Колвицу решили ночью, так как для работы у нас оставался всего один день – четверг. В пятницу утром Нинбург должен был отправиться в Чупу и дальше домой.

Никогда не забуду следующего утра. Когда я вышел на палубу, судно стояло во льду посредине входа в Колвицу как раз между горами Белой и Окатьевой. Занималась поздняя северная заря, на горах лежал темно-синий снег, а тучи над ним были расцвечены всеми оттенками розового, переходящего в желтый. Вот тогда-то я и понял, что все мистические краски Рокуэлла Кента на самом деле представляют собой самый обычный социалистический реализм. Работы в Колвице, увы, не состоялись. Она уже настолько замерзла, что войти в нее было совершенно невозможно. А жаль. Теперь я знаю, что в ней мы смогли бы набрать достаточное количество материала для моих опытов, от чего моя работа могла бы стать лучше, чем она получилась.

В течение долгих лет Колвица оставалась мой недостижимой мечтой. Мне довелось там поработать лишь спустя десятилетие, но до сих пор, когда попадаю в те края, я вспоминаю свое первое впечатление об этой красивейшей и суровой губе. До сих пор она – одно из самых моих любимых мест на Белом море.

Итак, работы в Колвице не состоялись, но мы взяли несколько станций в Восточной и Западной Ряжковых салмах, после чего не оставалось ничего, как двигаться к дому. Судно должно было назавтра с утра идти в Чупу.

Научные итоги нашего рейса я не могу назвать основополагающими. Конечно, мы открыли для науки интереснейшую губу Лов, но изучена она была относительно сносно только на следующий год. В остальном наш вояж был полезен только нам двоим в качестве ликбеза, что, конечно, тоже немало. За четыре дня мы взяли двенадцать траловых станций. Списки видов у меня не сохранились, наверно они есть Лаборатории экологии морского бентоса, не знаю.

Мы вернулись на Картеш в ночь на 9 ноября, а утром Нинбург уехал в Ленинград. Подробностей его отбытия я не помню, но, судя по записи в украденном мной дневнике («сегодня могу лишь отметить великий попых в отправлении Женьки в Чупу… и суету по поводу оставленных на пирсе предметов»), все прошло не так уж гладко. Что и кем было забыто, теперь уже, конечно, вспомнить нельзя.

В Чупе тоже обошлось не без приключений, что отражает следующий текст из моего дневника:

Если кому-нибудь не удалось расшифровать эту запись, то поясняю, что Нинбург свалился с чупинского пирса в воду, попав между причалом и швартующимся судном. Павел Иванович поймал его почти на лету, но уже насквозь мокрого. Потом он объяснял свой поступок тем, что он не мог допустить утопления Нинбурга, ибо в этом случае достать его уже не удалось бы, так как на судне нет кошки.

Люди с пирса падают, это бывает. Удивительно в этой истории совсем другое. Не успели извлечь Нинбурга из воды, как наш станционный лаборант Андрей Колпаков, присутствовавший при этом происшествии, уже успел купить бутылку водки для предупреждения у пострадавшего простудных заболеваний. Нинбург пить водку отказался, тогда сердобольный лаборант провел необходимые профилактические мероприятия самостоятельно, а именно выпил все за его здоровье сам, чем и предотвратил неизбежную пневмонию.

Нам с Нинбургом очень понравился наш короткий рейс. Настолько понравился, что вечером перед его отъездом мы даже решили написать о нем в журнал «Вокруг света». Для этой цели я притащил в свою халупу станционную машинку «Оптима», которая заняла полпомещения. Кажется, написал пару страниц и послал Нинбургу. Но ничего из этой затеи так и не вышло.

А. Д.Наумов

Как я познакомил Гафта с Нинбургом

Мы познакомились с Нинбургом, когда я еще учился в школе, а он в Университете. Это было 45 лет назад. Не буду врать: в то время мы не подружились. Слишком велика была разница в возрасте. Чтобы она стерлась, потребовалось лет десять. Но последние 35 лет нас объединяло очень многое – принадлежность к одному кафедральному братству, сходные взгляды на жизнь, близкий круг научных интересов и, конечно же, любовь к Белому морю. Несмотря на это, работали мы вместе редко. По-моему, у нас есть всего одна совместная статья. Поэтому я знаю в основном те стороны его жизни, которые другим людям, окружавшим его, были известны не слишком хорошо. Может быть, та небольшая и совершенно незначимая в его биографии история, которую я хочу рассказать, будет все-таки кому-нибудь интересна, хоть она никоим образом не относится ни к его преподавательской, ни к научной деятельности. Нет в ней и ничего поучительного, так, просто забавный эпизод, но в нем ярко и выпукло проявились некоторые Женины характерные черты, не знаю только, насколько мне удалось это передать.

Было это давно. Лет тридцать тому назад, может быть немного больше. Году в 1975–76. Мы тогда жили на соседних улицах. Он на улице Рылеева, я на улице Петра Лаврова, ныне Фурштатской, и мы часто ходили друг к другу в гости. Без особенных поводов, просто поужинать вместе, причем предупреждать о визите у нас было не очень принято. Прошел мимо – зашел. Если хозяина дома нет, или он занят, так и ладно. Тогда в другой раз.

Моя тогдашняя супруга воображала себя страшной театралкой. То есть не то, что бы она была знатоком театрального искусства или ходила бы на все премьеры. Нет. Ей надо было быть знакомой со всеми артистами, чтобы в беседах с подругами небрежно упоминать имена великих людей как своих коротких приятелей. Не могу сказать, что у нас дома запросто бывал Черкасов или Смоктуновский. Это было бы небольшим преувеличением, но кое с кем из Московского театра сатиры ей познакомиться все-таки удалось. Не помню уж, какие были у них амплуа. То ли старшие помощники младшего статиста, то ли даже сами младшие статисты. Но это, как ни крути, была уже настоящая богема, через которую, глядишь, можно было втереться и куда повыше.

И вот, надо же было случиться такому счастью: во время гастролей выше названного Театра сатиры вышло так, что сам Гафт оказался в день возвращения в Москву не у дел. Расчетный час в 12, из гостиницы его выселили, спектакля у него в этот день не было, а поезд ночью, и знакомых раз, два и обчелся. В общем, посидел он на репетиции, а часов с четырех делать ему было совершенно нечего. Младшие статисты были в вечернем спектакле заняты, но они путем какой-то страшной интриги договорились, что я за обездоленным заеду, отвезу к себе домой и буду его развлекать часика полтора–два, а там и супруга моя придет с работы, и ее подружки, да и сами статисты подтянутся после спектакля. И пойдет пир горой.

Был я чем-то занят, но с женщиной спорить не стал. Привез и самого Гафта, и его чемодан. Сидим и чувствуем себя оба довольно неловко. Общих тем для разговоров у нас нет, молчать как-то неудобно, он изображает довольного всем гостя, я радушного хозяина, но атмосфера натянутая. Тут на счастье раздается звонок и появляется Нинбург. И держит он в руках спасительную бутылку водки.

Начинаю я своих гостей знакомить. Гафт протягивает руку и говорит:

Гафту ничего не остается, кроме как сказать:

Тем временем Нинбург своим командирским голосом начинает распоряжаться:

– Андрюшка, – говорит, – тащи рюмки и закуску.

Принес я рюмки и соленых грибов, и очень славно мы устроились. Женя стал разливать, начал с Гафта, но тот отказался, сослался не то на гастрит, не то на колит, уже не помню.

– А мы с Андрюшкой выпьем,– говорит Нинбург. И мы выпили. И груздем закусили.

Не знаю, как Гафту, а мне с приходом Нинбурга стало много проще. У нас поговорить есть о чем, и водка с груздями нам обоим понравилась, в общем, атмосфера стала разряжаться. Только Гафт, бедняга, никак не может понять, что же все-таки происходит. Он все ждет, когда же мы начнем ему в рот смотреть. Он ведь понимал, зачем его заманивают, первый гость уже пришел, самое время начать умиляться, а мы себе треплемся о своем, и внимания обращаем на него мало. Пытаемся, конечно, как-то втянуть его в наш разговор, но он ему совершенно не интересен. Вот он и сказал:

– Вы, наверное, хотите, чтобы я вам свои эпиграммы почитал.

–Ох, Валя, не надо, пожалуйста. Не нравятся мне твои эпиграммы.

Но он все-таки парочку прочитал. Одну на Доронину, которая как клубника в сметане, а вторую уж не помню на кого, помню только, что у адресата было мужское начало, но не было мужского конца. Всем бы хорошие эпиграммы, беда только, что они были построены исключительно на игре слов, и их можно было адресовать с равным успехом к любому человеку. Пушкин в своих эпиграммах имен не называл, а все понимали, на кого они написаны. Это Нинбург в не слишком деликатной форме и сказал, а Гафт слегка надулся.

Тут и гости стали собираться. И супруга моя тогдашняя появилась, и подружки приехали, и младшие статисты. Меня было позвали на стол накрывать, но Нинбург опять выручил. Он сказал:

– Да вы там ужинайте, а мы с Андрюшкой тут посидим.

И дали нам увольнительную, потому что в изысканном обществе были мы люди нежелательные. Так что богема пировала в парадных залах, а мы на кухне.

Когда же мы допили нашу бутылку, и пошли вместе на улицу, чтобы продолжить разговор, прогуливая Жениного пса Кокса, все было уже в полном порядке: гости сидели вокруг стола, разиня рот, а Гафт читал свои эпиграммы и был совершенно в своей тарелке.

Заповедник на все времена

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Я застал Ряжков уже на подъеме, 64-65 годы. А в 70-е годы я застал просто расцвет. Когда там работали десятки людей, причем действительно вкалывали. Причем, вот в этом домике жалком, одном, жило иногда до сотни человек. Меньше конечно. Но вот наши две экспедиции с Валь Ивановной – это уже человек 30-35. И студентов человек 30. Ну, человек 60 жило. Все как-то ухитрялись и работать, и не мешать друг другу. И подбиралась очень интересная публика, чисто вот сами ребята были интересные. Тот же Юрка Плюснин – Гоблин, Князь, Нинуля, Шурка Серпенинов…. И хотя занимались они в основном не тем, чем мы, общение с ними очень много давало и ребятам, и мне, как руководителю. Ну и особая статья – это общение с Вальванной с ее ребятами. Надо сказать, что у некоторых из них дружба продолжается до сих пор. Так что Ряжков оказался не только научной базой, но и хорошей базой человеческого общения и, конечно, школой работы. Здесь все работали с полной отдачей. Это мощный воспитательный фактор: все работают и тебе неловко не работать на совесть.»

В. И. Кудрявцева [42]

О Евгении Александровиче Нинбурге и не только

Как мы встретились первый раз, я помню очень смутно. Только помню, что в первый год, когда мы были на Ряжкове, Евгений Александрович, как и всегда с ребятами ленинградскими, приехал после нас. Когда мы приехали, – их еще не было на Ряжкове. Это был… 1968 год. И в первый год мы спали… на конюшне! На чердаке, в конюшне. А готовили на костре, на опушке луга, – сейчас же за Голубым Домом, но тогда его ещё не было. Там были камни большие, между валунов разводили костёр, на валуны ставили вёдра, и в вёдрах готовили. На острове тогда жил ещё Васька-мерин, и он всё время приходил к костру, а нам приходилось его гонять. Жуткое дело! … О приготовлении обедов на костре. Я уже потом об этом думала: так бережно относились на острове к сохранности всего, что было в заповеднике, и в то же время разрешили на костре готовить. Но и для меня этот вопрос возник уже потом. Ведь я столько лет провела в туристических походах и так привыкла к жизни вокруг костра, что для меня это было совершенно естественно… Вот когда приехал Евгений Александрович с ребятами, я помню. Они-то поселились в сухой и готовили на печке, что была там.

На второй год нас поселили в «Жёлтом Доме», не в саму сухую, а в нынешний «свинюшник» (там, где потом обычно жили студентки), и готовили мы там же, в доме. А вот уже на третий год нас отправили на наш привычный теперь чердак… И появилась летняя кухня с плитой.

Евгений Александрович всегда приезжал позже нас, не то чтобы к «пуху», иногда даже пораньше, – но всегда позже нас.… На 1-2 недели уж точно позже. И на пуху они, хотя и помню это плохо, были, кажется не всегда. Хорошо помню события, когда мы были вместе на «пуху», но, по-моему – так было не всегда.

И ведь из первого года никаких фрагментов не всплывает, действительно не помню.

Особенно запомнилось, – и даже не скажу сейчас, было это на второй год или на третий (хотя детки спали уже на чердаке, на сенниках своих собственных)… …Всегда почему-то мы спали справа, а ребята Е. А. Нинбурга – слева. Причем слева-то всегда было меньше места, там были короче нары, а у нас все время было меньше ребят. В первые годы я привозила 20-25 человек, это казалось очень много, но всё равно меньше, чем ребят у Евгения Александровича. Почему так сложилось с местами на чердаке, не знаю, но их обычно приезжало больше нас. Может они были тоньше??

…Так вот, что я помню очень хорошо: как вечером уже все дети улеглись, мы пошли с Евгением Александровичем в Белый Дом, и с Виталием Витальевичем и Надеждой мы так хорошо посидели.… Да и потом мы часто вечерами собирались вместе в «Белом Доме». Было о чём поговорить. И не всегда о работе. Это были очень интересные посиделки. А тогда это был первый, наверное, год уже 1971-й, но и даже тогда мы, конечно, не были ещё очень близки с Евгением Александровичем.

Близость наша оформлялась постепенно. И что интересно, что мы с ним никогда не делили ребят. Они всегда были общие. И это, я так думаю, происходило потому, – а я знаю свой характер, – что он никогда не позволял лишнего по отношению к «моим» детям. Как и я никогда не делала замечаний его ребятам.

Мы все наше хозяйство оставляли на острове, не возили туда-сюда, потому что знали, что мы вернемся. И все наше сохранялось всегда, Надежда Степановна очень за этим следила, чтобы у нас ничего не утаскивали. У меня, и, это совершенно понятно, просто в женской натуре такая хозяйственность. А нинбуржские ребятишки, они как Нинбург… Знаете, все дети похожи на своих родителей… И они могли взять и не положить на место, а потом надо в доме чего-то искать. Но мы жили очень дружно. В последние годы Евгений Александрович очень любил присылать по приезде дежурных раньше, чем привозить всю остальную бригаду, и дежурные приходили ко мне и говорили: «Валь Иванна, помогите нам приготовить еду к приезду наших…». И Евгений Александрович всегда был очень доволен – он приезжал, был готовый обед, всё было вкусно, детям хорошо, – он был просто счастлив.

А было у нас и такое: я иногда ехать в Кандалакшу не могла, были экзамены, и … отправляла 1-2-3-х ребят одних без себя. Скорее это был наш договор с В.В.Бианки и Надеждой Степановной, а они уже договаривались с Евгением Александровичем. Было так раза три, наверное. Ездила Ленка Добрынина, с кем-то из Чернохвостовых, и работали они там под приглядом Бианки, Надежды Степановны, и конечно Евгения Александровича.… Потом также ездили Маша Гончарская с Маняшей Соколовой и Леной Лебедевой, году в 1982-м…

График у Евгения Александровича и его ребят очень сильно отличался от нашего. Поскольку мы в основном занимались птичками, то мы вставали рано, а они вставали поздно. Группы, конечно, вставали лишь с разницей в полчаса, обычно, но кто-то из «наших» вставал на «сутки» для наблюдений совсем рано… а они ложились позже нас, потому что они то тралили, то еще что-то разбирали, – и соответственно вставали позже.

Евгений Александрович меня всегда поражал тем, что я, хотя возила ребят много лет, и основными темами у них были орнитология, конечно, я сама орнитологию так не знала, как он знал свою гидробиологию.

Евгений Александрович исходно ведь был из науки.… Но я этого не знала, а вот наблюдая его на Ряжкове, я всегда сравнивала его и себя, и всегда понимала, что он значительно образованнее в том деле, с каким приезжал на Ряжков. Он знал гидробиологию как профессионал. Я же знала орнитологию только в таком объеме, который был необходим, чтобы привезти ребят подготовленными, чтобы я могла проверить их дневники, записи, посоветовать как пройти по маршруту, проверить отчеты, чтобы приучить их к делу. Я могла научить определять степень насиженности яиц, различать основные виды птиц, ещё кое-чему.… А Евгений Александрович, наблюдая, как шли разборки проб, мог рассказать и показать всё, что надо делать. Иногда даже были такие случаи, когда он просил у нас помощи, потому что ему не хватало рук. И тогда ребята наши помогали. Не только Лёва Ямпольский, я помню, сидел за столом Вовка Бухман, сидел и Митька Кудрявцев… Он занимался все-таки питанием чаек, понимал что-то в ракушках, и всегда находил кое-что… Потом у нас появились ребята, которые очень интересовались гидробиологией, например Лёвка Ямпольский, и я просто передала его в группу Евгения Александровича. И Лёвка был тогда уже не столько моим ребёнком, сколько его, – хотя и подчинялся нашему режиму.

Нам Евгений Александрович и лекции читал. Однажды было так, что ребята его попросили прочитать цикл лекций о биоценозах Белого моря. И он читал лекции – о географии и геологии Белого моря, потом о видовом составе, причем не только моллюсков, но и водорослей, и даже высших растений. Он ведь вообще был очень образованным человеком, и слушать его было интересно ещё по одной причине. Когда лекции читал Виталий Витальевич, то он у него не было внешних приёмов, которые позволяли бы удерживать внимание нашей юной публики… Его доклады могли слушать специалисты, – информация интересна, а вот форма, скажем, часто сдержанная.… А Евгений Александрович был оратор от Бога. Он умел захватить аудиторию, речь его была яркой… Я не всегда соглашалась, если он позволял себе кое-какие вольности, «новояз» так называемый, - но, тем не менее, его всегда было слушать очень интересно. И ребята всегда его слушали с очень большим вниманием.

А потом мы и вовсе подружились, и даже можно сказать, что мы были достаточно близки духовно, по своему интересу к педагогической профессии. Он очень любил своих ребят, был очень внимателен к ним, очень хорошо и серьёзно их готовил, – я этому всегда завидовала. Особенно когда побывала в Питере, в его лаборатории.… Это был тогда какой-то дом пионеров, и там лаборатория была совершенно великолепная. Ребята там вечно толкались.

А вот школьным учителем я Евгения Александровича не знала. Ни разу на его обычных школьных уроках не была. Когда идет занятие кружка – его уроком не назовешь, это совсем другая форма.… Но я считаю, а какая разница – школьный, внешкольный – это всё равно педагогика. Для меня собственно экспедиции начались тогда, когда я поняла, что необходимо вести какую-то внеклассную работу, если я хочу, чтобы дети интересовались биологией. Просто на уроках так увлечь ребят очень трудно. Нужно подспорье. А как в условиях города можно было организовать кружковую, секционную, внеклассную работу по биологии? Либо это будет кабинетная работа (микроскопы, еще что-то), либо это будет юннатская работа. Но тогда это натуралистическая работа, тогда это выезды. И ребята мои наткнулись на Петра Петровича Смолина, а он нас пригласил на свои выезды по Подмосковью... И вот с этого и началась экспедиция. Был ли Евгений Александрович знаком с Петром Петровичем – кажется, нет. И как их экспедиция началась, - я не помню.

Темы для нас всегда определялись интересами заповедника, – и по орнитологии, и по геоботанике, и по гидробиологии.… А у Евгения Александровича были и свои интересы. Было ли это договоренностью с заповедником, – я не знаю. Ребята Евгения Александровича не ходили и на планерки – чего им там делать? У них своя работа. И всё же их темы отвечали интересам заповедника, а некоторые работы даже печатались в сборниках заповедника.

Потом помню, был ещё один случай. Был какой-то праздник, то ли привальная, то ли отвальная, у нас на летней кухне. И я послала девчонок собирать прошлогоднюю бруснику. Собрали довольно много. Сварили морс, добавили туда винца, чтоб немножко было алкоголя. Всем разлили, я конечно очень строго за всем этим следила… Да, а потом Евгений Александрович вдруг меня совершенно огорошил. Когда он выпил целую кружку этого «винца», он вдруг дежурным заявил: «А нельзя ли добавки этого компотика?»… Было ужасно обидно, мы так все старались, думали, что это будет выпивка.… А оказалось что это компотик.

А потом очень хорошо помню, как впервые стали появляться «сливухи». Это спирт, уже побывавший в деле фиксации. Они его привозили для «консервации» всей живности.… А вот мои ребята меня потом уверяли, что они эту «сливуху» пили. Оставим это на их всех совести. Хотя Евгений Александрович очень любил розыгрыши, – мог сказать что-то, чего не было на самом деле, а потом смотреть на меня – какое это произвело впечатление. Я была довольно наивным человеком, и всему этому верила…

Если вспоминать какие-то ситуации, – то помню один случай. Он вообще-то был почти трагический, но вспоминаю я его всегда с удовольствием. В Южной губе на западном мысу обнаружился пожар. Там переночевали какие-то браконьеры, оставили незатушенным костёрок … огня не было, но был дым. Очень хорошо помню, как мы бежали на этот пожар. Можно было на лодках – так ближе через губу, а можно было бежать по берегу. И так, и эдак. Но самое главное, – что нужно было чем-то этот костёр заливать. Все вёдра, все кастрюли, все кружки пошли в дело.… И я очень хорошо это помню, как все ребята были с разной посудой, как Бианки кричал: «Лопаты берите, лопаты!»… Помню, что я туда не добежала. Туда добежали Бианки и Евгений Александрович. Я распоряжалась на кордоне, всех посылала тушить пожар, а они бежали туда все, кто только мог. И студенты, и наши все, – а я только всех посылала, совала им в руки всё, что было пустое.… Ну, уже пожара то настоящего не было, но дымился торф…

А Евгения Александровича и студенты обожали. Они ко мне относились как к взрослому, а к нему они относились как к своему. Он умел так себя вести со студентами, что между ними не было расстояния. Ведь между мной и студентами, точно также как между мной и учениками, расстояние было, хоть какое-то. А Евгений Александрович умел вести себя таким образом, что вот этого расстояния не чувствовалось. И в то же время никто и никогда не позволял себе какого-то панибратства. Но он точно был студентам ближе, чем я. И уж тем более чем Бианки и Надя.

Насколько Евгений Александрович влиял на жизнь на острове, на развитие событий? Думаю, что здесь другое, что он был отдушиной.… Для всех он был отдушиной, и для студентов тоже. Всё-таки правила устанавливал Виталий Витальевич, и эти правила были очень строгие, и иногда бывало так, что нужная была отдушина…

Группа Евгения Александровича, сколько помню, всегда вела бортжурнал – и мне это очень нравилось. Я не могу сказать, что я его всегда читала, даже периодически не читала. Редко читала. Но сам факт, когда пишется бортжурнал, – это великолепно, и для меня их бортжурнал и их гидробиология как-то романтически соединялись в одно морское дело. Бортжурнал, всё время в море, капитан… мне это очень всё нравилось. И потом я, конечно, понимала, что бортжурнал – это великолепный способ сохранить всё в памяти, что можно потом использовать каким-то образом для истории экспедиции. Но самое-то интересное, что Евгений Александрович сам не писал, – некогда, только приказы писал. А бортжурнал заполняли дежурные. И я великолепно помню, как если кто-то из дежурных, в силу разных причин, не писал – забывал, или не хотелось, – это вызывало всегда большой нагоняй. Тогда Евгений Александрович и возмущался, и обижался, и даже на этих дежурных прикрикивал, они вынуждены были писать на следующий день.… И все водворялось на круги своя. Это было очень хорошо, и мне это нравилось. Но поскольку сама никогда такими вещами не занималась, я и не могла привить эту форму в своей экспедиции. Был единственный год, когда взялась, было, за бортжурнал Ксюха. Ну и всё, и больше ничего не получилось…

А потом еще появилась знаменитая ряжковская газета… «Голос Ряжкова», на отдельных листочках, делался ночью, и утром его всегда прикрепляли к двери. Читать его всегда было очень интересно, и вот в написании этой газеты уже и наши ребята принимали участие. Это было общее творчество, но больше студенческое.

Поводов для размолвок серьёзных с местным начальством у нас не было. Хотя вот одну курьёзную историю могу вспомнить. Выясняла я с Виталием Витальевичем отношения, когда он вас в ночи привез с пуха. Меня тогда Евгений Александрович успокаивал, как мог, я же как Пенелопа носилась по острову, выглядывая судно, и когда в 2 часа ночи оно пришло, – вот тогда я ему (Виталию Витальевичу) всё сказала. Сказала, помню, что он «нарушает Конституцию, потому что у детей школьного возраста рабочий день больше 4-х часов быть не может»… Дело было конечно не в том, что вы переработали, а в том, что я переволновалась. А вот Евгений Александрович, как местный долгожитель, понимал, в чём дело (уж больно погода была хорошая), но очень мне сочувствовал.

Он вообще молодец. Когда я его вспоминаю, я всегда вспоминаю его улыбающимся. И таким кудлатым, ему эта прическа шла. В моём представлении, в моей памяти, несмотря на все трудности, он остается очень радостным воспоминанием.… Бианки и Надя иногда позволяли резкие замечания в наш с Евгением Александровичем адрес по поводу ребят. Ну а как без замечаний? Кто-то пошел не туда, кто-то сказал что-то громко, особенно когда это дети. Из фраз Евгения Александровича помню одну – когда сидим за столом, и кто-нибудь просит добавку, он всегда говорил «не жрать приехали»… Я ей до сих пор пользуюсь, иногда даже в компаниях…

Мы с Евгением Александровичем сообща так ничего и не написали. Мы ведь с детьми всё время, и даже ведь Виталий Витальевич с ребятами напрямую не работал, он чаще работал через нас. Виталий Витальевич мог мне что-то высказать, я же могла и фыркнуть. Виталий Витальевич всегда меня корил – «вечно Вы относитесь к ним как к детям. А они взрослые и с них надо требовать как со взрослых, а Вы…». Я не знаю, говорил ли он тоже самое Нинбургу… Может и нет. У Евгения Александровича были совсем другие отношения с его ребятами. Я могла растопырить крылья, подобрать вас всех под себя, защищать, – а его ребята были более самостоятельными.

Было ли что-то, в чём я ему завидовала? – Он был лучше подготовлен, чем я. У Евгения Александровича всегда была очень дружная компания, и тут мы были на равных. Но группы были очень разные, и взаимоотношения между ними были очень разные. Хотя дружили, даже любови между нашими детьми были. Ну так и должно было быть. Я очень любила некоторых его ребят – Боцмана, Танюшку Верещагину… Её акварель я до сих пор храню.

Что, на мой взгляд, самое главное, что сделал Евгений Александрович? – Я думаю самое главное: он сумел воспитать не одного, а многих ребят – увлечённых учёных, и горящих, таких же, каким он был сам. Вот мне кажется это – самое главное, что он оставил после себя.

Я себе простить не могу, что не поехала на последний юбилей группы в Питер. Мне надо было ехать потому, что в такой компании всех вместе я уже больше не увижу. Во мне это ощущение возникло не тогда, когда не стало Евгения Александровича, а значительно раньше…

Е. Н. Набокова [43]

Ряжков и Нинбург – это одно целое [44]

…И ВальИванну я застала. Их звали, эти – нибуржата, а те – муравьи. И настолько в те годы с ними было приято общаться! И с детьми было приято общаться. Я работала с сетями, птиц ловила. Я тогда все лето была в заповеднике, июнь, июль, август. А в августе начинают птицы мигрировать, помногу в сети попадалось. Бывало и по сто птиц в день. Поэтому ко мне прикрепляли ребят, и они мне помогли птиц вытаскивать. Я все смеялась, говорила, что я была невыездная. Я все время находилась на острове. Единственное время, когда мне разрешали свернуть сети, это на кольцевание линных уток. Я была безмерно счастлива. Потому что все ездили куда-нибудь время от времени. Например, в Кандалакшу, купить продукты. А мне это никогда не разрешали, потому что я была с птицами связана. Я всем всегда все сладкое заказывала. Евгений Александрович мне как-то привез килограмм развесного шоколада – тогда был шоколад такой развесной. А однажды Евгений Александрович ехал на судне в Кандалакшу. А я вспомнила, что едут, когда уже судно отошло, и мне очень захотелось ром-бабу. И я бегу по берегу и кричу: «Евгений Александрович, купите мне ром-бабу!». А он с судна мне в ответ кричит: «Кроха, я предпочитаю отдельно ром, отдельно бабу». Купил он мне шоколадку. Говорит: «Стыдно спрашивать про ром-бабу у мужика».

Однажды он решил сам навести порядок в лаборатории, в «мокрой». И бегал, спрашивал, кому что принадлежит. А там стояли две трехлитровые банки с шеями птиц. Я так поняла, что кто-то их в институт должен был везти. Вот он бегал по всем и спрашивал: «Чье дерьмо?» Никто не сознавался. Он мне говорит: «Кроха, это твое дерьмо?» Я говорю: «Нет, это не мое дерьмо». В конечном итоге эти банки оказались на помойке. Приехала Зозуля, оказалось, - это ее дерьмо. И она села и возмущенно стала писать им запись в бортжурнале. И я помню, что она беломориной прожигала этот бортжурнал, кипя от возмущения по поводу выброшенных для ее профессора препаратов.

В какой-то год он привозил с собой молодого человека. Даже не знаю, чем он занимался, ходил по острову с нинбуржатами. Он студенткам по утрам целовал руки, этот молодой человек. При виде дам, всегда целовал руки. Вот по утрам, например, птиц обрабатываешь, он подходит и все равно пытается поцеловать руку. А Евгений Александрович всегда мне при этом говорил: «Кроха, намажь руки дерьмом птичьим…».

И еще запомнилось, что когда они ночные пробы брали, или еще что-то, то юннаты бегали всегда и спрашивали, с какой ноги встал Шеф и выспался ли Шеф.

Он всегда столько обращал внимания на самостоятельность ребят. Вот я смотрела со стороны – он так им доверял! Я вот, например, все равно проверяю: как готовят, как чистят. Ему важен был результат. И готовили ведь они… Это мы сейчас с кастрюльками. А у них были такие большие каны, всего много очень, да еще печки топили, открытый огонь.

И очень все готовились, и мы готовились, когда они уходили в Лувеньгу на лодке под парусами. Это самый был интересный момент, когда мы их ждали, и они под красными парусами возвращались. Когда Евгений Александрович стоял на корме и только: «Раз, два…». А все его девицы на веслах, и гребут. А у него борода развевалась. И мы все ждали, когда они приедут, чтобы только посмотреть, как они прибывают в эту бухту.

Е. В. Лебедева-Хоофт [45]

Эпизоды с другом

В конце концов, вся наша жизнь состоит из эпизодов. У кого-то они более-менее сливаются в поток событий, а у кого-то, в данном случае, у вашей покорной слуги, они действительно могут быть только эпизодами в силу и сильно удаленной друг-от-друга в обыденной жизни, да и самой сезонности встреч. Ведь на Белое море мы только приезжаем. Из других жизней и обстоятельств. Так мы и встретились с Жень Санычем.

Эпизод 1

2002 год. Берег Ряшкова, брёвна перед Голубым Домом. Жень Саныч с почти вечной сигаретой в зубах смотрит одним глазом в навороченную оптику и, прижимая попеременно к уху и ко рту радиофиговину, даёт выразительные советы. Это значит – что в поле зрения возвращающаяся «Нефтис», одно из последних ЛЭМБовских судов, управляемое теперь всё больше Вадимом. Нинбург рулит с берега. «Давай парус!» - кричит по рации Шеф, - и над медленно движущимся под мотором судёнышком медленно, словно вылупляющаяся стрекоза, начинает разворачиваться нечто алое, постепенно расправляющее складки и превращающееся в настоящий Красный Квадрат. Отличает его лишь то, - что он не прибит к стене, а пузатится от ветра и медленно и торжественно движется по волнам. К Ряшкову. Жень Саныч по-деловому комментирует что-то по рации, поглядывает в трубу, и вроде как проявляет удовольствие. Ученики умеют ходить по морю. Хорошие ученики.

Эпизод 2

За девять лет до этого, 1982 год. Возвращение из Вороньей губы. Когда вы слышали последний раз изящный русский устный? «Табань, твою мать!» - ага, это мы подходим к Ряшковским бонам. Все устали, а отвечающий за всех Шеф и подавно. Позади пара недель в палаточном лагере с минимумом комфорта, многие десятки драгировок и чего-то ещё, трудный вечерний путь к родному острову… Чашку кофею бы… Ну а утром опять такое родное и привычное «Детки-заднички!» - и можно опять хоть куда.

Эпизод 3

Год тот же. Воронья губа. Некая юная дура, которая учитывает птиц по берегу, должна была бы взять спички, развести костёр на «том» берегу, её б забрали. Но дура забыла спички и голову, наверное, тоже. Снятую с камня юную дуру везут сердобольные старик-со-старухой-поморы-из-Княжой, ограничившиеся без всяких приветствий и расспросов лишь нахмуренным «Куда тебя везти». Туда, туда, - вон палаточный лагерь… При подходе лодки из лагеря выбегает Жень Саныч. «Что случилось?» - «Да вот, подобрали…» - «Пи-пи-пи - пропускаем сказанное – забыла спички что ль?» - «Ага». Впрочем, птичий учёт сделан, организм здоров и девствен, так что временный Учитель (в этом году по просьбе Валь Иванны отвечающий ещё и за трёх её разгильдяек) может быть спокоен. Ну спички забыла, никакой окружности не случилось, ну и что… Вернули ведь добрые люди.

Эпизод 4

Ряшков студенческих лет. Год так 1987-й. Страна открывает свои занавесы, и заповедник периодически посещает кто-то сильно не русский. Ждём кажется финнов. Дней за 5 до события поступает ЦУ из Белого Дома (а это на Ряшкове дом начальства): «Все дружно убираем литораль». Несмотря на малую содержательность занятия – приступаем. В пылу уборки смели бревно, по которому только и могла находить гнездо одного из моих куликов-сорок (гнездо осталось, птицы тоже). Набрали кучку каких-то железяк, которые ещё не успело утащить море. Потом просто ходили по литорали и делали вид. Когда за день до приезда гостей, а это как раз был день бани, в Фёдоре (WC) вдруг появились нежнейшие рулоны пипифакса – Жень Саныч не выдержал и едко пробурчал «Ну тогда я вам щас покажу…». И показал. Сбрил бороду.

Увидев это замечательное нечто, - добродушное, с большими ушами и голой откровенной улыбкой, оставалось сказать только одно: «Укройтесь». Это был его очень сильный протест перед чисткой-перьев-к-приезду-кого-то. И единственный раз за всё время общений, когда видела Жень Саныча без бороды.

Эпизод 5

Какой-то год неважно, ибо много таких. Коридоры МГУ. Олимпиада. Толчея знакомых, менее знакомых и совсем незнакомых лиц. Жень Саныч мелькает в коридорах, отслеживая свои питерские дарования, тоже мелькающие по коридорам от одной секции к другой. Его всё время кто-то приветствует, обнимает, куда-то тащит и что-то рассказывает. Но он возвращается к своим. «Мы побеждаем», - радуется Жень Саныч. Сегодня минимум двое ЛЭМБовцев заняли призовые места, и это гордость – ведь МГУ-шная школьная олимпиада – лучшая в стране. А Жень Саныч – хороший болеющий за своих питомцев и очень гордый ими Учитель.

Эпизод 6

Раннее утро. В сон врывается звонок телефона. «Не разбудил? Кофе будет?» - да конечно же кофе будет, и будут вечерние разговоры, и приятный ужин. Ведь это так редко бывает, один-два раза в год, когда Жень Саныч проезжает Москву и вдруг ещё в ней и задерживается.

Эпизод 7

Тёмная полярная ночь. Одной шальной девице пришло в голову за неделю до Нового Года, что странно, а потому и неплохо бы, было встретить 1999-2000 ночь под скрежеты и шорохи беломорских торосов и, даст Бог, ещё и при северном сиянии. «Конечно, приезжай!» – экспедиция ЛЭМБа традиционно уже была в это время в Лувеньге. Почему-то ночь (а не обычное утро), мороз, поскрипывающие по снегу валенки, разборки проб под «Республику Шкид»… Редкое, на пару часов, тяжелое красноватое солнце, сидящее просто на макушках сосен и совсем не готовое оторваться и двигаться выше, - нет, скорее спрятаться обратно, оставляя розовый след на снегу. Народ всё равно работает, лыжи, дночерпатели, мокрые замерзшие руки, - и в дом, разбирать, разбирать, разбирать. Под «Республику Шкид». А сияние северное – оно именно в ту полночь и было. Даже фотография есть.

Эпизод 8

2002 год. В «Сухой» (лаборатория в Жёлтом доме на Ряшкове) много народу. Кто-то сидит на скамьях, кто-то на столе, кто-то стоит, опершись спиной на печку. Тихонько в углу мигает видеокамера – такой сбор по такой теме трудно не записать. С неделю продумывали с Жень Санычем и Вадимом, как бы уговорить Виталия Витальевича на долгий разговор-воспоминания об истории Ряшкова. Даже написали штук двадцать тезисных вопросов. Интересно всем. Жень Санычу – конечно особенно. Ведь он знает эту историю почти так же хорошо, как и Шеф. И, слушая рассказ, вспоминает эту историю вместе с Шефом. Как жили на острове, когда еще не было летней кухни, как общались с интересными и разными постоянными и временными обитателями, как приезжали и приживались разных возрастов студенты, ученые, школьники, да просто друзья. Ведь это и его, Жень Саныча, остров – где окреп и сформировался за годы экспедиций ЛЭМБ, где радости и трудности переживал он сам, где были курьезы и поводы – для многих увлекательных и поучительных историй. Где, в конце концов, в Анналах Ряшкова есть не одна запись его рукой с 1970-х лет и поныне. Но сейчас – за эти четыре часа воспоминаний и рассказа Шефа – Жень Саныч, тоже Шеф, переживает это всё по новой. Спрашивает, подсказывает даже, хмыкает, вспомнив что-то и промолчав. Душевный вечер. Вечер истории Ряшкова.

Эпизод 9

Последний. Тот же 2002-й. Хорошая тропка ведёт к бараньим лбам и к Малой Песчанке. Так здорово по ней идти вдвоём, вспоминая потихоньку всех тех, с кем ходили тут – или каждый по отдельности – не раз за прошлые годы. Как-то сложилось в этом году – что приятно надолго пересеклись, что выпадает время поговорить и повспоминать. И грибы уже пошли – вот и предлог, пройти по грибной тропке к бараньим лбам, не торопясь. Да-да, вот тут бы первый очаг, тогда еще готовили на костре. Да, конечно, вот тут Лешка Ладыжев нашел как-то раз гнездо, и все, кто ходил мимо, кормил насиживающую щуриху комарами, а она смирно сидела, поблескивая глазом, принимая очередного комара. Ну да, а вот здесь у почвенников Уварова и Ко стояли какие-то климатические садочки, вроде как «микрокосмы». А тут любили под надзором Валь Иваны купаться муравьи и нинбуржата в нечастые в июле теплые деньки. Ну и так вот, слово-за-слово, идём, не торопять по тропке – до бараньих лбов, по берегу в сторону Песчанки. Где-то и гриб найдём. Жень Саныч радуется. Остановились. Покурили. Обратно. Полчаса разговора. И душевно стало. Ну, пошли опять работать.

И теперь той же тропкой. И мысленно – в разговоре. Потому что теперь Вы всё время здесь.

Из воспоминаний [46] Д. Л. Попова [47]

Впервые на Ряжков я попал в 90-м году. Кстати, Нинбург – первый человек, которого я встретил на Ряжкове. Тогда он еще не был таким… Кажется он был черным. Да, черная борода, черные волосы. Я приехал в сентябре 90-го года, тогда кончились сигареты, а талонов еще не было. И вот я приехал, он меня подвел в печке, а там разложены кучки: вот тут, говорит, у нас такой-то табак, тут такой-то, а тут турецкий.

Мы не так много и общались. Он заходил ко мне, или я… По-дружески. Общались как хорошие соседи. Но он очень интересный человек. Интересный во всем. И сама внешность интересная, такая сразу привлекающая к себе внимание. И человек интересный. Когда я приехал только, ничего не знал – ни кто тут живет, ничего. Приходил к нему – а что это я тут за фигню поймал? Что это я за пенопласт поймал? А, говорит, это не пенопласт, это икра… иглокожих каких-то, что ли. Я уже не помню. Он очень интересно рассказывал. Вообще, я понимаю, почему он мог так детей заинтересовать. Хотя как-то я слышал, как он ругался на детей. Я как раз доски укладывал на тачку, только уложил, уравновесил... А тут слышу его голос: «Мать вашу! Чего орете на пол-острова?!». Ну, я тачку выронил, все эти доски у меня посыпались.

Вообще, его группа всегда была самой дружной, целеустремленной. Ребята знают, чем они занимаются, зачем сюда приехали. Пожалуй, я ни в какой другой группе этого не видел. И в группе Полоскина, которая как бы ответвление, все равно чувствуется этот Нинбурговский принцип. Видно направленное движение. Все делается четко, упорядоченно. Бывает, придешь, попросишь помочь – тут же находятся люди. Правда, они отрываются от другой работы, и сразу думаешь – может, не надо было. Но они без лишних разговоров, ковыряний в носу приходят… Вот такие вот шкеты начинают таскать тяжелые вещи. Смотришь – уже все готово, идут обратно.

Сначала мне казалось, он направлен только на науку. А потом он стал открываться мне с других сторон. Как-то он меня поразил. Рассказывал, как он диплом писал по семге, ездил по Терскому берегу – очень интересно рассказывал. Про поморов, про их быт. Я не думал, что он так это все знает. Или заговорили как-то о происхождении саамов. Вот, говорю, не могу найти, где бы про это прочитать. Он говорит: «подожди!». И начинает: Иванов об этом писал то-то, Петров, там – что-то другое. То есть где-то у него это все в голове было. Действительно, он очень интересовался историей края, где он работал. Был патриотом этого края, который для меня родной, а для него нет, но он все равно был его патриотом. Знал больше, чем многие местные. Про Соловки очень интересно рассказывал. Про людей тамошних. Вот, говорит, священнослужитель там такой, интересный мужик… Вообще, люди ему были интересны. И ко всем он относился хорошо, никогда ничего такого не говорил. Нет, ну бывало, конечно, скажет: «Сволочь же он. Но интересный мужик!..» И всегда старался сгладить. Начнешь бывало, что такой-сякой, а он говорит – да, но вот все же… Никогда ни с кем не ссорился. Насколько я знаю, ни с кем из заповедниковского начальства не поссорился.

Была ситуация, когда уже Вадим /Хайтов/ ездил. Они застряли где-то в Воронке /Вороньей губе/. Уже темно было. И Нинбург тут бегал, готов был уже разве что не топиться. Я говорю ему, что подожди, вот утром станет светло… А он мне отвечает: «Да, и по волнам приплывут их трупы». То есть, вроде, на словах он говорил спокойно, шутил даже, но переживал так, будто там его родные дети.

Из воспоминаний В. В. Хлебовича

Сблизились мы типично – на Ряжкове, куда я старался попасть при каждом удобном случае. Там я впервые увидел его с ребятами “в деле”. Поразился естественности, романтичности и прагматичности отношений и дел. Поэтому потом всегда радовался участию в беломорских экспедициях своей подросшей дочки Наташи. И мой внук, ныне священник о. Александр, по первому образованию биолог, тоже прошел у Нинбурга школу беломорских экспедиций. Осмелюсь утверждать, что эти экспедиции и общения в лаборатории во многом определили жизненные интересы и даже стиль жизни очень многих ребят.

Евгений Александрович Нинбург для меня более чем яркая личность. Он – уникальное явление. Рамки этого явления, его поле, - обучение практическим приемам и теоретическим основам гидробиологии многих поколений школьников с обязательной их работой в специфических условиях самостоятельных экспедиций на Белом море.

Чтобы подготовиться к экспедиции нужно, чтобы школьник (начиная с 6-7 класса!) заранее приобрел некоторые профессиональные навыки – знал орудия и способы лова планктона и донных организмов, приемы разборки и фиксирования материала, умел примерно ориентироваться в названиях групп организмов. Обязательным было владение лодками – весельными и парусом. С собой следовало взять все, что нужно и для быта на острове, где нет ни нянек, ни столовой. Ребята должны научиться варить кашу, мыть посуду, пользоваться спальниками, зашивать дыры на одежде, знать аптечку, грамотно упаковывать рюкзаки. И, что особенно важно, уметь дружить и помогать друг другу.

До сих пор страшусь представить себя на месте воспитательницы детсадика или учительницы первоклашек, ведущих по улице своих подопечных – а вдруг потеряется кто, а вдруг кто из них побежит в сторону.

А ведь со старшеклассниками не легче – переломные возрасты, самоутверждения.

А у Евгения Александровича и его помощников-учеников все получалось. И работа, и быт, и праздники с подручными-подножными лакомствами (черника, грибы, тресочка) и обязательными песнями.

В каждом биологическом институте Петербурга сейчас работают прошедшие школу кружка и беломорских экспедиций многочисленные ученики Нинбурга. Только в моем родном Зоологическом институте РАН их не менее десяти, включая самого директора.

Кроме многочисленных учеников, помнящих и сохраняющих заложенные им традиции, Евгений Александрович оставил нам свои замечательные книги. Как его последний привет дошла до меня тоненькая книжечка, изданная в 2006 году Фондом дикой природы (WWF) “Технология научного исследования. Методические рекомендации”. Название говорит само за себя. Этой брошюрой Евгений Александрович прочно закрыл брешь, десятилетиями зиявшую в нашем университетском образовании. Хорошо помню, как в Зоологическом институте замечательный педагог профессор А.А.Стрелков каждый год собирал молодых аспирантов, недавних выпускников вузов, и каким откровением для них была его лекция с азами тех положений, которые, наконец, так четко изложены Евгением Александровичем. Уверен, что сейчас любой естественник, не только биолог, будь то студент, аспирант или уже научный сотрудник должны иметь на своем столе эту книжку.

В. М. Хайтов [48]

Еще о бороде

Ходит много историй о том, как Шеф появился без бороды. Сколько раз он менял свою внешность сказать трудно, но вот в 1987 году на Ряжкове, он сбрил бороду в последний раз это точно.

Был банный день, а дети, как это заведено, всегда мылись на Ряжкове после начальства. Поэтому, покинутые Шефом, мы расслаблялись и, как это часто бывает, расслабились слишком. Короче, не сделали ничего из того, что должны были сделать. Далее в положенное время мы отправляемся получать банное удовольствие и каким-то неведомым образом попадаем в баню, не встретив Шефа. После отведенных на помывку полутора часов мы расслабленные и разомлевшие возвращаемся на кормокухню.

Там уже идет обед, и мы радостно садимся за стол трапезничать. А за столом сидит какой-то незнакомый мужик (по виду - ну чисто А. М. Городницкий) и зло так на нас смотрит. Ну, бывает на Ряжкове всякое, приезжают разные люди, в том числе нередко с нами за стол садятся. Едим. И тут этот незнакомец на чистом шефском начинает объяснять нам, что мы, мягко говоря, неправы. Работа не сделана, лаборатория в полном беспорядке, ну и т.д. Мы выпадаем в осадок. С одной стороны, трясутся поджилки, так как шефский голос кого угодно напугает, тем более за дело, а с другой стороны, совершенно невозможно удержаться от неуместного веселья от наблюдаемого несоответствия облика и голоса. В общем, запомнился этот случай хорошо.

Без бороды Шеф ходил около пяти месяцев. Жаловался, что стало холодно, но регулярно брился. И брился он до зимней экспедиции, в которой он бороду проиграл. Точнее проиграл ее отсутствие. Не помню уж, в чем было дело, но разгорелся у нас спор о чем-то и спорили в основном Маринка Вильнер и Шеф. Ставкой в споре была американка. Шеф проиграл, а Маринка загадала, чтобы борода вернулась на место. Так все вернулось на круги своя.

Юннатская станция

И. П. Бояров [49]

Как он это делал

Мое знакомство с Евгением Александровичем Нинбургом произошло в 1975 году при тяжелых для него, как я теперь понимаю, обстоятельствах. Он вынужден был покинуть школу-интернат, где проработал шесть лет, где водил экспедиции и, естественно, оброс учениками и хозяйством. 235 школа, куда он пришел преподавать биологию и где я тогда учился, была вполне обычной, снабженной стандартным количеством болванов – как учеников, так и учителей. Правда, судя по обрывкам разговоров, которые мы слышали, часть преподавателей относилась к нему с большим уважением. Дети, способные к умственным усилиям, тоже его выделяли. Кстати, это вообще было характерно: мои знакомые, видевшие Шефа один-два раза в жизни, оказывается, хорошо его запоминали – ощущали, значит, масштаб личности.

Конечно, он организовал в новой школе «юннатский кружок» (в кавычках потому, что Е.А. не любил оба этих слова, чувствовал, должно быть, в них что-то самодеятельное и пионерское, а «юннатами» так даже ругался). Он сходил с ребятами в зимнюю экспедицию, но без меня – биология тогда (как и сейчас) была далека от моих интересов, хотя слушать его уроки было довольно любопытно. Но летом, вернувшись из трудового лагеря, я узнал, что «ваш биолог везет детей на Белое море». И решил попроситься – вдруг возьмет?

А ему было некуда деваться, правда, понял я это уже потом. Как и то, что вообще непросто было решиться на эти экспедиции. Ведь он начинал на пустом месте, не было ничего, кроме опыта. Детей минимум, знал он их в лучшем случае год, биологическая подготовка слабая или, как у меня, отсутствует. Второй руководитель – вовсе не биолог, а физик, Александр Иванович Филиппович, – правда, педагог, чудесный человек и обладатель отличных полевых навыков. Но, видимо, опасение пропустить сезон наблюдений перевесило, и Шеф впрягся.

Я же, явившись в лаборантскую кабинета биологии и объявив присутствующим о своем желании принять участие в экспедиции, услышал первый вопрос: «Что ты будешь делать, если тебе на ногу упадет шлюпка?» и смех. Вот как раз про шлюпки я кое-что знал, поэтому быстро ответил: «Посмотрю, кто уронил», имея в виду, что сами они не падают. Смех усилился, и после комментария «Весьма спокойный молодой человек…» я понял, что принят.

Кажется важным отметить, что, посидев немного с будущими коллегами за чаем, я ощутил, что говорю с ними на одном языке. Буквально: в разговорах с большинством своих одноклассников я выучился упрощать речь, иначе они меня не понимали. А тут и шутки, и цитаты, и речевые конструкции воспринимались обеими сторонами легко. Что, конечно, радовало.

Первые дни в экспедиции запомнилось мне лучше из-за необычности происходящего, – потом-то все воспринималось как должное. Для начала удивило отношение Шефа: как к взрослым ответственным людям. В моем рюкзаке лежала одежда, броды и казенный спальник, вес показался мне несерьезным. Я сказал об этом Е.А., и он выдал мне свою библиотеку, после чего просто так подняться с рюкзаком оказалось невозможно – я лежа вдевался в лямки, перекатывался на живот, подбирал под себя руки и ноги и тогда уже вставал. Разумеется, попросить забрать книги было неприлично, но и Шеф, хотя и видел, наверно, мои акробатические упражнения, не делал попыток меня пожалеть и облегчить груз – к моему полному удовольствию. А что: взялся тащить – тащи.

Из Кандалакши сразу на Ряжков мы не попали – штормило – и начальство нашло нам работу: перетаскивать какие-то доски. Но важно было, что за это экспедиции заплатили. Думаю, большинство школьников впервые делали что-то, имеющее рублевый эквивалент. Ощущение, если кто забыл, очень приятное.

Там же, в Кандалакше, среди растопки мне попалась книжка с названием «Программа КПСС». Я подошел с ней к Шефу и предложил повесить на гвоздь в туалете. Мне, малолетнему придурку, не пришло в голову, что это похоже на провокацию, что у него могут быть серьезные неприятности, если я сболтну про это в неподходящем месте. Что он про меня знал? Только то, что я в прошедшем году сидел на его уроках, один из примерно трехсот. Я же просто ощущал, что нормальный человек не мог относиться к нашей власти без презрения, и решил удачно пошутить.

Е.А. выразился в том смысле, что перед тем использованием, которое я имел в виду, неплохо бы документ этот прочитать, и что умные люди не ограничиваются обложкой, когда хотят что-то понять. Я, несколько сконфузившись, внял совету и прочитал. О! О-о-о! Многие, наверное, уже этого не знают – там партия обещала, и даже, кажется, торжественно клялась, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Причем содержались конкретные даты, часть из которых уже прошла, и конкретные результаты, которых не было! То есть вполне антисоветский текст, являющейся при этом главной книгой советской власти! Мое уважение к Шефу возросло безмерно.

Ну вот, наконец, корабль и Ряжков. Даже странно, как много там оказалось для нас впервые. Конечно, это Белое море, запоминающиеся навсегда картины северной природы, незаходящее солнце. Но не только.

Дежурить по кухне и всему остальному Шеф назначал непременно разнополую пару, именуя должность юноши «кухонный мужик». При этом выяснилось, что учиться готовить даже простейшую еду нужно не только мне, но и кое-кому из девушек. К примеру, одна из них регулярно продувала макароны, утверждая, что так они вкуснее получаются. Но научиться установить и поддерживать правильные отношения с партнером по дежурству – противоположного пола – было, пожалуй, еще сложнее и важнее.

Находилось место для применения ума. Не знаю, как сейчас, но тогда воду на кухню таскали из ручья ведрами. Е.А. удивился, но не стал возражать, когда мы придумали возить туда на лодке фляги, поднимать их выше по ручью, наполнять и так же, «морским путем» привозить обратно. Слышал, что этим изобретением пользовались и потом.

Конечно, Шеф присматривался к нам и старался дать каждому подходящую для него работу, но ведь не всегда это было возможно. О, эта «разборка дночерпательных станций»! Как было мне скучно (однако работать с определителем я научился). Впрочем, и тут были приятные моменты. Это при мне Е.А. внимательно рассмотрел вытащенный одной из девушек из простоквашницы коричневый катышек и на ее вопрос «Что это?» громко ответил «Дерьмо-с, сударыня!» А потом еще рассказал, что такой вот рыбий кал где-то и кем-то фиксировался с этикеткой «коричневое, не опознано».

Кстати, кое-что из биологических знаний оказалось потом полезным в жизни. Так, я запомнил, что «приобретенные изменения не наследуются», и это позволило экономить время при чтении статей о биологических сенсациях. Полученные представления о популяциях, экосистемах и дарвинизме помогли составить обоснованное мнение про «Лох-Несское чудовище», «реликтового гоминоида» и «альтернативные теории эволюции». И вообще понять, что такое наука.

Но главным, конечно, было ощущение своей незаменимости, когда в шесть утра и дальше до полуночи, независимо от погоды, измеряешь температуру воды и воздуха, или когда, сидя с биноклем на мысе, считаешь птиц, пересекающих воображаемую линию «до левой оконечности вон того острова», а сменщик сопит тут же в спальнике свои честные два часа. И ты понимаешь, что это нужно не только для науки, но для команды, экспедиции, которую тут представляешь ты и только ты.

Следствием был такой, например, эпизод. Проработав в нашей школе год, Шеф ушел на юннатскую станцию на улице Кронштадтская, я иногда к нему туда заходил, случалось, помогал, чем мог. Оканчивая школу, я узнал, что очередная экспедиция отправляется точно в тот вечер, когда у нас выпускной. Понимая, что лишних рук при погрузке не бывает, я ушел от напивавшихся одноклассников на станцию. Кстати, нас, выпускников там оказалось несколько. И вот, в то время как мои сверстники по всей стране ощущали свою ненужность, мы чувствовали свою полезность человечеству в целом и конкретным приятным нам людям в частности.

Позднее, когда я учился в институте, мне позвонили и рассказали, что на станцию пришли местные гопники, избили зоолога Дмитрия Викторовича Сабунаева и пообещали зайти завтра, окончательно со всеми разобраться. Назавтра я с несколькими друзьями прибыл защищать Шефа. Куда там! Сбежавшихся «по тревоге» было столько, что они не поместились в двухэтажном здании и гуляли вокруг. Еще бы: ученики, друзья учеников… Думаю, если подонки и подходили, то увидев такое количество народа, предпочли исчезнуть без следа.

Следствием ясного мышления было умение Шефа четко и весьма остроумно формулировать свои мысли. Мне очень нравилась фраза о том, что «мужчины и женщины должны быть не равны, а равноправны». Сказанное про обязательное среднее образование «любая идея, помноженная на 250 миллионов, превращается в идиотизм» имеет гораздо более широкое применение (упомянутое число – тогдашнее население нашей тогдашней страны).

Часто это было не только забавно, но и полезно. Так, одной из наших девушек, секретарю комсомольской организации школы, пришлось отчитываться в бортжурнале за некую самостоятельную работу, и она несколько раз применила выражение «и многие другие». Шеф прокомментировал: «Когда человеку нечего сказать, он пишет «и многие другие». Это есть дурная манера школьных комсомольских секретарей». Я запомнил, и сам этим выражением не пользуюсь.

Естественно, мы повторяли Шефовские шутки, словечки и даже любимые междометия и ругательства. И сейчас его ученика случается опознать по фигурам речи.

Всем известны розыгрыши и мистификации Шефа, из которых самая долгая (и, на мой взгляд, чрезвычайно удачная) – Большой зеленый камнеед. Но однажды в экспедиции ему не удалось меня разыграть, причем исключительно по причине моего глубокого биологического невежества. Е.А. подозвал меня к микроскопу. По его замыслу, я должен был увидеть там какую-то известную, но невозможную на Белом море водоросль. Однако о ее существовании я даже не подозревал, зато, честно и старательно вглядываясь, заметил, что изображение покачивается. Чтобы узнать, откуда взялись волны в чашке Петри, я полез к объективу, и все понял – объекта не было, а была отраженная зеркальцем микроскопа сосна, росшая за окном и колеблемая ветром. Знающие люди говорили, что действительно очень похоже, и был бы я биологом, непременно бы попался.

Увы, я не педагог и не психолог, и не понимаю основного – как Шеф это делал. А понять очень хочется, наверное, в этом и есть главный смысл воспоминаний.

Могу только повторить слова других людей, что он был для меня как второй отец – и по влиянию на формирование личности, и по авторитету, и по моему к нему отношению. При этом не думаю, что он как-то особенно выделял меня из сотен своих учеников. Но как он этого добивался? Как у него получалось, что мы уезжали в экспедицию детьми, а возвращались почти взрослыми?

Может быть, главным было уважение, доверие и полезная, производительная работа – именно то, чего нет в школе, и чего, как оказалось, там так остро не хватает.

К сожалению, у меня получилось написать не столько про Евгения Александровича, сколько про самого себя. Неудивительно, учитывая, какое место он занимал в моей жизни. До сих пор не верится, что его нет. Кстати, с этим связана еще одна проблема. Очень хотелось избежать умильно-пафосного тона некролога, заметив который, читатель сразу начинает делить написанное пополам. Но ведь «Шеф велик» мы говорили о вполне живом человеке и не чувствовали в этом никакого преувеличения.

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

А на следующий год его позвал на юннатскую станцию Кировского района работавший там Дмитрий Викторович Сабунаев, с которым мы были в дружеских отношениях.

Так началась следующая эпоха – завершающий этап создания ЛЭМБ. Так же продолжались беломорские экспедиции, начал создаваться музей биологии моря. Условия работы там были очень неплохие – отдельное здание, окруженное зеленым садом, на этом же участке – животник, в котором располагался зоологический кружок Д.В., и оранжерея.

Обычно получаемые Нинбургом премии или еще какие-то деньги тратились на оборудование лаборатории. Однажды (кстати, во время московской университетской олимпиады) уже во время его работы в Кировском районе произошло ЧП – он забыл портфель со всеми деньгами в аудитории Московского университета, в нем были деньги на прокорм и обратную дорогу для группы около 10 человек. Пришлось занимать у всех московских знакомых. Когда он вернулся, я заикнулась о том, что, может быть, попросить родителей скинуться хоть понемногу, так как на отдачу долга нашей зарплаты явно не хватит. Но он отверг эту идею, сказав, что сам виноват, поэтому родителей сюда впутывать неудобно. Когда я спросила: «А как тогда будем существовать, отдавая долг?», то услышала от него обычное: «Ну, придумаем что-нибудь». В итоге, в общем, действительно выкрутились.

Много позже почти такая же ситуация получилась и с его соросовской стипендией, под которую он занял денег, чтобы купить в лабораторию компьютер с принтером и всякой другой оргтехникой - тогда это было новинкой. После получения первой половины стипендии его ограбили по дороге, и нам пришлось наскребать деньги для отдачи долга уже под вторую половину стипендии, которая, к счастью, осталась цела, и мы смогли благополучно вернуть долг.

В течение почти всего периода работы Евгения Александровича на станции, заведующей этим отделом была Людмила Васильевна Старых, которую и Нинбург, и Сабунаев вспоминали всегда с неизменной благодарностью..

Из рассказа Е. А. Нинбурга

«Взрослые у нас впервые появились поначалу как мои помощники, потом - как коллеги, уже во времена, когда мы были на юннатской станции районного Дома пионеров в Кировском районе. Потом это стал Детский экологический центр, и вот тогда подрастающие ребята стали как-то сохраняться в Лаборатории. То есть продолжать работать в профиле Лаборатории, ездить в экспедиции...»

А. А. Оскольский [50]

Импринтинг от Шефа

1971 год

Мне восемь лет. В нашей семье – культ моря, парусных кораблей и дальних странствий. Настоящего моря с приливами-отливами и солёной водой я пока не видел, зато лето провёл на Чудском озере, избороздив его с родителями на маленькой деревянной яхточке. Стаксель-шкот, топенант или румпель для меня – предметы обыденные, вроде чайника или дивана. Мне невдомёк, что кто-то вообще не знает таких слов.

Впрочем, яхта была прежде всего плавсредством: морское дело меня не очень привлекало. Мне было интересно всё, что живёт, движется или цветёт. Желательно под водой, но чтобы можно поймать и посадить в банку. Я посмотрел фильм «Флиппер» и мечтаю стать дельфином. На худой конец – аквалангистом.

Однажды отец купил мне книгу «Ваша коллекция» М.А. Козлова и Е.М. Нинбурга, которая стала настольной на несколько лет. Она оказалась первой «толстой» книгой, которую я самостоятельно прочитал целиком.

«В СССР работает около двух тысяч зоологов. Это, конечно, немало – но и не так уж много для такой огромной страны, как наша. Им никогда не справиться со своими задачами без помощи многочисленной армии любителей природы». Книга была о том, что могу сделать я, чтобы внести свой вклад в науку. Она вызывала доверие: в ней не было ни сюсюканья, ни пионерской фальши. Всё было просто и серьёзно. По-взрослому.

В книге были вклейки с цветными рисунками беспозвоночных, хорошо мне известных и совсем незнакомых. Меня особенно впечатлили водяной скорпион и щитень; как-то не верилось, что в наших водоёмах обитает ТАКОЕ. Водяного скорпиона (а заодно и ранатру) я повстречал следующим летом, а вот увидеть живого щитня мне довелось лишь на практике в университете.

Пример неудачной записи в полевом дневнике: «Сегодня я видел бабочку. Она сидела на цветке. Когда я подошёл, она испугалась и улетела». Следует писать: «17 июня 1970 г., 15.30. В пойме р. Ящеры на соцветие таволги села крушинница. Когда я подошел ближе, улетела». Непросто научить человека делать точные научные описания, отфильтровывая собственные домыслы. По себе знаю.

Из примеров этикеток и записей в полевом дневнике я узнал, что в Лужском районе Ленинградской области существует река Ящера. У неё есть старица с плавунцами и прудовиками, а также пойма, в которой растёт таволга. До сих пор слово «Ящера» ассоциируется у меня с таволгой. Правда, тогда я ещё не знал, как это растение выглядит.

Шесть лет спустя я спросил у Шефа, почему он «Е.М.», а не «Е.А.». Оказалось, что по паспорту он Евгений Моисеевич, но его отца всегда звали Александром. У евреев был обычай скрывать «настоящее» имя человека, чтобы уберечь его от козней дьявола. Позже, когда скончалась моя бабушка Сарра Эммануиловна, я узнал, что по документам она была Саррой Менделевной.

Спустя восемь лет я отдал книгу Шефу; он готовил её второе издание. Шеф обещал вернуть мне экземпляр со своей собственноручной правкой. Не вернул, забыл. Новое издание книги называлось «Юным зоологам». Текст знакомый, но – не то!!! Пусть юные зоологи читают, а я скоро в универ поступать буду…

1973 год

В районной детской библиотеке мне случайно попался номер журнала «Костёр», с повестью Леонида Яхнина. Её герои – старшеклассники – живут на острове Кряжов, где изучают беломорских животных. Ходят в море на драгировки, разбирают пробы, влюбляются и ловят треску. Командует всеми бородатый Антон Капитонович по прозвищу Капитаныч… Повесть Яхнина легла в моём сознании между Сат-Оком и Жюлем Верном. «Вот бы мне туда» - мечтал я, понимая, что так не бывает.

1976 год

Я учусь в седьмом классе и твердо знаю, что буду биологом. Прошёл через несколько кружков во Дворце пионеров и на университетской кафедре ЗБП, занимал места на городской биологической олимпиаде. Но в кружки меня больше не тянет. Хочется настоящего дела, а кружок – это игра, как ни крути. Так мне кажется.

Моё разочарование беспокоит родителей. Мама где-то узнала про кружок Нинбурга и поставила меня перед фактом: тогда-то во столько-то мне надо приехать на юннатскую станцию, что на Кронштадтской улице, и встретиться с Евгением Александровичем. «Я договорилась, отказываться неудобно, а там уж сам смотри».

Я не возражаю, но и энтузиазма не испытываю. Не без труда добрался до станции юных натуралистов Кировского дома пионеров (которая скоро стала для меня просто Станцией), нашёл нужный кабинет. В нём я увидел трех девочек, которые совершали странные манипуляции над пластмассовыми кюветками. То были Цыпа (Лариса Кудрявцева), Лена Калинина и Лариса (фамилию забыл). На меня они не обратили особого внимания; было видно, что девчонки сосредоточены на работе. Между собой они беседовали на птичьем языке: «Это рупестрис или фракта?» - «Это вообще не кладофора». Я понимал лишь отдельные слова, что уязвляло моё самолюбие.

Чуть позже пришёл Евгений Александрович. Поинтересовался моими прежними занятиями, откровенно проигнорировал перечисление олимпиадных заслуг. «Мы тут на-у-кой занимаемся» - с расстановкой произнёс он, положив передо мной несколько работ, выполненных в лаборатории. Беглого просмотра было достаточно, чтобы оценить: работы на порядок добротнее моих олимпиадных опусов. «Интересно! И статистики много…» - пролепетал я. «Статистика – это только метод. А пользуемся мы им для того, чтобы изучать экологию бентосных сообществ».

Потом Евгений Александрович рассказывал про экспедиции на Белое море, показывал бортжурналы и фотографии. Всё это звучало слишком фантастично для меня. «Какое парусное вооружение у «Бокоплава»?» - спросил я, чтобы поддержать разговор. К моему удивлению, Евгений Александрович не нашёлся, что ответить.

«А вот пробы бентоса, взятые в Южной губе. Мы разбираем их сейчас, потому что не успели это сделать в экспедиции. Присоединишься?» - «Конечно!». Я получил кювету с небольшой порцией нитчаток, а девчонки быстро ввели меня в курс дела. Тут-то я и узнал, чем Cladophora rupestris отличается от C. fracta… Я очень старался ничего не пропустить, но Евгений Александрович одобрил мою работу только после второй проверки.

Мы попили чай и разошлись. При первой встрече Шеф не произвёл на меня тогда какого-то особого впечатления. Он, однако, был тем центром, вокруг которого вращалось по-настоящему заманчивое Дело. А значит, к нему-то мне и надо было идти.

После того первого посещения Лаборатории я заболел, и пришёл на занятие лишь спустя три недели. Евгений Александрович явно удивился моему приходу. Он был уверен, что парень, который появился по инициативе мамы и задаёт вопросы про парусное вооружение, в Лаборатории не жилец. В этом Шеф признался мне несколько лет спустя, когда стало ясно, что он ошибся.

1977 год

Первая Ящера

Тяжело и холодно. Ватный спальник бывает либо лёгкий, но холодный, либо тёплый, но неподъёмный. Надувной матрас обязательно сдувается к утру, обеспечивая плотный контакт с холодной и твёрдой землёй. Всё это – и много чего ещё – упаковывается в брезентовый рюкзак типа «прыщик», от которого быстро устают плечи, и чуть медленнее - поясница. Снаряга минувшей геологической эпохи, похолодание на майские праздники, да и я – ещё хилый, к пешим переходам непривыкший.

Впервые наблюдаю, как ставится палатка: громоздкое брезентовое сооружение, для которого вырубаются шесты и колышки. Натягивать её нужно идеально, иначе она не выдержит дождь. Желая поучаствовать в процессе, я начал сгребать лесную подстилку с того места, куда ставилась палатка. «Идиооот!» - услышал я голос Шефа. Он велел мне оставаться на месте преступления, собрал всех новичков и прочитал нам небольшую лекцию о значении подстилки для жизни лесной экосистемы и для защиты песчаных склонов от размывания.

То был далеко не единственный втык, который я получил от Шефа. Мне досталось и за громкие разговоры («Сейчас начинается гнездование. Ты поорал и забыл, а птицу спугнёшь – она к гнезду не вернётся»), и за хождение вне тропинок («Тут какой-то придурок уже затоптал сон-траву»), и даже за то, что позволил Маринке Семёновой тащить бревно («Вот ты – мужик. Если надорвёшься – тебе вправят грыжу, и гуляй. А если баба надорвётся – она рожать не сможет»). Так я узнал массу важных вещей про лесную экосистему и про самого себя. В частности, что я мужик.

Впервые вижу сон-траву. Пока Шефа нет, я осторожно пробираюсь по заповедному склону, рассматриваю пушистые лиловые цветки. Шеф особенно трепетно относится к сон-траве; все растения у него пересчитаны.

Впервые слышу, как Шеф «повышает голос». К счастью, не на меня – но всё равно страшно. Один раз Шеф меня даже похвалил – за то, что я неплохо владею топором. Я «ушёл просветлённым».

Вот она, легендарная пойма Ящеры. В ней нет пока ни таволги, ни крушинниц. Зато растут вековые дубы, про которые Шеф рассказывает нам с искренним почтением: «Это же самые северные дубы в Европе! Те, что в Ленинграде растут – не в счёт, их там посадили». На обратном пути Евгений Александрович показывает нам цветущие растения (я впервые вижу хохлатку, печеночницу и волчье лыко), мы учимся различать песни у разных видов дроздов. Растения меня привлекали и раньше, но на птиц я не обращал особого внимания. Теперь я вижу, что и они могут быть интересны. Да и есть ли в природе что-нибудь неинтересное?

«В этих лужах могут быть щитни»: вслед за Шефом мы устремляемся на их поиски. Я помню картинку в книге; Евгений Александрович тоже неравнодушен к этим архаичным рачкам. Увы, охота оказалась неудачной. «Год на год не приходится».

Много лет спустя я вспоминал тех неуловимых щитней, когда мы с товарищем по экспедиции обследовали протоки и заводи одного австралийского заповедника, надеясь увидеть утконоса. Тоже безуспешно.

Сборы в экспедицию

Июнь, начались каникулы. Слово «экспедиция» звучит завораживающее; кабинет на втором этаже Станции стал штабом по её подготовке. Каждый день мы получаем тут поручения от Шефа, выполняя их по мере сил. Как ни странно, всё идёт довольно складно и даже увлекательно.

Меня с двумя Женьками (Мукининым и Фарберовым) обычно отправляют на поиски картонных коробок. Мы уже неплохо знаем задворки окрестных продуктовых магазинов. Хорош «Гастроном» в начале проспекта Стачек: возле него нередко валяются прочные картонки из-под грузинских вин. Из удачного рейда мы приносим пять-шесть коробок, но иногда возвращаемся с пустыми руками.

Коробок нужно много: в них едет не только экспедиционное снаряжение, но и съестные припасы: тушенка, сыр, греча, «тот самый» индийский чай со слоном (тогда эта дрянь считалась деликатесом). Шеф бегает с бумажками, чтобы получить «дефициты» на особой торговой базе: в ленинградских (а тем более – в кандалакшских) магазинах их не купишь. Развитой социализм…

На видном месте в лаборатории стоит «самогонный аппарат», собранный из двухлитровой колбы, термометра и стеклянного холодильника на химических штативах. Сейчас в колбе булькает жёлтая мутнеющая сливуха – спирт из-под старых зоологических коллекций; им Шефа снабжают друзья из ЗИНа. После перегонки сливухи получается прозрачная жидкость, вполне пригодная для фиксаций. Впрочем, неустранимый запах резко ограничивает круг её применений.

В списке снаряжения, отпечатанном на пишущей машинке, каждый день появляются новые пометки, написанные каллиграфическим почерком Шефа. Кое-что уже добыто и упаковано, но многие вещи невозможно купить в принципе. Вся надежда на родителей и знакомых, да и на нашу смекалку: имена добытчиков тоже появляются в списке.

Мой отец снабдил экспедицию старым лавсановым парусом и бухтой капронового троса; от маминой подруги-врача я получил мешок пустых пенициллишек, а в школьном химическом кабинете стащил дефлегматор. Эта стеклянная трубка хитрой формы не входила в список снаряжения, но мне хотелось усовершенствовать аппарат для перегонки сливухи. Шеф одобрил идею. Дефлегматор приладили к колбе, и он исправно заработал; готовый продукт, наверное, стал почище, но его запах никуда не исчез…

1977 год. Кандалакша и Белое море

Меня будят ночью. Непривычно светло. Скоро наш поезд пересечёт Полярный круг. Полусонные, мы пялимся в окно в надежде увидеть нечто, сообщающее о въезде в Заполярье. Тщетно… Шеф уже читает торжественный приказ. Я впервые в жизни легально пью шампанское: тут уж не до Полярного круга. Пить есть за что: в моей жизни начался новый этап. Правда, я об этом пока не подозреваю.

Кандалакша. Мы выстраиваемся в цепочку и выгружаем из вагона снаряжение. На платформе – гора из нескольких десятков картонных коробок, среди которых затерялись наши рюкзаки и ватные спальники в брезентовых мешках. Коробки тщательно завязаны и пронумерованы; Цыпа пересчитывает их, делая отметки в полевом дневнике. Мой полевой дневник пока чист; я смутно представляю, что с ним делать.

В несколько ходок перетаскиваем багаж с платформы на обочину асфальтовой дороги. Шеф уезжает в заповедник, мы остаёмся сторожить наше добро. Раннее утро: холодно, хочется спать. Я устраиваюсь на коробках и спальниках, закрываю глаза… Просыпаюсь замёрзший, но гордый: раньше я ни разу не спал в столь необычном месте. Позже тоже не приходилось.

Долго ждём Шефа. Есть время оглядеться по сторонам, чтобы увидеть дорогу, рельсы, вагоны, станцию, серые дома – и сопки. Раньше я видел горы только на Кавказе: эти – другие, их очертания гораздо мягче.

Появился Шеф на машине: мы загрузились и приехали к причалу Кандалакшского заповедника. Море! Я смотрю в воду – и вдруг замечаю выбросы пескожилов. Это же та самая литораль, про которую я читал у Зенкевича и в «Жизни животных»! Вот оно, первое настоящее море в моей жизни! Балтика у побережья Эстонии не в счёт – там нет ни приливов, ни отливов, ни пескожилов…

Кораблик заповедника идёт на Ряжков. Холодно – но так, наверное, и должно быть на Севере… Я не покидаю палубу: книжный образ моря постепенно обрастает плотью. Волны небольшие – балла три, такие и на Ладоге бывают. Пробую брызги на вкус: вода действительно солёная. Рядом лежит якорный канат с прилипшими к нему красными водорослями. За кормой на буксире тянется лодка, будущая «Сигма»; пока ещё она безымянная.

Первый день на Ряжкове

Яркое солнце, сильный ветер, литораль. Выбросы пескожилов я уже видел, всё остальное – впервые. Вот бурые водоросли с воздушными пузырями и жёлто-зелёными мешочками в пупырышках. На них нахожу оранжевые комочки слизи и тонкие веточки с геометрически правильным ветвлением. Рядом – мягкое существо размером с ладонь, покрытое тонкими лоскутками. Боюсь к нему прикоснуться. Данька Александров объясняет: вот фукусы со спорангиями, вот Ascophyllum, там гидроиды Clava и Obelia, а это – удача! – голожаберник Aeоlidia papillosa. Слова, знакомые из книг, обрастают мясом. Начинается прилив: вода прибывает на глазах. Я убеждаюсь, что в море действительно бывают приливы и отливы.

Данька указывает нам на тюленя, голова которого появляется среди волн. Хотя он и тюлень, но уж очень похож на человека! Бегу в его сторону с криком: «Эй, плыви сюда!» и как-то незаметно оказываюсь по колено в воде. Идиотизм ситуации до меня не доходит: слишком фантастично всё вокруг. Окрик Даньки возвращает меня к реальности; впрочем, импринтинг уже состоялся…

Ощущение того, что я попал на другую планету, возникало у меня всего лишь несколько раз. Ашхабад: базар, верблюды, горы шерсти и туркмены в национальных одеждах. Приморье: лес из вязов, лип и клёнов, увитых виноградом и лимонником. Фрайбург: готический собор, возле которого я готов провести оставшуюся жизнь. Париж: радость без видимой причины. Сидней: белые какаду копаются в мусорном бачке. Хэйхе: бесчисленные сорта риса и кабачков на китайском рынке. Последний раз это было в Йоганнесбурге, когда я увидел птицу-мышь на цветке алоэ. Первый же раз был тогда на Ряжкове, на литорали, с фукусами и тюленями…

Экспедиция

Моё первое дежурство по бортжурналу: нужно описать день, проведённый в поезде. Я довольно легко справился с новым делом: представил себе, что сочиняю письмо родителям, немножко повыпендривался и подписался с неловкой завитушкой на конце. За ужином Шеф прочитал мой опус, одобрил его, но поехидничал: «Много слов ни о чём – как сочинение в советской школе» («советское» в его устах всегда звучало презрительно). Действительно, я кое-что высосал из пальца: в поезде не произошло никаких особых событий. В последующих своих записях, однако, я стал стараться каждое слово писать «о чём». И не только в бортжурнале.

С первого же дня экспедиции Шефа как подменили: он ходит нервный, чуть что – орёт, каждый день устраивает нам суровые разносы. Ремонт лодки не клеится, а без неё работа стоит, материал не собрать. Я слушаю Шефа, чувствую, что мы все виноваты, но решительно не возьму в толк, в чём именно: мы вроде бы делаем всё, что можем. Непонимание угнетает. Так продолжается недели две, потом дела налаживаются и напряжённость постепенно спадает. Остаётся пресловутое «чувство локтя»: мы постепенно становимся не просто компанией, но экспедицией. Оказывается, это нелегко.

Вместе с ребятами Валь Вановны из Москвы мы собираем гагачий пух, а вернее сказать – учитываем гнёзда гаги на островах Северного архипелага. Для этого мы выстраиваемся шеренгой и двигаемся в заданном направлении, заглядывая под каждую ёлку. В гнезде, из которого уже вышли птенцы, надо подсчитать плёнки от яиц и забирать пух. Если в гнезде яйца – зовём бригадира, который «купает» их в банке с водой, определяя степень насиженности. Если находим птенцов – он их кольцует.

Пух – это жара, комары, тяжёлый запах багульника, болотные сапоги… Мой энтузиазм быстро сходит на нет. С непривычки я очень устаю: пока нас перевозят с одного острова на другой, я засыпаю прямо на палубе. Наконец возвращаемся на Ряжков к желанному ужину, который заканчивается маленькой лекцией Шефа. «О состоянии почти всех природных популяций можно судить лишь по выборкам из них. Популяция гаги в Кандалакшском заливе – это редчайшее исключение: мы учитываем её практически целиком, то есть имеем дело с генеральной совокупностью. Те данные, которые получаются при учётах гнёзд, уникальны и бесценны». Усталость куда-то девается: я иду читать «Биометрию» Рокицкого.

Народ отправился собирать пух, а я остался на Ряжкове дежурить по кухне. Я стал колоть дрова и, промахнувшись, угодил топором по большому пальцу левой руки. К счастью, палец остался цел, но я сильно повредил ноготь. Вернувшись с пуха, Шеф сразу обратил внимание на мой забинтованный палец, и, осмотрев его, сказал: «На пух больше не поедешь – на Ряжкове тебе дело найдём. Пару дней поболит и пройдёт». Вопреки моим ожиданиям, Шеф не сделал из этого случая трагедии. Было приятно, что он относится ко мне по-взрослому, не придавая моей болячке большего значения, чем она заслуживала.

Позже на мой повреждённый палец обратили внимание многие ребята и из нашей экспедиции, и от Валь Вановны. Меня подбадривали, жалели, и ни от кого я не услышал ничего обидного в свой адрес. Непривычно: мои одноклассники не упустили бы такого повода, чтобы поехидничать! Здесь, на Ряжкове, всё иначе – я ещё не понимал, что именно… В какой-то момент я подумал, что сам не очень-то интересуюсь чьими-то забинтованными пальцами и прочими проблемами. Понял, что я неправ – надо бы интересоваться…

Маринка Семёнова, Женька Мукинин и я красим днище лодки - будущей «Сигмы». У Маринки на лице замечаю пятнышко черной краски, и у меня появляется вдохновение: «Давай, нарисую тебе кружочек на лбу – будешь как Индира Ганди!». Сказано-сделано. Тут творческий порыв охватывает Женьку: на маринкиных щеках появляется некий растительный мотив. Я не отстаю: подбородок покрывается точечками, похожими на трёхдневную щетину… Мы в восторге! Слово «боди-арт» нам неведомо.

Тут появляется Шеф, видит нас и меняется в лице: «Придурки! Это же краска-необрастайка! Что с кожей будет?! Девке всю жизнь погубили! На своих бы рожах малевали…». Шеф говорит тихо, но я впервые вижу его таким сердитым. Настолько, что ему просто не до нас: надо спасать Маринку. Нам с Женькой он это не доверил: позвал Люду Челышеву, и она осторожно стала оттирать маринкино лицо. К счастью, краска сошла довольно легко, не оставив следов. Все испытали облегчение. Никаких репрессий от Шефа не последовало.

Вместе с Женькой Фарберовым я таскаю воду в баню из ручья. Фляга тяжёлая, мостки на болоте узкие, вода выплёскивается из-под крышки нам на ноги… Возле бани мы отдыхаем, общаясь с лесником Арсентичем – плотным седым мужиком лет пятидесяти. Обычно Арсентич сумрачен и неразговорчив; он живёт на Ряжкове круглый год, оставаясь зимовать: такое уединение ему явно по душе. Сегодня, однако, Арсентич, будучи в подпитии, в смачных выражениях стал учить нас обращению с женским полом. На личном примере. Мы с Женькой хохочем от души!

Естественно, услышанным надо было поделиться с товарищами. Собравшись за чаем после бани, мы, давясь со смеху, обсуждаем подробности биографии Арсентича. Тут появился слегка нетрезвый Шеф, немного послушал нас и рявкнул: «Интеллигенты! Дерьмо собачье! Что, раз знаете Ренуара и Модильяни, то, думаете, над Арсентичем смеяться можете? Не доросли вы, чтоб над ним хихикать: человек через лагеря прошёл… На таких весь Север держится». Неловкое молчание…

Потом я несколько раз находил повод, чтобы зайти к Арсентичу, поговорить с ним. Наши разговоры не клеились: лесник оставался немногословен. Зато в его мастерской я разглядывал топоры самых разных размеров; нижние концы у некоторых топорищ были закруглены, у других они переходили в изящный крюк. С тех пор я нигде не встречал подобных топорищ; очевидно, их создавал сам Арсентич…. А ещё по возвращении в Ленинград я выяснил, кто такой Модильяни, чьё имя впервые услышал от Шефа. Про Ренуара я уже знал.

Наконец-то лодка спущена на воду. На неё установлена мачта, к которой прилажен реёк с большим лавсановым парусом. Мы выходим на испытания: на вёслах идём к Куричку, ставим парус и возвращаемся под ним. Лодка очень неплохо бежит при попутном и даже боковом ветре, но вот попытка пойти бейдевинд (под острым углом к ветру) не удалась: нас стало сносить к Западной салме. Я всё равно в восторге, но Шеф моего воодушевления не разделяет… «Этот парус не пойдёт. Парус должен быть красным, заметным издалека» - сказал он уже на берегу. Я пытаюсь спорить, но Шеф стоит на своём, приводя столь же нелепые, как мне кажется, аргументы. Мне ещё и обидно, что парус, подаренным моим отцом, останется не у дел. В результате на лодке, которая после долгих дебатов была названа «Сигмой» (намёк на низкую остойчивость), был поднят красный холщовый парус с белым нереисом. Шеф повеселел: можно идти на драгировку.

Вообще-то экспедиционная лодка вполне могла обойтись без паруса: двух пар вёсел нам вполне хватало. Красный парус, однако, был нужен совсем не для мореходства: он связывал остров Ряжков с миром Александра Грина. Для Шефа – как и для многих детей военного времени – этот мир был куда реальнее, чем окружающий кошмар «развитого социализма». Точнее, он сам делал этот мир реальным.… Позже, по возвращении из экспедиции, я стал читать серый семитомник Грина, начав с «Алых парусов». Что-то понравилось, что-то не очень, но особого восторга я не испытал. Правда, тогда я не смел признаться в этом не только Шефу, но и самому себе.

Первый выход на драгировку не произвёл особого впечатления, зато разборка проб оказалась делом увлекательным. Каждая новая кювета содержит что-то неожиданное. Вот пектинарии с золотистыми щетинками в песчаных домиках, тубулярии в хитиновых трубках (не ожидал, что гидроидные полипы могут быть такими крупными), кожистые пластины ламинарий... А ведь их ещё и под бинокуляром можно посмотреть! Я пытаюсь определять двустворок по определителю Гаевской, но, продравшись сквозь незнакомые термины, обнаруживаю тщетность моих усилий: признаки разлетаются по разным тезам… Каждая разборка приносит новые латинские названия, но они запоминаются сами собой. Никаких зачётов по латыни Шеф не практикует за ненадобностью.

Если в чашки для разборки забываешь положить временные этикетки с номером станции – то берегись: такого Шеф не потерпит. В лучшем для тебя случае получишь громогласный втык, в худшем – проба будет аннулирована и вылита на литораль. Пару раз такое действительно бывало... Проще номера писать.

Всё было бы замечательно, если бы не постоянные этикетки: их надо писать тушью на кальке аккуратнейшим почерком, подробно и без сокращений, макать в спирт, высушивать и только после этого класть в баночку с фиксированным материалом. Шеф не устаёт повторять, что этикетки должны быть понятны любому грамотному человеку: «Вот вы все поумираете, а сборы экспедиции останутся, и их будут изучать». Умирать я не собираюсь, но стесняюсь своего детского почерка, а потому тщательно вывожу букву за буквой. Ненавижу это дело! Шеф морщится, но одобряет мою писанину.

После разборки каждой драгировки и дночерпательной станции составляется ведомость: это дело Жень Саныч не доверяет никому. Он собирает наши записи в полевых дневниках и своим каллиграфическим почерком переносит их в расчерченный бланк. «Для меня наука начинается с того момента, когда я получаю таблицу с цифрами» - сказал как-то Шеф. Я мысленно согласился: в числах, в статистике есть особая притягательность. Но почему же меня тогда не тянет заниматься физикой или математикой? Кайф, наверное, именно в том, чтобы перейти к числам именно от живых зверей…

Впрочем, насчёт цифр Шеф слегка лукавил. Вскоре после начала драгировок на краю обеденного стола под навесом появился зоопарк: в двух аквариумах и нескольких простоквашницах жили морские звёзды, актинии, голожаберники, медузы, гребневики, раки-отшельники и другие животные. К обязанностям дежурных по кухне добавляется смена воды, которую предварительно нужно фильтровать. Шеф очень трепетно относится к зоопарку: «Понимаете ли вы, что в драгировках мы находим лишь полудохлых животных, и их настоящая жизнь всё равно остаётся от нас скрытой?». Я поймал себя на том, что не вполне его понимаю.

Рисование животных и растений акварелью всячески поощряется Шефом. Я тоже попробовал изобразить живую двустворку Mya truncata, лежащую в чашке Петри. Как ни странно, получилось неплохо: мне понравилось подбирать оттенки серого цвета, чтобы показать потемневшие края раковины и высунутый сифон. Шеф говорит, что акварельные рисунки – это важные научные материалы, потому что они позволяют запечатлеть наши объекты в их природном состоянии. Я к своим упражнениям в живописи не отношусь настолько серьёзно: мне кажется, что фотографирование на цветные слайды решает все проблемы. Делюсь сомнениями с Шефом, получаю невнятный ответ и на ближайшие несколько лет остаюсь при своём мнении.

Чем дольше длится экспедиция, тем большее восхищение и недоумение вызывает у меня персона Шефа. Кто он такой? Зачем он кладёт столько сил на экспедиции? Ради занятий наукой? Но для этого куда проще обойтись без нас. Ради того, чтобы учить нас? Но уж больно он непохож на прежних моих учителей, даже самых любимых. Я задаю эти вопросы Маринке, Женькам, Людмиле, но они тоже не знают ответа. Всем известно, что раньше Евгений Саныч работал в ЗИНе. Ходят слухи, что его оттуда выгнали за диссидентство, но он сам об этом не распространяется. Ещё одна загадка.

В. М. Хайтов

Как я попал

В бурной истории Лаборатории, которой руководил Е. А. Нинбург, юннатская станция стала, пожалуй, самым тихим местом. Здесь Шеф проработал 17 лет. Спокойная обстановка, большая свобода педагогической «провинции», все это позволило окончательно сформироваться той научно-педагогической парадигме, которая зародилась в сорок пятом интернате. Поскольку станция находилась на отшибе, это не был центральный Дворец пионеров, то в Лабораторию приходили в основном люди мотивированные, интересующиеся биологией. Это в значительной степени способствовало процветанию ЛЭМБ не просто как кружка, но как настоящей научной единицы. Для тех же, кто приходил на станцию, Лаборатория становилась настоящим домом, уютным и интересным.

Было это в уже далеком 1986 году. В январе месяце. Именно тогда я пришел на Юннатскую станцию при доме пионеров имени Васи Алексеева. Однако началось мое грехопадение значительно раньше.

Предыстория первая. Первая встреча

Когда я закончил пятый класс (было это году эдак в восемьдесят четвертом) отправили меня родители на дачу. Помню, что скукота там была жуткая. Ну, с рогаткой погуляешь. Взорвешь где-нибудь что-нибудь. Короче, тоска. Одна отрада - пруд недалеко был и я ходил туда рыбу ловить, а заодно и на всяких букашек поглядеть. Не знаю уж, как родители пронюхали про то, что я на живность всякую люблю смотреть, но решили они мне подарить книжку про этих самых букашек. Тут надо сказать, что у меня есть одна дурацкая черта. Если мне дарят какую-то книгу или я сам ее покупаю, то прочту я эту книжку совсем не сразу. Может даже через несколько лет. В общем, оставил я этот подарок на даче и временно забыл о нем. Так каникулы и закончились - в тоске и разного рода террористических актах.

На следующий год меня вновь отправили на дачу. Развлекательная программа там не изменилась. И вот однажды лежу я на диванчике, книжку какую-то читаю. Вдруг чувствую, что-то ползает по ноге. Хлопнул я по тому месту, где это нечто сидело, а оно возьми да ужаль меня. Но зверушка тоже пострадала и попала в мои цепкие пальцы. И тут я вспомнил о той самой книжке, которую мне подарили родители. Взял ее с полки и открыл страничку, где были рисунки всяких насекомых. Долго глядел на них и понял, что меня, наверное, укусил носатый бембекс. Было там такое животное изображено. Теперь я понимаю, что конечно же я неправильно определил насекомое. Но мне так понравилось это название... НОСАТЫЙ БЕМБЕКС! А там еще были интересные слова ЗЕБРИНА, МАЙКА и т.п.

Заинтересовавшись подобными словами, я начал более внимательно всматриваться в картинки и читать текст. Совершенно меня покорили способы ловли животных, описанные там. Я тут же загорелся идеей сделать сачок. Сачок, правда, у меня не вышел. Но я придумал прибор для ловли каких-то жуков, которые быстро плавали по поверхности воды. Когда же в тексте я дошел до методики надувания гусениц, то понял, что мне совершенно необходимо надуть какую-нибудь гусеницу. Правда, они мне почему-то не попадались. Но, зато, книжка эта стала для меня настольной, без нее я уже никуда не ездил. А называлась она "Юным зоологам". А одним из авторов был, в соответствии со всеми мистическими закономерностями, Е. А. Нинбург.

Предыстория вторая. Трудовой десант

В тот же самый год, когда я закончил шестой класс, я был сослан в городской пионерский лагерь. Был такой метод избавления родителей от заботы о детях в летний период. В этом лагере надо было играть, веселиться, жрать, гулять ... короче заниматься всем тем, что составляет культурный досуг среднестатистического пионера. Эти занятия были основными. Правда была в том лагере одна замечательная педагогическая технология. Когда вся лагерная гопота окончательно вставала на уши, педагоги ее энергию переводили в другое русло. Они устраивали трудовой десант. И вот однажды они решили десантировать нас на территорию какого-то странного места, располагавшегося недалеко от станции метро Автово.

Место это было огорожено высоким каменным забором. За забором располагалось небольшое трехэтажное здание. Когда нас всех пригнали на территорию этого заведения, каждому была вручена лопата или грабли и был выделен фронт работ. Надо было что-то копать. Ну, вы сами понимаете, что делали там дети, то есть мы, в течение двух часов трудового десанта. Если бы нас подержали еще часик, то следующую предысторию можно было бы не рассказывать. Потому что десант разнес бы это учреждение вместе с забором. И не узнал бы я тогда, что так я впервые побывал на Юннатской станции.

Предыстория третья. Цетология

В этот период моим любимым произведением стала книжка Фореста Вуда "Морские млекопитающие и человек". И вычитал я там, что китами занимается наука ЦЕТОЛОГИЯ (от корня цет - кит). Я начал страстно искать всяческие издания про китов и, естественно, однажды зашел в школьную библиотеку.

До урока оставались считанные минуты и я, схватив книжки по цитологии, даже не взглянув на них, рванул на занятия. Придя домой, достал книги и обалдел. Вместо историй про китов и дельфинов мне подсунули одну книжку про клетки, а другую - про бактерий. Сначала я просто отказался их читать, хотел пойти в библиотеку скандалить, но потом как-то втянулся и с удовольствием эти книжки освоил. Особенно мне понравилась "Занимательная микробиология".

А тут еще мне родители на день рождения подарили микроскоп "Аналит". В общем, я окончательно решил, что стану заниматься цитологией. Придя к этому решению, я прилип к своему учителю биологии, с вопросом, где есть кружок, занимающийся цитологией. Он почесал репу и посоветовал сходить на юннатскую станцию. И тут я вспомнил, что там уже однажды побывал во время трудового десанта. Ну что ж, куда идти понятно, и я поехал на Юннатскую станцию на ул. Кронштадскую д. 7-а.

Собственно история моего прихода в Лабораторию. Ошибочка вышла...

1986 год. На станцию я пришел вечером - около пяти. Январь, помню, вьюжный был. Захожу в вестибюль. Отряхиваюсь. Подходит вахтер и спрашивает, чего, мол, хочу. Я пробежался по расписанию занятий кружков и (о чудо!) вижу, что есть кружок под названием “Биология клетки”, под руководством некоего Цвеленева. Я говорю вахтеру:

- Хочу записаться в кружок “Биологии клетки”.

- Э, братец, - отвечает старичок-вахтер - приходи через неделю, сегодня занятий нет.

И тут выползло мое природное упрямство. Если уж я пришел, то надо довести дело до конца - записаться в какой-нибудь кружок. “А какие кружки работают?” - спрашиваю. Выяснилось, что сегодня по интересовавшему меня вопросу не работает ни один. Но я решил заглянуть наобум в первый попавшийся. Поднимаюсь на второй этаж, иду по коридору и заглядываю в единственную открытую дверь, что располагалась в конце коридора, перед пожарной лестницей. Захожу. Там сидит человек, внешность которого один к одному соответствует моим представлениям о том, как должен выглядеть профессор. Борода, седая шевелюра. Ну, думаю, он и есть - ПРОФЕССОР. Рядом с ним сидела худощавая горбоносая девчонка в серенькой жилетке.

- Можно конечно, - отвечает профессор, - сейчас мы Ленку возьмем за жабры и отправим музей показывать.

Эта самая девчонка немного поворчала, чего это, дескать, ее дергают постоянно, но взяла ключ, и мы поднялись на третий этаж - в музей. И там я понял, что все..., мне здесь уже нравится. После экскурсии по музею мы спустились обратно и мне сказали, что я должен заполнить анкету.

Пока искали бланк анкеты, я имел достаточно времени для знакомства с помещением, в которое я попал.

Слева от двери стояла большая стеклянная витрина, в которой лежали какие-то сушеные животные. Я сидел за столом, рядом с которым стоял термостат. Настоящий термостат! О котором я читал в книжках. Рядом с этим чудом был стол, на котором располагались обычные чашки, блюдца и чайные ложки. Сразу напротив двери стоял шкаф, весь обклеенный фотографиями. На фотографиях было море, люди, лодки под парусами. За шкафом располагались столы, на которых стояли МИКРОСКОПЫ! А на маленьком столике грудились пробирки с резиновыми пробками, в которых были какие-то непонятные организмы. Три пробирки стояли в настоящей ЧАШКЕ ПЕТРИ (иметь ее для опытов было мечтой всей моей жизни)! Рядом лежала записка: “Проверить, что это такое или выкинуть”. Неподалеку было мусорное ведро, до краев заполненное пробирками с крышками. В ведре была записка “Женька, разберись со своими ручейниками!” Вот это организация! Настоящие пробирки выкидывают.

Наконец-то бланк был найден и я заполнил анкету. Вот так, случайно (?), я и попал в Лабораторию.

Сейчас, пройдя под руководством Евгения Александровича путь от юнната до кандидата наук, приняв от него руководство Лабораторией, я, анализируя свое становление и как педагога и как практикующего биолога, совершенно отчетливо вижу те ключевые узлы, которые были заложены школой Нинбурга.

Однажды произошла такая забавная сцена. После одной из конференций, как водится, был организован банкет. Перед его началом я беседовал со своим однокашником по Лаборатории, который уже давно руководит отдельной исследовательской группой. Он отказался пойти расслабляться. На вопрос почему, он дал ответ, которому я совершенно не удивился. Он сказал, что у него еще не набит в компьютер материал за этот год… Вот она школа! Научный материал, который собирает группа, не просто ценен, он бесценен. Чувство ответственности за коллективный продукт – это то главное, что оставил в нас Евгений Александрович. На этом всегда стояла и, надеюсь, будет стоять Лаборатория.

Масса воспоминаний детства связана с тем, как Шеф и меня, и других школьников отчитывал (а кто его знал лично, помнит, что нрава он был крутого) за плохо написанный бланк дночерпательной пробы. Один такой бланк нам пришлось переписывать двенадцать раз. Все расчеты, которые мы проводили (тогда еще на калькуляторах), он требовал повторять до двух совпадающих значений. Это было залогом правильности полученных величин. Сейчас есть компьютеры, но я с удовольствием вижу наших учеников, которые с величайшей тщательностью по два раза проверяют те исходные данные, которые попадают в файлы. До сих пор не могу без содрогания смотреть на горы материала, записей, баночек и т.п., которые громоздятся на рабочих столах моих коллег. Шеф всегда требовал от нас, чтобы все было заинвентаризировано и задокументировано так, как положено, а не так как захотелось. Тысячи фиксаций, сотни полевых дневников и архивных папок он требовал хранить в соответствии с каталогами, номерами и адресами, за порядком которых он неизменно следил. Школьником меня это злило и возмущало. Сейчас я понимаю, что без этого никак.

Особо хочется отметить то, как Шеф ставил нам научный язык. Еще учась в школе, мы должны были, в обязательном порядке, результаты своих работ оформлять в виде текстов. Само по себе это не было его ноу-хау - подобной деятельностью занималось большое количество юннатских кружков. Однако Евгений Александрович придерживался мнения, что эти тексты должны иметь формат нормальной научной статьи, практически готовой к публикации. Нигде и никогда (и уж тем более в школе) я столько не писал и не переписывал, как при оформлении своих детских исследовательских работ! В десятках и сотнях исписанных листов, разрезанных и переклеенных, постепенно появлялось нечто, что ты сам начинал понимать. Когда же появлялось это нечто, Шеф садился за пишущую машинку, сажал тебя рядом с собой и начинал работать с текстом. Часто, когда текст был особо неудобоваримым, он говорил: «Ты, наверное, хотел сказать…». Далее он переводил твою фразу на нормальный русский язык. По сути дела все наши первые исследовательские работы были написаны в соавторстве с Шефом. И вот это было его настоящим ноу-хау. Позже, сам став учителем, я понял, насколько это действенный метод – не бросать школьника (или студента) на произвол судьбы (плохо написал, зато самостоятельно), а совместно с ним довести продукт до ума. Только благодаря совместной доработке текстов, наблюдениям за тем, как из набора корявых фраз рождается мастерское предложение (а писал Шеф очень хорошо), у меня выработался вкус к писанию, я понял, что это не обязанность, а удовольствие. Более того, Шефское воспитание привело к тому, что для меня (и думаю для многих его выпускников, продолжающих работать в науке) научный текст видится не набором сухих предложений, но своеобразным литературным произведением, читать которое не только интересно, но и приятно. И эти усилия по выработке у нас вкуса к научному языку вернулись Евгению Александровичу сторицей. Я помню, как у него горели глаза, когда он работал с редактором его «Экологии», который был тоже выпускником ЛЭМБ. Шеф тогда сказал, что для учителя нет ничего более приятного, чем наблюдения за учениками которые его превзошли.

А сколько нам приходилось выслушивать по поводу плохо написанной этикетки в фиксации… Эта почти маниакальная тщательность позволила ученикам Евгения Александровича добиться успехов не только в науке но и в других сферах деятельности. На одном из сборов выпускников ЛЭМБ успешная бизнес-леди сказала, что своим успехом в работе она обязана тому, что ее в свое время научили писать этикетки.

Все, кто принимал участие в экспедициях, организованных Шефом, помнят энергию его действий и силу его слова. До сих пор для многих руководящими принципами остаются его правила: «если не я, то кто же» и «если нет работы, то ты плохо смотришь». Те, кто прошел школу Нинбурга, получили не просто профессию (он никогда не стремился сделать из нас ученых, хотя многие стали биологами), они получили четкий ориентир в жизни, некий стержень, который поддерживает жизненный путь.

Он был разный. Он мог быть веселым и радушным. Мог часами рассказывать байки, от которых все развешивали уши. Мог крепко выпить. Мог в ярости наорать. Однако никогда, никогда он не был неинтересным. В веселье и гневе в нем чувствовалась Личность, от которой нельзя (да и не хотелось) оторваться.

А. В. Яловецкий [51]

Вспоминая о лучшем времени

Мое знакомство с Шефом началось в октябре 1987 года. Редкий случай: Шеф как раз переживал «безбородый» период, проспорил бороду и ходил «нагишом». Был хороший октябрь, еще было тепло и светило солнышко.

А я как раз стоял перед выбором: где продолжать свое знакомство с биологией. До ЛЭМБа я ходил в кружок микроскопии при биостанции Выборгского Дворца пионеров. Одновременно учительница по биологии свела меня со своей однокашницей из ЗИНа, а та порекомендовала ЛЭМБ. Лаборатория тогда располагалась на биостанции при Дворце им. Васи Алексеева, что в Автово. Добирался я туда с севера города долго, но не мучительно, просто побегать пришлось по округе. Но, наконец, добрался. Захожу на станцию, иду, как предварительно рассказали, на второй этаж и вижу: под подвешенным к потолку спасательным кругом в шкафу ковыряется мужичок – Шеф. Я к нему: так, мол, и так, рекомендовали, если можно еще записаться, то пустите и т.д. Он слушает и как-то странно за подбородок… нет, не хватается, а как бы пытается ухватиться, но руку не доносит и, словно себя одергивает, руку возвращает. Это потом я узнал, что Шеф без бороды, все равно что голый.

Ну, он послушал мои блеяния, позвал Маринку Вильнер, чтобы она мне экскурсию по музею провела. «Потом», - говорит, - «приходите вниз, как раз чай будет готов». Для меня это было несколько неожиданно. Надо сказать, что в 87-м, равно как и в три следующих года, в стране наблюдался недостаток всего. Советский Союз начал умирать, не было ни еды, ни питья, ни сигарет, ни книг. Одни толстые журналы, где начали печатать Солженицына, Аксенова, Искандера и других. Народ питался духовной пищей, активно обсуждал обстановку в мире и думал, где бы раздобыть чего поесть. Так вот, чай на станции, как известно, не просто перерыв в работе или горячий напиток, это – ритуал, где происходит…. Чего только не происходило за чаем! И вот в конце 80-х этот ритуал приобрел особенный сакральный смысл, потому как дети, отправляемые за чаем, должны были вернуться не просто с чаем, сахаром, колбасой и булкой. Они (обычно двое, но иногда и в одиночку) должны были вернуться в удобоваримое время, то есть на походы по местным магазинам отводилось не больше часа. Потом могла случиться шефская икра…. Иначе говоря, пришел с чаем (со щитом) – прошел инициацию, без чая (на щите) – шефская икра.

Да, так вот. «Чай», - говорит, - «пить приходите». После экскурсии (комплимент Маринке) состоялся чай, где я начал постигать особенности Лаборатории. Не кружка, не клуба, а именно научного подразделения. Мне все было внове: и научные дискуссии, легко переходящие в политические споры (Жень Саныч меня сразу сразил, в мой первый же день, отпустив по поводу Горбачева и КПСС что-то такое запредельно запрещенное, что я даже не понял насколько), и серьезность подхода к обучению, без сюсюканья и в то же время без менторства поживших. Либеральность Лаборатории вообще и взглядов на происходящее в стране по версии Шефа в частности – одно из моих первых и самых сильных ощущений наступавшей юности (по сравнению с искренне пионерскими взглядами из детства).

Я был новичком и стал посещать занятия по зоологии и экологии. Опять же, все было абсолютно непохожим на то, что преподавали, вернее, как преподавали в школе. Я ведь именно поэтому искренне полагаю, что Шеф сыграл очень серьезную роль в моем воспитании, в восприятии окружающего мира, в создании основ моего мировосприятия. Получается, второй родитель…

Но, поскольку я был абсолютно правильным пионером, надо было выбирать между станцией в Автово (домой я приезжал где-то к 22.00, что откровенно беспокоило родителей) и станцией на Поклонной Горе (гораздо ближе к дому). На занятия, которые проходили в музее, мы таскали сцепки. Это такие скамейки со спинками по 4 сиденья. Вещь громоздкая, тяжелая. В общем, в процессе подготовки к одному из занятий мы такой сцепкой разнесли одну витринку в музее. Реакция Шефа была сами знаете какой. Войдя в залу и (естественно) для начала подтянув штаны и, вытянув рот в узкую плотно сжатую полоску, он начал: «Дети!... Вашу мать, дети!» Потом резко развернулся и ушел. Я не случайно упомянул о всеобщем дефиците в стране, поскольку тогда стекла на замену не было. Вообще. Можно было предлагать деньги, обегать полгорода. Не было стекла, увы…. Поэтому и реакция Шефа была столь сильной, что он даже не стал метать икру, просто ругнулся и ушел к Сабунаеву. Вместо Шефа в музей прибежал Вадим, который быстро-быстро стал бегать и тихо, сквозь зубы, руководить процессом растаскивания сцепок обратно в актовый зал и, после, плавного выпроваживания новичков со станции со словами: «Сегодня занятий не будет, приходите завтра». Причина отсутствия занятий была столь очевидной, что мы рассосались очень быстро.

Так вот, передо мной стоял выбор, где же продолжать занятия. Накануне на Выборгской биостанции я сварил сенной отвар для разведения инфузории-туфельки и наблюдения за ней в микроскоп. На следующий день я пришел посмотреть как дела с инфузорией и выяснил, что наши колбы с отваром кто-то вскипятил еще раз, а поскольку на вид отвар стал похож на плохо заваренный чай, уборщица все содержимое вылила, а колбы свалила в таз, вероятно предполагая помыть их потом. В общем, об инфузориях не было и речи. Я посчитал это знаком свыше и решил продолжить штудии в ЛЭМБе. К тому же, мы уже перезнакомились к тому времени друг с дружкой, новички со старшими (прошел где-то месяц с моего знакомства с Лабораторией), и мне в Лаборатории действительно становилось все интереснее. А! И еще! У Жень Саныча почти отросла борода, и он стал похож на настоящего Шефа, а это тоже сыграло немаловажную роль в окончательном выборе места дальнейшего обучения.

Конечно, не могу не поделиться воспоминаниями о подготовке к летней экспедиции 1988-го года. На Ящеру уже все съездили, уже почти все поняли, что в полевых условиях действительно можно жить в палатке (а не проводить кое-как ночь или дождь), действительно можно разжигать костер и в дождь и даже готовить на нем еду для всех (а не пионерскую картошку). Я уже понял, что мыть котел в ручье очень неприятно, но мыть плохо – еще хуже (есть опыт наставлений от Шефа), в общем, после собрания лаборатории по поводу экспедиции, стали к ней готовиться. Конечно, для каждого первая летняя – это самая-самая экспедиция. Не буду оспаривать, поскольку и без споров давно понятно, что самой интересной и насыщенной событиями и научным материалом экспедицией признана летняя экспедиция 1988 года. Поделюсь отдельными особо запомнившимися событиями, связанными с Жень Санычем.

Ну, прежде всего подготовка. В условиях тотального дефицита мы везли с собой даже картошку (причем Шеф настаивал, что она должна быть мелкая, тогда дольше сохраняется). Пожалуй, первый и единственный раз в пожарный бассейн перед главным зданием на станции, налили воду, причем достаточно для того, чтобы мы в этом бассейне барахтались, пытаясь научиться пользоваться спасательными жилетами. Нам было очень весело, правда временами веселье портил Шеф, который орал, чтоб мы вместо «сексамайства» учились пользоваться жилетами.

Пару раз мы ходили на Базу, за продуктами. Их (продуктов) было не так много, да и не особо изобильными они были по разнообразию, но впечатлений хватило (огромные холодильники, темные залы и грузовики, въезжающие прямо на склад, новые впечатления, они самые сильные)…

Пошив красного паруса для карбаса (потом его прозвали Велигером, хотя три экспедиции он был просто Карбас), вшивание люверсов и украшение паруса силуэтом какой-то полихеты (нереис?) – романтика! Починка спальников, палаток, подсчет фонариков, батареек к ним. Разыскивание бродов, роканов (три правила пользованием рокана, думаю, помнят все) [52]. Опять же (передаю мои личные впечатления) диву даешься: как с кучкой детей, при отсутствии нормального финансирования, при всеобщей разрухе, человек был полон такого энтузиазма, чтобы все организовать и уехать на два с лишним месяца на Белое море. Не просто поиграть в туриста-экстремала, а вести настоящую научную и преподавательскую деятельность – и так тридцать лет! «Вау!» - как говорят нынешние дошкольники.

Высадившись в Кеми, мы провели два дня на берегу, так как до Соловков судов не было. Спали в школе – Шеф каким-то чудом нашел общий педагогический язык с местным препсоставом и нас пустили ночевать. Соловки… 1988-й год. Конечно, нашлось время все облазить. Знакомство с Соловецким заповедником вообще и с Черенковым и Зайчиками в частности. Долгая губа, ежедневные прогулки туда и обратно, иногда с Шефом в компании – одни из самых счастливых дней. Жень Саныч, неиссякаемый на многочисленные истории, мог говорить об одном и том же так, что каждый раз получалось интересно. Переезд в Кандалакшу, ночевка под кровом местного, недавно приехавшего в приход батюшки с матушкой (отмечали как раз тысячелетие крещения Руси) – Шеф получил памятный значок и таскал его еще потом очень долго[53]. Ну, конечно, Ряжков, Виталич, правила хождения по мосткам, Южная Губа, Куричек, кольцевание гаг. Не описываю все в подробностях, поскольку и так все знают, о чем идет речь, да и воспоминаний у каждого на отдельную книжку «Как я провел лето». Речь не только об этом.

До сих пор в семье, если вижу стакан или чашку с жидкостью, и он не подписан – выливаю. И семья знает, что связываться со мной по этому поводу бесполезно (лучше убрать чашку от меня подальше). До сих пор с опаской делаю фотографии в поле (даже если это отпуск): не оставляет мысль, что все пленки надо сдать Шефу. Шмотки в багажнике автомобиля фиксирую двойным рифовым узлом, а экология – до сих пор наука, а не расхожий термин из средств массовой информации. Семья называет эти проявления нинбургскими штучками (супруга проходила у Шефа летнюю практику в Универе и знакома с ним) и, честно сказать, мне это чертовски приятно.

Может сложиться впечатление, что преподавательская и научная деятельность в Лаборатории велась «постольку-поскольку», но это не так. Удивительно, но одновременно с занятиями в классе и в поле нас приобщали к научной деятельности, но не торжественно и чинно, а исподволь, без истерик и пафоса. Это я осознал позже. Повторюсь, для меня абсолютно все было внове. Я никогда не встречал до этого людей, даже отдаленно напоминавших Шефа, и вдруг, словно дверцу в стене открыли, и я попал в параллельный мир. Отсюда и запомнились не детали (хотя и их много), а общее состояние в течение четырех лет, что я провел в лаборатории, словно ожидание чего-то, к чему нас Шеф готовил, но не называл к чему. Я уверен, он готовил нас к жизни, со всеми ее радостями и печалями. Отсюда и любовь к Шефу, нельзя ведь не любить родителей, которые вводили тебя в жизнь, объясняли не что есть добро и зло, черное и белое, а учили способам анализировать и отличать одно от другого, примеряя все на себя.

Кто-то на 25-летии Лаборатории сказал, что из воспитанников Лаборатории не вышло негодяев и это одна из самых больших заслуг Шефа. Добавить тут нечего, верно сказано, хотя нескромно судить о самом себе в таком ракурсе. Пожалуй, тот факт, что тысячи людей, что попали в круг света, исходивший от Шефа, несут в себе его частичку и, уверен, пронесут всю жизнь, говорит о многом. Мы все из одной семьи, от одного родителя, Учителя.

Н.Н.Черенкова [54]

Вспоминая Евгения Александровича Нинбурга

Пришлось нам с мужем как-то в 79-м или 80-м году уже прошлого столетия, возвращаясь из экспедиции, ожидать в Кандалакше поезда. Приют нашли в помещении заповедника для гостей. Там было многолюдно. Компания школьников с рюкзаками и немереным количеством коробок и ящиков напомнила кюбзовское[55] детство. Разглядывала ребят с умилением и мыслями о том, что все юннаты похожи, независимо от времени и места. Дети были очень деловиты, даже солидны. Кто-то читал, кто-то разбирался с багажом, все при деле, хотя никто, казалось, ими не руководил. С улицы вошли две юные барышни и радостно стали о чем-то щебетать невысокому интеллигентного вида бородачу, который обнаружился среди постояльцев. «Так вот он, руководитель. И руководители юннатские похожи, у нас в КЮБЗе тоже был с бородой, Силычем звали», - подумала я. От милых сердцу воспоминаний к жизни вернул рык бородача: «Ах вы, бабы-стервы! Вы за чем были откомандированы?!» Идиллия рассыпалась в момент. Я невольно встала, чтобы посмотреть в глаза педагогу со значением. Посмотрела и … ничего не поняла. Выражение лица совершенно не соответствовало обращению. Улыбки на лице еще не было, но глаза уже улыбались. Еще более я удивилась, когда перевела взгляд на девчушек. Они с обожанием взирали на своего начальника и, не переставая чему-то радоваться, в чем-то оправдывались. «Так мы на всех», - услышала я. Тут ругачий дядька сипло засмеялся: «Ну, так это ж – другое дело!» Из дальнейших переговоров выяснилось, что посланцы за хлебом купили еще и мороженого (муж помнит, что пряников), но - «на всех».

Позже, уже живя на Соловках, нам привелось познакомиться с питерским гидробиологом Евгением Александровичем Нинбургом. Он пришел к нам домой в гости поговорить о своих соловецких проектах. Не сразу я узнала в нем кандалакшского бородача. Но стоило гостю засмеяться характерным сипловатым смехом, память тут же нарисовала картинку из прошлого – лето, Кандалакша, ожидание поезда…

На Соловках Евгений Александрович работал со своей командой из Лаборатории экологии морского бентоса питерского ДТЮ. Это были экспедиции - грамотно организованные, профессиональные, результативные. Работы, выполненные под руководством Е.А. школьниками, по качеству выполнения и научному интересу оставляют позади многие «взрослые» научные труды из фондов Соловецкого музея-заповедника.

Бесспорно, Евгений Александрович был изумительным педагогом, причем ребята из его команды постигали не только науку гидробиологию, но и науку становления хорошего человека. Не знаю среди его учеников неприятных и несимпатичных особ. Приходилось наблюдать ребят из экспедиций ЛЭМБ и в поле, и в быту. Отличало их от прочих молодежных коллективов, прибывавших на Соловки на практики, в экспедиции, на реставрационные работы, одно качество – надежность. Работа будет сделана, быт налажен, место после пребывания убрано. Ни разу не пришлось быть свидетелем распрей, нередких среди других ребят. Атмосфера радовала позитивностью. Деловитость юных исследователей приятно поражала: зайдешь в лабораторию - тишина, все приникли к бинокулярам и разбираемым пробам, подпевают магнитофонным бардам, оторваться от работы могут только для того, чтобы предложить чаю.

Думается, что уже оперившиеся бывшие птенцы Евгения Александровича, вылетев из его гнезда, привнесли в свою взрослую жизнь принципы честного отношения к труду и нормальных человеческих взаимоотношений. Ни разу я не слышала от Евгения Александровича ни одного дурного или пренебрежительного слова в адрес кого-либо, если он о ком-то говорил, то только в добром и уважительном тоне. Хотелось бы надеяться, что и ученики Евгения Александровича благодарно вспоминают своего учителя, осознавая значимость его вклада в их становление.

Несколько раз приходилось просить Евгения Александровича о помощи. Лишним будет говорить, о том, что первой реакцией на просьбу всегда была радость нашего товарища от возможности помочь.

Мы с коллегами организовали кружок «Живой остров» из соловецких ребят, интересующихся соловецкой природой и проблемами ее охраны. Ребята были замечательные, увлеченные, любящие свою малую родину. С огромным удовольствием я приглашала к нам на занятия всех, кто мог быть полезен молодым островитянам знаниями и опытом. Как-то попросила Нинбурга рассказать на одном из занятий о гидробионтах Белого моря. Смущаясь, несколько коряво, пыталась дать понять, что лекция не должна быть перенасыщена терминологией и латынью: мол-де наши ребята хоть и сверстники питерских, но не столь продвинуты в науке… Мне очень хотелось, чтобы соловчанам было интересно, а гость не остался разочарован. Евгений Александрович меня прервал: «Понял. Нужно шоу. Будет шоу». Позже я поняла, что мои жалкие попытки адаптировать Е.А. к аудитории совершенно лишние – Е.А. прекрасно чувствовал слушателя, не напрягая его, никогда не рассказывал скучно или непонятно. В тот раз действительно был спектакль. Я смотрела и слушала завороженно, будто не знала ничего из того, что говорил Е.А., хотя почти все сказанное мне было известно, в том числе по работам ЛЭМБ. Не раз потом проводил Е.А. занятия с соловецкими школьниками, брал с собой в море. В кружок ходила моя дочь Настя. Один раз в поездке на Заяцкий остров ей досталось от Е.А. за то, что она плавила сахар на костре в ложке, переводя сахар в уголь и портя экспедиционное снаряжение. Нинбург по-отцовски ей всыпал. Она вспоминает об этом с улыбкой. На мой вопрос о прозвище Е.А. (ну неужели никак не прозвали? В то время у них все взрослые, да и сверстники, наделялись «погонялами»), Настя ответила: «Не-е-е… Мы его слишком уважали… Даже в голову не приходило».

В другой раз Е.А. вызвался помочь мне провести собрание на агар-заводе. На Соловках был расположен филиал Архангельского опытного водорослевого комбината (АОВК) – «агар-завод». Ламинарию, добываемую в районе заповедной акватории Соловков, вывозили на переработку в Архангельск, а на остров завозили анфельцию из других районов Белого моря и производили из нее агар-агар. (Кроме того, в небольших количествах анфельцию собирали из штормовых выбросов на Соловках). Таким образом, в заповедной акватории осуществлялся промысел, а на самом острове была производственная база, перерабатывающая привозное сырье – все это не соответствовало заповедному статусу архипелага, и музей-заповедник предпринимал попытки деятельность АОВК на Соловках прекратить. Между «музейщиками» и «агарщиками» отношения осложнились. На доводы первых вторые отвечали шумно, резко, порой грубо. В такой сложной обстановке мне, как представителю от музея-заповедника, надлежало идти на собрание коллектива «агар-завода» объяснять позицию природоохранников и выслушивать неделикатные возражения водорослевиков-заготовителей. Восторгов по поводу предстоящей встречи я не испытывала, грустно собирала какие-то абсолютно ненужные моим оппонентам материалы. В этот момент зашел Е.А. Узнав причину моего невеселья, Е.А. предложил пойти со мной, рассказать о вреде разрушений штормовых валов и ценозообразующей роли водорослей в морских экосистемах. Терять было нечего, улыбнувшись про себя наивности моего добровольного помощника, я согласилась принять помощь. Честно говоря, я подумала, что присутствие заезжего ученого мужа несколько остудит страсти, и мужики постесняются в выражениях, которыми сопровождались все разговоры о необходимости вывести «агар-завод» с острова.

Е.А. устроил шоу и здесь. Он так незаметно для меня и моих идейных противников перевел нарождающуюся свару в заинтересованный разговор лектора общества «Знание» с просвещаемой аудиторией. Его забросали вопросами о жизни морских обитателей, забыв о цели собрания. А целью являлось – объявление войны музею-заповеднику и молниеносная победа в этой войне. После выступления Е.А. воевать всем расхотелось, а вот поговорить о морских ангелах и чертах, пескожилах для рыбалки, съедобности мидий и прочем житейском - было интересно многим собравшимся в тот день. И опять я слушала все, что знала еще с юннатских лет, будто в первый раз. Я до сих пор не знаю, как это удавалось Нинбургу – взять и повести слушателя за собой. Он не делал ничего особенного, он не кричал и не шептал, не стремился изумить или потрясти, не умничал и не играл в «своего». Он просто говорил о том, что сам любил, знал, о том, что его увлекало. Немногим дан этот дар. На память приходят единицы. Мне пришлось общаться с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Я помню, как была поражена его способностью говорить об очень глубоких и сложных вещах очень просто и доступно. Мне повезло слышать лекции Вадима Николаевича Тихомирова. Он читал у нас на биофаке МГУ курс систематики высших растений. Не самая увлекательная и простая для меня была тема, но его лекции боялась пропустить. Как он читал! Не читал – вещал. Для меня - Нинбург стоит в одном ряду с Лихачевым и Тихомировым по способности увлечь рассказом.

Вспоминается еще один эпизод. Я в командировке, в Питере. Зашла к Е.А., который помог тогда с оформлением материалов, обосновывающих необходимость внесения Соловецкого архипелага в Список культурного и природного наследия ЮНЕСКО. До обратного поезда в Москву оставалось несколько часов. Работа закончена, чаю напились, все обговорили. Достаточно было сказать, что рада была бы прогуляться по городу, да плохо его знаю, как Е.А. в минуту собрался и вызвался меня прогулять. Эту экскурсию по городу я не забуду никогда. То ли оттого, что впереди маячил отъезд, то ли оттого, что было как-то малолюдно, тепло и темно, то ли от трогательности Е.А., который очень старался за эти несколько часов влюбить меня в свой город, щемило внутри. После этой прогулки мы виделись мельком на одной конференции. Потом, Е.А. не стало.

И все же, Нинбург остался в своих учениках. Леша Гришанков, Женя Яковис, Вадим Хайтов, Миша Фокин, многие и многие неупомянутые здесь – давно взрослые степенные самодостаточные люди. (Леша не раз проводил для соловецких школьников занятия, которые те помнят до сих пор). Интересно, знают ли питерские гидробиологи, что для соловчан они остались «нинбуржатами»?.. Они, конечно, и сами заслуживают только добрых слов в свой адрес, но, безусловно, добрый образ их учителя отражается на отношении к ним.

Как-то на Соловках был незаконно вырублен лес. Мне надо было обследовать бревна, чтобы доказать, что вырублены здоровые деревья, и произведена заготовка деловой древесины, а не санитарная рубка, как отбояривался тогдашний директор лесхоза. Случайно на Соловках оказался в это время видный эксперт-фитопатолог из Питера (если правильно запомнила его фамилию – Мунтян), который взялся помочь с экспертизой. Во время нашего общения выяснилось, что он хорошо знает Е. А. Нинбурга. Я удивилась – как мир тесен. Тогда он удивился - кто ж в Питере не знает Нинбурга? - и рассказал мне о том, что Е.А. отказался от блестящей научной перспективы и карьерного роста в области организации науки, не желая отказываться от работы с детьми. «Нинбуржата» оказались для него важнее.

Говорят, человек жив, пока жива о нем память. Евгению Александровичу Нинбургу предстоит еще долгая жизнь.

Т. Л. Фокина [56]

Евгений Александрович на Соловках

О нем я узнала во время командировок в Кандалакшский заповедник, куда ездила в 1980 и 1982 годах как старший научный сотрудник отдела охраны природы Соловецкого историко-архитектурного и природного музея-заповедника (СГИАПМЗ). Целью поездок было знакомство с опытом работы Кандалакшского заповедника по организации природных исследований и охраны природы. Особенно много отзывов о группе Нинбурга я слышала на конференции в 1982 году, посвящённой 50-летию Кандалакшского заповедника. Из некоторых докладов и из личных бесед с сотрудниками я узнала, что в изучении флоры и фауны заповедника очень хорошо помогают группы школьников. Как правило, это ребята и преподаватели из различных биологических кружков при домах и дворце пионеров. Но особенно отмечали группу Евгения Александровича Нинбурга, которая исследовала население морского дна в окружении островов заповедника, отличалась наиболее высоким профессионализмом, сформированными целями и задачами в отношении тематики исследований и организации ребят. Его группа приезжала хорошо подготовленной, ребята уже владели методами исследований, что немаловажно в короткий летний северный сезон. Позже я узнала, что группа Евгения Александровича сформирована не в статусе кружка биологии по интересам ребят, а в статусе научной лаборатории морского бентоса и полностью ему отвечала, хотя она также работала на базе Дома пионеров.

Поскольку моими задачами в Соловецком музее-заповеднике было налаживание учета флоры и фауны охраняемой территории Соловков, выбор объектов для мониторинга, охрана территории и привлечение сторонних исследователей в связи с маленьким штатом природного отдела в СГИАПМЗ, меня очень заинтересовал такой опыт работы. В то время СГИАПМЗ считался новой формой охраняемой территории. Он был создан в 1974 году с целью комплексного сохранения как памятников культуры, так и природного комплекса. В моих командировках больше всего мне помогал советами Виталий Витальевич Бианки, за что я ему безмерно благодарна. Он и дал мне координаты Евгения Александровича[57].

Тогда же, в 1982 году, я захотела встретиться с Евгением Александровичем, чтобы он посоветовал мне найти группу старших школьников, которые смогли бы участвовать в исследованиях природного комплекса архипелага. К моей радости (да простит меня Кандалакшский заповедник), Евгений Александрович сказал, что они сами смогут приезжать на Соловки, с удовольствием начнут изучать морской бентос в окружении Большого Соловецкого острова, так как знакомы с работами деятелей Соловецкой биостанции XIX века, давно собирались проверить их данные, хотели бы поработать на архипелаге. А в Кандалакшский заповедник они смогут продолжать ездить в то же лето, но после Соловков.

На следующий год в начале июля Евгений Александрович приехал на Соловки с группой школьников по приглашению Соловецкого музея-заповедника. Музей в то время не имел благоустроенных помещений, почти все сезонные работники (а также и некоторые постоянные) – экскурсоводы, волонтёры, стройотряды и другие размещались в Новобратском корпусе – одном из наиболее крупных келейных корпусов внутри стен Соловецкого кремля (монастыря). Корпус не был отремонтирован, не имел канализации, но зато там были обширные помещения, широкий коридор, комнаты для приготовления пищи на плитах, топившихся дровами, печи для обогрева помещений, сложенные в монастырский период. Там царил дух братства и взаимопомощи, недаром корпус чаще всего и называли Братским. Там формировалось уважительное отношение к наследию Соловецкого архипелага, в частности, к памятникам архитектуры, самые значительные из которых ребята могли видеть из окон бывших келий, к лесам, побережьям, озёрам, болотам Соловков, о которых без устали рассказывали вечерами жители корпуса.

Группа Нинбурга была первой исследовательской группой, прибывшей помогать музею-заповеднику и его природному отделу в серьёзном исследовании территории и охраняемой морской акватории. Сразу после приезда Евгений Александрович организовал быт ребят - тут же были отданы его распоряжения о том, кто и за что отвечает, кто делает срочные дела – моет помещения, достаёт дрова, топит плиту, готовит еду; кто-то в это время составлял план дальнейших работ, кто-то учитывал расходы, раскладывал лабораторное и туристское снаряжение и т.д. Сам Евгений Александрович со списком необходимой экспедиции помощи в организации работ сразу пришел в дирекцию СГИАПМЗ. Вместе с директором Л.Е. Востряковым мы решали вопрос о предоставлении группе карбаса для исследований, возможной помощи в организации полевой работы, способах доставки туда ребят. Большую часть организационных работ в экспедиции Евгения Александровича его помощники из самых старших ребят делали сами – договаривались с местным населением, ремонтировали снасти, доставали запчасти к лодочному мотору, когда он использовался, покупали местные продукты – картошку, молоко, хлеб (остальное почти всё ребята привозили с собой, учитывая непомерные островные наценки).

Зайдя к группе Евгения Александровича уже в первый день их прибытия, к вечеру, я была поражена тем порядком и чистотой, которые сияли на фоне облупленных толстых стен корпуса – стекла были прозрачными, полы выскоблены, уличная обувь стояла ровными рядами у входа, никто не смел зайти в спальню в обуви, на кухне стояла чисто вымытая посуда. «Вот это да! Как же Вы умудрились так организовать ребят?», - спросила я Евгения Александровича. Он ответил мне, что если дать хоть малейшую поблажку по организации быта, то и в исследованиях ничего не получится – все время будет уходить на разборки, кому, когда и что убирать. При этом Евгений Александрович продолжал давать указания всем, кто проходил мимо нас, либо интересовался, в какой стадии дело. Все вопросы ребятам он задавал в полушутливой форме, а они с удовольствием отшучивались, но задания выполняли. У всех были какие-то шуточные должности, а Евгений Александрович строго критиковал каждого, иногда подсмеивался. Никто не обижался. Тогда и потом мне казалось, что Евгений Александрович был непререкаемым авторитетом и обожаемым руководителем. Секретом этого, я думаю, было его истинное уважение к каждому члену его лаборатории и экспедиции, независимо от возраста.

На следующий день группа, в основном, переехала к месту исследований – на берег Долгой губы. Там ребятам пришлось жить в палатках, одна из палаток служила лабораторией. На драгирование выходили, в основном, на отливах, поэтому вставать иногда приходилось очень рано. В Долгой губе использовали, в основном, вёсельный карбас, так что ребятам приходилось проявлять или осваивать искусство гребли, однако большинство уже были асами в этом ремесле, так как имели кандалакшский опыт. Пока часть группы драгировала и брала пробы бентоса, дежурные готовили на костре еду, а также расставляли лабораторное снаряжение. После драгировки и сытного обеда все садились за разборку проб, определение морской живности со дна Долгой губы. Здесь уже все ребята становились настоящими учеными естествоиспытателями, так как учились самым главным заповедям научных исследований по обеспечению достоверности полученных результатов - точность, внимательность, аккуратность в записях и зарисовках, знание анатомии и образа жизни организмов, правил пользования определителем. Во время экспедиции делали самые необходимые записи, производили консервацию беспозвоночных для последующей работы с ними осенью и зимой – уточнения определения организмов, подсчета их относительного или абсолютного количества, анализа экологии.

В музее мы с нетерпением потом ждали отчета о работе. Зимой такой отчет нам поступал. Самым удивительным было то, что этот отчет, как потом и все последующие, был настоящим исследованием, ничуть не уступающим работам, в которых участвуют профессионалы, биологи со стажем. Евгений Александрович умел заставить ребят работать на «полном серьёзе», никаких скидок и поблажек на то, что работа выполняется школьником, никогда и нигде мы не видели.

Евгений Александрович приезжал на Соловки со своими группами с 1983 по 2000 годы. Сначала это были группы лаборатории морского бентоса, работавшей на базе Дома пионеров Кировского района, а потом лаборатории с тем же названием, но от Дворца творчества юных (Дворца пионеров Санкт-Петербурга). Главное, что Евгений Александрович умел обеспечить экспедиции необходимыми средствами, умел доказать финансирующим организациям, что они приносят настоящую пользу отечественной науке. А это было истинной правдой.

За этот период их группа провела тщательное исследование бентоса Долгой губы и смогла сделать анализ тех изменений, которые произошли в ней за сто лет со времени исследований, выполненных Н.М. Книповичем в 1890-1892 годах и Н.А. Ливановым в 1898 и 1923 годах. Затем ребята несколько лет базировались на Заяцких островах и изучали Соловецкий залив, который также был когда-то предметом изучения сотрудников Соловецкой биостанции 19 века. По моей просьбе, они выполнили исследование Филипповских садков – исторического залива, отделённого дамбой из камней, сооруженной в 16 столетии. Меня тогда интересовало влияние исторических построек на состояние природных комплексов. Несколько лет работы ребят в Долгой губе, Соловецком и других заливах Белого моря вылились в замечательные серьёзные исследования, освещенные ими в научной литературе.

Когда Евгений Александрович с группой перестал приезжать на Соловки, но продолжал ездить в Кандалакшский заповедник (а я уже тогда не работала в музее-заповеднике), я спросила его, будут ли входить в его ближайшие планы Соловецкие острова, но он мне ответил, что они ездят только туда, где их ждут.

Евгения Александровича я всегда представляю себе рядом с молодёжью, со школьниками, души которых он, по-моему, понимал прекрасно. Я преклоняюсь перед этим человеком. Меня всегда поражало, что он посвятил свою жизнь не просто обучению детей, но и жизни бок о бок с ними в самые трудные моменты, никогда не делая для себя никого исключения в условиях походной жизни, хотя наверняка ему это было непросто. Он ежедневно, без всяких выходных и праздников, делал великое дело по становлению личности подростков, воспитанию в них твердости духа, честности, стремления к знаниям, никогда не сетуя на неустроенность и нищету, на которую он себя обрёк, приобретя истинное духовное богатство. Я думаю, любой из родителей тех детей, которых он брал в экспедиции, могут быть благодарны удаче, которая столкнула их ребёнка с удивительным человеком – Евгением Александровичем Нинбургом. Я в своей жизни видела на Соловках ещё одно подобное самоотречение ради детей. До сих пор, вот уже более 20 лет, приезжает туда с группой школьников и выпускников одной из московских школ Коцот Софья Яковлевна. Группа, в основном, занимается водным туризмом, ездит по всей стране и заграницу, однако обязательно приезжает после походов на Соловки на 1-2 недели, чтобы безвозмездно поработать в Ботаническом саду. Мне казалось, что с Евгением Александровичем они друг друга должны были хорошо понимать.

Евгений Александрович оставил о себе самые светлые воспоминания. Я думаю, что он был настоящим другом детей. Мне с ним всегда было интересно поговорить – о природе, о детях, о Соловках, которые он стал считать родным местом, просто о жизни. В Петербурге я иногда навещала их лабораторию и видела успехи в изучении других территорий, в образовании детей, в становлении их характеров, в создании музея моря. Сейчас его лабораторией руководят воспитанники Евгения Александровича – достойная смена, оставленная настоящим Учителем.

1.9.1990 Принят на должность методиста с ведением педагогической нагрузки руководителя ЛЭМБ (Лаборатория Экологии Морского Бентоса) в Детский экологический центр Кировского РОНО г. Ленинграда переводом из ДПШ им В. Алексеева

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

Решающим моментом в разрушении благополучного существования юннатской станции оказалось начало перестройки. Сменившая Людмилу Васильевну на посту заведующей станцией Валентина Николаевна Зубкова уделяла больше внимания формальной стороне работы. Часть помещений оказались заняты коммерческими структурами – группой, занимающейся плетением из лозы (под видом кружка), аквариумистами, изготавливающими какие-то аквариумные приспособления на продажу. Выделенные специально на экспедицию деньги экологического фонда ушли на ремонт крыльца станции. Это, наверное, тоже было полезно, но на эти деньги рассчитывала экспедиция. Главными критериями работы кружков стала наполняемость, для чего на станцию приводили целыми классами младших школьников поработать на участке.

В это время появилась возможность перебраться во Дворец творчества юных, чем Евгений Александрович и воспользовался и где он завершил свою трудовую деятельность.

16.3.1992 Уволить переводом в ГДТЮ с должности методиста. ст.31 КЗОТ РСФСР

17.03.1992 Принять на должность заведующего лабораторией отдела биологии по переводу.

17.03.1992 Предоставить педагогическую нагрузку по отделу биологии

Дворец

С. А. Назарова [58]

Первое впечатление [59]

Началось все, когда я училась в 5 классе. Я пришла во Дворец пионеров, как его по старинке называла моя мама, и в музее гидробиологии записалась в их кружок. Тогда я даже не знала, как называется этот кружок. Прошло больше 10 лет. Мы по-прежнему вместе с Лабораторией экологии морского бентоса (гидробиологии), а от того времени остались только отдельные воспоминания – отдельные зарисовки.

Первое занятие. Мы сидим в большом зале, все группы вместе. На сцену вышел симпатичный дедушка и начал все словами: «Ребята вам все очень красиво расписали. А теперь я вас немного попугаю!»

В группу я попала к Ирине Анатольевне Коршуновой, и во многом благодаря ей, я по-настоящему увлеклась биологией.

Конец первого года. Мы едем в Петергоф (точнее, в парк БиНИИ). Помню, что уже тепло, и когда Евгений Александрович отправляет меня с сачком в довольно глубокую канаву, я лезу туда босиком в закатанных джинсах. Когда я оттуда вылезла, выяснилось, что то ли об стекло, то ли об осоку я расцарапала себе ноги. А пока меня перевязывали, оказалось, что никаких новых животных я не наловила, да и не должна была, а отправили меня туда в основном ради красивого кадра на фоне кубышек. Несколько позже, когда я сама увлеклась фотографией, я смогла его понять. Тогда же была очень обижена таким поворотом дел.

У Евгения Александровича, судя по рассказам и легендам, никогда не был легкий характер. Следующее очень яркое воспоминание относится уже к моей первой Беломорской экспедиции (третий год занятий), когда я попала под горячую руку, и меня обругали ни за что. Успокаивали меня всей экспедицией, и уже остывший Евгений Александрович примирительно говорил, что не надо плакать, и он не хотел меня обидеть.

Этот урок я запомнила. С тех пор я научилась не только отвечать ему в тон, но и по возможности снимать на себя и нейтрализовать неправедный гнев, направленный на самых младших участников экспедиции.

Следующий этап плотного взаимодействия с Евгением Александровичем – приведение в порядок Музея экологии моря (того самого музея гидробиологии) к 35-летию лаборатории. Во многом это было уже общение коллег: с жаркими спорами и работой на равных. Это вообще отличительная черта ЛЭМБа – со старшими ребятами преподаватели уже работают как с коллегами. А у меня с тех времен, в том числе с рассказов Жень Саныча (как его любовно называют старшие выпускники) остался интерес к истории, в том числе к истории в отдельных людях.

На выпускном вечере Лаборатории мне, по старой традиции, подарили книжку с подписями и пожеланиями всех присутствующих. Одна из надписей написана знакомым, чуть угловатым почерком: «С любовью! Е. Нинбург».

На своей последней книжке («Экология») Жень Саныч написал мне: «Нежно любимой ехидне Соне», и я понимаю, что ни любви, ни ехидства, ни лукавства в нашем общении не убавилось, не смотря на серьезность разговоров.

А. И. Гогинашвили [60]

Нинбургский счет

Это случилось на исходе лета, в конце августа 2006 года. Никакой желтизны на листьях не было еще и в помине, да и купаться бегали не только самые отъявленные фанатики. Я сидел на даче и слушал радио. Какая-то привычная трескотня – и вдруг сквозь шум помех и уличные крики прорывается весьма знакомый голос. Голос говорит – а о чем еще ему говорить? – конечно, о детях, о том, что дети поехали в экспедицию на Черное море, что это хорошо и правильно. Этот голос - негромкий, но отчетливо слышный бас.

Неужто Шеф выступил на радио? Вскакиваю и хватаюсь за телефон – хочется рассказать ему об этом, да и не звонил я давно – надо узнать новости. Теперь этот голос в трубке, и после неизменно вежливых приветствий и расспросов спокойно сообщает мне, что все не так уж и хорошо. Оказывается, несколько дней тому назад умер друг Евгения Александровича – Дмитрий Викторович Сабунаев, сам Евгений Александрович собирается на его похороны, но чувствует себя неважно, приболел. “И, главное – говорит он – никак не могу осознать, что его нет. Сорок лет дружили”. Грустный получается разговор. Спрашиваю, когда он пойдет в поликлинику, Шеф что-то отвечает – что надо бы сходить, вот на следующей неделе и пойдет.

А оказалось так, что на следующей неделе он попал в больницу. Навестил его в больнице после операции. Вид у Шефа усталый, борода растрепана, но он шутит, треплется с соседями по палате. И мы с ним поговорили – о биологии, книгах, в общем – обо всем понемногу. Не хотелось уходить. Второй раз я его зашел к нему 8 сентября – мы пришли с Вадимом Михайловичем. Шеф держался бодрее, уже что-то мог есть, предстоял переезд в другую больницу – где специалисты лучше. Звонил телефон, к Евгению Александровичу приходили друзья. Помню, он улыбнулся мне на прощанье и помахал рукой.

В жизни Евгения Александровича была поставлена внезапная точка. И быстро выяснилось, что в мире – может не в Большом Мире, а в нашем, если конкретно, в моем мире – без него удивительно пусто. И в этих заметках мне хочется рассказать о некоторых эпизодах жизни Евгения Александровича, которым я был свидетелем. Я делаю это для себя.

Шеф покорял сразу: в общении с ним чувствовалась искренность, которую больше, я, наверное, не встречал ни у кого другого. В нем не было ни капли “бронзы”, временами Шеф казался моложе многих сотрудников.

Кажется, впервые, я увидел его 10 лет назад, будучи в шестом классе. В музее экологии моря шла экскурсия, вел ее пожилой бородатый человек с очень громким и звучным голосом. Я тогда не знал ничего ни про музей, ни про лабораторию, а оказался там потому, что привезенный мною с дачи и помещенный в аквариум речной рак явно плохо себя чувствовал. Мне было сказано: иди во Дворец и узнай что-нибудь у специалистов! Я и пошел. После экскурсии присоединился к стайке ребят и, набравшись смелости, задал вопрос:

- Извините, можно у Вас проконсультироваться?

“Проконсультироваться” – сложное слово, но я справился. Бородач рассмеялся и сказал:

Я изложил проблему, и он тут же спросил, какого объема аквариум. Оказалось, 6 литров. Последовал ответ:

Дальше была небольшая лекция о речных раках. Я был покорен мгновенно, но совету не последовал – рак скончался сам. Имени этого поразительного человека я тогда не узнал, и начал понимать с кем встретился, только в лаборатории, через год с лишним после этого события.

Я учился в лаборатории и всегда боялся его вопросов на лабораторных семинарах. Его вообще поначалу побаивались – внушительная борода и львиный рык заставляли относиться к Шефу с осторожным уважением. А главное, он спрашивал по существу. В ответ на робкие оправдания докладчиков Евгений Александрович очень спокойно, размеренно, выкладывал на стол козыри – ссылки на источники, о которых почему-то никто не знал («А читали ли Вы работу Соловьевой и Свешникова 1979 года?»), замеченные ошибки – и в логике работы, и в статистике, и в самом докладе. Статистика была для него излюбленным предметом для обсуждения. Доклад закончен, вопросы все заданы, докладчик утирает пот, на камчатке вообще народ храпит – а Евгений Александрович, нацепив «читальные» очки, пробирается к таблицам – и находит! Как же – вон на том, самом маленьком столбце, ошибка, извините, больше среднего, «это как такое получается?». И – начинается. Шеф выстреливает – не умеете считать, а как надо считать, он в любой момент может сам рассказать и показать! Так однажды он прочел экспромтом и без всяких книжек лекцию по основным методам, а потом извиняющимся тоном просил уточнить в Рокицком пару критических значений – «запамятовал». Вворачиваются в этот поток афоризмы и байки, из которых самое запоминающееся – еще от Тимофеева-Ресовского (очень Шефом уважаемого) услышанное – «корреляция – это еще не взаимосвязь». И неизменная история о выборах в Штатах и урожаях в Австралии. Про корреляционный анализ он вообще любил поговорить. Редкое облако точек доплывало до середины семинара, не потревоженное Шефом. Но во всем этом не было ни малейшего желания унизить, оскорбить докладчика. Такая критика часто была весьма жесткой по форме – но в основе ее лежало – и это чувствовалось – беспокойство за общее дело. После его выступления становилось понятным, чего стоит твоя работа в контексте работы всей лаборатории и – чего ты сам стоишь. Вообще многое становилось понятным – несколькими фразами Шеф умел многому научить.

Однажды (я был классе в восьмом и Шефа почти не знал) Евгений Александрович подошел ко мне и попросил уточнить некоторые цифры – это были данные в школьной работе, представленной в сборник, который он редактировал. Он спросил, не воспроизведу ли я их “на память” – и был очень удивлен, когда выяснилось, что я не помню. Ему было непонятно то, что я забыл важную цифру. Это в свою очередь очень удивило меня – но, когда я побывал на нескольких семинарах и обнаружил, как трудно продираются работы сквозь сито Шефских замечаний – я удивляться перестал.

Обостренная ответственность и уважение к труду были для него очень характерны. И еще - не было ни капли равнодушия. Евгений Александрович очень остро переживал все, что происходило вокруг него и все, чем занимался он сам. Это и привлекало в общении с ним – искренность, живое участие. Одернуть зарвавшегося хулигана, помочь человеку, попавшему в тяжелое положение – в этих поступках он был быстр и решителен.

И эта ответственность удивительным образом сочеталась с неким отказом от авторства, в науке почти немыслимым – Евгений Александрович искренне радовался чужим успехам и не спешил с публикацией своих данных. Эту скромность сам Шеф объяснял отсутствием у себя спортивных качеств. Он любил рассказывать о том, что в юности он участвовал в соревнованиях (очень хорошо плавал, даже сдавал за кого-то этот норматив в Университете), но был вежливо выпровожен тренером именно с такой мотивировкой: “отсутствие спортивных качеств”, отсутствие желания во что бы то ни стало быть первым. Не было ученых степеней, но имя Евгения Александровича среди гидробиологов хорошо известно. От него я услышал о “Гамбургском счете” Шкловского. Никаких параллелей он никогда не проводил, но это хотелось сделать мне самому. А главное, его место в этом счете могут подтвердить многие сотни людей.

Его бесчисленные байки о ученых, о знаменитых современниках, о литературе – они оказывались важнее учебников, передавали дух, чувство науки и культуры, а не были их простым описанием. Это от него я узнал, что нет, скажем, Тимофеева-Ресовского или Мечникова, а есть Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и Илья Ильич Мечников. Ковалевский вдруг оказывался не портретом на стене, таким же далеким, как какой-нибудь эогиппус, а живым, думающим и чувствующим человеком, которого бросила знаменитая жена. Догель был не только учебник, но и интеллигентный человек, который мастерски читал лекции и рисовал на доске, а главное, голова Валентина Александровича «была как одно всем известное место» - Шеф с хохотом произносил эту фразу, неумышленно сказанную одной из учениц Догеля на вечере памяти Учителя, впрочем, моментально – к еще большему удовольствию аудитории – уточненную ею: «Я же имела в виду колено!». В его лекциях оживали давно забытые споры, старые научные истины переставали казаться незыблемыми - их вновь нужно было доказывать! С каким наслаждением он цитировал Ламарка, Дарвина – впечатление можно было сравнить лишь с редкими случаями, когда он читал стихи (а поэзию он очень любил!). Интересно, что тяга узнавать что-то новое, учиться, в нем не ослабевала. Помню, года полтора назад он сказал мне, что увлекся русской поэзией, назвал несколько малоизвестных имен, показал полочку, заставленную поэтическими сборниками. Уровень его эрудиции был поразителен: часто в разговоре всплывали имена, события, о которых я ничего не знал. Было стыдно и хотелось соответствовать.

Соответствовать хотелось и в другом. Евгений Александрович был настоящим тружеником. До последнего времени он работал в двух школах, вел группы во Дворце. Дома, на рабочем столе и под ним всегда лежали пачки бумаги – рукописи. Он торопился их писать, хотел издать, может быть, предчувствуя уход.

Помимо лекций было и другое, возможно, главное – поездки и экспедиции. Об экспедициях, естественно, рассказано много, я же попробую рассказать об олимпиадных поездках. Помню, как я в первый раз поехал на олимпиаду – и едва не опоздал на поезд! Шеф бегал по перрону, нервничал, я тоже бегал, как потом оказалось, раза три мы пробежали мимо друг друга, но, к счастью, встретились у нужного вагона. На нервах Евгений Александрович оборвал ремешок часов. Но вроде сели и успокоились. В поезде – к вящему нашему удовольствию – тут же завели “дерьмовочку” – пакет для мусора, назначили “кандея” – главного по питанию, и вообще распределили роли. На юге – в городе Майкопе, Евгений Александрович, стройный, загорелый, чуть не вприпрыжку бежал впереди нас – будучи старше лет на сорок с лишним. Это производило впечатление! Он таскал нас на бесчисленные экскурсии, показывал город – и при этом успевал везде. Он узнавал места, в которых сам был последний раз в раннем детстве, рассказывал о местных обычаях – и много слушал сам.

Очень важным было и его отношение собственно к олимпиадам. Евгений Александрович всегда подчеркивал разницу между наукой и спортом – олимпиадой, между поисками истины и сплетением терминов. При этом его роль наставника, создателя системы подготовки была определяющей. В многообразии фактов он пытался вычленить самое важное – показать внутреннюю логику науки. Помню, с каким жаром Шеф отстаивал свою и нашу позицию по вопросам, в которых был убежден, перед представителями жюри. Его запал увлекал и всю учительскую братию, с ним спорили, иногда не соглашались, но было видно, что – восхищались. Вообще его все знали – и учителя, и работники пансионатов, по которым нас расселяли, ему улыбались школьники из других городов. Везде, где мне посчастливилось с ним побывать по олимпиадным делам – в Майкопе, Сочи, Астрахани, Челябинске – всюду Евгений Александрович показывал нам нашу страну, сам с азартом узнавал что-то новое.

Расскажу еще об одном эпизоде. Однажды он назвал себя “беспринципным человеком”, потому что позволил нам и себе некоторые вольности. Дело было так. Неподалеку от санатория, в котором мы жили, располагалось поле – сплошь в редиске (точнее, редис Raphanus sativus – Евгений Александрович всегда требовал точности в описаниях). Такого моря редиски я никогда в жизни не видел. Чья она – тоже было непонятно, лишь один раз приезжал грузовик, из которого выскочили солдаты и быстро насобирали чуть ли не полный кузов. Поначалу мы только ходили вокруг – Шеф показывал нам гледичию, которая там в изобилии росла. Но когда у каждого уже было по шипу (два до сих пор лежат у меня дома) и по порезу на память – Шеф не выдержал. Вкус той редиски помню до сих пор – а Евгений Александрович потом долго сокрушался и настаивал на своей “беспринципности”.

Вот и сейчас представляю его – с несколько виноватым видом, после редиски, он садится за стол в номере, одевает свои знаменитые “читальные очки” и раскрывает – аккуратно, на странице с закладкой, книгу “О природе живого” Мартинаса Ичаса, которую он у меня “выпросил почитать”. Потом, когда стемнеет, мы пойдем ловить квакш – и несколько самых рьяных самцов будут петь ночью у нас в номере…

Сейчас на моей полке стоит его книга – учебник по экологии, который я так и не успел у него подписать. И мне кажется, что Евгений Александрович – профессиональный эколог и гидробиолог – всех перехитрил. Шеф сам создал собственную среду обитания, а точнее, даже экосистему, в которой мы – его ученики – будем находиться, пока жива память о нем. Но это еще не все. Осталась система координат, которую задал Евгений Александрович Нинбург, и очень многие вещи мы меряем и будем мерить по НИНБУРГСКОМУ СЧЕТУ.

Н. П. Харитонов [61]

Памяти учителя: несколько слов о Е. А. Нинбурге

Трудно писать о человеке, которого хорошо знал и у которого всегда учился (и по публикациям, и при кратковременных встречах, и в совместных поездках)…

Я познакомился с Евгением Александровичем в начале 80-х годов прошлого века (хотя заочно был знаком по его прекрасной публикации «Ваша коллекция», написанной в соавторстве с М.А. Козловым, которая была и остается, до настоящего времени, одной из лучших и доступных книг по изучению и коллектированию беспозвоночных) во время одного из его приездов в Москву на Биологическую олимпиаду МГУ, где ленинградские Нинбуржата, как и москвичи – ВООПовцы, КЮБЗовцы и МОИПовцы, Дворцовцы, выделялись не только своими знаниями, но и отношением к жизни. Тогда мы - руководители групп юннатов, участвующих в олимпиаде - обсуждали с организаторами подготовленные вопросы и задания, отмечали корректность задаваемых вопросов и возможные варианты ожидаемых ответов. И Евгений Александрович очень точно и метко подмечал плюсы и минусы включенных в вопросники заданий.

Наши встречи и беседы с ним стали регулярными. В 90-х годах, проездом через Москву на российские биологические олимпиады, куда он возил команды из Санкт-Петербурга, Евгений Александрович постоянно заходил с ребятами к нам на Донскую, 37, в сектор экологии. Пили чай, оживленно беседовали. Во время наших поездок в Санкт-Петербург на конференцию «Сахаровские чтения», мы с ребятами выбирали время в насыщенном графике конференции и приходили к Евгению Александровичу в его Лабораторию экологии морского бентоса и Музей Белого моря, сначала в Детский экологический центр Кировского района, а в последние годы - в отдел биологии Санкт-Петербургского городского Дворца творчества юных. И всегда Евгений Александрович с удовольствием водил москвичей (каждый год это обычно были новые ребята, ранее не участвовавшие в конференции) по небольшому помещению Музея моря (в новом помещении добавились экспонаты, собранные и на других морях), созданного его руками и руками его учеников.

Для наших ребят это были незабываемые часы. Где еще можно было людям, не работавшим на морских побережьях, увидеть сразу такое количество морских обитателей? А приборы, используемые морскими гидробиологами в своих исследованиях? А банки с китовым мясом, в советское время продаваемые в наших магазинах? А исторические фотографии, научную литературу и многое другое? Всего и не перечислишь.

В 1989-91 гг. мы с Евгением Александровичем, совместно с еще 4 педагогами из гг. Минска, Иркутска, Казани и Переславля-Залесского, работали по программе Greenpeace «No time to waste!» и ездили в США со своими учениками.

В начале 90-х годов мне посчастливилось целый летний месяц поработать со своими учениками из Экспериментального биологического объединения в экспедиции школьников под руководством Евгения Александровича, на острове Ряжков в Кандалакшском заповеднике. Это были трудные, но очень полезные и для наших ребят и для меня дни. И мы будем всегда благодарны коллективу Лаборатории экологии морского бентоса - участникам экспедиции (и школьникам, и студентам, и молодым сотрудникам Дворца - ученикам Евгения Александровича), за возможность в дружеской рабочей атмосфере познать жизнь морских обитателей, за эту, пусть и непродолжительную, Школу морского гидробиолога.

Приходилось общаться с Евгением Александровичем и в совместной работе в жюри Секции биологии на ежегодных Сахаровских чтениях, когда его мудрые комментарии к докладам школьников «всё расставляли на свои места».

Бывал я у него и дома, где в кабинете старой ленинградской квартиры были собраны удивительные книги, посвященные морю, морским обитателям: научные определители и популярные издания; большое количество фотографий и рисунков.

Более 40 лет посвятив преподавательской деятельности, Евгений Александрович создал своеобразное СООБЩЕСТВО морских гидробиологов. И в кружке при Зоологическом музее, и в Детском экологическом центре, и во Дворце творчества юных, в Аничковом лицее, да и в Санкт-Петербургском университете, где он читал лекции по экологии, в экспедициях, Евгений Александрович стремился знакомить слушателей с азами экологических знаний, особенностями мышления ЭКОЛОГА, кем он, несомненно, был. Его ученики, завершив обучение в ВУЗах, становились там научными сотрудниками и преподавателями, педагогами во Дворце, продолжателями дела Евгения Александровича. И, конечно, не забывали о младших – обучающихся учебных групп Лаборатории экологии морского бентоса, участвуя в летних поездках, как инструкторы и старшие товарищи, и приезжая на встречи участников Беломорских экспедиций.

Любое образование – это «столкновение» с личностью. Как повезло многим питерским ребятишкам, что на своем жизненном пути они встретились, «столкнулись» с личностью Учителя. И потянулись, и привязались к тому, что было делом всей его жизни. Многие стали биологами, а большинство - просто хорошими людьми, что гораздо важнее, т.к. у них сформировалось правильное отношение к природе и жизненным ценностям. Он вносил частичку себя в каждого из нас.

С. А. Назарова

Последнее лето

Для того, чтобы событие стало историей должно пройти некоторое время. Чтобы стало возможным его изучать, собирать факты, расспрашивать людей, анализировать. Пока же это слишком болезненно. В голове – отдельные кадры из последних 3 месяцев. Иногда они как фотографии. Иногда как фильм. Иногда как убыстренный просмотр.

18 сентября А.Д.Наумов растеряно говорил, что вот, мол, как это все неожиданно, всего месяц назад он был абсолютно здоров, мы пили на Ряшкове чай… Всего ли? Месяц – немалый срок.

В начале августа я вместе с Е.А. ехала с Ряшкова в Пояконду на конференцию к москвичам. Перед самым отъездом мне было строго-настрого наказано заботится о Е.А. и следить за ним, так как он не здоров, и, похоже, у него совсем плохо с печенью. Зная Шефа, почти невозможное задание.

А потом была Пояконда, где Е.А. был таким же как всегда: лукаво улыбался в усы, рассказывал в электричке о местах, где мы едем, и что и в каком году здесь с ним произошло, обнимался на причале со знакомыми со всего Беломорья, комментировал доклады, делал обзор по стендам… Только ходил в последнее время хуже, чем раньше.

В следующий раз мы встретились уже в Питере в конце августа во дворце. Столкнулись в коридоре отдела, как обычно поделились новостями, поговорили про прием.

- Жень Саныч, пойдемте наверх, что мы тут стоим? Я уже ключи добыла (больше никого из начальства еще не было)! Чаю выпьем…

- Ну вот, что еще за халява?! Дети старшие сидят на записи, а из начальства никого нет.

Кажется, врачи называют это «пивной живот», и это обычно довольно серьезно….

- Ну, Сонечка, ты же знаешь, как просто в нашей стране попасть к врачу, - он снова начал улыбаться, - вот если жена сегодня с моим полисом разберется, во вторник пойду.

- А почему не в понедельник? Может, не стоит тянуть?

- Нет, в понедельник похороны Дмитрия Викторовича.

«Хорошо начинается неделя», - подумала я, - «Умер Сабунаев, Шеф болеет…»

Во вторник, будучи во дворце, я узнала, что в воскресенье Е.А. госпитализировали по скорой в Мариинскую больницу. 1 сентября я поехала к нему.

Лежит, читает газету. «Привет, Соня. Я вставать не буду, а то я еще слаб». Начинаем разговаривать, и он разгорается, начинает говорить громче и улыбаться. Расспрашивает про университет, уходим в обсуждение науки и моих преподавателей…

- Иди к черту! Мемуары писать – с жизнью прощаться. Когда пойму, что пора – тогда и буду писать. А сейчас и так куча писанины. Книжку вот хочу написать…

- Да вот как Сабунаев. Про животных, которых все бояться, но никто на самом деле не знает.

Интересно, почему в наш разговор опять вошел Дмитрий Викторович?..

Жалуется на врачей, капельницы дважды в день ставят, таблетками какими-то кормят.

- Нет. Я пойду, покурю. Тебе не предлагаю, а ты (соседу) пойдешь?

Уходят. А я пытаюсь понять, что же происходит. Нет, я ничего не понимаю в медицине, но просто так не опухают. Его лечат уже 4 дня, а на вид все не лучше, если не хуже… Стоп, у меня нет повода сомневаться в компетенции врача.

Возвращаются. Говорит: «В понедельник обещают выписать. Надеюсь, Согдиана не прибежит меня встречать с машиной. Хочу пройтись пешком до дома, погулять по городу».

И опять разговоры, разговоры…. О жизни, о планах, о будущем.

А потом была операция вместо выписки. Звонок от В.М. (Хайтова) с сообщением, что нужна кровь любой группы и объявление о том же в коридоре университета, переполошившее студентов. «Нет, нет, операцию уже сделали, все там стабилизировалось, теперь надо просто отдать кровь в банк», - услышала я в коридоре кафедры.

В университетской поликлинике, куда мы с одногруппницей пришли довольно рано, врач спросила меня, что случилось на биофаке, что все приходят за справками для донорства? Как объяснить постороннему человеку, что случилось? «Наш Учитель (чуть не сказала «Шеф», во время поняла, что не поймет) в больнице».

Справка мне не понадобилась. Решили сначала кровь качать из парней, но «возможно, что еще надо будет кровь. Но сдавать не сейчас, так как будут переводить в другую больницу. Надо печень лечить. А это лучше бы в Джанелидзе».

Новости разносило «сарафанное радио» – всем звонить каждый день В.М. было неудобно. «Нет, еще не перевели. Хотят в Джанелидзе, говорят, там по этой части врачи хорошие. Но…» Какие «но», если там лучшие врачи?! «Вроде, в Джанелидзе умер Сабунаев…». Так, опять Дмитрий Викторович…. Но у него же не было проблем с печенью? «Да, но как-то…». «Да, все, перевели Шефа. Пиши адрес».

А на следующий день (или это было через день) утром у меня на мобильном сообщение от В.М.: «УМЕР ШЕФ».

Наверное, это самый тяжелый момент: надо позвонить и сказать, что умер человек. Написать сообщение на мобильник или электронное письмо - легче. Говорят, в израильской армии есть полк уведомителей, в котором служат только по желанию офицеры запаса, и которые в случае гибели солдата первыми приносят в дом эту весть. Всегда только лично. Но мы не лучшие офицеры израильской армии.

В лаборатории идет скорбный, но необходимый труд – готовят все к понедельнику. Решают организационные проблемы. Сканируют фотографии. Отсматривают и отслушивают видео и интервью. В этих стенах всю неделю звучит Его голос. И казалось естественно для меня. Пока не понимала, что это только пленка, и что это – все, что у нас осталось из его голоса. А он улыбался, жестикулировал и говорил-говорил-говорил…

Когда Е.А. попал в больницу, у меня было мало иллюзий, может быть, даже мало оптимизма (видимо, не верю я в чудеса медицины). И понимаю и помню, что лет ему уже не так мало, что здоровье пошатнулось, что месяц болезни – счастливо малый срок, но… Он был в моей жизни так давно, что казалось – всегда. И мозг еще не скоро запомнит твердо, что теперь его нет, а напоминать это себе каждый раз – мучительно.

Е.А. кроме интереса к биологии развил во мне еще как минимум два интереса: история и люди. 18 сентября я поняла, какой подарок он смог мне сделать: он подарил мне старшее поколение. Десятки интереснейших людей из разных городов, которых я знаю не понаслышке, по именам и статьям, а лично, и которые знают меня, и многие даже помнят мое имя.

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

О Евгении Александровиче можно было бы писать еще много. Но чем ближе то время, о котором пишешь, тем труднее писать. Все-таки все воспоминания еще очень свежи – слишком мало времени прошло.

В последнее время он очень рассчитывал дописать статью о Долгой губе. Хотел еще раз съездить в Крым, куда мы давно уже не ездили в отпуск. Хотел дописать статью о пиявках для газеты «Первое сентября», снабдив ее фотографией. Еще были какие-то планы. К сожалению, им не удалось осуществиться.

Наша совместная жизнь не всегда была совершенно безоблачной - были у нас и серьезные размолвки. Но при любых обстоятельствах мы оставались друзьями, коллегами, единомышленниками, и оба ощущали свою «неразделимость», необходимость друг другу.

Очень жаль, что он ушел из жизни так рано. Я благодарна судьбе за то, что она свела нас друг с другом. С Евгением Александровичем было, конечно, не всегда легко, зато всегда интересно. Большим удовольствием для меня было обсуждать с ним разные интересующие нас темы, помогать друг другу писать и редактировать статьи, обсуждать прочитанные книги, ходить по выставкам, ездить в Крым и в Ящеру, общаться с нашими общими друзьями. Я многому от него научилась. И сейчас мне постоянно не хватает его совета, его подшучивания, его «хитрых» просьб сделать ему бутерброд, потому что из моих рук вкуснее, наконец, просто его присутствия.

Руководя кружком, Евгений Александрович не только отдавал что-то свое, но и получал сам. Он не только учил и воспитывал ребят (и таким образом влиял на их судьбы), но и многому у них учился. Учился быть более внимательным к людям, более терпимым, более терпеливым. Незаметно, с каждым годом, с каждым выпуском и кружка, и университета, у нас прибавлялось количество друзей и единомышленников. Следя за карьерой своих бывших учеников, Евгений Александрович всегда радовался их успехам. Многие его ученики, став уже взрослыми, семейными и остепененными, оставались нашими друзьями. Особенно Евгений Александрович ценил возможность получить от своих бывших учеников какую-то справку или совет из той области биологии, в которой они преуспели. Он бывал очень доволен этим, говоря, что – вот, не зря учил.

Не так давно я попросила провести за меня урок мою коллегу по школе, бывшую ученицу Евгения Александровича. После этого она мне показала один из источников, по которому готовилась к этому занятию. Это была тетрадь с конспектами уроков, которые вел Евгений Александрович когда-то в интернате. Почти 40 лет она бережно хранилась у ее хозяйки, и – вот – пригодилась. Думаю, к этому нечего добавить!

Прощание

Интернет-форум ЛЭМБ. Сентябрь 2006 г. [62]

Т.А.Бек: Я понимаю горе и потрясение: в молодости это ужасно.

Но – примите это как мысль с той стороны, где сейчас находится Е.А. – еще месяц назад он мог. Он мог поехать на Белое; он мог участвовать в конференции; он мог быть там и с теми, что было его жизнью.

Месяц – это счастливо короткий путь. Наверное, он чувствовал себя плохо и, может быть даже, знал. Но он был таким – я это знаю почти наверное – что зная, не верил в сроки. Это особый вид жизнеспособности, который бывает у свободных людей. Е.А., на мой взгляд, был таким. Он не был обижен на трудную жизнь, не комплексовал из-за своей неакадемической карьеры, он не стыдился своего пьянства и не был в нем так безобразен, как это бывает у бездарных людей.

Жутко, животно боятся смерти невоплотившиеся люди.

Он воплотился и ушел до того, как жизнь начала бы бить его больно: до сыновей (а ведь могло бы случиться и по-иному), до того, как алкоголь разрушил не только его тело, но и психику (в этом отношении он был полностью сохранен), до того как он мог бы почувствовать себя абсолютно беспомощным и зависимым и, действительно, стать таким.

И на его похоронах все будет подлинно, безо всякого суесловия и словоблудия, а это дорогого стоит. И горе у всех абсолютно будет подлинное – у кого сильнее, у кого слабее, у кого и совсем слабенькое. Но все будут жалеть, потому что он никому не застил ни солнечного ни лунного ни электрического света.

Я сочувствую всем вам и всем нам – остающимся. Е.А. будет очень не хватать – изо всех беломорских старикашек он был самый вездесущий и всеобъемлющий, самый детский – не в смысле всех вас, а сам по себе, по натуре. Дай-то Бог нам хоть в четверть быть ему пропорциональным.

Е. Л. Яковис: Он меньше учил, чем многие другие. Кажется, что он только придумал правила игры (или они его?) и жил, сохраняя их от нарушения. Мы выросли по этим правилам, с виду такие большие, умные, и даже иногда успешные и счастливые. Мы могли бы смотреть на него свысока (и многие однажды смотрели), если бы не помнили, что нас бы вообще не было без него.

Инна Соколова: Ужасное горе. Жень Саныч был уникальный человек, который так или иначе изменял жизнь каждого, кто с ним соприкасался хотя бы на короткое время. Смерть его - огромная утрата, в первую очередь, конечно же, для семьи и учеников, но также и для тех, кого вроде меня, он однажды поразил и захватил огромным обаянием своей личности и от Бога данным талантом незаметно изменять людей, который достается в удел только истинным педагогам. Мой Ряжков, который и в Америке остался священным островом моей юности, навечно ассоциирован с Жень Санычем, и первым и ярчайшим моим воспоминанием от первого прибытия на Ряжков всегда будет та жестяная кружка крепчайшего, душистого и горячего чая, которым Жень Саныч и его экспедиция приветила нас, озябших на палубе белого парохода в ожидании прибытия на волшебный остров. Мало кому в жизни удалось оставить по себе такой огромный и светлый след, как Жень Санычу, и этот след из судеб живых людей будет длиться дольше, чем что бы то ни было вещное или интеллектуальное, но мертвое, что мы создаем. Он весь вкладывался в жизнь и в людей (не вообще в абстрактое человечество, которое ничего не требует, а потому его любить легко, а в конкретных, повседневных людей, которых любить очень трудно, особенно так - ради них самих - как умел это делать Жень Саныч), пестовал души и делал это так мощно и так не нарочито, как мало кто умел.

Michail Tz: Как же теперь будет: Белое море - без Е.А...

Мать выпускника: Трудно переоценить то, что сделал Евгений Александрович для подростков нашего города. Сколько из них стало биологами, а сколько - просто хорошими людьми, скольких он уберег от улицы! Моя бесконечная благодарность ему за моего сына.

А. А. Сухотин: Ребята, пожалуйста, примите мои соболезнования, Учителя больше нет.

Я сам и знаком-то с ним толком не был, но вот результаты его деятельности встречал еще со школьных времен - на биологических олимпиадах - мало кто мог конкурировать с его воспитанниками. Да и потом всю жизнь - самые толковые, интересные, умные студенты, начинающие, да и уже вполне солидные ученые, которых встречаешь в нашей области науки, обязательно, так или иначе соприкоснулись с кружком, экспедициями, просто с ЕА. Он создал целые поколения нинбуржат, а это, по моему мнению, гораздо больше, чем научная школа, потому что кроме науки, у этих людей есть правильное отношение к жизни и жизненным ценностям, к другим людям, к природе. Большего и желать невозможно. Вам повезло.

Алексей Уваров – Аптекарь: Дорогой Жень-Саныч!

Спасибо за счастье пожить и поработать бок о бок с Вами на Ряжкове, за ожидание этих встреч и память о них. Тридцать пять лет ношу Вашу кличку как знак принадлежности к Ряжковскому сообществу.

Спасибо за учёные беседы и трёп в ясные беломорские ночи, за Зелёного Камнееда на литорали, за красный парус «Бокоплава» на рассвете.

Ирина Коршунова: Евгений Саныч, казалось, что Вы будете всегда (как это кажется с родителями). Вы ушли, но сказать "Прощайте" я не могу, как не могу сказать, что мы потеряли Вас - Вы остались в памяти стольких людей, что слово "потеря" неуместно. Вы жили со Вкусом и не придумывали проблем там, где их не было. Это большой дар. Дар вдвойне, потому что, оставаясь самим собой, Вы оставили огромное Наследие. Кому-то щедрое, кому-то поскромнее, но от этого не менее ценное. Каждый, кто с Вами пересекался, получил что-то свое - отношение к работе, вкус чувства юмора, неравнодушие к красоте, любовь к морю, науке, наверное, еще и к истине, просто любовь к жизни. Это много. Это очень много. Если бы это были не Вы, я бы сказала, что так не бывает. Спасибо за все.

А. В. Яловецкий: Прежде всего это – шок. Кто-то уже сказал, что казалось, нет, всегда подразумевалось, что Шеф будет всегда… Ясно, что все в жизни меняется, но вот Лаборатория и Шеф – это навсегда. Каждый раз, приезжая в Питер или встречаясь с ребятами в других городах или в «сети», я знал, что Он тут. Стоит зайти во дворец вечером – узнает, скажет, как будто вчера расстались: «А, привет! Сейчас как раз чай будем пить! Как дела?» Последний раз виделись 6 лет назад, а вот теперь – самый последний… Поймал себя на мысли, что Шеф – человек, повлиявший на всю жизнь, на образ мышления. Никак не связав себя с наукой, считаю годы, проведенные в ЛЭМБе, – лучшими в жизни, а людей, с которыми свел случай, – друзьями. Жень Саныч! Вы много сделали для науки, но еще больше для людей, которые окружали Вас или просто провели с Вами некоторое время. Спасибо Вам! И светлая Вам память.

МВВ: У меня отношения с Е.А. были непростыми. В любимчиках никогда не ходил. Но полноправным участником двух Ряшковских экспедиций был. И потом всюду - на Кафедре, в ЗИНе, в ЦИНе всегда ощущал особое отношение к себе и другим ученикам Е.А., всегда чувствовал себя членом какого-то особого виртуального сообщества. Спасибо, Евгений Александрович!

Хочется сказать очень многое. О Человеке, Учителе и Экологе. Но, наверное, для этого надо встретиться. И не в день похорон... - Вечер памяти? Научные чтения? - Может быть.

Но пока ходят по земле участники беломорских экспедиций, пока вспоминают они о годах своей молодости, всегда будет вставать у них перед глазами образ Шефа и звучать в ушах бессмертное нинбурговское: "Дети, вашу мать!"

Вечная память, дорогой Евгений Александрович, и пусть только укрепляется с годами лэмбовско-беломорское братство.

Ксюша Долинина: Я хорошо помню его голос, неожиданно низкий для человека маленького роста и узкого в плечах. Голос, смягченный бородой и сигаретой. Такой маленький и такой горячий человек, который умудрился повлиять на жизнь тысяч людей, научив их не столько биологии, сколько вещам другим, более важным: добросовестности, честности, оптимистичному взгляду на мир, умению преодолевать трудности (далее - много громких слов, которые все равно не смогут ничего добавить к уже сказанному). А еще я из-за Шефа люблю Север.

Когда я занималась в ЛЭМБе, мне бы и в голову не пришло, что Шеф любит детей или раздумывает о каких-то педагогических теориях. Любит? Ну нет. Эксплуатирует нещадно! Педагогика? Какая там педагогика, ежедневная картина в экспедиции - Шеф гневается и говорит, подтягивая штаны: "Та-а-к! Вашу мать!". И к заначке - для успокоения. А все же теперь я понимаю, что тут не обошлось без своего рода любви и без долгих размышлений, как будет лучше для нас, мелких гавриков. Только как настоящий учитель, он не показывал нам, где проходит граница между игрой, жизнью и учебой.

Жил-был на свете наш Шеф. И люди, которым он повстречался на пути, становились лучше, потому что сам Шеф - замечательный человек. Теперь этим людям тяжело понимать, что он умер, хотя так хотел еще пожить.

Н. С. Ростова: Какого черта! И почему это мужики такие непрочные? Женька, дружище - а ведь я так и не собралась с вами в Кандалакшу...

Тут все пишут ученики об УЧИТЕЛЕ. А вы знаете, что он чуть не загремел в лагеря и - к счастью! - отделался статьей "за недоносительство"?

А как он поломал ногу, скатываясь на санях от дворца (в Петергофе, в БиНИИ) - такой весельчак!

И - если бы его не было, то не было бы в интернате 45 класса биологов...

Последнее: те, кто был вчера в крематории - да, конечно, народу могло быть и гораздо больше, но разве в количестве штук дело? А вот КАКИХ людей объединила эта наша общая потеря!

Ирина Коршунова: Когда мы были школьниками в экспедиции, часто пели эту песню. Потом она забылась, а сейчас вот... который день из головы не выходит.

Лёшка Оскольский: Когда-то Шеф поставил меня, закомплексованного восьмиклассника, во главе команды, ходившей в маршрут в Илистую губу. То был мой первый опыт личной ответственности не только за себя, но и за других. Комплексов стало поменьше... Рисковал ведь Жень Саныч - но не боялся доверять нам "по-взрослому". Он умел доверять.

И не воспринимаю я Шефа в прошедшем времени. Я таков, каков я есть, потому что в моей жизни ЕСТЬ он. И БУДЕТ, покуда я существую. Просто Шеф доверяет мне ходить в новые маршруты - и достойно их завершать. Спасибо за доверие и за всё, дорогой Евгений Саныч!

Андрей Тимковский: Прощание с Нинбургом было в понедельник. Кроме одной нашей больной (и одного ушедшего в прошлом году), вся наша компания, сохранившаяся с 1954 (!) года, была в крематории. Женька Нинбург всегда был совершенно неординарной личностью и много оставил и в нас тоже. И в "зрелой" части жизни мы продолжаем понимать, чем было для нас идти по жизни вместе с Женей. А я обращался к его ученикам, в первую очередь к самым молодым, и сказал, что я рад за них - за то, что им досталось дольше всех постепенно открывать в себе все то, что им оставил Нинбург.

... А о прощании с Женей еще одно. Служащая крематория совершенно избежала обычных для них патетических интонаций, произносила немного и тактично. Это было весьма необычно (а мне уже приходится бывать там время от времени). И когда я потом подошел к ней поблагодарит за верный тон, она с комком в горле сказала, что за все время ее работы там она еще ни разу не видела в Центральном зале столько народа и столько единодушного и искреннего горя у всех - от школьников до стариков.

18 сентября. Петербург

18 сентября в крематорий прощаться с Е.А. пришло не менее 400 человек. Уже у станции метро было их видно, молодых девчонок и мальчишек с цветами, выделявшихся из толпы чем-то неуловимым, но совершенно понятным – свои. На автобусной остановке стояла очередь, и она все возрастала, и там все были свои – родные беломорские лица, впервые все без улыбок. Когда автобус подошел к крематорию, у входа уже стояла огромная толпа, и из всех новых подъезжавших автобусов, маршруток, машин шли все новые и новые люди. И все сюда.

Заупокойную службу в крохотной часовне крематория служил отец Александр – в прошлом ученик Евгения Александровича, участник беломорских экспедиций, студент биофака.

В зале крематория говорили многие. Вот лишь часть из этих слов.

…Месяц назад, на острове Ряжкове, мы с Женей пили чай и ничто, для меня во всяком случае, ничто не предвещало, что придется собираться тут. Мы были знакомы 45 лет, из них 35 нас связывают тесные дружеские отношения. За эти годы, которые прошли с тех пор как мы познакомились, он создал удивительную совершенно вещь. Он вокруг себя сумел изменить огромное количество людей. Все мы, здесь присутствующие, мы все объединены одним отношением к нему…. Мне бы хотелось, чтобы вот то, не знаю, братство, которое объединяет нас через него, чтобы оно сохранялось. Оно было бы, мне кажется, самым лучшим памятником. Я не знаю, какие еще говорить слова...

…Не в первый раз я в этом большом зале, и этот зал при мне никогда не собирал столько людей, которых собрал Евгений Александрович. Даже половины не было. И каждый из нас - это или близкий друг или ученик. Я чуточек постарше Жени. Через его кружок, через его умные руки прошла моя дочь, через его кружок прошел внук, то есть два поколения только моих близких. А сколько же каждый год брали экспедиции! Экспедиции - это школа не только гидробиологии, не только зоологии. Экспедиция - это школа жизни, начиная от того, как сварить пшенную кашу правильно, как правильно пройти под парусом, и, наконец, как правильно постирать носки… Большая часть здесь присутствующих все это проходили на себе. А до чего приятно было общаться, до чего приятно было приходить в те, самые торжественные минуты... Как замечательно проходил юбилей два года назад, вы помните. Мне кажется, что даже на том юбилее, может быть, было меньше людей, чем сейчас. И это все – вокруг одного человека! Человека необычайно доброго, быстрого, понятливого, человека, который очень влиял на других людей. Вот я уверен, что если бы не было активности Жени, то облик многих биологических кафедр, и не только биологических, сколько у нас не-биологов, которые прошли школу Женину, был бы иным. Это надо сохранить в себе, сохранить чувство великой благодарности и сохранить то самое чувство дружбы, которое сформировалось при общении и в кружках. Спасибо тебе, спасибо огромное и низкий -низкий поклон.

…Сегодня день на биолого-почвенном факультете начался с минуты молчания. На заседании заведующих кафедр и директоров институтов декан достаточно долго говорил, пытался сформулировать вклад, который внес Евгений Александрович и, в конце концов, просто сказал, что это вклад неоценимый, оценивая деятельность Евгения Александровича в отношении биолого-почвенного факультета. Я хочу передать вот эти слова декана, слова соболезнования и слова оценки деятельности Евгения Александровича. Также хочу передать слова директора Биологического института нашего, он специально просил меня донести слова поддержки, что Биологический институт сейчас с нами, и насколько высоко они оценивают Евгения Александровича. Ну, а что касается родной кафедры, которую я представляю здесь, я просто могу сказать, что я горжусь, что Евгений Александрович выпускник нашей кафедры. И, безусловно, он займет место в ряду самых блестящих выпускников, а кто знает, немного знаком с нашей кафедрой, знает, что это целая плеяда великих людей. Можно сказать, что нынешний облик кафедры в значительной степени сформирован также Евгением Александровичем. В этот горький день я не готов оценивать сам сейчас то, что сделал Евгений Александрович. Это так много…. И мне кажется, что на самом деле должно пройти какое-то время после вот этих скорбных дней, когда все мы, может быть, сформулируем, что действительно сделал этот человек для всех нас, для биологии… Да и не только для биологии, поскольку множество учеников Евгения Александровича работает в других сферах, и все равно это его воспитание. Пусть земля Вам будет пухом, Евгений Александрович, спасибо Вам...

…Нас здесь сегодня собралось очень много, друзья, коллеги, и хочу, чтобы об этом знали, еще огромное количество людей вне этих стен. Причем, не обязательно это те люди, которые прошли через его экспедиции и кружки, часто это люди, которые просто учились у него работать, и, в том числе, учились у него работать с детьми. И есть такая старая мудрость, что лучшее, что может сделать человек в память о своих родителях, это дать что-то своим детям. Мне кажется, лучшее, что может человек сделать в память о своих учителях, это дать что-то своим ученикам. И, здесь очень много цветов, мне кажется, Евгений Александрович, вам будет приятно, если вот эти скромные веточки с Ящеры, где столько лет проводили практику, тоже здесь будут.

…И совершенно удивительная вещь. У Евгения Александровича не было ни степени, ни звания, но для всех моих коллег фамилия Нинбург – это была и степень, и звание, и авторитет.

И когда уходят такие люди, обычно образуется пустота, потому что заменить таких людей, к сожалению, бывает просто невозможно. И хотя я и закончил банальной фразой, что учитель живет в делах своих учеников, и в этом смысле Евгению Александровичу, вне сомнения, предстоит очень долгая жизнь, но все мы понимаем, что на самом-то деле заменить его будет очень трудно, если вообще возможно. Вообще невозможно…

Мы сегодня, как это ни дико звучит, прощаемся с Евгением Александровичем Нинбургом. Для меня и моих друзей, мы пришли с ним проститься, он просто Женя, Женька Нинбург. Мы знакомы больше 50 лет. И сейчас, во второй половине жизни, нам особенно ясно, какой подарок судьбы был в том, что всегда в нашей жизни был человек, который знал все, и как поставить палатку, и знал все по зоологии, и самое главное - у него был талант человеческого общения. Ведь Женька даже нахамить умел весело и не обидно. Вот так бок о бок идти по жизни с личностью которая называется Нинбург… Я знаю, сколько учеников он пропустил через себя, и особенно вас, самых молодых учеников, тех, кто успел перенять хоть частичку, вам всю жизнь предстоит осознавать, что он для вас был

…У него никогда не было никого не равного себе. Самый маленький пацаненок, приходящий к нему в кружок, оказывался в общении с Евгением Александровичем равным, достойным уважения.… То, что он давал нам, - внимание к людям, что мы достойны существовать, и отсюда вырастала потребность жить, потребность в этой жизни что-то делать.…

…Я вообще ничего не хотел говорить. Скажу только, что дело, которое начал Евгений Александрович, я буду стараться это дело продолжить. Спасибо

Поминки во Дворце

…Нас осталось немного из первой экспедиции, но вообще учеников у него очень много. Я думаю, что половина биологических институтов Санкт-Петербурга, это ученики Евгения Александровича. Я хочу сказать, что профессия, это не единственное что дал нам Евгений Александрович. Хотя, безусловно, именно он нас привел в профессию. Главное, что он подарил нам счастливые годы, он подарил нам братство, в котором мы существовали, когда мы росли, когда мы ездили на Белое море. И во многом это братство помогало нам жить. Понятно, что жизнь течет и у нее свои законы, но до сих пор мы стараемся поддерживать какие-то связи. И Евгений Александрович, и Согдиана Ивановна, и Тема, и Глеб, они все составная часть тех счастливых лет, и мы их очень любим. И, конечно, о том, чтобы забыть, речи быть не может, потому что это эпоха, а эпоху забыть невозможно, эпоха останется с нами. И я уверена, конечно, что ребята продолжат, и они молодцы, они хорошо это делают, и мы в Зоологическом институте видим, что приходят новые ученики, и Евгений Александрович будет жить долго в нашей памяти, и мы его любим, и любим Согдиану Ивановну, Глеба и Тему.

…Он не был иконой. Я знала его 41 год, столько не живут. И 41 год назад он был моим учителем. Потом он стал моим другом. Потом он учил мою дочь, потом он учил моего внука. А я учила его сыновей. Он не был иконой, он был грешник. И праведник. Как, в общем-то, все праведники, они все равно грешники. Он грешил, он выпивал, и мы все это прекрасно знаем. Будучи молодым, он любил женщин, что, по-моему, не является грехом. Это не грех. Вообще он грешил, он был нормальным человеком. Но при этом он был абсолютно бескорыстен, я такого бескорыстного человека вообще не встречала за свою довольно длинную жизнь. На тех материалах, которые он собирал и делал с ребятами, честно говоря, можно было сделать две докторских. Он их не сделал. Ему это как-то было неинтересно. Ему было интересно с ребятами. Потому что он был учитель от - не знаю - от позвоночника, от крестца. Это было в нем, в его натуре, это было то, что он обожал, то, что он любил, то, что доставляло ему безумную радость. Он радовался за своих учеников, ссорился с ними, но даже поссориться по настоящему не умел. Потому что готов был нас простить за все наши безобразия.

Мы любили его, и мы любим его, и мы еще не поняли, что его нет.

…Я хочу сказать об уроках Нинбурга, Евгения Александровича, Жени, которые я получила. Нас с ним, с Диной, его детьми, с теми, кто присутствует здесь, кто вышел из этого 45 интерната, он нас сроднил. А какие уроки? Уроки такие. Иду я, получив очередную выволочку от старшего воспитателя, Анны Освальдовны. За неправильное преподавание литературы, за неправильное отношение к детям, иду и реву. Идет Нинбург навстречу. «Чего ревешь?». Я не реву еще. Я близка к этому, но я не реву. Он уже все понимает. «Чего ревешь?» Я говорю: «Жень, вот ты понимаешь, вот…» «Сядь - говорит он. - Анна Освальдовна прописала?» «Да, - говорю, - Жень, ты знаешь, ну вот я…» - «Слушай. Слушай, дура, меня….» Ну вот, кто знает Евгения Александровича, тот понял. И вдруг у меня слезы высыхают, как-то мне становится внутри легко. «Ну, иди. Ежели еще чего, скажешь мне». Один момент.

Второй момент. Приходит он к нам домой, а вот этот мой сынуля (встань, сынуля), отпущенный гулять в возрасте пяти лет, пропал. А жили мы тогда в новостройках, вокруг траншеи, строящиеся дома, вот это все. И мы с ним сталкиваемся в дверях. «Ты куда?» - «Жень, ты понимаешь, Андрюшка пропал, он там в траншее, в строящемся доме, упал в подвал, с крыши…» Он говорит: «Стой, дура». Вот что бы сказал другой? Другой бы сказал: «Да ну, подожди, не реви, да придет, никуда не денется». Что говорит Женька? Он говорит: «Так, оглянись вокруг, - говорит он. – И представь себя в его возрасте. Ты куда бы пошла?» - «Я бы вот в тот котлован». «Пойдем», - говорит Женька. И из котлована вытаскиваем. …

И вот эти вот уроки Нинбурга, вы знаете, они очень эти уроки дорогого стоят. И вы знаете, как Ахматова говорит: «От других и хвала, как хула, От тебя и хула – похвала». Вот такие уроки Жени, конечно, не обо всех сказала.

…Для меня он просто коллега по Дворцу и мы с ним сталкивались, в общем, только на работе. Но вы знаете, что совершенно потрясало в этом человеке? Полное отсутствие снобизма, я бы сказала даже, отрицательный снобизм. Каждого приходящего он воспринимал изначально, как человека имеющего право на все – на свое мнение, на свою реализацию, на все свое. Это очень редкая вещь, я бы сказала, в педагогической среде почти невозможная, он удержался на этом уровне и всю жизнь так прожил…

…Я больше чем уверена, что у всех здесь присутствующих, у всех есть какая-то общая память и у каждого есть своя память, но то, что через много лет никому из нас не придет в голову морщить лоб и вспоминать, кто это был и что он для нас сделал, вот в этом я уверена. Светлая память.

…Урок, который мне преподали Согдиана Ивановна и Евгений Александрович. Любой гость, в любом количестве, в любое время суток, это желанный гость в доме. Их надо ждать, им надо радоваться, их надо принимать, когда бы они не приперлись, в каком бы количестве их Евгений Александрович не привел. … И второе. Вы уж извините, я не ученик Евгения Александровича, но за 35 лет ни один из учеников Евгения Александровича меня не подвел. Я с ними дружу, и они создают атмосферу моей жизни. Основные мои друзья, это ученики Евгения Александровича. И повторяю, пока что еще ни один из них меня не разочаровал и не подвел. И за это Евгению Александровичу и Согдиане Ивановне, и всей семье отдельное спасибо. Потому что без этой составляющей какая-то была бы другая совершенно жизнь.

…Но вы знаете, не было ни малейшей зависти, ни какого-то недоброжелательства. Он умел удивительно радоваться даже маленьким успехам своих друзей, своих учеников. А уж если большим, то это был для него праздник. Это был человек удивительной искренности, доброты, и удивительной порядочности…

Последнее поле

Последние несколько лет (мы не знали тогда, что они последние) Е.А. разным людям и в разных ситуациях говорил, что хочет после смерти навсегда остаться на Белом море. «Ну что я буду лежать на еврейском кладбище в Петербурге? – говорил он. – Вы видели это кладбище? Лучше уж здесь». Мы не очень сосредотачивались на этих словах, хотя на мгновение и пробирал холодок. Но он говорил это так, между прочим, так легко, что слова эти воспринимались не как разговор о смерти, скорее – как выражение любви к Белому морю.

А когда его не стало, оказалось, что эта его воля безусловна, что по-другому и быть не может.

Интернет-форум ЛЭМБ

Вадим Хайтов: Шеф в одной из последних с ним бесед еще раз подчеркнул, что хочет, чтобы его прах попал в Южную губу о. Ряжкова. С Заповедником все договорено, будет судно и место для поминок.

Т. А.Бек

Евгений Александрович и мы

Двадцать четвертое сентября, пятнадцать минут третьего. Церемония на Ряжкове, вероятно, закончилась. Может быть, там такая же погода как в Москве и острые блики солнца прыгают по воде. Небо сине даже не по-северному – так иногда там бывает: ослепительно и бездонно сине. Излишне говорить, что над отплывающими кричат чайки. Прощально покачиваются на берегу сухие стебли Иван-чая; осень, желтые пряди среди зелени…

Шестью днями раньше я первый и последний раз видела Е.А. в противоестественном для нас состоянии: он был не субъектом, а объектом. Это ощущение смутно поразило и ушло, не найдя для себя способов выражения. Потом вернулось – как невозможность представить себе неподвижным всегда подвижного Е.А., потом – как невозможность представить Санкт-Петербург без Е.А., потом – как мысль: каково будет Вадиму (В.М.) и Алеше (А.В.) и каковы они будут. Но изнутри царапалась какая-то более сложная эмоция и вот – насколько хватает мыслей и словарного запаса – я выражаю ее здесь и сейчас.

Е.А. – всегда и везде – был именно субъектом. Явление, с которым он сталкивался, вбирало его в себя, и он начинал жить внутри него детально, подробно, с великолепной непосредственностью экстраверта. Все рефлексии (а оплеванная всеми “рефлексия” – это ведь ни что иное, как помещение нового события, явления, человека, эмоции в контекст уже существующего жизненного опыта) совершались в нем молниеносно.

Эта последняя особенность мешала мне осмысливать его педагогическую и иную деятельность in vivo; я интроверт, хотя и переученный (как бывают переученные леворукие) и нашему общению не помешал бы понижающий трансформатор. Пока я, зацепившись за какую-то его мысль, туго ворочала мозгами, он уже несся дальше. Ни возразить, ни углубиться – ну что ты будешь делать!

Но когда до мурашек по коже завыла прощальная музыка, и заплакали его ученики, начал подниматься весь пласт общения – не слишком большой, поскольку встречались мы не часто и не особенно надолго: то на Ряшкове, то в Кандалакше, то на нашей биостанции во время конференций. Иногда в Санкт-Петербурге, иногда – в Москве.

Чем же он отличался от нас, всех остальных старших беломорского сообщества и не только его? Что было в нем такого – не по мелочам, не по тому, что легко сохраняется памятью и потом: а помнишь? а помнишь? – и все затерлось, залакировалось в бесконечных устных рассказах, а основополагающего? В каждом человеке, особенно достаточно долго живущем, можно рассчитывать на наличие основополагающего. Я беру слой, к которому принадлежу: старше 60-и. Впрочем, и более младшие могут узнать себя.

Общее место: мы живем в государстве, где веками культивировалось насилие. Насилие XX века налегло на старших через родителей и независимо от них. Кому из нас перепало побольше, кому поменьше, но перепало всем. На время предсуществования Е.А. выпал 37 год, на раннее детство – война, на тинейджерство – следующая волна репрессий; всякие там сессии 48-го года, постановления о журналах, на юность – апофегей антисемитизма, дело врачей, ну и так далее – то, о чем мы знаем из его биографии.

За последние два десятилетия все это мыто-перемыто, но здесь есть один важный момент, о котором пока мало кто задумался: детские запечатления, импринтинги. Они внесли, и в череде поколений продолжают вносить, огромный вклад в безумие нашего современного бытия.

Я знаю это по себе, причем чувствовала всегда, а осознала только в весьма зрелом возрасте. Там, в глубинах подсознания лежат “детские фотографии” нашей истории. Униженные и унижаемые родители, у которых не всегда есть силы и возможности каждый день давать детям детство. Носящийся в воздухе страх: за некондиционное прошлое, перед неясными очертаниями будущего. Страх скрываемый и поэтому создающий шизофреническую двусмысленность: все хорошо, но что-то все же нехорошо, а что именно – ребенку непонятно. Пресловутые ночные шаги на лестнице и стуки в дверь. Все менее осознаваемая, но от этого не менее разрушительная подлость вынужденных покаяний и компромиссов. Известно, что в детстве есть период, когда вот эту аморфность существования ребенок воспринимает как результат своей и только своей вины и навеки ломается под ее тяжестью…

А еще культ “воспитания”, неумолимо проникающий из государственных структур: ясель, садов, школ, не говоря уже о более серьезных учреждениях, в семью: изо всего можно сделать что-то иное. Из овса – пшеницу, из любви – непреклонность, из созерцателей – активистов… Все равняйтесь на Иванова, будьте подобны Петрову, всем коллективом осудим Сидорова… Множество оттенков, полутонов, детских травм и комплексов; Фрейд, как принято говорить сейчас, отдыхает.

Для меня Е.А. прежде всего биологический феномен. Наблюдая себя, наблюдая других, я вижу, чувствую эдакое всепроникающее византийство, двойной посыл. Поверху – разумная речь разумного человека, а внутри: я ни в чем не виноват(а), это он, она, они, оно. Поверху – как имярек хорош и умен! А внутри - плох он, плох, но я его, в силу свойственного мне великодушия, прощаю. Поверху: давайте сделаем так-то и так-то, а внутри: сделаешь с вами, как же! никто кроме меня…. А еще: все сидят и ждут, когда кто-нибудь что-нибудь начнет делать. И тогда все срываются с места и начинают советовать и поправлять, а дождавшись неуспеха облегченно отмечают: я же говорил(а).

В широчайшем диапазоне: испуг/вина, испуг/агрессия, испуг/цинизм, испуг/лицемерие, испуг/преодоление, в разных пропорциях, в смеси и по отдельности, но всегда он есть этот испуг – перед необходимостью действия, перед одиночеством усилия, перед другим, перед обстоятельствами, перед чем-то невнятным, но страшным, страшным… И вина – перед кем? Перед чем?

Никогда, нигде, ни разу не сталкивалась я с этим у Е.А. Слово его было: да-да, нет-нет, а от лукавого ничего и не наблюдалось. Может быть, я знала его в достаточно поздние годы, может быть он искоренил это в юности. Но, по-моему, он был таким всегда, он был так чудесно (хотя, возможно, и не очень просто для самых близких) устроен, что в нем НЕ ЗАПЕЧАТЛЕЛОСЬ ЗЛО. Вот это удивительно, достойно восхищения и не поддается механическому подражанию.

Зло в нашем огромном и эклектичном отечестве многообразно, но в общественном, прежде всего интеллигентском, сознании людей нашего возраста оно персонифицировано. Это ГБ. Некоторые, более продвинутые, справедливо толкуют ГБ расширительно как одну из псевдоподий репрессивного государства. И уж совсем крутые в какой-то момент признались, что ГБ – это мы сами, вся совокупность населения, которому вместо Параклета (Св. духа), таинственным образом имплантировали внутрь что-то вроде автономного сексота (секретного сотрудника). Но поскольку другие не признались, идея померкла.

Во всяком случае, наше отношение к ГБ – в узком ли, широком ли смысле окрашено в тона стокгольмского синдрома. Это учреждение или этот общественный институт столь долго удерживавший нас в заложниках, наиболее постоянный предмет наших страстей. Воспоминания, истории, понятные посвященным намеки, сладострастие озлобленности, всепонимания и даже всепрощения – здесь есть все, в том числе и все то, что унижает нас, то что, опять-таки, как принято говорить ныне, контрпродуктивно.

По моим впечатлениям, Е.А. среди всех своих передряг с этим учреждением и внутренними сексотами начальства, среди достаточно большого знания о реалиях тюрьмы и ссылки, личных знакомств с бывшими зеками, как, впрочем, и с ГБ’шниками, был абсолютно адекватен в отношении “их”. “Они” не занимали в его рассказах и воспоминаниях непомерно большого места, но и не игнорировались; они были в его сознании не единой слепой и властной силой, но разными по качеству людьми. В этом смысле он отличался от большинства нашего брата, которое раз и навсегда наработало устойчивые словосочетания в отношении ГБ и на том успокоилось.

И внутри тех давних ситуаций – думаю я – он опять-таки был субъектом, а не голосящим чижиком, которого волокут за хвост в клетку. В ГБ тоже люди и им приятно не только сажать, но и унижать. Однако я не вижу способа, каким они могли бы его унизить. У него – и вот это безумно важно – НЕ БЫЛО САМОЛЮБИЯ, то есть “образа себя”, за который мы обычно в ослеплении своем и боремся, и страдаем и, в конце концов, готовы жертвовать всем, включая ближних своих и друзей своих и вообще вещами, которыми жертвовать нельзя. Наше самолюбие как тень – иногда его и не видно, но это только потому, что света мало. Но не могу представить себе, как Е.А. втихаря прикидывает – в каком облике он видится окружающим и соответствует ли он этому видению в каждый данный момент. Бред какой-то. У НЕГО БЫЛО ДОСТОИНСТВО, понимание своего номинала – ни больше, но и не меньше. А это совсем другая, прямо противоположная самолюбию материя. И – в ГБ тоже люди – это могло впечатлить.

Вообще, он умел выцарапать человека, в какую бы оболочку тот не был упакован. Всем нам проще иметь дела с оболочками, а некоторым и вообще не иметь дела – ни с оболочками ни, тем более, с заключенными в них людьми. Тот людской поток, среди которого мы прожили, сборол нас; меня – во всяком случае. Когда я вижу юную толпу или глубокомысленную ученую братию или удрученного выпитым северного старожила, все сорок прожитых на биостанции или около нее сезонов поднимаются во мне колом и требуется немало усилий, чтобы признать право на существование жизни в окрестностях меня.

Но – и это навсегда – передо мной будет вставать добрый худенький гномик, такой, каким я увидела его на одной из последних фотографий нынешнего года (я сама видела его последний раз в 2005 году на биостанции, и он был чуть более элегичен, чем обычно), с прокуренной бородой, в детском пальтишке с капюшоном и, наверное, я еще потерплю. Хотя и наступает время, когда даже игра на арфе там, среди облаков, может показаться более привлекательной, нежели восторги соплеменников в беломорских пейзажах. В этом тоже наше отличие. Е.А. предпочел бы вечный праздник жизни.

Эпилог

13 июня 2007 г. Интернет-форум ЛЭМБ

Список публикаций Е. А. Нинбурга

Эта книга издана на средства, собранные учениками, коллегами и друзьями Евгения Александровича.

Люди и коллективы, перечислившие средства

[1] Лихачев Д.С. Воспоминания. СПб, Logos, 1997. С. 7.

[2] Сухарева Согдиана Ивановна (1939 г. р) - Жена Е. А. Нинбурга. Окончила биолого-почвенный факультет Ленинградского университета в 1963 г. Около 1 года работала воспитателем в биологическом классе 45 интерната. С 1968 года по настоящее время работает в Биологическом институте СПбГУ. Старший научный сотрудник, кандидат биологических наук, доцент. Преподает в Университете.

[3] Тимковский Андрей Леонидович (+++ г. р.) - +++

[4] Наталья Билибина – инженер по полупроводникам, затем (с 1971 года) театральный художник, Валерия Боровик – физик, радиофизик, специалист по физике Солнца, Леонид Бохонский – геолог, Ирина Герасимова – инженер акустик, патентовед, Сергей Доброумов – педагог, Михаил Карчевский – геолог, Татьяна Лучина – инженер-радиофизик, Жанна Рахманина (Швец) – инженер-акустик, ныне книгоиздатель, Андрей Тимковский – биофизик, Ариадна Дубровина (ныне Швалбе) – киноинженер, Юра Синай – геолог, Женя Нинбург.

[5] Ронкин В.Е. «На смену декабрям приходят январи».Воспоминания бывшего бригадмильца и подпольщика, а позже – политзаключенного и диссидента. Общество «Мемориал» – издательство «Звенья», М., 2003.

[6] Наумов Андрей Донатович (1946 г.р.) – доктор биологических наук, старший научный сотрудник Беломорский биологический станции ЗИН РАН.

[7] Сима Фурман. Прим. ред.

[8] Торжества уже не было – в университете в 1959 уже учили нормальную генетику, а в 1963 уже издали лобашевский учебник. Последний, вероятно, Веселов был подписан к печати в 1961 г. Прим. С.И.Сухаревой.

[9] Цыганенко Алексей Алексеевич (1947 г.р.) – Занимался у Е. А. Нинбурга в 1963-1965 гг. Участник первой экспедиции. Доктор физико-математических наук, профессор, НИИ Физики им. В. А. Фока.

[10] Фокин Сергей Иванович (1952 г.р.) – доктор биологических наук, ведущий научный сотрудник БиНИИ СПбГУ. Протозоолог, историк зоологии.

[11] Текст написан автором в начале 2006 года по просьбе А. Горяшко для переиздания CD “Литторины на литорали”. В конце мая, встретившись с Е. А. Нинбургом в университете, мы с пол часа вспоминали то время, я внес некоторые коррективы в свое изложение и передал написанное Нинбургу. Тогда я не предполагал, что уже больше не смогу обсудить эти записки с Евгением Александровичем… Некоторые комментарии к моему тексту позднее были сделаны С.И. Сухaревой и А.Г. Черницким. Часть из них я с благодарностью учел в предлагаемом читателю варианте. Прим. автора.

[12]Теперь, после смерти Евгения Александровича, я все-таки не стал изменять этого предложения – влияние Нинбурга на молодежь не кончилось с его уходом! Прим. автора

[13] Как оказалось, это было обманчивое впечатление – сестры были близнецами, но по внешности и поведению сильно различались. Прим. автора

[14] Эта счастливая традиция продолжается – я еще дважды виделся с Кирой в ЗИН’е; последний раз на 125-летии В.А. Догеля (апрель 2007)! Прим. автора.

[15] Саша Черницкий сообщил, что после армии Миша работал водителем трамвая или троллейбуса. Прим. автора.

[16] На последней настаивает сам Черницкий – ну, что ж, ему виднее… Прим. автора.

[17] Желающие могут найти подробности на сайте Черницкого: http://www.rybafish.umclidet.com. Прим. автора.

[18] Согдиана Ивановна поправила – Кирилл был музыкальным редактором. По сведениям Черницкого, учился Кирилл в Техноложке, был хористом Оперной студии Консерватории и был как-то связан с диссидентским движением 70-80-х годов. Прим. автора.

[19] Она жила на Фурштатской – раньше Петра Лаврова. Прим. С.И.Сухаревой.

[20] Митрофанов Павел Николаевич (1920 г.р.) – кандидат педагогических наук, доцент Педагогического института им. А.И. Герцена. Работая в Ленинградском дворце пионеров и Дворце культуры им. С.М. Кирова, организовал первые экспедиции школьников в Кандалакшский заповедник в 1952-53 гг. Прим. ред.

[21] Рассказ написан примерно в 1966 – 1967 г., ранее не публиковался.

[22] Черницкий Александр Григорьевич (1950 г.р.) - Ихтиолог. С 1983 по 1994 гг. – научный сотрудник ММБИ в поселке Дальние Зеленцы. С 1994 г. живет в Израиле. С 1997 г. – сотрудник компании “Red Sea Fish Pharm”.

[23] Место рамки привязывалось к ориентирам на самодельной карте. Прим. А. Г. Черницкого.

[24] В народном исполнении «а где-то мамы живут на свете». Прим. ред.

[25] В более поздней переделке «Ругает Глеба дурочкой». Прим. ред.

[26] Вариант «Я раб науки до Кандалакши». Прим. ред.

[27] Другая версия событий изложена С. И. Сухаревой (см. выше). Прим. ред.

[28] Хлебович Владислав Вильгельмович (1932 г.р.) - Доктор биологических наук, профессор. Главный научный сотрудник ЗИН РАН; член-корреспондент РАЕН. Директор ББС ЗИН (Картеш) с 1965 по 1978 гг.

[29] Выражение почерпнуто у Тимофеева-Ресовского. Прим. С.И. Сухаревой.

[30] 23 августа 1963 г., постановлением Совета министров СССР были организованы специализированные школы-интернаты при Московском, Новосибирском, Ленинградском и Киевском университетах для школьников, проявивших повышенные способности в области математики, физики, химии, биологии и склонность к исследовательской деятельности. Эти уникальные учебные заведения созданы по инициативе ведущих ученых страны, академиков М.А.Лаврентьева, А.Н.Колмогорова, А.Д.Александрова. Специализированная физико-математическая и химико-биологическая школа-интернат № 45 была открыта 16 октября 1963 года. Прим. ред.

[31] Из сборника к 30-летию ФМШ № 45: Т.В.Буркова. Очерки истории. ФМШ №45 – Академическая гимназия. СПб: Академическая гимназия Санкт-Петербургского университета. 1993. 218 с. С. 58-63.

[32] В проведении спецкурсов и практики участвовали и многие сотрудники академических институтов, особенно А.А. Попов (институт эволюционной физиологии имени И.М.Сеченова).

[33] Необходимо сказать об огромной заслуге первых биологов школы – Л.А.Поповой и Ю.В.Широкова. По сути, они «поставили» весь учебный процесс: как преподавание биологии у физиков, математиков, химиков, так и у ребят биокласса. У первых курс начинался совершенно необычно - с полугодового обзора эволюции растительного и животного царств. (Это давало возможность за оставшиеся полтора года глубже изучить и понять основы общей биологии). У вторых, помимо расширенного и углубленного курса, добавлялись еженедельные спецкурсы и 2-3-хнедельная полевая практика.

[34] В 1973 г. администрация школы обратилась к Школьному Совету и биолого-почвенному факультету с просьбой помочь в организации музея. Сделано, однако, ничего не было. (ЦГА СПб. Ф.7240. Оп.22. Д.983. Л.5.).

[35] «Ленинградский университет» – 1972 – 22 марта.

[36] Может быть, по этой причине в интернате существует традиция: в случае необходимости учителя на уроке заменяет его ученик, а не другой преподаватель...

[37] Салма - пролив, отделяющий остров Ряжков от материка. Прим. ред.

[38] Полищук Леонард Владимирович (1955 г.р.). В 1969 г. поступил и в 1971 г. окончил школу-интернат № 45 при ЛГУ. Окончил Биофак МГУ им. М.В. Ломоносова. Старший научный сотрудник кафедры общей экологии биологического факультета МГУ, доктор биологических наук.

[39] Корякин Александр Сергеевич (1954 г.р.) – кандидат биологических наук, орнитолог. В 1970-71 гг. учился в 45 интернате. С 1976 г. - старший лаборант Кандалакшского заповедника, впоследствии научный сотрудник, с 1994 г. - зам. директора заповедника по научной работе.

[40] Филатов Михаил Валентинович (Филушка) (1953 г.р.) - учился у Е.А. в 45 интернате в 1969-1971 гг. Окончил кафедру Гистологии и цитологии ЛГУ в 1976 г. Кандидат биологических наук, зав. лабораторией Клеточной биологии в Отделении радиационной и молекулярной биофизики Петербургского института ядерной физики. Специализация: молекулярная и клеточная биология и их медицинские приложения.

[41] Сярки Мария Таговна (Машенька) (1958 г.р.) Училась в 45 интернате с 1974 по 1976 гг. Выпускница биологического факультета Петрозаводского госуниверситета. Кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Лаборатории гидробиологии Института водных проблем Севера Карельского научного центра РАН, Петрозаводск. Участник летних экспедиций ЛЭМБ 1975 и 2005 гг., зимней экспедиции 1976 г.

[42] Кудрявцева Валентина Ивановна (1933 г.р.) - учитель биологии школы № 29 г. Москвы. С 1967 по 1995 г. руководила юннатской экспедицией в Кандалакшский заповедник (о. Ряжков). Заслуженный учитель РСФСР, кавалер ордена Ленина.

[43] Елена Николаевна Набокова (Чигрова) /Кроха/ (1955 г.р.) – учитель биологии ср. школы № 45 г. Мурманска. В 1975-77 гг., студенткой Петрозаводского пед. института, проходила практику в Кандалакшском заповеднике (о. Ряжков). В 1979-80 гг. и с 1995 г. по настоящее время – руководитель юннатских экспедиций в Кандалакшский заповедник.

[44] Расшифровка аудиозаписи интервью.

[45] Лебедева-Хоофт Елена Александровна (Кирпич) (1966 г.р.). На островах Кандалакшского заповедника с 1980 года. В 1980-1982 школьницей (в составе группы В.И.Кудрявцевой, а в 1982 году под присмотром Е.А.Нинбурга), в 1983-1988 году студенткой (МГПИ). Кандидат биологических наук (экология/орнитология, 1994 г.). Сотрудник станции юннатов (1988-1990), МПГУ (1990-96), Союза охраны птиц России (1995-2002), Института культурного и природного наследия (2002-2004), Учебного центра коренных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока (2003-2004), Всемирного фонда дикой природы (2004-2007). С июля 2007 г. – независимый эксперт и переводчик (ИП).

[46] Расшифровка аудиозаписи интервью.

[47] Дмитрий Леонидович Попов (1970 г. р.) – Уроженец Кандалакши, после службы в армии, в 1990 г. пришел работать в Кандалакшский заповедник, в настоящее время инспектор (лесник) на о. Ряжкове.

[48] Хайтов Вадим Михайлович (1971 г.р.) – кандидат биологических наук, педагог высшей категории, старший научный сотрудник Кандалакшского заповедника. С 1986 года – ученик, с 1993 - один из педагогов Лаборатории экологии морского бентоса. С 1999 г. возглавляет Лабораторию.

[49] Бояров Игорь Павлович (Гошка) (1961 г.р.) - учился у Шефа с 1975 по 1977 гг. Окончил ЛИТМО и Политехнический институт, специальность – техническая кибернетика. Программист, IT-менеджер, преподаватель.

[50] Оскольский Алексей Асафьевич (Лешка) (1962 г.р.) занимался у Е. А. Нинбурга с 1977 по 1979 г. В 1985 г. участвовал в экспедиции в качестве помощника Е. А. Нинбурга. Закончил ЛГУ в 1985 г., кафедру Цитологии и гистологии. Старший научный сотрудник Ботанического института им. Комарова РАН, кандидат биологических наук.

[51] Яловецкий Андрей Вадимович (1974 г.р.) - в ЛЭМБ с 1987 по 1991 гг. Окончил СПбГУ, каф. Биохимии. Директор Российского представительства Компании INEOS (нефтехимия).

[52] С тремя правилами есть забавная история. Во-первых, их не три, а четыре. Они выводятся из простой посылки - вода течет сверху вниз. Во-вторых, Шеф их очень часто перечислял, но при этом постоянно называл их "правилами Алешки Полоскина" (именно так). Честно говоря, от Лехи я их ни разу не слышал. А правила такие:

1. Не надевай штаны без куртки

2. Не надевай куртку без штанов

3. Не заправляй куртку в штаны

4. Не заправляй штаны в сапоги.

Прим. В.М. Хайтова

[53] С этим значком связана одна забавная история. Будучи в городе, пошли мы с Е.А. и Темой на концерт театра «Шалом». Когда концерт кончился, и мы направились в гардероб, некий весьма заморенный, но воинственный молодой человек с неодобрением посмотрел на упомянутый значок Е.А.: «А Вам-то что здесь нужно?». Темка пытался сказать, что – вот, концерт пришли послушать – что тут страшного? На это молодой человек, надменно подняв голову, ответил: «А я Вас не боюсь! Пусть хоть вся «Память» сюда придет – мы им покажем!». Мы потом долго веселились, а Е.А. удивлялся: «По-моему, по моей физиономии все сразу понятно! Или он только на значок смотрел?» Прим. С. И. Сухаревой

[54] Черенкова Надежда Николаевна (1958 г.р.) – выпускница кафедры низших растений Биологического факультета МГУ. Заведовала отделом охраны природы Соловецкого музея-заповедника. С 1996 г. возглавляет Соловецкий филиал ББС МГУ.

[55] КЮБЗ – кружок юных биологов московского зоопарка, старейший (основан в 1924 году) юннатский кружок. Прим. автора.

[56] Фокина Татьяна Леонидовна (1946 г.р.) - директор ООО «Северный ландшафт», до 2001 года работала в Соловецком музее-заповеднике: 1979 – 1987 – старший научный сотрудник, с 1988 по 1998 годы - зав. Ботаническим садом, 1998 – 2000 г.г. – директор СГИАПМЗ.

[57] Кстати, Виталий Витальевич трезво оценивал перспективы СГИАПМЗ в сфере охраны природы и говорил мне, что вряд ли в рамках учреждения культуры нам удастся наладить заповедное дело на Соловках. Как же он был прав! Это можно оценить только теперь. Несмотря на то, что сотрудникам и руководителям отдела охраны природы СГИАПМЗ (Никишин Н.А., Черенкова Н.Н., др.) в 80-е - 2000-е годы удалось, путем принятия областных и местных решений, добиться контроля над уникальной территорией и разными видами природопользования на ней, теперь в СГИАПМЗ, богатейшем учреждении культуры в Архангельской области, да вообще в РФ, такая задача вообще не ставится. Вот уже более 6 лет отдела охраны природы или его аналога в СГИАПМЗ просто нет. Прим. автора.

[58] Назарова София Александровна (1986 г.р.) - Занималась в ЛЭМБ с 1996 по 2003 г. (группа А.В. Полоскина). Студентка магистратуры кафедры Ихтиологии и гидробиологии биолого-почвенного факультета СПбГУ.

[59] Текст написан в 2005 г. по просьбе А. Горяшко для переиздания CD «Литторины на литорали». Прим. ред.

[60] Гогинашвили Александр Иосифович (1984 г. р.)- занимался в ЛЭМБ в 1997-2000 гг. В настоящее время студент магистратуры кафедры генетики СПбГУ.

[61] Харитонов Николай Павлович, - зав. отделом Московского городского программно-методического центра дополнительного образования детей.

[62] Приведены избранные материалы с форума сайта www.hydrola.ru

Предисловие от редакторов

О Женьке Нинбурге

Из воспоминаний С. И. Сухаревой

И другие годы (вместо эпилога)

Нинбург Евгений Александрович, учитель биологии, в ФМШ с 1968 по 1975 гг. [31]

Эпизод 2

Эпизод 8

Из воспоминаний [46] Д. Л. Попова [47]

В. М. Хайтов

Интернет-форум ЛЭМБ. Сентябрь 2006 г. [62]

13 июня 2007 г. Интернет-форум ЛЭМБ