| |
Зеликман Э.А.
Беседы в феврале-марте 2013 г. Вопросы (в тексте
курсивом), аудиозапись и обработка А.Горяшко.
Зеликман Энгелина Абрамовна, 1926 г.р. К.б.н. Окончила Биофак
МГУ. Во время учебы (1944-49 гг.) принимала участие в
студенческих практиках на ББС МГУ и в Кандалакшском заповеднике
(о. Великий). 1950-51 гг. - ст.
лаборант Кандалакшского заповедника (о. Ряжков, Лодейный). На
материале, собранном на территории Кандалакшского заповедника,
написана кандидатская диссертация и книга "Жизненные циклы
паразитических червей северных морей".
М.- Л.: Наука, 1954. С 1953 по 1964 гг. работала на биостанции в
Дальних Зеленцах (с 1958 г. ММБИ), сначала ст.лаборантом,
впоследствии ст.н.с., зав. лаб. планктона, ученый секретарь,
и.о. директора. С 1965 по 1985 гг. - ст.н.с. Института
океанологии РАН. В 1988 г. эмигрировала в Израиль.
|
Э.А.Зеликман. 29.04.1950. Фото Н.Перцова |
- Расскажите про заповедник и про историю вашего
увольнения, если возможно.
- Интересно, сохранился ли в заповеднике приказ с
причиной увольнения?
- Боюсь, что нет, там многое было потеряно.
- Думаю, что не столько потеряно, сколько изъято.
История увольнения весьма простая, она соответствует
историческому моменту. С работой все было нормально,
у меня были нормальные отношения в заповеднике. И
там был очень симпатичный директор по фамилии
Бахарев, имя не помню. Немолодой уже человек, из
категории так называемых старых большевиков. Он жил
с дочерью, которая была учительницей в городе, у
меня были очень хорошие отношения с этой семьей. И
вот становился этот старик все мрачнее и мрачнее аж
целую неделю, а потом он мне сказал, что он вынужден
по приказу сверху меня уволить.
- Это какой был год?
- 51-й, по-моему. Да, это был 51 год, думаю, что я
не ошибаюсь. Он показал мне приказ из Главка, где
было написано что-то вроде «уволить как не
справившуюся с работой ввиду борьбы с
космополитизмом». Он только что не плакал, этот
директор. Он говорил все причитающиеся слова. Что
ему стыдно, что ему противно, и что на любой запрос,
откуда бы он ни шел, он ответит, что я прекрасный
работник и т.д. И надо сказать, что он мне такую
характеристику дал, честь ему и хвала, потому что в
его ситуации это смог бы не каждый.
Таким образом, из заповедника я внезапно вылетела.
При этом забрав все свои дневники и материалы:
дирекции это все совершенно не понадобилось!
|
- Сколько времени всего вы работали в заповеднике?
- Наверное, с зимы 50-го и 51-й. Но я бывала в заповеднике и когда
была студенткой, ежегодно, в порядке так называемой преддипломной
практики.
Кордон на о.Лодейный. 1948 г. Из архива Э.А. Зеликман |
- В каком месте заповедника Вы тогда работали?
- Это были острова Ряжков, Медвежий, Лодейный. Основная
база студенческой практики была на Лодейном. На нем я
работала обязательно, много раз, но материалы собирала
со всех островов.
Кроме того, вот самый большой остров, это у нас был
какой? Где была салма?
- Рядом с биостанцией МГУ? Это Великий.
- Вот, Великий. Я работала, будучи студенткой, и на
биостанции МГУ, и на Великом. На Великом с той стороны,
не в проливе. Там стоял домик егеря, и я работала в этом
домике. Двухэтажный домик.
- С другой стороны два кордона, Купчининский и
Городецкий. Наверное, на каком-то из них?
- Вот-вот, совершенно верно. Я уже забываю топографию. Я
работала на этих порогах, там, где стояло два егерских
домика. Но работала я практически одна. Приходила туда
медведица с медвежатами и объедала малинник. На который
я морально претендовала!
|
- Не страшно было?
- Страшно… Но интереснее было на нее смотреть, как она учит
детенышей пригибать ветки и объедать ягоды. А если дитё уходило
на дистанцию больше, чем мамаше казалось полезным, она его очень
лихо шлепала. Было очень интересно смотреть. Мне вообще работать
было очень интересно.
- А там даже лесников не было, на этих кордонах?
- Они наезжали, раз или два раза в неделю, практически без
ночевки. А после того как низвергли отца всех народов, то уже
другие директора обращались ко мне с просьбой вернуться. В
общем, диссертацию я защищала в значительной степени на сборах
на этих островах.
- А почему вы не вернулись, когда звали обратно?
- Потому что я начала работу по другой тематике. И, кроме того,
работать в одиночку на островах это очень романтично конечно, но
не так уж весело. А когда молодой ученый лишен общения, это не
лучший стимул для работы. И в отсутствии библиотеки! Очень
хорошо работать, когда у тебя есть база где-то в центре, и ты
можешь туда возвращаться, когда нужно. Отшельнический образ
жизни для ученого – это не оптимальное решение вопроса.
- Как Вы добирались на острова? У Вас лодка была?
- Да. Тогда я прилично гребла. И прилично разбиралась в погоде.
А потом мне дали лаборантку. Удивительно симпатичную женщину из
Кандалакши. Забыла ее фамилию, ее звали Анна Николаевна /?/,
была замечательная тетка. У меня вообще-то были там хорошие
отношения и с егерями. А коллега там была одна, ее звали Зина
Баранова, чем она занималась, я не помню. Кажется, она была из
Горьковского университета, м.б. с Урала, не помню. Ну, вот все.
Во всяком случае, я горячо люблю Белое море…
Из научных сотрудников постоянных больше никого не помню. Там
приезжали. Приезжал такой замечательный человек Олег Семенович
Тянь-Шанский, он ленинградец. Он бывал там очень часто. Общались
мы с ним в основном, если я слушала его рассказы о путешествиях.
На том берегу реки Нивы был лагерь для уголовников. Там где
втекает Нива, немножко повыше по течению реки. И нас
предупреждали, чтобы мы были осторожны. Я одна время жила в доме
у своей лаборантки, которая жила на том берегу Нивы, у нее там
был дом. И мне приходилось ходить через мосточки. Временные
такие досточки! Вот за этими мосточками начинался лагерь, где
работали разные мужики, как нам говорили, уголовники. Думаю, что
так оно и было. У меня было одноствольное ружье, с которым я
довольно прилично обращалась, потому что в университете я была в
стрелковом клубе. И Семенов-Тяншанский мне одолжил свою собаку,
чтобы я вечером шла домой. Было светло, как вы понимаете, и
однажды-таки на меня напали трое каких-то подонков. У них оружия
не было. Собака бросилась на них. Один из них стал ее душить,
собака вывернулась. И я в одного выстрелила. Первый и последний
раз в жизни это было, когда я выстрелила в человека. Мелкой
дробью.
- Попали?
- Попала. Это их прогнало. Больше ко мне никто не приставал. Это
было исключение. Это были тогдашние люди. Разбоя кругом было
много.
Других сотрудников я не помню. Может быть потому, что я почти
все время была на островах.
- Но на зиму вы ведь выезжали с островов?
- Конечно. Но ведь это было всего один год. И я, пока не
становился лед, собирала материал. У меня потом книга вышла из
этой паразитологии литоральной. Меня интересовали жизненные
циклы, сезонная оборачиваемость паразитофауны, но только
гельминтозной.
Пожалуй, это все, что я могу сказать о Кандалакше.
.........................
Нет, других коллег не помню. Не помню никаких общих собраний.
Не помню фамилии егерей, хотя у меня с ними были очень хорошие
дружеские отношения. Припоминаю смутно, что фамилия егеря,
принимавшего меня в КПСС, Колосков. Дочку одного из егерей,
девочку лет 6, я, набравшись наглости, лечила - вскрывала ей
гигантский нарыв на черепе. Какую-то она подцепила инфекцию. У
меня был запас стрептоцида, спирта. Правда, хорошего набора
скальпелей и пинцетов у меня не было. Больницы в Кандалакше не
было, а был тогда такой большой мед. пункт, который почему-то
оказался тогда закрыт. Отец привел ко мне девочку на Лодейный,
где у меня был домик, и сказал: «Открой нарыв, может, спасешь.
Потому что никого нет». А он боялся, что она умрет. Она была в
очень плохом состоянии, почти бессознательном. Температура была
колоссальная. Ну, вот мы с ним нагрели воду, подержала я в
96-градусном парочку скальпелей. И у меня был новокаин, я
сделала подкожную инъекцию. Отчасти я имею второе образование
медицинское, потому что когда я училась на биофаке из нас не то,
чтоб готовили врачей, но основы медицинского образования нам
давали, и они мне, кстати, очень в жизни помогли. Одним словом,
прочистила я нарыв самыми варварскими способами. Наверное, как
древние греки лечили своих раненых. Но, представьте себе,
девчушка выздоровела. Я считаю, что это вообще был для меня
подвиг, за который могли упечь меня, куда Макар телят не гонял.
Я с отцом договорилась, что если кто-нибудь узнает про эту
операцию, то я его пристрелю. Он воспринял эту угрозу как
совершенную реальность. Помню, он сказал: «Да я тебе верю, ты
девка решительная».
- А сколько вам было лет тогда?
- Года 24-25. После университета. Даже меньше, наверное.
Людей больше не помню. По-моему, в контакте со мной больше
никого и не было. Никто не интересовался моей работой. Кроме
этого директора, который меня увольнял. Он зачастую меня
расспрашивал, расспрашивал о сути работы и очень хорошо усваивал
все. Забыла, к сожалению, как его звали. Вида он был скорее
азиатского, так же как его дочка. Что-то в нем было татарское.
Это роли никакой не играло естественно для меня. Но у меня
фотографий его нет. У меня вообще, к сожалению, очень мало
фотографий, и в основном они касаются университета.
- Могу прислать много фотографий, в т.ч. и Лодейного. Там
сейчас такой маленький домик, возможно, он был уже и тогда.
- Вполне возможно. Маленький причал там был деревянный, это мы
сами построили, когда приезжали на лето студенты.
Во всяком случае, и Белое и Баренцево море я горячо люблю. Но
фотоаппарата у меня тогда не было. Я была совершенно нищая. А
фотоаппарат был дорогим.
Вот, пожалуй, по поводу кандалакшского периода это все.
.........................................
В партию я вступила в Кандалакше, не в Зеленцах. Да, точно не в
Зеленцах: секретарем парторганизации был старший егерь, но
фамилию его я забыла (Колосков?). Он меня и в партию там
принимал. И вообще, по-моему, был главным организатором в
заповеднике. Там и членов партии нас было, кажется, трое или
четверо.
…………………
Знаете, странно. Я совершенно не помню заповедника /контору/. Я
редко там бывала. Я была на островах. И зрительно у меня очень
устойчивое воспоминание о природе, об островах, и почти исчез
город из памяти. Я очень мало в нем бывала.
Понимаете, я сидела там невылазно и работала. Я старалась почти
не бывать в Кандалакше, потому что моей целью было как можно
быстрее сделать диссертацию. И сделать ее стоящей.
- Получается, что Ваша диссертация и книга сделаны на
материале всего нескольких полевых сезонов, еще студенческих, и
потом во время года работы в заповеднике?
Да. Расскажу еще, сейчас вспомнила. У моей диссертации была
занимательная предыстория. Там одновременно, на Ряжкове и на
Лодейном, со мной работала командировочная аспирантка из
Ленинградского университета, аспирантка Полянского, некая
Валентина Геннадиевна Кулачкова.
|
В.Г. Кулачкова, 1951 г. Из архива В.В. Бианки |
Мы с ней работали в одной комнате, в одних бараках,
за одним столом, напротив друг друга. И вполне мирно
визави там сидели и работали, жили дружно и даже
песни пели. Я, естественно, оставляла все свои
тетради, уходя спать, на столе. Мне даже в голову не
приходило что-то куда-то запирать. По-моему, там
даже запирать-то было некуда. Мы единственное, чего
боялись, чтобы изба не загорелась. Потому что мы обе
курили.
Одним словом, я уехала, забрав тетради… А тетради
мои были толстые, клеенчатые. Знаете, такие были
общие тетради в черных и коричневых клеенчатых
обложках? Вот все свои записи я вела в этих
тетрадях. А рисовала я на ватмане, на хорошем
художественном ватмане тушью. И рисовала я, когда
был свет, в смысле солнечный, - я вообще хорошо
рисовала, я зарабатывала биологическим рисунком -
рисовала я и с рисовальным аппаратом и без такового,
и у меня всегда была параллель рисунков, с
рисовальным аппаратом и без него. По совершенно
техническим причинам я вот эти рисунки с рисовальным
аппаратом держала в папке, где у меня были
документы, деньги, партбилет… Я была такая нищая, у
меня даже сумочки не было. Ни портфеля, ничего. И
вот эту папку с отдельными рисунками я уносила с
собой и клала под подушку – боялась пожара.
|
|
Я уже работала на Мурмане, написала черновик диссертации,
который был близок к завершенной рукописи, приготовила все
рисунки, получила предварительные отзывы у себя на кафедре и
поехала к Полянскому, потому что защищать предполагалось в
Ленинграде. Там были некоторые теоретические вопросы, которые я
просто с Полянским хотела обсудить и получить его добро.
|
Ю.И. Полянский |
Когда Полянский меня увидел, он, что называется, в лице
изменился и сказал «Как?! Так ведь Кулачкова в ближайшие месяцы
защищает такую диссертацию!». Полянский так глядя на меня в упор
спросил: «Кто у кого списал?». Я думала, что я его ударю. Я ему
сказала, что «Ваш вопрос неправомерен и незаконен. Значит, Ваша
аспирантка пересняла или переписала все, что я делала». Он
говорит: «Ну-ка, пойдемте. Посмотрим ее рукопись». Она была уже
выставлена в библиотеке. Мы вместе пошли. К счастью, у меня с
собой был портфель, набитый моими рисунками. А рисунки у меня
были датированы совершенно обязательно. И все записи, каждая
страница у меня были датированы.
Полянскому хватило 20 минут. Я сказала, что «я встречаться с
Кулачковой не буду, она ваш сотрудник». - Она была к тому
времени уже, по-моему, сотрудником кафедры, а не аспирантом. –
«Я Вас очень прошу, разберитесь. Потому что я это дело не
оставлю. Я устрою такой скандал, которого кафедра не видела». А
Кулачкова тоже была член партии и так далее. Я сказала
Полянскому: «Юрий Иванович, у меня очень хорошо подвешен язык. Я
от Вашей Кулачковой оставлю такое мокрое место, что она всю
жизнь не отмоется. Если Вы хотите ее пощадить, разберитесь». Он
совершенно был багрового цвета, у него усы шевелились… Но он
сказал: «Не беспокойтесь, я разберусь». И я уехала.
Через несколько дней Полянский мне звонит: «Инцидент исчерпан.
Кулачкова раскололась. Обсуждать это мы больше не будем.
Привозите диссертацию на отзыв». Диссертация была защищена в
апреле 55 года в Москве. С блеском. Кулачкову я больше не
видела. Вот такая была эта Валентина Геннадиевна.
|
|
- Можно ли публиковать то, что Вы сейчас рассказали?
- Да ради бога. Да, в жизни Кулачковой был такой инцидент. Это
чистая правда. Кулачкова вообще, на мой взгляд, отвлекаясь от
этого инцидента, была человеком очень малосимпатичным. Ну, в
смысле очень мало культурным. И этически, и эстетически, всяко.
Вот не надо было ей идти в науку. Она была бы очень хорошим,
аккуратным канцелярским служащим. И у нее было страстное
стремление, которого она не скрывала, вырваться из такого
бедного, что ли, мира в мир людей, которые путешествуют, много
знают, веселые… Она была очень хмурая женщина. Тогда. Хмурая,
неловкая, непривлекательная молодая женщина. И она часто
вербализовала это намерение – любой ценой вырваться и стать
заметной. Я думаю, что это ее и сгубило. Она очень оглядывалась
на политическую обстановку. Учтите, какие были годы. С евреями
можно было делать все. Она была уверена, что она меня растопчет,
что я не возникну. Она ведь не сделала попытки ни со мной
встретиться, ничего.
- Мало кто осмелится встретиться после такого…
- Ну, любишь кататься, люби и саночки возить. Вот такой был
замечательный инцидент. Хотите, пишите, мне безразлично. Юрий
Иванович, по-моему, грязных историй не допускал. Я ничего о нем
плохого сказать не могу.
- Про Кулачкову Вы меня потрясли. Я привыкла, что она была
всеми любима на Белом море. Хотя, возможно, известна она стала
более административной деятельностью, чем научной.
- Вот я думаю, что она для того и была создана. То, что она
делала и по партийной линии, это все для таких, как она. Просто
ее желание заниматься наукой, это был ключ не от той двери. Она
просто этого не знала. Она была настолько уверена в том, что
ничто никогда не вылезет наружу… Она не потрудилась
перерисовать, она просто сфотографировала мои рисунки.
- Это все происходило, когда вы на Лодейном сидели?
- Да. Поэтому на ее фото-отпечатках были мои пометки, понимаете,
сделанные для себя. В том числе такие, которые она все равно бы
не могла расшифровать. Они касались технологии рисунка, они были
просто для автора. Она не понимала, что делает. Желание легко
выдвинуться, быстро, лишило ее разума. Она ведь не была глупа.
- А вы с ней были одного возраста?
- По-моему, она была чуть-чуть постарше, не помню точно. У нас
были совершенно нормальные отношения. Абсолютно. Ну, в тех
пределах, как я их понимала. Так что мне совершенно за этот
эпизод не совестно. Эта женщина не только присваивала чужой
труд, она еще была совершенно уверена в этичности своего
поведения. Я, кстати, об этом никому никогда не рассказывала. За
исключением моих очень близких друзей из Зоологического
института биологов Шульманов. Они это знали.
Кстати, Кулачкову-аспирантку тогда на кафедре не любили.
Шульманов эта история не удивила, но они меня просили не портить
ей карьеру. И я никому не рассказала. Вот вы первый, кому я это
рассказываю.
- Теперь я буду мучиться моральными муками – можно ли портить
посмертно карьеру человеку…
- У меня таких мук быть не может. Я слишком много видела
подлости и пакости от тех, у кого была возможность безнаказанно
делать пакость. В особенности тогда, когда правительство это
официально разрешало... Знаете, в моих глазах нет никому
оправдания. У меня сидел отец, и я жила в те годы, когда,
скажем, в нашем классе в городе Москве у трети детей были
репрессированы родители. И я много чего видела. Я оказалась в
фронтовой полосе под Смоленском в 15 лет, и я тоже много чего
видела. У меня иллюзий было чрезвычайно мало.
……………………………………
- Лина, у меня после истории с Кулачковой все вылетело из головы.
Я под большим впечатлением.
- А что, собственно, Вас так впечатлило? Что человек способен делать
гнусности? В особенности, когда среда это позволяет. Что Вас
удивляет?
- Я не знала ее лично. Я знакома только с образом, переданным
через других людей. И я привыкла, что этот образ всегда был
положительный. Поэтому сильный диссонанс между тем, что я много
лет слышала и тем, что услышала сейчас.
- Читайте разные книги по истории нравов, дорогая Сашенька. И в
особенности историю падения личности, когда растленна
административная и идеологическая верхушка. Очень помогает
осмыслять действительность. Я серьезно говорю.
Это есть везде, это совершенно не специфика России. Но более
выпукло, чем в России за всю ее историю 20 века, я думаю, что
этого не было нигде, разве что, при падении Римской империи…
....................................................................................
- Уточнение по истории с Кулачковой. Там были позаимствованы
только рисунки или текст тоже?
- Я не могу ответить на этот вопрос с полной уверенностью. Как
мне кажется, я демонстрировала Полянскому, то есть ткнула его
носом, только в рисунки. Но он при мне читал и текст. Он
сверялся. Перед ним лежали обе рукописи, и он сверялся. Я думаю,
что там был позаимствован и текст в какой-то степени, потому что
он издавал нечленораздельные гневные звуки и распушал усы. Что
было у него признаком великого гнева. Я сама не помню, чтобы я
смотрела текст.
- Вопрос возник вот почему. Я проверила, у Кулачковой
диссертация защищена в 1953 году. А то, что Вы рассказывали, это
1952 год. Понятно, что новый материал невозможно было за это
время собрать для новой диссертации.
- Сашенька, я больше ничего про это не знаю. Я ни одной секунды
не интересовалась больше Кулачковой. И ввиду того, что моя
защита прошла на ура, и утверждение в звании было, по-моему,
месяца через1,5, т.е. не вызвало никаких вопросов, то я больше
ничего не знаю. Больше меня ничего не интересовало. Мне было
важно, чтобы прошла моя защита, и чтобы кафедра Ленинградского
университета была осведомлена.
- А Вы защищались в Московском университете?
- Да, в Московском. Смею вас заверить, что в те времена, если бы
была возможность обвинить еврейку в чем-то в связи с защитой,
это было бы сделано. Значит, ленинградская защита или была
организована не в Ленинграде и не от имени Ленинградского
университета, вот это очень возможно. И могла проходить
рецензирование не в общесоюзном, как в академических случаях
бывало, а в местном каком-нибудь республиканском ВАК’е. Это была
обычная практика.
Добавить мне нечего. Я больше ничего не знаю и я действительно
больше никогда этим не интересовалась. Я изложила ситуацию
своему зав кафедрой, когда я приехала в Москву из Ленинграда. Он
только хмыкал и сказал одну фразу: «Юра не допустит ничего
крамольного»
- Свой зав. кафедрой кто был?
- Это был Лев Александрович Зенкевич, академик. Они были с Юрием
Ивановичем /Полянским/ большими друзьями.
Вообще эти кафедры, хоть они и назывались одинаково, совершенно
не конкурировали. Потому что у них был совершенно разный
исторически сложившийся профиль. Ленинградская кафедра очень
старая, она существовала, несколько в другой редакции, но
организационно именно так, с середины 19 века. А кафедра
московская была основана в конце 19 века и почти сразу занялась
профилем, которого не существовало в российских ВУЗах – морской
биологией. Мы выпускались как специалисты по морской биологии. А
ленинградцы выпускались как специалисты по зоологии
беспозвоночных вообще и паразитологии в частности. У нас были
разные профили и разные Ученые советы в ВАКе. Во всяком случае,
в чем-то специализированные.
Поэтому студенты из Ленинградского университета, типа
Аси Успенской и др., они могли приезжать в заповедники и на
биологические станции на двухнедельную практику. В каковом виде
и была вот эта Ася, которая вам рассказывала, как им Кузнецов
показывал «ах, ламинария, ах, литорина». Это не работа. Это были
учебные экскурсии на уровне детского сада. Просто хотели, чтобы
студенты хоть представляли себе, что такое морской берег.
Московский же университет после первого же курса организовывал
2-3 месячную практику на Белом и Баренцевом морях, в разных
местах. Практику учебную профессиональную. У меня в дипломе
стоит «морской биолог». А дальше – зоолог, учитель,
исследователь и т.д. Это другая профессия, понимаете. Поэтому
присутствие на биологических станциях инопрофессиональных людей,
оно бывает очень разное. И соответственно получаемая там
информация тоже бывает разная. Мы делали на море все курсовые,
все дипломные. И по большей части диссертации продолжали эту
работу.
Если бы Кулачкова не сделала такой феерической глупости, как она
сделала, то все могло бы пройти без сучка без задоринки. Ведь
это абсолютная случайность, что я это увидела.
- Когда вы работали вместе на Лодейном, то работали, материал
собирали независимо или вместе? У вас был общим только стол или,
может быть, вы вместе одну и ту же птичку вскрывали
- Нет-нет, я птиц вообще не вскрывала. Птицами занималась Валя,
изначально. Это вообще было условие моей работы. Что параллельно
со мной над этой тематикой будет работать
паразитолог-позвоночник, что у меня будет только беспозвоночная
часть. Это вообще мыслилось первоначально как очень большая
статья двух авторов на тему «Паразиотфауна и ее распределение в
пространстве, во времени и по хозяевам». Таков был изначальный
план. Я птиц не касалась.
Не говоря уже о том, что, насколько я помню, Валя определяла
паразитов в лучшем случае до семейства. А я вообще взрослых
глистов старалась избегать. Меня принципиально интересовало
промежуточное поколение. Так что у нас тема-то была разная. И
моллюсков если она вскрывала, это я видела, она вскрывала другие
виды. Меня интересовали определенные виды, а ее какие-то другие.
То есть у нас, формально говоря, не было, по крайней мере в
обработке материала, ничего общего. Я никогда не закрывала свои
тетради. И так как я не смотрела на другого человека, что он
делает, не ожидая… я вообще была наивна как выпускница
царскосельского училища. Мне не приходило в голову, что можно
что-то украсть, списать и т.д.
- А физически она могла сфотографировать рисунки, у нее был
фотоаппарат?
- Разумеется. Я все оставляла на столе, и у нее был фотоаппарат.
А у меня его не было. У меня фотоаппарат первый появился как
подарок после защиты.
--------------------------
|
Слева направо: егерь заповедника, Женя Дорош, В.А.
Броцкая, лаборантка заповедника. 1949 г. Вероятно,
о.Лодейный.
Из архива Э.А. Зеликман |
- На одной или двух фотографиях, которые я вам послала, есть
сотрудница заповедника Женя.
По-моему, фамилия Дорофеева.
- Дорош?
- Совершенно верно. Дорош. Она старалась работать с нами. Я
ничего плохого сказать о ней не хочу. Она просто была совершенно
неграмотна и всячески старалась поучиться у нас. И вот мы ее
учили, как могли, как получалось. И с ней была ее лаборантка,
которую, по-моему, звали Нина. На фотографии она есть тоже. Мы
использовали этих двух девочек в помощь себе. А они совсем не
умели жить отдельно и учились у нас полевому житью.
- На Лодейном вы с ними были?
- Да, на Лодейном. Я хорошо помню, как мы тушили пожар на
Лодейном, очень большой. Со всеми егерями, студентами, всеми,
кто был. Больше суток тушили пожар.
- Где, в каком месте острова?
- Грубо говоря, в сторону Кандалакши от домика. До домика мы
огонь не допустили. Пожар был очень большой, присылали
красноармейцев откуда-то, в общем, там было много десятков
людей, кроме нас. Помню, что все дружно из последних сил гасили.
И помню, как мы потом пытались отмыться в озерке за домиком. Но
было весело.
|
А вот если бы можно было выяснить как фамилия и полное имя
женщины, которая у меня была лаборанткой от заповедника, я была
бы Вам очень благодарна. Это была совершенно замечательная
женщина, и я с ней очень дружила. У меня впечатление, что ее
звали Анна Андреевна или Анна Александровна. Нет, звали ее
Александра. И я ее звала «тетя Саша» или «баба Саша», что-то в
этом роде. Я очень хорошо помню, как мы с ней жили. За рекой, в
ее собственном домике. На Лодейном она держала козу по имени
Джильда, которую все студенты доили. Это была женщина совершенно
нетривиальная. Очень грамотная, то есть много читавшая. Тогда ей
было, вероятно, года 62-65. Очень сильная. Такая русская
красавица, поморка, сохранившая еще прекрасные черные волосы,
такой пучок у нее сзади был. Красивая, крупная такая, очень
независимая. Удивительно хорошая женщина. Не осталось ни
фотографий, ни фамилии. Вот чуть ли не единственный человек в
моей жизни с абсолютно позитивной ролью, от которого не осталось
документации. Она очень приметное существо. У нее были
зачесанные назад волосы, пучок сзади. Очень красивая. Может быть
скорее немножко испанского типа. Статная, рослая, просто
красивая, привлекательная женщина, которую старухой назвать
нельзя. Как-то она ко мне привязалась, я к ней, очень жалели,
что расстались. И как-то это получилось навсегда, хотя очень
много людей десятилетиями существовали в моей жизни. Но дело в
том, что в район Кандалакши я больше не попадала никогда.
Я вам расскажу один эпизод, который может быть сохранился в
легендах заповедника. Очень смешной. Вам не попадалась такая
фамилия, Иван Чёрный? Я не помню, был ли он егерем, но, кажется,
он получал зарплату в заповеднике. И его назначили ко мне
гребцом. Это был человек без ног почти, выше колен. Инвалид
войны. Я не уверена, что Чёрный его фамилия, но сам он
представлялся как Ваня Чёрный. Личность он был примечательная.
Он был фантастический, творческий матерщинник, с прекрасным
знанием русского языка, чисто интуитивным. Человек очень умный,
очень по-своему начитанный. Образование у него было какой-то
техникум чисто технический. Он как-то ко мне прикипел, уж не
знаю почему. Может быть потому, что меня не шокировал этот
безудержный мат. А может быть потому, что я, как и он, курила
сигареты. Что в ту пору было исключением, а не правилом, потому
что смолили папироски. Или от того, что я была вежлива и скорее
расположена к людям. В общем, он сам захотел при мне работать. И
назначили его, я помню, что там было в штатном расписании слово
«гребец». Лодкой он управлял великолепно, в том числе, и
парусом. Надо вам сказать, что я тоже управляла и парусом, и
гребла вполне прилично. И вот этот Ваня очень помогал мне. Он
ухитрялся без ног тащить планктонную сетку, делать все, что
надо. Отношения у меня с ним были замечательные. Вообще у меня
всегда были отношения с обслуживающим персоналом хорошие.
Так вот мы этому Ване вместе с этой лаборанткой спасли жизнь
очень оригинальным способом. Это была зима 1951 года скорее
всего. Мы обнаружили вечером, - помню, что была удивительно
звездная ночь, лунища, красиво было – мы обнаружили возле забора
ее дома неподвижного человека. Когда посмотрели, либо он был без
сознания, либо он был мертвецки пьян, но он был еще жив. Это был
вот этот Ваня Чёрный. Его культи были обнажены. Он был без этих
деревяшек, которые он привязывал, деревяшки валялись в стороне.
А у него пенис был перевязан проволокой. И пенис был еще живой.
Он был малинового или фиолетового цвета. Нам удалось раскрутить
эту проволоку, втащить его в дом, растереть водкой, привести в
сознание. В общем, мы ему спасли жизнь. И заодно спасли
означенный орган, по-видимому.
- А кто же такое сделал?
- Это очень интересно. В расследовании, как понимаете, я не
участвовала, но слышала, что он там интенсивно вел любовные
интриги. И это кто-то сделал из женщин, которых он менял как
перчатки, пользуясь колоссальным успехом, как рассказывают, и
это ему отомстили. (Учтите, это были послевоенные годы и остро
не хватало мужчин.) Как вы понимаете, в лице этого Вани Чёрного
я и эта лаборантка имели потом преданнейшего слугу. Он мне
говорил: «Абрамовна, этого я тебе не забуду».
Я знаю, что эта история потом вызывала хохот и многократно
пересказывалась как легенда.
А Ваня Чёрный был… Я не помню деталей, но, в общем, ему оторвало
ноги, он вернулся домой и спьяну - он был мужик злой - в
какой-то столовке выстрелил в портрет Сталина. И над ним был
неправедный суд, и кто-то из партийных боссов все-таки добился,
чтобы его ошельмовали всячески, но освободили как раненного
психа. (Такой приговор был редким чудом.) И поэтому работать ему
не разрешали официально. Для него придумали слово «гребец». А
мне настрого было указано, чтобы, если меня будут спрашивать кто
он, чтобы я говорила: гребец, которого я наняла. Не заповедник,
а я.
Вот такая была любопытная судьба. Личность этот Ваня был совершенно
незаурядная.
З.М.Баранова, Е.П.Дорош. 1950 г. Из архива В.В. Бианки
|
А про Женю Дорош не знаете, как сложилась ее судьба?
- Нет, никакой информации, кроме того, что она была гидробиологом
в заповеднике.
- Во всяком случае, какие-то отчеты она писала. Потому что я
их правила. И про Зину Баранову
тоже
ничего неизвестно?
- После заповедника тоже ничего.
- Хорошая была женщина, я ее помню. У меня с ней были дружеские
отношения.
|
- Про людей того времени очень плохо с информацией, ни года
рождения, ни дальнейшей судьбы. С Бахаревым то же самое.
- Бахарев, я думаю, был года 1890, так примерно.
|
|
