Халаман В.В.

Беседа 6 августа 2005 г. Записала и обработала А.Горяшко.

Халаман Вячеслав Вячеславович – кандидат биол. наук, старш. научн. сотрудник ББС ЗИН РАН (Картеш). С 1982 г., студентом, проходил практику на ББС ЗИН, с 1985 г. – сотрудник (лаборант) станции, с 2002 г. – зам. нач. экспедиции ББС ЗИН

Первый раз я появился на Картеше студентом, в 1982 г., за год до того, когда было поставлено первое мидиевое хозяйство. Я был студентом у Эдуарда Евгеньевича Кулаковского, и занимался разными вещами, поначалу вообще нейрогистологией, но потом перешел на вопросы марикультуры мидии, развития сообществ обрастания, взаимодействия между разными животными. Моя задача тогда была посмотреть, кто живет вместе с мидией в этих сообществах, и как они могут на мидию влиять. Этим, собственно говоря, я и занимался. В 1983 г. в проливе между мысом Картеш и островом Феттах, стараниями Эдуарда Евгеньевича Кулаковского, было поставлено первое опытно-промышленное мидиевое хозяйство. До этого здесь стояли только отдельные экспериментальные плоты, собранные руками сотрудников станции. На них проводились первые опыты по выращиванию мидий в Белом море. К плотам подвешивались капроновые веревки или ленты рыбацкой дели с грузом на конце. На эти субстраты как раз оседала, а затем и росла мидия.

Решающим фактором в пользу постановки первого марихозяйства оказался эпизод, когда Кулаковский привез на Картеш Каргина, на тот момент руководившего «Севрыбой». Эдуард Евгеньевич предложил высокому гостю самому поднять какой-либо субстрат с мидией, висевший на одном из наших самодельных плотов. Тот попытался вытащить веревку из воды, но тут же почувствовал, что там висит масса, и не малая. Это произвело на него такое впечатление, что он тут же согласился на организацию промышленного хозяйства. Он увидел, что это масса, что это продукт.

Первое хозяйство 1983 г. в техническом плане было крайне неудачным. Носители были представлены деревянными ящиками, набитыми обрезками плотного желтого пенопласта. Мы тогда протестовали против такого варварского способа, но у промышленников были свои соображения: так было дешевле, а значит и лучше. Кончилось это тем, что часть ящиков разбило штормами. Сколочены они были железными гвоздями, а понятно, что наш отечественный гвоздь в морской воде гниет быстро. И поплыли из разбитых ящиков обрезки пенопласта лебедями. До сих пор, сколько лет уже прошло, этого пенопласта по берегам моря в губе Чупа можно найти несметное количество. В 1987 г. и отчасти в 1988 г. с этого хозяйства был собран урожай мидий и вполне достойный. Когда стали убирать оставшиеся ящики, многие из них тоже рассыпались, что существенно прибавило поголовье рукотворных «лебедей». Однако хозяйство существовало, мидия была выращена и сама возможность марикультуры мидий на Белом море была доказана.

Когда мы приехали сюда студентами, на Картеше был общепит, столовая, и мы платили деньги за питание. Нашей поварихой была некая баба Катя. Был завтрак, обед и ужин. Причем каждый день выделялся один из сотрудников в помощь бабе Кате для того, чтобы мыть посуду. Это было достаточно жестокое испытание, потому, что баба Катя была женщиной своеобразной: она заставляла каждый раз чайники мыть с песком и содой даже изнутри. Не всем это нравилось, так что были у нее с народом конфликты. Одним из ее коронных блюд был утиный суп. Чупа была тогда вся завалена уткой, причем жирной до безобразия! И вот она делала утиный суп, есть который было невозможно. Пока суп был горячий, утиный жир плавал на поверхности расплавленным свинцом, а как только слегка остывал, покрывался толстенной непробиваемой коркой того же жира. Была некая переходная фаза, которую нужно было поймать и как-то этот суп в себя запихать. Потом на смену бабы Кати пришел довольно любопытный повар. По-моему, он был отставной военный, в прошлом кок. Звали его Валентин Александрович. Фамилии его я, застрелите меня, не помню. На станции его тут же окрестили «Догелем». Великого зоолога, как известно, звали Валентин Александрович, вот и приклеилась к нашему повару в качестве клички фамилия его известного тезки. Наш «Догель» тоже был личностью незаурядной. Он умел готовить бесконечно вкусно, но у него было безотходное производство. Я не помню, чтобы при нем с кухни выносили какие-либо пищевые отходы. Он, к примеру, брал вчерашние макароны, размачивал их, что-то добавлял, пропускал через мясорубку, и лепил из этого котлетки, хлеб пек и т. д. Это было вкусно, но переваривалось с трудом. К счастью для психики сотрудников он никого не пускал в святая святых - на кухню! Редко из него удавалось вытянуть секреты мастерства, но все знали – вчерашняя еда может предстать перед нами сегодня в новой ипостаси.

Потом уже, когда пришла перестройка, начались перемены. Все труднее и труднее стало доставать продукты. Что-либо купить в Чупе для общепита стало невозможно. Появилась карточная система. Год или два удавалось продукты для экспедиции централизованно закупать в Питере и везти потом на Белое море. Но в какой-то момент и эта возможность была потеряна. Это был конец общепита. Столовая была закрыта, а потом в связи с сокращением штатов лишились мы и ставки повара. С этого момента все мы стали питаться каждый сам по себе. Закуплены были электрические плитки, посуда. Сотрудники и гости станции готовили, кто как умел, у себя дома. Надо сказать, что переход людей к новой системе был подготовлен заранее. Повара наши не всегда готовили замечательно, а ухудшающаяся обстановка с продуктами усугубляло это обстоятельство еще больше. Люди стали отказываться от общепита и образовывать небольшие коммуны. Объединялись в основном живущие рядом и связанные приятельскими отношениями, как правило, молодежь. У нас была коммуна, куда входил я, Буряков, Сухотин, и еще пара человек. Жили мы в «Бастилии» и готовили по очереди. Ну, а потом постепенно все расползлись по своим углам. Сейчас столовая функционирует в основном, когда приезжают группы студентов или школьников, проходящие у нас практику, большие группы сторонних специалистов, либо иностранцы, которых приходится обслуживать. Постоянно столовая уже не работает.

В последние годы рейсовый день, когда наше судно ходит с Картеша в Чупу и обратно, только один в неделю, пятница. Когда-то их было два – вторник и пятница, но с перестройкой, в целях экономии топлива от одного дня отказались, да так эта практика и осталась по сей день. Кстати, о пятнице. Сентенцию, достойную ослика Иа-Иа как-то выдала одна студентка, Лиза, отработавшая чуть ли ни все лето на станции. С горечью и безысходностью в голосе она заявила: «Это ж надо! Столько времени прожить на Картеше и уехать в пятницу…».

Пятница, действительно, день тяжелый. Тем, кто вырывается в Чупу, приходится закупать продукты на всю следующую неделю не только для себя, но и выполнять заказы коллег, оставшихся на станции. Случаются и курьезы. Так однажды Даша Мартынова попросила свою подругу Ксюшу, которая уже уезжала с Картеша, перед поездом в Чупе купить ей бутылку Карельского бальзама, а на оставшиеся деньги йогуртов. Когда судно вернулось на Картеш, Даше передали целый ящик йогуртов – бальзама в магазине не было. Счастливая до истерики обладательница столь ценного молочного продукта потом целый день распихивала его по друзьям и знакомым.

Когда мы были студентами, мы жили в «Близнецах». Это домик, состоящий как бы из двух половин. Потому он так и называется. В одной половине жили мальчики, в другой девочки. Естественно, студенческая жизнь бурлила. К сожалению для всех, там приходилось жить и некоторым сотрудникам (Летунов, Шереметьевский и Курзиков). Понятное дело, что такое соседство ни к чему хорошему не приводило. Бывало, что в веселую студенческую гоп-компанию часа в три ночи врывался кто-либо из несчастных старших товарищей в одних трусах и пытался ее разогнать. Чаще всего веселье проходило на половине девочек, да оно и понятно почему. Чудили по всякому. Зачем пользоваться дверью, если можно войти и выйти в окно? Дом-то одноэтажный. Вот я и вышел однажды в окно.... вместе с рамой на шее. Не специально, конечно. Держалась она плохо. Когда я смотрю на современных студентов, мне кажется, мы были более шебушные. Нам попадало за наши посиделки от Эдуарда Евгеньевича. Мы были постоянной головной болью для руководства экспедиции. Не говорю, что это было хорошо, но так было. Нашу шумную компанию пытались выселить куда-нибудь подальше, на литораль. Были свои игры. Было бурное и очень веселое время.

В 1985 г. я университет кончил и был принят на работу сюда, на ББС, на ставку лаборанта. Была осень, сумрачно. Помню, вышел на площадку перед «Близнецами», посмотрел в сторону Чупы. Там где-то остался Питер, люди, цивилизация. И подумал – ну, вот и все, в ссылке. Ну, а потом началась работа.

В то время попасть на работу в Зоологический институт было ... не знаю даже, с чем это сравнить… Место было очень престижное. Мне не то, чтобы завидовали, но понимали, что мне повезло. К тому же сам я мурманчанин, Ленинградской прописки у меня не было. На ББС же была возможность прописывать по Чупе. Прописка, практически, была фиктивная. В те времена существовало положение, что если человек проработал в системе Академии наук 10 лет, он имел право на прописку и жилье в Петербурге. Тогда Академия еще строила дома для сотрудников, и было достаточно реальным, отсидев положенный срок, получить жилье. Но случилась перестройка, которая все это перечеркнула. В итоге я остался жить в Карелии. Случилось так, что жена у меня родом из Карелии, а все мое семейство теперь живет под Петрозаводском. А сам я болтаюсь между Петербургом и Чупой, периодически появляясь дома.

Но тогда это было так здорово, что меня взяли работать на станцию. Трудности БОМЖа не страшили. Я продолжал исследования, которые начал студентом. Молодежи тогда на станции было довольно много. В нашей группе работал Сухотин Алексей Александрович (который и сейчас работает на станции), чуть позже пришла работать Флячинская Людмила Павловна, был еще инженер Макаренков Сергей Николаевич, его жена Макаренкова Елена Петровна, Лайус Юлия Александровна... Официально, как и сейчас, все мы являлись сотрудниками одной лаборатории – Беломорской биологической станции. Однако в те времена ББС была поделена на особые отделения. Инициатором такой раздробленности был Кулаковский, выделивший своих сотрудников в отдельную группу – отделение марикультуры мидии. У него в свое время была даже мечта создать целый институт марикультуры. Вслед за нашим отделением сформировались отделение бентоса, ихтиологическое, планктонологическое и паразитологическое отделения, отделение экологической физиологии. Потом, в 90-х годах, отделения перестали существовать – необходимость в таком делении отпала.

Жили молодые сотрудники поначалу по 3-4 человека в комнате, потом, постепенно нас расселяли, жили вдвоем, а там и по одиночке. Строительство нового жилого дома «Монплезира», в котором приняли участие сотрудники нашей станции, очень этому способствовало. Сергиевский, Сухотин, Буряков, Ершов строили этот дом. Часть из них переехала туда и постепенно обстановка с жильем разрядилась. А поначалу жили скученно, по крайней мере, молодежь.

Отцами группы марикультуры мидии были Эдуард Евгеньевич Кулаковский и Кунин Борис Лазаревич, личность во многом примечательная. Хотя он, благодаря свойствам своего характера, так и не защитил кандидатскую диссертацию, но идея марикультуры безусловно принадлежит ему. Другое дело, что без Кулаковского, который эту идею поддержал, развил и, обладая неплохими организаторскими способностями, воплотил в жизнь, идея осталась бы нереализованной. Эдуард Евгеньевич был, конечно, очень не простым человеком, достаточно деспотичным. Однако он сумел собрать вокруг себя группу молодых сотрудников, ему хватило энергии, чтобы марикультура на Белом море стала реальностью. Здесь, конечно цикл выращивания мидий не 9-12 месяцев, как в южных странах, а 4-5 лет. Тем не менее, мидия здесь вырастает, как сейчас говорят, «экологически чистая», а по гастрономическим качествам превосходит средиземноморскую и черноморскую.

Куда шли выращенные мидии. Приходил большой корабль - БМРТ, который стоял, пыхтел парами на рейде. Бегали небольшие пароходики. Они поднимали на борт субстраты с мидиями и отвозили на БМРТ. Там их варили, отделяли от створок и морозили большими брикетами. Потом мидию увозили на Мурманский рыбный комбинат, где из нее делали консервы. Консервы назывались, кажется, «Мидия копченая» и надо сказать, что мидии получились в этих консервах отвратительными, так как их залили – это чудеса нашей пищевой промышленности – их залили шпротным маслом. От вкуса мидий не осталось ничего. Тем не менее, этих мидий выбросили на рынок. Продавались они в Мурманске, продавались они в Петрозаводске, в рыбных магазинах. Мидия тогда вообще была новинкой, что это такое, откуда она взялась, никто понятия не имел. И вот однажды в магазине «Океан» в Петрозаводске, где продавали эти консервы, наблюдал я такой эпизод. Стоял в магазине плакат, на котором было написано какая мидия замечательная, вкусная и как ее полезно есть. И стояли две пожилые женщины, которые обсуждали, что брать эту мидию не стоит, потому что хорошую вещь рекламировать не будут.

В общем, популярностью большой мидия у населения не пользовалась, да и продукции было немного. Использование таких средств, как огромный БМРТ, оказалось, конечно, экономически невыгодным. Это все-таки дело для артели, колхоза или фермерского хозяйства. Но в те времена «Севрыба», которая всем этим занималась, не могла иначе. То было время гигантских пароходов, больших масштабов, великих строек. Это достаточно сильно повредило самой идее марикультуры. Для нас было совершенно очевидно, что на определенной акватории можно выставлять только определенное количество искусственных субстратов и никак не больше. В противном случае нагрузка на акваторию будет слишком большая, водообмен нарушится, что для мидии очень важно, она будет расти плохо, пищи ей будет не хватать. Но промышленность настаивала на своем: чем больше поставишь, тем больше получишь. Шла непрерывная борьба между учеными и промышленниками. Естественно, были хозяйства, где из-за нарушений биотехнологии выращивания результат был плачевным. Начались поиски виновных, но потом это как-то все уладилось. Были хозяйства удачные, очень удачное хозяйство было в Обориной салме, в Никольской губе. Стояли хозяйства в Подволочье, Сонострове, на Иванов-наволоке.

Но все это постепенно было ликвидировано, с приходом перестройки марикультура мидий на Белом море пришла в упадок. Помимо общих экономических проблем главная сложность состояла в том, что инфраструктура оказалась не готова. Транспортировать и перерабатывать выращенный урожай было, практически, некому и негде. Оказалось, что огромные хозяйства ставить в Белом море нецелесообразно. Это должны быть небольшие фермерские хозяйства, в которых одной из сфер деятельности было бы выращивание мидий. Но тогда это было невозможно, в социалистические времена любое дело обязательно должно было иметь масштабы крупного промышленного предприятия. Здесь так не получилось, и не могло получиться. Очень вероятно, что марикультура мидий на Белом море будет возрождаться. К ней уже проявляет интерес частный бизнес, а в Сонострове еще сохранились несколько хозяйств.

1986 г. был знаменателен тем, что это был канун постановок больших хозяйств. Первый эксперимент с опытно-промышленным хозяйством у Картеша шел успешно, и в 1986 г. надо было провести рекогносцировочные работы, - где бы еще поставить такие хозяйства. Во второй половине марта нас вертолетом забросили на Соностров. Тогда это было возможно: прилетал большой вертолет МИ-8, садился на покрытое льдом Кривое озеро у станции, и здесь со льда, грузили оборудование, снегоходы, лодку. На Сонострове примерно с 1830 г. была деревня (в 60-х гг. она была ликвидирована). Организовали ее карелы, которые разводили там оленей. Олени были некоторое, хотя и очень недолгое время, и на Картеше, Именно эти животные были на станции первым транспортным средством.

Ко времени нашего приезда в Соностров это была уже совершенно мертвая деревня. Дома, практически, все еще стояли крепкие, но печи были разрушены. Мы нашли один дом, в котором сохранилась карельская печка (она сложена по типу русских печек, но размером меньше). Печь была в рабочем состоянии. Залатали в доме щели, окна затянули полиэтиленом и там существовали. Наша задача была вести на льду работы, брать гидрологические пробы, разведать те места, где могли быть хозяйства. Это была большая работа. Периодически к нам прилетали вертолеты, чаще всего маленький Ка-26. МИ-8 мы не очень любили, потому что двигатель пилот никогда не глушил. Ротор вращался постоянно, и подойти к машине было трудно, особенно с грузом. Есть какая-то зона, где тебя просто сносит с ног. А маленький вертолетик в этом отношении был к нам гораздо более дружественным. Поначалу мы сидели достаточно большой командой, человек 10, но в мае нас осталось трое. Это был я, начальник экспедиции - Осповат Максим Федорович, и Макаренков Сергей Николаевич. Это была любопытная команда, - трое человек абсолютно разных по характеру, совершенно непохожих друг на друга. Я был самый молодой среди них. В этом забытом Богом месте мы существовали довольно дружно, и я не помню, чтобы у нас возникали какие-либо конфликты между собой.

По берегу речки, на которой стояла эта деревня, были баньки по-черному. Мы нашли одну баню, которую еще можно было использовать. Однажды топили мы ее дня три. Она несколько раз занималась, Кто-нибудь приходил и говорил: «Мужики, там баня горит». – «Опять горит?» - лениво отвечали мужики – «Ну сейчас придем». Приходили, тушили. Там только полки занимались. Горела она, к счастью, плохо, эта баня. Тушили баню, уходили домой. Наконец, когда наш самый главный специалист по банному делу Сергей Макаренков по прозвищу «Маф» решил, что баня готова, пошли париться. Вот это было, что-то феерическое! Бог с ним, что баня была по-черному, что там нельзя было прикоснуться к стенкам, это дело понятное. Но она была настолько жаркая, что после нее мы кидались в снег, в прорубь и холода уже не чувствовали. К сожалению, ни до, ни после мне так париться уже не приходилось.

Был там со мной один любопытный случай. Брел я по тропинке, задумался над чем-то своим, и вдруг чувствую - передо мной кто-то стоит. Поднимаю голову, а надо мной нависает голова лося, - лосиха стоит, корова. Представляете, как можно подойти так близко к животному, чтобы над тобой голова нависла. Она стояла совершенно неподвижно, шкура ее не двигалась, и вся она была как камень, как изваяние. Только уши крутились как локаторы. Думаю, что животное было озадачено не меньше моего. Я был настолько поражен этой встречей, что не нашел ничего лучше, как сказать ей «извините», развернуться и пойти в обратную сторону. На этом наше знакомство не закончилось. Лосиха проявляла к нам какой-то интерес, она стала приходить на поляну у нашего дома. Тогда только снег сошел, появилась первая сныть. Она приходила щипать травку и с каждым разом все ближе и ближе подходила к нашему дому. Потом с ней появился лосенок, а за ним и сам глава семейства. Но он никогда не подходил близко, стоял где-то далеко на возвышенности и за всем этим пристально наблюдал. Это было ниже его достоинства – подойти к людям. Лосиха, однако, с каждым разом подпускала к себе все ближе и ближе. Мы уже стали готовить колокольчик, чтобы повесить ей на шею, но тут случилось непредвиденное: пришел корабль и нас увез. Наша экспедиция закончилась. Потом мы регулярно приезжали работать на Соностров, но таких долгих сидений уже не было, да и лосей тех мы более уже не встречали…

В те времена, еще советские, напротив станции стояли 4 большие бочки. Это была стоянка подводных лодок. Они тут всплывали, слышны были команды. Приходил корабль «Хибины», который обслуживал субмарины. Когда-то в Чупе прямо на железнодорожной станции стоял аншлаг, на котором было написано, что высадка туристических групп категорически запрещена. Скорее всего, как раз из-за стоянки подводных лодок. Какие-то одиночные туристы проникали, но их специально отлавливали и изгоняли. И иностранцу сюда попасть было почти нереально.

Потом времена изменились, постепенно перестали появляться лодки, были сняты бочки. В новое время стали приезжать к нам работать иностранцы. А как-то иду я по лесу вдоль берега, и вдруг вижу - лодка всплывает, по старой памяти видать. А через некоторое время встречаю в лесу высадившуюся многозвездную команду, капитаны 1 - 2 ранга. Поздоровались. Они с расспросами: «Как у вас тут на станции? что у вас тут?» Я и отвечаю: «Станция биологическая, работаем». – «Ну, а кто у вас здесь на станции?» А я возьми да и ляпни: «Да у нас тут немцы западные поработать приехали». В течение 10, максимум 15 минут на берегу не осталось ни одного моряка, и лодка исчезла под водой. Вот так я «прогнал» служивых.

Вообще об иностранцах разговор особый. К настоящему времени на станции их перебывало великое множество, но в советские времена визит гражданина другой страны на ББС был редким и запоминающимся событием. Еще до того как я появился на станции, сюда приезжал один американец. Так вот дом, в который его поселили, после этого так и носил название «Американка» пока не сгорел в 1992 г. К счастью, это был единственный пожар на станции за последние 20 с лишним лет. Единственный, но запоминающийся. Случилось так, что большая часть сотрудников нашей станции в тот момент находилась в Питере. Готовился визит представителей нашей станции и нашего института в Великобританию на Плимутскую морскую станцию. Идти должны были на тогда еще нашем судне «Картеш», который для этих целей по Беломоро-Балтийскому каналу перегнали в Питер. Визит, правда, так и не состоялся из-за того, что не удалось договориться с отечественными чиновниками. Так вот, однажды в пятницу к нам на станцию пожаловали пожарные с инспекцией. День этот был не только приездной, но и банный. После баньки, распаренный и довольный, только я уселся пить чай, как услышал набат – били в рельс, висевший для этих целей у столярной мастерской. Вот нелегкая, решили учебную тревогу сыграть, паразиты – подумал я, и как был, в тапочках, выскочил на улицу в надежде через несколько минут вернуться. Вернуться, правда, пришлось только под утро. Горела та самая «Американка». Дом этот был одноэтажный, щитовой, внутри разделенный на две половины с независимыми входами. Дым валил с одной половины «Американки», и мы выкидывали вещи из квартир, находящихся в другой его половине еще не охваченной огнем. Помню, Андрей Воронков умудрился, практически, в одиночку вытолкнуть в окно здоровенный шкаф. Кто-то выкинул в окно (так быстрее) и… телевизор. Сомнительное спасение техники, но чего не сделаешь, когда адреналина в крови с избытком. Зайти в горящую половину дома было уже невозможно. Срабатывал эффект обратной тяги. Силой удержали Некрасова Анатолия Петровича, рвавшегося в свою охваченную огнем квартиру. Людей было мало. Нам повезло, что в этот момент на станции проходили практику польские студенты. Они выстроились в цепочку вместе с нашими сотрудниками и передавали ведра с водой из моря к месту пожара. Сначала пытались поливать дом. Скоро стало понятно, что это бесполезно. Поливали стену стоявшей рядом библиотеки, чтобы огонь не перекинулся на нее. Я рубил стоявшие рядом деревья, заливал деревянные мостки и землю вокруг горящего дома, чтобы не дать расползтись огню. При этом одно ведро опрокидывали на меня, другое я брал в руки. Жар стоял такой, что когда выскакивал обратно – опять был весь сухой. Перед тем как рухнула крыша наконец-то наше второе судно «Профессор Владимир Кузнецов» организовало подачу воды из брандспойта. Как всегда соединения у пожарных рукавов оказались разных систем и корабельные долго пытались их связать воедино. После того как дом рухнул, огонь пошел на спад, и все стали постепенно расходиться. В конце-концов я остался один поливать из брандспойта догорающие остатки. В 5 часов утра меня сменил Володя Буряков, и я совершенно околевший поковылял домой. Вот так: сначала поджарился, потом замерз. Интересно, что гостившие у нас два офицера пожарной службы в тушении дома участия, практически, не принимали. Вот вам и учения.

Возвращаясь к иностранцам, посещавшим станцию, скажу, что большинство из них оставили после себя весьма приятные воспоминания. Особенно тесные связи у нас были с полярным институтом в Бремерхафене. Надо сказать, что многие немцы довольно быстро адаптировались к нашим не очень комфортным условиям и даже утверждали, что у нас они чувствуют себя даже вольготнее, чем у себя дома. На что наш сотрудник Наумов Андрей Донатович как-то очень точно заметил: «У них-то свобода, а у нас-то волюшка». Немецкие коллеги участвовали и в наших хозработах, и во время тушения лесных пожаров. К сожалению, лес периодически горит, в основном по вине горе-рыбаков и туристов. Если пожар угрожает станции и находится не слишком далеко от нас, приходится с ним бороться. На соответствующие службы надежды нет. Только два года назад во время тушения одного такого пожара мы в первый раз за многие годы столкнулись с лесными пожарными.

Благодаря немцам у нас изменилась одна из традиций. Известно, что после приезда и перед отъездом устраиваются дружеские вечеринки, именуемые соответственно «привалом» и «отвалом». Рейсовый день у нас пятница и обычно «отвал» устраивали в четверг. Рациональные немцы решили, что это не вполне удобно, так как день перед отъездом и без того полон всяческих хлопот. Потому «отвалы» стали организовывать не в четверг, а в среду. В скором времени это нововведение переняли и все остальные.

Многим иностранцам приходится тяжело, так как они оказываются совершенно не готовыми к нашим «удобствам», таким как туалет на улице в виде стандартного «скворечника». Один даже как-то воскликнул, что такое он видел только в Южной Африке. Гордиться здесь, конечно, нечем. Надеюсь, что удастся эту ситуацию со временем исправить.

Как-то раз объявился у нас один американец. Случилось так, что я коптил мидий, а он в этот момент проходил мимо. Я и попытался его угостить деликатесом. Но тот вежливо отказался, заявив, что наверняка это очень вкусно, но это очень вредно для здоровья и у них этого не едят, там канцерогены сплошные. Вот так. Однако новозеландка Жанет как-то в другой раз уплетала этих мидий с превеликим удовольствием, утверждая, что беломорские мидии вкуснее их новозеландских. Все они, эти иностранцы, очень разные. Были у нас финны, шведы, норвежцы, датчане, французы, поляки, португальцы, австралийцы, из Южной Африки. Была даже Лена Каутская из Швеции, которая является родственницей того самого Каутского.

Как-то еще в советские времена привезли к нам профессора – геолога из Южной Африки. У нас здесь уникальные места. На поверхность выходят очень древние породы возрастом 2,7 млрд. лет, тогда как возраст нашей матушки Земли около 4 млрд. Таких мест на нашей планете очень немного.

Это еще в социалистические времена было, потому профессора из буржуазной страны окружали наши специалисты-геологи в штатском. Всем было очевидно, что его «пасут» спец. службы. И вот в банный день в парилке оказались Сергей Николаевич Макаренков и я, когда туда вошел светило ЮАРовской науки. Каким-то образом вся его кавалькада осталась за дверями парилки. Сергей – знатный парильщик тут же предложил гостю свои услуги в качестве банщика. Тот, не мешкая, согласился и мы, расстелив свою жертву на полке, стали от всей души охаживать его вениками в четыре руки, дабы смыть расовые предрассудки. Сергей Николаевич расстарался не на шутку. В какой-то момент я не выдержал и выкатился из парилки окатиться водой. Натыкаюсь на группу сопровождающих товарищей, которые только осознали, что объект упущен. В их глазах вопрос и ужас, а за моей спиной глухие удары и стоны. «Что там?» Не моргнув глазом, отвечаю: «Как что? – бьют». С перекошенными лицами влетают они в парилку спасать подопечного, а тот к тому времени совершенно размякший и распаренный, как студень сползает на пол при этом совершенно удовлетворенный. С моей стороны шутка, конечно, была жестокой. Мужиков чуть инфаркт не хватил, но такое уж отношение было тогда у народа ко всей этой братии.

Долгое время на Картеш приезжал профессор Лев Николаевич Серавин. Его хорошим отношением я очень дорожил. Молодежь вообще относилась к нему с большим почтением, а советы Серавина, его помощь были подчас неоценимы. На Картеше он много работал, а селился в маленькой, но уютной квартирке с видом на море, которая носила название «Адмиральская». Мы частенько навещали его там, и он потчевал нас кофе, который он готовил по-своему, по-Серавински. Зерна при этом обжаривал сам. Дело в том, что в те времена в магазинах появились зеленые зерна кофе, чего раньше никогда не было, да и сейчас я в продаже их не вижу. Поговаривали, что мол где-то налетел на мель корабль с грузом этого товара на борту, кофе подмокло. Вот его и выкинули как некондиционное в продажу без должной обработки. Так это или не так, не знаю. Но зеленый кофе в продаже был. Бодрил этот кофе безмерно.

Кстати, «Адмиральская» как-то стала поводом для поэтической перепалки между Серавиным и Сахаровым (он же Сухарев) Дмитрием Антоновичем. Многие знают, что автор знаменитой «Брич-мулы» и других замечательных стихов – биолог. Бывал Дмитрий Антонович и на Картеше, где его как почетного гостя селили в той же «Адмиральской». Чувствуете, откуда название квартиры происходит? Так вот, Сахаров разразился по этому поводу шутливыми стихами, которые начинались, если мне не изменяет память, так:

Где селится летом профессор Серавин, там я поселился,

Но странно ли это? Хотя я чинами с ним и не равен…

Ну и т.д. Серавина это произведение задело, в том числе и то место, где профессор Серавин, по мнению автора, кутается в плед. Понятно, что последовало ответное произведение. К сожалению, моя память его не сохранила, а записать в свое время я не удосужился. Зато у нас есть другое стихотворение Льва Николаевича, которое сейчас хранится в домашнем альбоме. Поводом для его написания послужил день рождения моей жены, Жанны. Было это на Картеше и Лев Николаевич, узнав о событии, пришел к нам с подарком – желтым игрушечным слоном и стихами о желтых слонах.

Серавин очень любил приезжать на Картеш, и было у него три страсти, или как он сам говорил: три «Г»: Грибы, Гребля, Гребневики. Он каждый день упражнялся в гребле на весельной лодке, чтобы держать себя в форме, проплывая значительные расстояния. Частенько при этом Лев Николаевич нарушал правила техники безопасности, уходя дальше, чем это разрешалась принятыми на станции правилами. Надо сказать, что руководство смотрело на это сквозь пальцы. Серавин пользовался всеобщим уважением и любовью. Во время своих рейсов он наблюдал и отлавливал объект своего самого, пожалуй, жгучего научного интереса – гребневиков. Ну а грибы – страсть известная.

На Картеше довольно часто Лев Николаевич заходил и к нам в гости. Интересно, что потчевать его можно было чем угодно кроме одного – картофеля. Еще в войну, по его словам, он сильно отравился картошкой, и с тех пор не может ее есть ни в каком виде.

К сожалению, сейчас здоровье не позволяет ему посещать Белое море. Надо сказать, что на всех нас профессор Серавин оказал самое сильное влияние. В научном плане одно из наиболее сильных - манера писать статьи. Знаете, есть разный способ написания научных статей. Бывает по 20-30 раз перечитываешь один и тот же абзац в чьей-либо работе, и ничего не понять. У Серавина, напротив, чтобы он ни писал, всегда замечательный язык. Пишет он удивительно легко и понятно. Для многих из нас, в то время молодых людей, и для меня, в частности, стиль Льва Николаевича был образцом того, как надо писать. Я и сейчас глубоко уверен в том, что любая вещь, которую ты написал, должна быть ясна и доступна и не вызывать танталовых мук у читателя кем бы он ни был. Наукообразие как раз наоборот часто бывает той ширмой, за которой скрывается отсутствие ясности мысли.

Серавин часто редактирует и рецензирует рукописи. Он утверждает, что всегда очень остро чувствует стиль и язык автора. Это как будто бы у него в голове сидит какой-то мальчик и говорит. Как только в тексте есть некий сбой, вставка текста другого автора и т.д., сразу меняется и мальчик в Серавинской голове.

Картеш для большинства из нас, сотрудников станции, не просто место работы, это образ жизни. Здесь проходит большая ее часть. Именно здесь я встретил свою жену. Крестный отец нашего семейства - Брязгин Валерий Федорович, ныне ректор Петрозаводского Педагогического Университета (КГПУ). В 1987 г. он привез на Картеш студентов на практику. По совместительству это был и стройотряд. Собирали они дом, который отделению марикультуры «Севрыба» поставила под лабораторию. Вот среди этих студентов и оказалась Жанна, которая впоследствии стала моей женой. Интересно, что в момент нашей первой встречи на меня она даже не взглянула. Дело в том, что поселится стройотряд должен был не на станции, а в рыбацком домике в соседней с нами бухте, Иванов-наволоке. Поэтому, прибывших студентов и груз надо было срочно туда перебросить. Вот тогда Брязгин и обратился ко мне за помощью. В моем ведении была большая стеклопластиковая лодка «Ламинария» с подвесным мотором. Я охотно согласился, но, когда подошел к причалу, увидел, что вся команда уже расселась в лодке как туристы в автобусе, а лодка под грузом сильно просела. Мотор у меня был тогда на обкатке. Поэтому большую часть народа к всеобщему неудовольствию с лодки я тут же изгнал, а перевозил в два захода: сначала груз, затем людей. Понятное дело, Жанна на меня и не взглянула: подумаешь извозчик – мужик какой-то бородатый, много таких. Позже, конечно, все изменилось.

Помню, случился день рождения у одной девушки из этого стройотряда – Вали (сейчас преподаватель КГПУ, гроза студентов). На праздник были приглашены и мы: Сергей Макаренков и я. Подарок выбирали долго: нашелся пакетик кофе жареного в зернах, а к нему мы решили приложить и кофемолку. Нашли пустую картонную коробку, отыскали на берегу два внушительных плоских камня округлой формы. Сложили эти жернова в коробку, запечатали, подписали и отправились на катере на Иванов-наволок. Сергей, мужчина весьма не хилого телосложения, с деланной легкостью едва удерживал тяжеленную коробку на плече, когда сходил на берег. После наших поздравлений и пространных инструкций к кофемолке Валя открыла коробку. Секунда недоуменного молчания и окрестности огласил ее жизнерадостный смех. Подарок был принят. Позже ребята действительно пытались молоть на этих жерновах кофе. Выходило, правда, плохо. Жаль, что домой подарок Валя так и не увезла. Он еще долгие годы лежал у избушки на Иванов-наволоке.

Обе наши дочки первый раз появились на Картеше в семимесячном возрасте. До нас никто таких маленьких детей сюда везти не рисковал. На нас смотрели… с изумлением. Но нам деваться было некуда, это был в те времена чуть ли ни единственный способ для нас быть вместе. В бытовом плане, конечно, было не легко, особенно Жанне. Бытовали мы на станции всей семьей почти все лето и до ноября.

Был один момент, который нас тогда поразил. Купили мы как-то в Чупе с огорода два мешка картошки. А наше судно «Картеш» наловило тогда сельди, и ею была обеспечена вся станция. Нам в те времена давали квоты на лов рыбы. В итоге мы чуть ли ни целый месяц просидели на одной картошке и на селедке в разных ее ипостасях: жаренной, пареной, соленой. Было очень вкусно. Мало того, что в те не шибко сытные времена для нас это было спасение, но такая диета нам нравилась. В голове всплывали школьные уроки истории, на которых нас уверяли, что бедный крестьянин до революции жил плохо: ел одну картошку с селедкой. А вот нам и это счастье не так часто перепадало.

В те самые голодные времена начала 90-х мы с Жанной держали на станции курей. Немного, штук 5 – 6. Детей надо было кормить. Это были какие-то крокодилы, а не птицы! Ели все. Кормили их какой-то крупой, да и то, что со стола осталось. Один раз подмешал им в корм жмыхов от вороники (сок давил). После этого куры у нас из белых надолго стали синими. Держали курей в основном из-за яиц, что сами не съедали, отдавали коллегам. Вокруг курятника, надо сказать, всегда держались сороки, караулили. Если я оставлю снятые из курятника яйца хоть на несколько секунд без присмотра, их уже не будет. Как эти птицы умудрялись их утащить, ума не приложу. Осенью приходилось курей резать. Смешно сказать, как-то не оказалось под рукой топора. Какая-то добрая душа подсказала воспользоваться ножницами по металлу. Что делать – взял в руки ножницы. Казнь удалась, но одна несчастная вырвалась, и окровавленная тушка довольно долго бегала по всей станции. Это был фильм ужасов. Не знаю, что люди обо мне думали. Кстати, снимали мы на станции как-то любительский фильм про пиратов. У Сергея Сергиевского была узкопленочная кинокамера. И среди прочего был эпизод, когда я, незадачливый пират, забегаю в курятник и гоняю куриц, в попытке хоть кого-нибудь поймать. К сожалению, фильм мы до конца так и не сняли, а половина пленки потом погибла. Зато во время съемок повеселились от души.

После меня куриц держали и другие. А Олег Филиппович Иванченко держал кроликов, да и не только он. Пытались у нас с легкой руки Шереметьевского Александра Михайловича разводить ханориков (гибрид хорька и норки). У моей жены дядька чуть ли не всю жизнь проработал в Карелии на звероферме. Когда я спросил его мнение по поводу этой затеи, он был категоричен: «У вас ничего не получится. Более капризного в содержании животного просто нет». Я пытался это объяснить своим коллегам, но, увы, мой голос тогда никто не услышал. Все зверюшки благополучно сдохли. До сих пор за столярной мастерской на Картеше лежат когда-то купленные клетки, как памятник эпохи перестройки и раннего предпринимательства.

В начале 90-х надо было как-то выживать. Каждый решал эту задачу по-своему.. Кто-то вообще ушел со станции в разного рода бизнес. К сожалению, среди них очень талантливые люди и великолепные специалисты. Я пытался усидеть на двух стульях, был мелким «мешочником». Возил всякого рода товар из Москвы и Питера в Карелию. Фактически зимой наукой не занимался. Приходилось и самому торговать. И бандиты были, и налоговые «прелести». Не скажу, что у меня ничего не получалось, но летом с удовольствием уезжал от всего этого на Картеш. В то время занятие такого рода «бизнесом» помогло выжить, но я был счастлив, когда моему «предпринимательству» пришел конец.

Времена меняются. В последнее время губа Чупа становится все более и более популярной у туристов. В поселке есть несколько туроператоров. Хватает и «диких» туристов. К сожалению, превратились они в нашу головную боль. Дело дошло до того, что пришлось нам вывесить аншлаги: территория станции, высадка запрещена. Но и после этого доходит до анекдотов. Например, приходят как-то раз какие-то люди: «А где тут у вас можно блины пожарить?». - «Какие блины, вы что?» - «Да на костре неудобно, можно у вас?». Или другой случай. На острове Феттах, что у входа в бухту, у нас расположен склад ГСМ. Смотрю как-то, а там сидят туристы с байдарками, и, как водится, костерок дымит уже вовсю. Высаживаюсь на острове, подхожу к ним: «Понимаете, ребята, вам-то скоро будет все равно - здесь бензина не одна тонна, но мы-то без горючего останемся». «Уговаривать» приходилось чуть ли ни кулаками. Беда даже не в том, что приходят люди, а в том, что вокруг станции на литорали много научных полигонов, где ведутся исследования, в море стоят установки, на которых идут опыты, в том числе и многолетние. Все это легко нарушить по незнанию, из лишнего любопытства или окаянства. Как только был снят запрет на этот район, сюда стал проникать турист. Поначалу мы помогали. Как не помочь человеку в диком месте? Где-то, бывало, и судном подбрасывали. А вылилось все это в кошмарную ситуацию. В какой-то момент мы оказались завалены толпами туристов. Такие услуги стали просто требовать. Бывало даже шантажировали нас грудными детьми. Кончилось все как в сказке о рыбаке и золотой рыбке. Теперь туристов, по большей части, гоняем.

Кому всегда по мере сил помогали и, видимо, будем помогать, так это школьным экспедициям. Последние 2-3 года мы стали принимать экскурсии и гостей из Чупы. Провели на территории станции два экологических лагеря для чупинских детей. И мы вдруг стали известны для той же самой Чупы. В последнее время часто приходится слышать о нашей станции: «Надо же, мы даже не знали, что у вас тут так интересно, что такое чудо тут есть!». Вот такой парадокс. О станции знают многие, в том числе и за рубежом, а вот для местного населения мы – новость.