А. Наумов. Мемуаразмы.– Петербург, 2010.

Микроскоп тети Веры

История, которую я хочу рассказать, случилась давным-давно, но, как выяснилось в самое последнее время, все было не так просто, и у нее имелась подоплека, гораздо более ранняя. Короче говоря, по запутанности сюжета мой рассказ приближается к знаменитой «Рукописи, найденной в Сарагосе». И если вы не читали русского перевода этой французской книги, написанной жившим на Украине польским графом Потоцким, женатым на греческой шлюшке, то уж, наверное, запомнили польскую красавицу Беату Тышкевич, игравшую в экранизации этого бессмертного произведения гордую испанку.

Дело, впрочем, совсем не в Беате Тышкевич. Она, говоря по правде, к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения, разве что время, когда развивались основные события моей истории, как раз совпало с выходом на советский экран этого замечательного польского фильма.

Даже уж и не знаю, с чего начать повествование. Пожалуй, лучше всего будет взять пример с Потоцкого, и начать с самого конца. Ну, так вот.

Стариннейший мой приятель и однокурсник, обладатель самых разнообразных талантов, человек сложной судьбы и широкой натуры, с ранней юности был неутомимым путешественником. Он бывал в Южной Африке и в Северной Америке, на Диком Западе и на Дальнем Востоке, в Средней, Передней и Малой Азиях, он исходил пешком и изъездил на старом обшарпанном грузовике Алтай, Памир, Аппалачи и Кордильеры, он знал, как свои пять пальцев великие пустыни и тропические дождевые леса. И каждый раз, возвращаясь из очередного путешествия, он приходил ко мне в гости и рассказывал о том, что видел, что услышал, что изучил, и чему научился.

Итак, год или два назад судьба забросила его на Кольский полуостров, с которого он начинал когда-то свою научную карьеру, и где не бывал уже лет двадцать, а то и больше. Вернувшись, он по обыкновению пришел ко мне в гости с кучей фотографий и с бутылкой водки. Оба мы ведем ночной образ жизни, поэтому когда домашние мои улеглись спать, мы тихонько уединились на кухне и, попивая принесенную им водку и закусывая извлеченными из моего холодильника груздями, предались воспоминаниям о нашей молодости, потому что и я начинал свою профессиональную судьбу на севере. Только не на Кольском полуострове, а на Белом море. Юра, так зовут моего приятеля, много рассказывал мне о том, что изменилось с тех пор, как он покинул суровый северный край. Кое-какие перемены он посчитал к лучшему, многие – к худшему. Но больше всего его поразило то, что он оставил по себе на севере стойкую память. Почти каждый, с кем он знакомился в своем бывшем институте, узнав, как его зовут, восклицал:

—Так это вы тот легендарный человек, который испортил микроскоп тети Веры?!

Не то на десятый, не то на двадцатый раз Юра не выдержал, и спросил, как же, по мнению собеседника, ему это удалось. И ему ответили:

—Ну, как же! Вы положили ей в микроскоп черный кружок!

—Черный кружок!— воскликнул я.— Ну, ясно!

Мне-то про черный кружок было все известно.

Самое удивительное для Юры заключалось в том, что названная тетя Вера, а, строго говоря, старший научный сотрудник Вера Иванна, работала вовсе не в том институте, где он был аспирантом, а в том, где в то время аспирантом был я. Оно, конечно, оба института на севере, но север-то большой. Между нашими институтами было километров пятьсот, и они были разделены горами и морем. Не так-то просто было моему приятелю засунуть черный кружок в микроскоп тети Веры. Хотя, сказать правду, однажды возможность такая у него была. Впрочем, по ряду причин никак не мог он ей воспользоваться. Вот тут-то и начинается основная часть моего рассказа.

Маленькая биостанция, на которой я отбывал свой аспирантский срок, располагалась вдали от великих караванных путей. Была она закрыта от мира непроходимыми лесами и болотами, затеряна в густых шхерах, и попасть туда можно было только морем. Наше начальство держалось того мнения, что раз уж мы работаем на биостанции, то и должны проводить на ней ежегодно месяцев восемь. Не так уж важно, нужно это для работы, или нет. Сказать по правде, была эта станция во всем похожа на единый и могучий Советский Союз. Была, можно сказать, его миниатюрной копией. Видимо, страна наша на любом уровне обладала самоподобием, имела, как сказали бы теперь фрактальную структуру. Ну, про фракталы тогда ничего известно еще не было, а вот тот факт, что государство наше было тоталитарным, секрета не представляет. Да-с, и Станция наша была такой же. Общегосударственный тоталитаризм меня тогда по молодости лет трогал мало, а тоталитаризм станционный касался самым непосредственным образом. Касался, и мешал не только жить, но и работать. Многие странные запреты были в ходу у нас на Станции. Запрещалось, например, делать топчаны, и предписывалось спать обязательно на железных кроватях с панцирной сеткой. Почему? Да кто ж может это понять? Ясно, что все по секрету топчаны строили, а на панцирной сетке не спали. Запрещалось также покидать территорию Станции. И только по выходным дням с разрешения начальства можно было сходить ненадолго в ближайший лес. О приезде в гости приятелей и речи идти не могло. Зато все вместе обязаны были дружным коллективом питаться отвратительной бурдой, которую варила наша станционная повариха. И ровно в девять утра все мы были должны появляться на пирсе. Называлось это разводом. Имелся в виду развод на работы, а к бракоразводному процессу действо отношения не имело. Много было и других мудрых правил станционного общежития, всего уж и не упомнишь.

Юра, как уже было сказано, аспиранствовал в другом институте, но фрактальность нашего любезного Отечества простиралась и туда. И там царил откровенный тоталитаризм, и там жизнь подчинялась множеству ненужных запретов и бессмысленных правил. Так что у нас был прекрасный повод для интересной и содержательной переписки, содержавшей в себе скрупулезный сравнительный анализ нашей аспирантской службы.

Теперь вы, конечно, с легкостью можете представить себе мою радость, когда однажды в июле я получил от Юры письмо, в котором от сообщал, что добился разрешения приехать к нам на Станцию на несколько дней для сбора материала по своей диссертационной теме. Он писал, что приедет в средине августа, и велел готовиться к встрече.

Я подготовился. Настоял на можжевеловых ягодах и на золотом корне по бутылке водки.

Надо сказать, что работал я на Станции не в одиночку. Был у меня студент Витя. В смысле науки толку от него было немного, но зато он охотно и с чувством занимался устройством нашего быта. По поводу моих приготовлений он выразил сомнения в адекватности приятых мер, но, будучи приверженцем экспресс-методов, заявил, что при нехватке продукта он быстро приготовит настойку на укропе и чесноке в необходимом количестве. Тут надо отметить, что, несмотря на все строгости, а в известном смысле и благодаря ним, исходная жидкость для изготовления водки имелась у нас в количестве неограниченном. Так что здесь особых препятствий не предвиделось.

И все прошло, как по маслу. В середине августа Юра действительно появился на нашей Станции. Судно ходило в ближайший порт по вторникам и пятницам, а он приехал именно в пятницу. Так что все складывалось удачно: на завтра был выходной, и мы решили посвятить его сбору грибов, благо в нерабочие дни на это можно было получить разрешение начальства. Кстати, оказалось, что Витя был прав. Мы и заметить не успели, как можжевельник и корень иссякли в первый же вечер, и мой прилежный студент приступил к изготовлению экспресс-продукта на завтра. За сим мы расстались и погрузились в объятья Морфея.

На следующий день, придя в столовую для поглощения утренней порции баланды, приготовляемой нашей поварихой, я обнаружил там и Юру, оживленно беседующего с Верой Иванной, повсеместно за глаза именуемой тетей Верой. Юра просил разрешения воспользоваться ее микроскопом, и разрешение таковое получил. По своему обыкновению тяжело вздохнув, тетя Вера позволила ему заглянуть в ее микроскоп, но не раньше, чем в понедельник, ибо до этого она в лаборатории не появится. Юра уезжал во вторник, поэтому он сказал, что такие условия его вполне устраивают. Посмотреть в микроскоп он успеет, а выходные посвятит сбору материала.

Сбор материала мы начали вовсе не на морском берегу, где следовало бы, а в ближайшем лесу. Никогда в жизни, ни до, ни после не видел я такого грибного года. Лес зарос грибами, как плесенью. Ходить, не наступая на грибы, было невозможно. Я не преувеличиваю. Мы брали только белые, красные и грузди. Но это не помогло. Наши ведра наполнились на пятой минуте, и тогда мы приняли важное и ответственное решение. Витя собирал грибы, и складывал их в кучки, Юра ведрами носил их на берег моря, а я отвозил их домой на шлюпке. Не помню уже, сколько я сделал рейсов, помню только, что мы завалили грибами в моей комнате целый угол. Мы понимали, что, учитывая тоталитарный режим нашей Станции, вряд ли нам представилась бы другая возможность собирать грибы, и поэтому решили запастись ими на всю зиму за один раз. Грузди мы замачивали для последующей засолки, крупные белые сушили, мелкие мариновали, а красные жарили и тут же съедали, так как стряпня нашей поварихи сидела у нас уже в печенках. У меня и у Вити, по крайней мере.

Нужно ли объяснять, что есть грибы без водки абсолютно невозможно? Они просто колом становятся в горле. И тут необходимо отметить Витино искусство. К каждой поспевающей сковородке он успевал приготовить экспресс-настойку на укропе и чесноке. И не только приготовить, но и остудить в ведре с водой. Поясню для непосвященных, что это – совершенно необходимая мера, так как шило (так на севере называют спирт), будучи смешано с водой делается отвратительно теплым и вонючим. Оно наполняется ужаснейшими мелкими пузырьками, и вместо благородного напитка получается мерзкое пойло. Пить это можно только после того, как всплывут и лопнут пузырьки, а жидкость остынет до приемлемой температуры, ну, хотя бы градусов до десяти, а лучше пяти. Процесс изгнания пузырьков и остужения назывался в те времена выходом флогистона. Так и говорили: «Да не спеши ты, подожди, пока флогистон выйдет».

Трудно сказать, сколько сковородок грибов мы съели, а значит, трудно сказать, сколько бутылок водки мы выпили. Дело прошлое, можно теперь сознаться: не упомню я, как заканчивали мы обработку собранного урожая. Зато свое пробуждение на следующий день помню хорошо.

Проснулся я не так чтобы уж совсем рано: часиков этак в двенадцать. Голова была на удивление чистой, и особых примет похмелья не обнаруживалось. Грибной горы в углу не было, из чего я заключил, что переработка сырья прошла успешно. В комнате было невообразимо грязно, и это меня даже не очень удивило, скорее расстроило. Все это я отметил, не вставая с запрещенного начальством топчана. Обнаружил я при этом, что спал поверх одеяла в ватнике и в начищенных до блеска хромовых сапогах, оставивших повсюду черные полосы ваксы. Под голову вместо подушки я положил городской шарфик, о котором в трезвом виде даже и не помнил, где он лежит. Но и это меня не удивило. Самое поразительное заключалось в другом. Рядом со мной тоже в ватнике и в грязнейших резиновых сапогах (но под одеялом и на простынях) спала абсолютно неизвестная мне молодая женщина. Угадайте с трех раз, какой диагноз я себе поставил. Правильно. Белая горячка.

Пока я соображал, как бы вылечится от этой ужасной болезни, и давал себе несбыточные клятвы никогда больше не брать в рот ничего спиртного, раздался топот и грохот, и ввалился Юра, бодрый, как всегда и готовый к новым подвигам. Никакого удивления по поводу спящей рядом со мной девицы он не выразил, в чем я не усмотрел ничего странного: ведь не мог же он знать содержание моего белогорячечного бреда. Он только скомандовал:

—А ну, Машка, вставай! Сейчас жрать дадут!

Из этого я заключил, что я и на самом деле ночевал не один, о чем Юра неведомым образом оказался осведомленным. С одной стороны это было хорошо, так как отпадала необходимость срочно лечиться, и освобождало от сомнительных клятв, но с другой ставило и меня, и неизвестную мне молодую даму в щекотливое положение.

Между тем, как мы с неведомой мне Машкой приводили себя в относительный порядок, Юра принялся разогревать остатки грибов и, заглянув в ведро с водой, радостно воскликнул:

—Ну, Витька, ну молодец! Ты посмотри только! Он нам на утро бутылку развел, и в ведро положил. Не студент, а золото. Как заботится о руководителе! Давайте, давайте, сейчас позавтракаем и похмелимся, а там и видно будет.

Хоть тяжкого похмелья и не было, принять рюмаху, разумеется, стоило, и мы поспешили к столу. Разложили грибы в наскоро помытые тарелки, достали заветную бутыль из ведра, наполнили стопочки, и, благословясь и чокнувшись, с чувством дерябнули и крякнули. А дерябнувши и крякнувши, так и застыли молча с разинутыми ртами. И все потому, что в стопках оказалась чистейшая вода. Тайна бутылки с водой, плававшей в ведре, так и осталась навсегда нераскрытой. Зато раскрылась тайна Машки. Оказалось, что она была Юриной любимой девушкой, а поездка самого Юры к нам на Станцию преследовала вовсе не научные, а личные цели. Он таким образом устраивал с Машкой свидание. Разрешение на ее приезд получить, разумеется, было невозможно, поэтому он тайком провел ее на судно, где и прятал вечер пятницы и всю субботу. Если уж быть до конца честным, странное, на мой взгляд, получилось свидание. Ведь все это время Юра провел не с ней, а со мной. Впрочем, это – не мое дело. Так бы все и прошло незамеченным, но в ночь на воскресенье судно наше отправилось в рейс, и Машку пришлось секретным образом доставить на берег. Самого Юру поселили в комнате, где уже жило человек пять, и спрятать беднягу было особенно негде. Поэтому Юра скрыл любимую девушку от всевидящего ока начальства в моей койке, справедливо рассудив, что после грибного ужина опасности для ее чести я не представляю.

Уж и не упомню, как мы провели воскресенье, знаю одно – никакого материала мы не собирали, а, следовательно, смотреть Юре в понедельник в микроскоп было нечего. Он и не смотрел. А во вторник они с Машкой отбыли, и на этом данный этап моей истории закончился. Никакой черный кружок в ней не участвовал, что вы могли и сами заметить. Так что и Юра знать о нем ничего не мог. Он и не знал до тех самых пор, как не пришел ко мне в гости с отчетом о своем путешествии на север. Пришлось мне приподнять перед ним завесу над делами давно прошедших дней.

В тот год, когда Юра навещал меня, у нас на Станции построили новый лабораторный корпус, и все мы получили в нем рабочие места. Меня определили в одну лабораторию с тетей Верой. Вовсе не потому, что мы занимались одной проблемой. Темы у нас были совершенно разные. Просто она была человеком сознательным и партийным, а я – молодым разгильдяем, в партии отнюдь не состоял, взглядов придерживался сомнительных, коммунистических добродетелей не имел, мудрые станционные правила постоянно нарушал, а посему требовался за мной глаз да глаз. Несмотря на все это в новую лабораторию я переехал еще весной, а вот тетя Вера что-то не очень с этим не спешила. Мне это было отчасти и на руку. Как-то свободнее я себя чувствовал, будучи единственным хозяином нашей совместной лаборатории.

Но всему приходит конец, и знаменательный переезд тети Веры в новую лабораторию состоялся-таки во второй половине сентября. Я, понятное дело, должен был в этом активно участвовать. Целый день таскал я разные баночки, коробочки, табуретки и стулья и, конечно же, тот самый микроскоп. Как же без него.

Тетя Вера немедленно стала устраиваться на новом месте. Она повсюду расставила баночки и коробочки, свалив мое барахлишко со всех устроенных мной полок в один угол, и, водрузив на свой стол микроскоп, принялась его настраивать. И тут-то оказалось, что ничегошеньки-то в этот микроскоп не видно. Ну, совсем ничего. Ценный оптический прибор казался безнадежно испорченным. Тетя Вера справедливо осуждала меня за вольнодумство, но к моим техническим способностям относилась с глубоким уважением. С гораздо бóльшим, чем они того заслуживали. Видимо потому, что своих у нее вовсе не было. И вот я был призван для починки главного орудия научного производства. Я осмотрел микроскоп со всех сторон, и убедился в том, что он очень похож на настоящий. Правда, было немного странно видеть, что вместо бинокулярной насадки у него имелся простой тубус. Тетя Вера объясняла это тем, что к насадке невозможно пристроить крайне ей необходимый рисовальный аппарат. На самом же деле я сильно подозреваю, что она так и не научилась смотреть в микроскоп двумя глазами, и ей было неудобно один из них зажмуривать. Но не в том дело.

Перво-наперво стал я настраивать свет. И вот тут-то я и понял, что сделать это будет нелегко. Из осветителя выходил дивный световой пучок, на зеркале присутствовало четкое изображение спирали лампочки, свет не только попадал в конденсор, но и беспрепятственно покидал его, по всем правилам фокусируясь на препарате и создавая на нем крошечную яркую точечку, а затем тоненьким, как игла, лучиком терялся в недрах объектива. Причем навсегда. В окуляре царила кромешная тьма, не разрываемая ни единым фотоном. И как это могло случиться, было абсолютно непонятно. Я пощелкал турелью, в надежде, что есть в ней неиспорченные объективы. Напрасные мечты. Луч света в темном царстве не прорезáлся. Я вывинтил все объективы и посмотрел сквозь них на окошко. Они были прозрачны, как морская вода. Не обнаружилось дефектов и в окуляре, а в микроскопе было темно, как я не знаю где. Оставался всего один необследованный оптический элемент – призма тубуса, и я никак не мог себе представить, что же такое с ней могло случиться. Но проверять, так уж все. Я снял тубус и, направив его на окно, заглянул в призму. Понятно, что и с призмой было все в порядке. Но когда я перевернул тубус, из него выпал маленький кружочек черной бумаги, в которую заворачивают фотобумагу. Я узнал этот кружок! Я сам когда-то его вырезал! Мне и в голову не могло придти, что он еще жив.

Кружок, порхая как бабочка, медленно опускался на пол, и я сделал неловкую попытку незаметно его поймать. При этом я еще должен был соблюдать полную серьезность, в то время как мне было безумно смешно. Но тетя Вера не зря была человеком партийным и бдительным. Черная бабочка не ускользнула от ее недреманного ока. Быстрее молнии схватила она предательскую бумажку и возмущенно воскликнула:

—Ну, конечно, я так и знала! Это Юра положил его в мой микроскоп!

Тщетно пытался я отстоять честь друга. Тщетно доказывал, что он не только не смотрел в микроскоп, но и не походил к нему. Все напрасно.

—Он смотрел в него последним! Он сам просил у меня разрешения воспользоваться микроскопом, — сказала тетя Вера, и с этим веским аргументом я не имел возможности спорить. Не мог же я рассказать ей правду, в конце-то концов.

Теперь, когда все эти события давно и окончательно канули в Лету, история черного кружка в микроскопе тети Веры может быть предана гласности. Итак, вот вся правда о черном кружке, вся, неприкрытая и откровенная.

Как вы, наверное, уже догадались, что раз у меня был однокурсник, так я когда-то учился в университете. А раз так, то у меня были и другие однокурсники. И был среди них некто Дима, такой же шалопай, как и все мы, грешные. Теперь все не так. Теперь он уже давно не шалопай, а весьма уважаемый человек, депутат Думы от какой-то важной в политическом отношении фракции. Я не встречал его уже лет пятнадцать, а может и больше.

Так вот, Дима. На четвертом курсе мы с ним проходили преддипломную практику на нашей Станции. Темы дипломов у нас с ним были, конечно, разные, но жили мы в одном студенческом общежитии. Этим звучным словом назывался тогда дощатый сарай с двухэтажными нарами. Помещалось нас там человек десять. Компания была веселая, жили мы дружно, а вечера у нас были совершенно свободны, так как в восемь часов останавливали дизель, а другого электричества в те времена на Станции не было. Даже и в северных прозрачных сумерках работать без света невозможно, со Станции нас по будним дням не отпускали, играть в волейбол не давали комары, а посему оставалось только собираться в нашем бараке и как-то убивать время.

Кто-то из прежних обитателей общежития расписал все стенки картинками и надписями. Были среди них довольно забавные, но я запомнил только одну: «A camel can go without a drink for six days, but who wants to be a camel?». Ну, понятно, верблюдом никто из нас быть не хотел. Но поскольку печка у нас отсутствовала, о чае и думать не приходилось, пили в основном водку, которую закусывали украденным в столовой хлебом и кильками в томате. Ну, и как положено студентам старших курсов, решали мы за водкой мировые проблемы. К сожалению, принятые нами решения в жизнь никто проводить не стал, а, следовательно, лучше она так и не сделалась.

Уже к концу нашего пребывания на Станции Дима посетовал во время очередных водочный бдений, что его научный руководитель, Вера Иванна, в лабораторию почти не заходит. Зайдет иногда, вздохнет тяжко, скажет, что вот уже, сколько времени прошло, а еще так много сделать надо, и пойдет себе в неизвестном направлении.

—В микроскоп при мне ни разу не заглянула, — жаловался Дима. — Как бы проверить, смотрит ли она в него хоть иногда?

Тогда-то мы и решили положить ей в микроскоп черный кружок. Я сам его вырезал, поскольку по роду своей деятельности я много работал тогда с фотографической регистрацией своих наблюдений, и черной бумаги у меня скопилось, хоть отбавляй. А Дима торжественно этот кружок поместил в тубус тети Вериного микроскопа. Мы долго ждали желанного эффекта, но так его и не дождавшись, разъехались по домам. Я и думать забыл об этом эпизоде нашей студенческой жизни. Надо же, когда черный кружок выпал из тубуса! После университета. После двух лет работы в качестве молодого специалиста, на втором году аспирантуры!

А Юра остался навсегда опозоренным научной молвой. Sic transit gloria mundi.

2004

Картеш

 Вернуться к содержанию>>