Бергер В. Я.

Беседа 28 января 2005 г. Записала и обработала А.Горяшко.

            Бергер Виктор Яковлевич – профессор, доктор биологических наук. Директор ББС ЗИН с 1982 г. по 2008 г.

Виктор Яковлевич Бергер. Картеш, 2004 г.

            Мы поехали на Картеш в 1964 г., кончив 3 курс. Вез нас на практику Олег Григорьевич Кусакин, который потом стал академиком, уехал на Дальний Восток. А тогда он был доцентом кафедры ихтиологии и гидробиологии. Возглавлял кафедру профессор Гербильский Николай Львович. Я в то время уже работал над дипломом под руководством Владислава Вильгельмовича Хлебовича года 1,5 или 2 и занимался экспериментальной экологией. Но, тем не менее, практикум должен был пройти. Мы должны были изучить фауну Белого моря, узнать о литорали, сублиторали, планктоне и т.д. Приехали мы в конце июня, погрузились на маленький кораблик, метров 15 в длину. Он назывался «Навага» и ходил из Чупы, заходил на Чкалов, эта деревня и сейчас существует, потом в большое старинное село Кереть. Тогда оно еще было живо. Там был магазин, почта... Кереть умирала на моих глазах. Причем, какая деревня была! Больше ста домов. Она стояла в устье реки Кереть, туда шла семга, там были такие луга…. Очень богатая была деревня. Там жили такие промышленники Савиновы, которые даже снаряжали и обеспечивали экспедиции в свое время. У них был лесозавод на острове Средний, где сейчас станция нашего Университета, и на этом все держалось. Я еще видел этот завод функционирующим в 60-70 годах. Туда приходили иностранцы за лесом, я даже там израильский вымпел видел один раз, чего уж никак не предполагал, - что Израиль припрется за лесом в Белое море. В общем, пока жил завод, жила и деревня.

После захода в Кереть нас закинули на биостанцию на мысе Картеш и вернулись обратно в Чупу через Чкалов. Вот такой был кораблик, раз в день он ходил. Помню, что мы еще помогали грузить какие-то ящики с товарами.

            На Картеше нас поселили в большой 10-местной армейской палатке. На месте этой палатки теперь стоит большой двухэтажный жилой дом, общежитие. Мы его называем «Бастилия». Потому что когда-то там два, теперь уже достаточно известных, биолога полезли в окно к девицам. Почему-то это было названо взятием Бастилии и название закрепилось. Вообще за некоторыми домами на станции закрепились названия. Была «Адмиральская», например. В те времена, когда я уже стал сотрудником биостанции, то есть вскоре после 1966 г., у нас часто всплывали подводные лодки с кучей кораблей сопровождения. Сейчас их давно уже нет. Вдруг всплывала такая дурища. Корабль, который стоял рядом, просто за ее рубкой не был виден. И это при том, что большая часть оставалась под водой! Это как 10-ти этажный дом плавает. Однажды какой-то студент их сфотографировал. Тут же с корабля приехали, студента нашли, пленку засветили. Морду, правда, не побили, но ругали крепко. Потом оставили в покое, чему он был очень рад. Начальство (адмиралы и чины чуть ниже) иногда приезжали на берег. На лодке им, видимо, было тоскливо. Они привозили разные спиртные напитки. Директор станции, тогда им был уже В.В.Хлебович, выделил комнату, где день или сутки они отдыхали от быта своего на лодке. Ее и стали называть «Адмиральская». Была «Американка», потому что там когда-то американец жил. Тогда еще иностранцы для нас были чем-то необычным и ее так назвали. Есть «Близнецы», два дома очень похожих, соединенных вместе. Есть «Монплезир», я даже не знаю, почему он так назван. Монплезир и Монплезир.

            Поселили нас в этой армейской палатке. Нас там было человек 7 – трое парней и 4 девчонки с нашего курса. И начали мы работать, разбирали пробы. Там была группа водолазов и биологов из лаборатории морских исследований Зоологического института АН СССР, которую возглавлял Александр Николаевич Голиков. Он был водолаз, энтузиаст, один из авторов биологического использования водолазного метода для  количественных сборов материала. Взятые пробы надо было обрабатывать – разобрать каждую до вида, взвесить, измерить. А ему нужны были рабочие руки. И мы разбирали эти пробы день и ночь. Для нас это был большой практикум. Пусть я какой-то морской твари не знаю, но мне ее нужно определить, зарисовать, грамотно описать, а потом еще измерить, взвесить, посчитать численность. То есть достаточно длительная и серьезная обработка. Кусакин, надо отдать ему должное, был молодец в этом плане. Мог бы подсказать, но он заставлял все делать самостоятельно. Вот - пример. В пробе у меня был как-то моллюск - трубач. Это - одна из самых банальных форм брюхоногих моллюсков. Я его определяю – букцинум ундатум. Читаю Гаевскую – есть такой толстенный «Определитель фауны северных морей» (лучшего нет, хотя книга плохая). Там написано, что в Белом море это вид отсутствует, найдены отдельные мертвые раковины. Я студент, ничего в этом деле не понимаю. Говорю Кусакину: «У меня тут ерунда какая-то» – «Что там у тебя?» – «Букцинум ундатум» – Он говорит: «Ну и что?» – «Так его же нет в Белом море» – «Ну, определяй еще». Я четыре раза определял, пока он не сжалился и не сказал: «Ну что ты веришь во всякую ерунду, мало ли что там написано?» Я его чуть не убил.

            Жили весело. Работа и учеба кончались часов в 11. Обычно за рабочий день у нас была одна или две экскурсии (Кусакин водил на литораль, что-нибудь рассказывал), потом мы наши сборы и Голиковские обрабатывали, к 11-12 кончали и шли обычно ловить рыбу, потом водку пили, костры палили, стихи читали, песни пели. И часа в 2-3 укладывались спать, чтобы в 8 уже… Молодые были.

            Тогда я познакомился с Зинаидой Григорьевной Паленичко. Она была директором станции, а Валентина Геннадьевна /Кулачкова/ исполняла ее обязанности, потому что Паленичко временно отсутствовала и появилась только к самому нашему отъезду. Я какие-то первые эксперименты начал ставить, с крылоногими моллюсками по собственному наитию.

            Запомнилось, как мы с Людкой Иванченко решили почему-то на день-два уплыть раньше всей остальной группы. И я пришел по глупости.… Вот сейчас я понимаю, если бы ко мне пришел студент просить весельную лодку, я бы его убил. Я бы ему сказал: «Ты что, сдурел? Я же за тебя отвечаю». А тогда я думал: «Ну, чего там, мне дадут весельную лодку, я догребу». Там всего 30 км до Чупы, а до Пулоньги 18 км. Пришел, а Паленичко вернулась. Они с Кулачковой сидели в той квартире, где теперь живу я, и ели какую-то корейку и черный хлеб свежий, большими ломтями нарезанный, круглый. Кулачкова всегда любила круглый хлеб. И вот они это едят, у них масляные руки, сало тут лежит. А я стою голодный, как собака. Потому что все давно пропили. У меня слюна бьет, я отвернулся. Тогда вспомнил Раскольникова и подумал, что смог бы старуху-процентщицу убить только за хлеб и за ветчину… Они мне лодку не дали, естественно. Это была первая практика.

Конец 1960-начало 70-х гг., Картеш. Кривобоков Миша, Рыбакова Лариса, Бергер Виктор, Михайлова Оля, Шерудило Лена

Архив ББС ЗИН Картеш.

            А на следующий год я приехал уже на преддипломную практику. Уже нас было меньше гораздо, и Хлебович уже был директором. Он стал директором в 65 г. Чтобы все это обосновать, надо вернуться назад. Станция решением Совмина была создана в 49 году при Карело-Финском филиале, как Карело-финская научно-исследовательская база. Как самостоятельная организация. Затем ее подчинили Ин-ту биологии Карело-финского филиала. Потом она вышла из ин-та и стала самостоятельной при филиале. Потом филиал Хрущев расформировал, и она стала вообще бесхозной, и ее в 64 г. подчинили в научном плане Зоол. ин-ту, а деньги мы еще получали, и я в том числе, когда в 66 году в штат вошел, мы получали из Ин-та истории языка и литературы. Туда нас материально подчинили, и их бухгалтерия вынуждена была нас обслуживать. Туда я приехал получать свою первую зарплату. Года два, наверное, мы работали с ними, а потом совсем в ЗИН перешли.

            Сначала был Л.Л. Численко директором станции, но он туда даже не ездил и отказался через несколько месяцев. И в 1965 г. весной Хлебович стал набирать туда людей: Дробышева, Кулаковского, Курзикова и др. И в 1965 г. я там делал диплом 3-4 месяца. Точно не помню. У меня вообще многое смешалось. Иногда я там провожу по 2-3 месяца, но это редко, иногда по 8, было 8 подряд, так что уже трудно дифференцировать какой год я сколько был. Но тогда преддипломная практика была около 4 месяцев. После этого мы возвращались, защищались и выходили из Университета.

Хлебович у меня был руководителем диплома. Это была экспериментальная работа. Вообще я больше занимался экспериментальными вещами. Адаптации к солености, к температуре и т.д. Тогда уже жил я не в группе и не в палатке, а был домик, который называли Зеленый домик, потому что он зеленой краской был выкрашен. Сейчас там мастерские для электриков, в основном склад электр. арматуры. А тогда у нас там была лаборатория и в одной половине нары, мы там спали. Причем, не было тогда такого комфорта, как сейчас, чтобы можно было разнести отдельно женщин, отдельно мужчин, отдельно студенты, отдельно профессора. Тогда и сидели все вместе, была такая Регина Прыгункова, мы сидели рядом, она занималась своими делами, я своими. И была у нее кличка. Поскольку все вокруг мужики были, ее тоже назвали Джоном, и дежурная шутка была: «Джон, пойдем по бабам». Потом, когда мы уже приехали и встретились с ней в ЗИНе, она говорит: «Витя, ты только здесь меня, пожалуйста, Джоном не называй». Паленчико еще была, но она уже была на излете и вскоре уволилась и вернулась в Петрозаводск. Так что я ее видеть видел, но хорошо не знал. Такая грузная пожилая дама была.

Хлебович был директором станции 13 лет – с 1965 по 1978. Он конечно большой энтузиаст. У него куча энергии всегда была, он очень эмоциональный человек. Вокруг себя он быстро собрал коллектив, и станция переродилась. Начались очень интенсивные исследования, при этом быт был довольно тяжелый. Например, не было постоянного электричества. Был дизель.

Дизелистом был такой ВасьВась Кошелев, бывший власовец, живший здесь на поселении. Хотя какой он власовец? Попал в окружение, а он был молокососом, лейтенантом после школы. И когда они сдались, он где-то работал, потом ушел в американскую зону. Оттуда был репатриирован, возвращаться, естественно, боялся. И поступили с ним так же, как со всеми репатриированными. Он отсидел где-то в лагерях, а потом жил без паспорта и периодически ездил в Лоухи отмечался. Очень занятная личность. Он страшно любил фигурное катание смотреть. А телевизор же можно смотреть, только когда движок работает. Придешь к нему, у тебя эксперимент, тебе надо работать: «ВасьВась, покрути!» - «Нет, в 8 часов все, вырубаю». Но зато, когда фигурное катание, можно всю ночь сидеть работать, Вася смотрит. Это мужик был очень занятный, начитанный. Но такой косноязычный. Мы как-то выпили, и он ко мне прицепился, читал ли я Конфуция. А я Конфуция не читал, к своему стыду. Причем, я понять не мог – «Конфу сита… конфу?». Я понять не могу, что он от меня хочет. Ну, еще выпили, и я, наконец, понял.

Он лошадь мог напоить шампанским. У нас Зорька была лошадь. Тогда еще транспорта не было, на ней брали декадные станции, на санях возили оборудование и пробы, ездили на Лесозавод за харчами и на танцы иногда. И вот он приехал (это рассказывают, я при сем не присутствовал) в магазин, выпил сам, а лошадь-то что, не человек? Ей тоже надо. Рассудил, что водку она не будет. Купил ей бутылку шампанского, налил в шапку. Она не пьет. Тогда он зажал ей ноздри и залил. Как так – не положено, поделиться надо с братом меньшим. Вот такой был дядька. Ходил в сапогах резиновых на босу ногу, или шубу наденет на майку и трусы, и пойдет. Жилистый такой. Помню, механик мне рассказывал, у них направляющие такие штанги, а Василий Васильевич кувалдой по ним стучит на наковальне. Тот бежит остановить его, - что ты делаешь? Подбежал, а тот трахнул последний раз кувалдой и говорит: «Смотри, какая работа! Микронная точность!». Была у него жена Феня и дочка маленькая Светка. Сейчас они где-то в Молдавии. После того, как получил документы, они уехали. Он приезжал как-то на речку Кереть, рыбу ловил.

            Так вот дизель. Работать как-то надо было! Хлебович даже написал такую инструкцию для работы на криоскопе…. Есть такая методика для определения концентрации соли в крови по точке замерзания. Для криоскопа нужна проточная вода, чтобы охлаждать столик, на котором замораживается жидкость. Инструкция начиналась словами: « открыть ручей, набрать в чан воды…». Для этого был поставлен бак, большие такие чаны засольные привезли с Сонострова, куба на два, затащили этот бак. Туда наливалась вода, когда работал дизель. Вот надо было открыть ручей, заполнить этот самый бак, запустить дизель, и потом уже…. Такая инструкция у криоскопа висела. Она показывает, как мы тогда жили. Надо было выпрашивать это электричество, как-то приспосабливаться. А не всегда и не ко всему в научной работе можно приспособиться. Если сейчас у нас есть изотермические комнаты, где работают холодильники, где поддерживается режим, то тогда мы сидели в подвале в шубах, в валенках. Нужно было максимально термостатировать условия содержания животных.

            18 км высоковольтной линии электропередач официально делали рабочие, но неофициально ее делали мы. Наняли бригаду каких-то украинцев, 18 км надо было трассу прорубить, а потом ставить столбы. Они быстренько вырубили весь строевой лес, поскольку на Украине с лесом плохо, два вагона погрузили и свалили. В результате мы должны были все это за бесценок делать сами, своими силами, деньги-то были уже потрачены. Всю высокую сторону делали другие ребята, а низкую я делал, уже перед защитой кандидатской. Я себе заработал на черный костюм, в котором потом защищался. Мы делали всю разводку, все столбы, провода, изоляторы.... На низкой стороне у нас была бригада из 5 человек. Был бригадир электрик Иван. Такой здоровый мужик, украинец. А мы были пацаны. Кто был м.н.с., кто стажер: Луканин, Дробышев, я и Герка Виноградов. Луканин сейчас в Петрозаводске профессорствует, Герка доктор наук в Борке в Институте биологии внутренних вод, Дробышев (кандидат наук), кажется, Ботаническим садом СПб университета заведует или заведовал. За 20 дней мы эту линию сделали. Столбов 30-40 поставили. В день по 4-5 столбов ставили. Натягивали провода. Это ж надо ряж сделать, забутить его камнями, поставить столб, закрутить крючья, надеть изоляторы, натянуть провода. Пилили, колотили, грузили камнями… Нормальная мужская работа. Но все это делалось полный рабочий день, и за это мы еще и заработали. Подработали.

Помню в 1971 г. приехал я в город. А Хлебовича не было на станции при пуске, когда нам дали свет. Приезжаю, он спрашивает: «Ну, что там на станции? – «Свет, Владислав Вильгельмович». – «Я знаю, что еще?» – «Свет!» – «Я понял, что еще?» – «Ну свет, понимаете, свет! Что еще?». Конечно, это трудно оценить, это надо все пережить. Сейчас это воспринимается как должное. Ну, кто смотрит на лампочку, включил и все. Это начинаешь понимать, когда вырубается иногда электричество. Свет мы дали в 1971 году и с тех пор у нас он есть.

Вообще на станции в значительной степени все делалось своим собственным горбом. Потом мы школу какую-то бывшую брошенную перевозили из Керети, Хлебович договорился… Она была в хорошем состоянии, мы ее разобрали полностью и субботниками перевезли. Шли мужики и грузили бревна…. Финансировали науку тогда хорошо, но на это денег не было. Скажем, сруб нашего лабораторного корпуса из бруса делали не мы, делали плотники. Но при этом куча подсобной работы – принести доски и т.д., это все делалось субботниками. Вот сейчас баню нам строит бригада плотников. Но привезти доски, их разгрузить, дотащить. Протащить по горам 200 метров несколько кубов досок, на это у бригады из 5-6 человек уходит пол дня. Это все надо делать. Плотники этого делать не будут.… Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что мы все сделали своими руками. Но, когда мы на станцию приехали, там было всего несколько домов – дом за ручьем, дом-столовая, дом, где библиотека, где я сейчас живу – три, баня – четыре, скажем, 5 домов. Сейчас их, наверное, штук 30. Причем, есть довольно большие 2-этажные дома. Из тех, что были в начале, осталось всего три дома, да и те не в лучшем состоянии. Один сгорел, где была Американка.

И до сих пор продолжаем много делать сами, до сих пор каждую неделю субботники. Полдня мужики, как правило, - дрова, лес валить, столбы, - силовые номера, а женщины – это уборка обычно. Самая блатная работа для них – это уборка туалетов. Помыть все туалеты на станции – это 1,5-2 часа и все. Бывают и неурочные субботники, авральные ситуации. Если, например, свет вырубается. Вот у нас как-то отрубился свет в январе-феврале. Морозы были до 47. Ну, 47 в Чупе, у нас было 40. И мы в морозы должны были найти, где у нас обрыв на линии электропередач. А это 20 км вот в таком снегу и надо найти. Ну, что тут делать? Либо ты будешь жить, либо ты будешь помирать. Сидеть замерзать без света. У меня есть печка, но, к сожалению, почти во всех домах печек уже нет. Еще во времена Хлебовича мы перешли на электроотопление. Такие трамвайные печи. Знаете, под сиденьем в трамвае такая стоит. Это может и плохо, но сейчас проблема найти печника – это вымершая профессия. А за печками нужно следить. Так что перешли на электричество. Хотя это имеет и свою оборотную сторону. Вот дом сгорел, скорее всего, из-за электропроводки.

Есть у нас небольшая группа АХЧ – 2-3 рабочих, но, к сожалению, очень низкого профессионального уровня. Подчас субботники нужны еще и поэтому. Потому что, например, электрик, когда у нас обрыв провода, на столб залезть не может, он с большого похмелья. И хоть ему 50 лет, залезть он не может, он говорит: «Я не могу, у меня руки трясутся». Вместо него лезет Валентин Люлеев, которому за 70 или Павел Иванович, которому тоже за 70. У них руки не трясутся, они могут. Один из них инженер, второй капитан. Ну, и что прикажете делать? Это тоже к вопросу о том, какова степень собственного участия. Формально у нас есть шофер, есть завхоз, пара техников, два инженера. Но, в общем, у нас хоть и расписаны должностные обязанности, всем приходится делать все. Естественно, кто что может.

Сейчас у нас нет общепита. Раньше был общепит, мы все ходили в столовую, у нас был повар штатный, мы платили рубль по тем советским временам и на это питались. Кулаковский всегда вспоминал: «Было 4 сорта кофе! Со сгущенкой, без сгущенки…». Масло на столах стояло. Пища может быть не очень изысканная, но обильная. В общем, питались хорошо. А поскольку работали очень много и жили в основном без семей, то готовить было особенно некогда. Это сейчас многие живут с семьями, особенно летом. А тогда нет. Так что ходили по расписанию в столовую. Если ты опаздывал, то… Смотря какой повар. Договоришься – пустят, а не договоришься – не пустят.

Сейчас каждое утро у нас пятиминутка на волейбольной площадке, эта традиция еще со времен Хлебовича идет. Мы собираемся и обсуждаем текущие дела. Куда кто в море идет, кому что надо. Бывает, что человек поедет на Университетскую станцию, на бывший лесозавод, а тебе оказия нужна. Там же, на волейбольной, и деньги на хлеб сдаются, он закупается централизованно. Остальную еду все сами закупают в Чупе или просят кого-то. В Чупу раз в неделю ходит корабль. Людей отвозим и привозим, грузы, почту, провизию. Так и живем.

            Потихоньку на станции стала складываться более обустроенная жизнь, которую в значительной степени сами и создали. Многое делалось благодаря инициативе Хлебовича. Он человек очень активный, загорающийся и увлекающий за собой людей. Он и ставки пробивал в то время, и пользовался поддержкой академика Н.Н.Семенова, и Б.Е.Быховского, у нас был такой академик, директор ЗИНа… То есть большие достаточно люди поддерживали станцию. И корабль мы тогда получили – РС-300 «Картеш». Он вообще рыбак, пришел даже с сайровыми лампами. Они, помню, потом долго валялись эти голубые лампы. Он был предназначен для ловли сайры на Дальнем Востоке. К сожалению, эти корабли сняли с производства. На мой взгляд, это совершенно идиотское решение, потому что это был один из лучших кораблей. Тоннаж под 300 тонн, он может плавать почти неограниченно, и все Белое, Баренцево и даже Карское море было нам доступно. Хоть автономность у него не очень большая – 10-12 суток, в зависимости от того, сколько людей и сколько вы ходите, но если прийти и стоять работать, его недели на 2 хватало. Мы на нем ходили к Новой Земле, Колгуеву, ну и все Белое море естественно доступно было. У нас было еще два маленьких корабля – «Онега» и «Ладога». Это еще папанинские детища были.

Когда-то Папанин возглавлял ОМЭР, который ведал всем флотом АН. Это была такая почетная ссылка для него. Сначала в Борок его Сталин сослал, он там организовал Ин-т биологии внутренних вод, который имени Папанина теперь, а потом его перебросили в ОМЭР. С Папаниным меня жизнь потом тоже свела, я у него «выбил» корабль. Он меня обматерил – он матерился обычно, для него это был нормальный язык, такая родная речь. Он спросил: «Да кто ж тебе даст миллион рублей на корабль? – «Вы. ОМЭР» – «Ах, трам-тарарам, ну ладно». Он мне за неделю организовал получение корабля. То есть получил я его через год, но что значит организовал? Это новый корабль. Поскольку это тоже рыбак, он должен был снять его с Минрыбхоза. Это значит, что у них есть план на вылов какого-то количества рыбы, план надо было откорректировать. После этого надо было договориться с Министерством судостроительной промышленности, что они будут строить. После этого договориться – ведь для строительства нужно финансирование – с управлением капитального строительства АН. Вот все это он за неделю пробил! Через неделю я ему позвонил поздравить с Новым годом, он говорит: «Браток, – он всех браток называл, - тебя тоже, браток, с Новым Годом. Сделал я тебе корабль!». Это потрясающая пробивная сила была! При этом он болел за науку. Он мог ограбить какую-нибудь баржу. Вот когда Борок строили, приятель рассказывал, идет баржа, Папанин поднимает адмиральский вымпел и заворачивает баржу: «Следуйте в Борок». Они начинают там что-то возражать, а он: «Науке нужен кырпыч». И баржа с кирпичом у него, хотя шла совершенно в другое место.

            И вот два кораблика он нам поставил. К сожалению, все корабли вырабатывают свой ресурс. Через 20 лет надо делать такой ремонт, что дешевле купить новый. Поэтому нам пришлось со временем лишиться «Картеша». Теперь мы купили нерегистровый корабль. Разница в том, что регистровый корабль вы должны каждый год предъявлять регистру и каждые два года поднять его в док – осмотр днища, ремонт вала и т.д., а каждые четыре года – ремонт на классность, там толщина корпуса замеряется и многое другое. Вот сейчас у нас в Петрозаводске корабль проходит такой ремонт. И если я на него найду деньги, то получу его обратно. А то можем и его лишиться, потому что финансирования нет.

Раньше была система. Я знал, и Хлебович в свое время знал, что если нужна энная сумма, то просить надо в два раза больше, тогда получишь, сколько надо. Каждый год мы писали заявку, ездили в Академснаб ее согласовывать, выделялись фонды на соответствующую базу, мы туда приезжали и получали. Теперь нет никакой системы. И у меня денег нет никаких. Если я их достану, то станция существует. Хотя мы работаем в государственном учреждении и нас должны финансировать. Но нам фактически платят лишь зарплату и оплачивают электричество. Все.

Надо, чтобы был какой-нибудь Николай Николаевич Семенов или кто-нибудь другой, который директору нашему даст эти деньги. Потому что ОМЭР теперь… Папанина нет, теперь это просто мифическая организация. Там сидит начальник, при нем секретарь и три отставных адмирала. Я могу им написать письмо, они мне напишут «Поддерживаем». А что мне с их поддержки? Но когда я хожу по инстанциям, мне говорят: «А вот вы в ОМЭРе не были». И я иду в ОМЭР.

А наш «Картеш» - это, конечно, боль страшная. Мне видеть его больно, когда он приходит к нам за водой или за чем-то еще. Мы все приятели старые, и капитана Стельмаха я 40 лет знаю. Его отец, старый Стельмах, был капитаном «Онеги», а потом его сына Хлебович с Дальнего Востока пригласил, и он плавал у нас капитаном на «Картеше». И до сих пор плавает, только уже у Сафонова. Это молодой бизнесмен (в прошлом ученый, биолог). Они купили и возродили «Картеш», отремонтировали его и плавают.

Бергер и Луканин. Дночерпательная проба. Мезенский залив. Июль1984 г.

Архив ББС ЗИН Картеш.

При Хлебовиче стали мы жить гораздо интенсивнее и лучше, и начали развиваться работы, которые потом в значительной степени снискали известность нашей станции. Это были работы, связанные с искусственными нерестилищами сельди и с культивированием мидий. Начались они при Хлебовиче и в значительной степени по его инициативе. Когда он ушел, они уже достигли расцвета и за это всякие ВДНХ-овские медали получали. Я сам этим почти не занимался, а занимался марикультурой мидий Эдик Кулаковский, а нерестилищем сельди Олег Иванченко. Может, мы бы этим так и не занимались, но в те времена очень нужно было рапортовать о прикладном значении. Мы обычно, как и все, писали отписки.

Я прекрасно понимаю, что наука должна что-то давать и практике, но это должно происходить естественным образом, идеи должны дозреть. Простите, не я это придумал, но если вместе соберутся 9 беременных женщин, они все равно не смогут за 1 месяц родить ребенка. Нужно звено, которое будет внедрять научные разработки. Я этого не умею, меня учили биологии, я не умею заниматься внедрением. Не могу представить это себе технологически грамотно, как это лучше сделать с точки зрения экономики. Это должны делать специально обученные люди. Этого звена нет. У нас парадоксальная всегда была система – прикладные институты заставляли заниматься наукой, а нас заставляли заниматься внедрением. Я не могу понять, зачем это нужно, но, тем не менее, каждый год я сам писал отчеты и там обязательно была графа «внедрение». Или в диссертации всегда должна было быть указано, что она может использоваться…. Это была филькина грамота, но так было, да и сейчас есть…

            Но, так или иначе, у нас начала развиваться эта марикультура. Она продолжает развиваться, но сейчас уже не имеет такого доминирующего веса в станционных работах. Я переориентировал, - не то, что переориентировал, но это основной вектор, - станцию на то, что всегда было для нее главным – решением президиума она создавалась под изучение сезонных и многолетних изменения, которые происходят в биоте моря. Понятно, что если мы приезжаем на море в июне или июле и что-то выловим из него, то о водоеме в целом мы ничего сказать не можем, потому что через 2 месяца или через год будет все совершенно другое, все качественные и количественные показатели могут измениться. Для того, чтобы эту динамику отслеживать, нужны мониторинговые исследования.

Вот, например, наша «декадная станция», это станция, на которой за сорок с лишним лет собран уникальный материал. Каждые 10 дней, круглый год, с 1957 г. по наши дни, брали пробы планктона, разбивали по видам, считали их биомассы, численность, определяли соленость, температуру и др. на разных глубинах. Стандартно, по одной методике. Теперь имеем уникальную базу данных. Нет таких рядов наблюдений в мире. Мы даже в прошлом году опубликовали эти данные. Опубликовали, к сожалению, не здесь, а в Вашингтоне. Потому что здесь денег на это нет. Денег мы от этого получили очень мало, но они же не купили нашу работу, а сделали ее достоянием международной общественности. А так она лежала бы еще сто лет. Да, мы умные, да у нас есть такие материалы. Ну и что? Научные материалы хороши, когда они доведены до потребителя. Такие же наблюдения проводить бы и в других частях Белого моря, не в одной точке, надо бы еще иметь несколько таких декадных станций. Но нам это не по силам. Нам туда не доплыть, нет горючего. Во-вторых, людей нет. У нас недавно было сокращение, и мы с 62 уменьшились до 40 человек. Теперь мы, наверное, скоро уменьшимся до 20-30….

Сейчас мониторинговые работы доминируют на станции. А. Д. Наумов - бентосник, занимается тем, что живет на дне. У него есть несколько площадок, но там материал собирается уже не раз в 10 дней, а раз в сезон. Для бентоса не надо так часто, там нет таких быстрых изменений, как в планктоне. Но 4 раза в год там эти материалы берутся – количественные, с разных горизонтов, в разных местах. Есть у нас мониторинг в Северном архипелаге, на о. Ряшков, лет 20 уже мы там берем пробы. Такого рода исследования теперь доминируют. Хотя был период, когда марикультура процветала. Была мидийная группа, они и сейчас есть, и занимаются мидией, но уже немножко другими вещами – например, как формируются биоценозы обрастания. Были у нас и водолазы, но потом все это пришло в запустение. Сейчас у нас есть и компрессор, и костюмы, и люди, у которых есть документы, но службы такой постоянной уже нет, хотя надо было бы ее иметь. Много, чего надо было бы иметь…. К сожалению, этого нет.

Студентов у нас мало. Наше основное отличие от московской станции, что они предназначены для проведения студенческих практик, а мы – для научной работы. Поэтому, если у нас есть студенты, то это, как правило, студенты старших курсов, которые делают диплом, на последних годах обучения, под руководством кого-то из наших сотрудников. Мы тесно связаны с университетом, я там преподаю, другие. Поэтому студенты уже такие немножко более степенные, когда уже немного перебесились и их уже не так много. Но, тем не менее, тоже и костры, и гитары, все это есть. Но нет 100-150 человек студентов как на университетских станциях, куда первокурсников привозят на практику. Хотя и у нас конечно студенты есть, и слава Богу. Правда, трудно отделаться от мысли, что раньше и вода была мокрее, но мне кажется, что студенты стали другие. Вот мы играли в волейбол до 4-5 часов ночи. Команды на вылет сидели, ждали, когда площадка освободится. Бывало, в час-два ночи расходились, а бывало и в 3-4. Настолько азартно было. Помню, шахматный турнир был. Помню, выезжали мы играть в волейбол с московской станцией, в сапогах каких-то. На охоту ходили. Каждую субботу-воскресенье мы таскались на охоту.

Луканин и Бергер после охоты. Конец 60-нач. 70-х гг.

Архив ББС ЗИН Картеш.

 Сейчас никто этого не делает. Волейбольная площадка стоит пустая. В пинг-понг играют дети приезжих сотрудников, если они есть. А сотрудники, студенты ни в волейбол не играют, ни в пинг-понг не играют, я не знаю, во что они играют. Ну, музыку слушают, все с плеерами ходят, совсем другой быт. Придешь сейчас иногда на какую-нибудь привальную, отвальную, приглашают еще, не потому что заведующий, а потому что какие-то добрые отношения, ну сидят, разговаривают, иногда под гитару что-нибудь споют…. У нас такие капустники бывали! Когда 10-летний юбилей станции справляли, там целое театральное действие было. Викинги захватывают станцию, там черта в ступе. Стихи мы писали, помню. В конюшне, где когда-то давным давно раньше лошадь жила, потом там жил Эдик Кулаковский. Ее отделали, конечно, но за ней осталось название «Конюшня». Вот мы там писали все это, готовились, такие щиты были сделаны. На одном кто-то из художников нарисовал станцию новорожденную, на другом - уже развитую. На 30-летний юбилей тоже, был Нептун, пираты, с Нептуном во главе русалки. Меня в воду бросили по сценарию. Я специально заранее надел другие брюки, часы снял. Когда бросили в море, один мальчик: «А я его не вижу! Где он? Он выплыл или нет?». А я уже вылез и пошел переодеваться. Ему в голову не пришло, что меня должны выкинуть, что так было задумано. Словом, как-то веселее жили. Сейчас этого нет. Черт его знает почему…. А может, я уже просто старый стал, и начинаю брюзжать на молодежь. Наверное, не без этого.

Хлебович ушел в 1978 г., потом 4 года Валентина Геннадьевна исполняла обязанности. Заведующим ее не делали, хотя она очень грамотный и опытный человек, вполне могла бы быть заведующей на мой взгляд. Но в институте у нас наверное существует такая доминанта, что завом мужчина должен быть, а не женщина. Я не разделяю эту точку зрения, мне кажется, что и женщины могут быть на руководящих постах. Зависит от того, какой человек. А потом с 1982 года я стал заведующим, примерно через год после того, как защитил докторскую диссертацию. Почему-то нашей дирекции было очень важно, чтобы завом был доктор наук. Хотя, по-моему, это не сцеплено со степенью – умение руководить или есть, или нет. Более того, по-моему, это совершенно порочная система, когда научного работника ставят руководить чем-то. Он часто не умеет. Должна быть куча всяких специфических знаний, которые приобретаешь или горбом, или шишками, или своим или подчиненных. На самом деле этому надо учить. Должны быть какие-то менеджеры, которые должны понимать задачи, но не должны руководить наукой. Наукой должен руководить какой-то научный представитель.

Я был на станции Хельсинкского университета «Твярмине». Там штат всего четыре человека. Директор и три технических сотрудника. Но очень высокой квалификации, с кучей всякой техники. Туда пишут заявки, платят и приезжают поработать. И есть научный куратор из университета, который определяет тематику. У нас совсем другая организация, на мой взгляд – порочная. Не дело, чтобы крупный ученый был директором. Он не должен заниматься досками, бревнами, он в этом деле ничего не понимает. Но, тем не менее, такая система существует. И я вот уже 22 года занимаюсь не только и не столько наукой, сколько горючим, ремонтом, досками, кораблями и т.п.….

Когда я принял станцию, я этого не понимал. Кроме того, формально я не директор, а в зав. лаборатории. Формально станция имеет статус лаборатории. Должности директора станции нет, есть должность зав.лабораторией. Так что я не могу человека взять на работу, уволить, объявить выговор. Я только пишу заявление на имя директора института, а подписать должен он. Я надеялся, что в институте есть бухгалтерия, администрация, и у меня будет не такая большая головная боль. На самом деле получается, что она огромная – эта головная боль. Более того, я бы давно с этого поста ушел, если бы нашелся идиот, который бы меня заменил. Никто из моих молодых не хочет, им так комфортнее. Я теперь занимаюсь наукой время от времени, а они могут жить так, как хотят. Но – станция эта мне дорога. Я на ней с 64 года и к этому делу прирос. Я не могу подумать, чтобы она погибла. Скажем, как отдать корабль было очень тяжело, так же и все остальное.

Я и сейчас каждый день сижу и думаю, что у меня там происходит. Слава Богу, там сейчас Люба есть, жена Вити Кюриева нашего шофера…. Вообще все хозяйство станции сейчас в значительной степени держится на двух женщинах. Люба – завхоз, и она мужиков работяг держит в строгости, когда меня там нет, зимой. Дорожки подметены, выпить они могут после баньки, но чуть-чуть.… И она лишнего ни себе, ни им не позволит. И Лариса Рыбакова, которая ведает всяким хозяйством, поселениями, бытом. У Ларисы кличка - Электровеник. И ту, и другую вполне можно делать заведующим станцией. Но только надо, чтобы при них был какой-то научный руководитель. Без них мне было бы очень тяжело. И они это знают, я этого не скрываю, говорю в открытую. Они хихикают, но, по-моему, им нравится, когда это говоришь. Обе семейные, у обоих там мужья, один механик на судне, другой шофер. В основном они живут на станции. На таких людях и держимся до сих пор.

Я к этому месту прирос. Когда я в городе, меня тянет туда. И для большинства сотрудников так. Мы с Андрюшкой Наумовым так в книжке и написали, честно написали, что вот уезжаешь, а тебя через какое-то время опять начинает туда тянуть. На станцию я приезжаю, как домой. У меня долго не было дома в Питере, так жизнь сложилась. Нигде не чувствовал себя дома. А вот там – я был у себя дома. Когда я там, бывает, устаю, потому что от замкнутого круга общения устаешь. У нас есть (был) один человек – неаккуратный неряшливый. Вот когда меня это начинало раздражать, это мой собственный критерий, я понимал, что мне надо бы съездить в город, потому что я за 3-4-5 месяцев устал и пора сменить обстановку. Приезжаю в Питер, и как то мне не очень комфортно. Ну что, таскаться в этом метро…. Через некоторое время опять начинает тянуть обратно. К этому месту прирос, привык. Если ты прожил на нем 40 с лишним лет, то это очевидно. Это больше половины моей жизни.

Я не выбирал Белое море, так сложилась судьба. По складу характера, по моим интересам, мне, наверное, было бы ближе работать в каком-нибудь институте и выезжать только собирать материал периодически. Не могу сказать, что я без Белого моря не смог бы сделать свою кандидатскую и докторскую диссертацию. Мог бы. И, наверное, я мог бы больше сделать, если бы был в какой-нибудь исследовательской группе и ездил собирать материал, как большинство биологов приезжает к нам на станцию. На 3-4 недели, собрал и уехал. Но получилось так, как получилось. Никуда от этого уже не оторваться.

Я объездил больше половины мира. Например, на Дальнем Востоке прекрасные места. Там интересно, там море богатейшее, там богатейшая фауна, не сравнить с нашей. Где-нибудь в Японском море, - какая фауна! Морские ежи, трепанги, черта в ступе, красота неописуемая. У нас, конечно, море гораздо беднее. Но все равно меня тянет больше на Белое море. Это мое море. Оно мое родное. От этого никуда не денешься. Когда мне предложили на Дальний Восток, я не поехал. Потому что я уже прирос к этой станции. Хотя ребята, которые поехали, они очень хорошо там живут и работают. Я туда много ездил, но все равно – это не мое. Вот меня даже спрашивают там знакомые: «Ну как тебе тут, красиво? – «Красиво, но понимаете, ребята, листва какая-то у вас тут пыльная. У нас нету этой пыли на листьях, а у вас есть. Это не то, не мое». И они обижались, говорили: «Что ж, Белое море лучше что ли?» – Я говорю: «Лучше». Потому что я привык к этому, прирос. Но оно действительно уникальное море. Красивое очень

Я уже неоднократно думал – уйду я с этой станции. Ну, устаешь, разозлишься или с кем-то поругаешься и думаешь – к чертовой матери, зачем мне это надо? Денег я за это практически не получаю, геморроя, как теперь говорят, с избытком. А потом думаешь: ну а куда я денусь? Вот я себе представлю, что я в городе, хожу каждый день в институт, и нет у меня больше Белого моря…. Даже не рыбалки, не охоты, нет. Я вообще уже перестал рыбу ловить и охотиться, хотя в молодости жить без этого не мог.

А иногда, когда меня достают какие-то люди или обстоятельства, беру лодку, выезжаю на луду, ложусь на мох, на птиц смотрю, в небо. Час-полтора и все, и совершенно здоров. Ты возвращаешься, напитавшись каких-то соков. Это высокие слова – соков земли, но освобождаешься от всей этой мрази, которая в тебе накапливалась. И это очень важно. На самом деле это лечит.

В.Я. Бергер. Картеш, 2003 г. Фото: Л.П. Флячинская