А. Наумов. Мемуаразмы.– Петербург, 2010.

Черный ход

Со двора подъезд известный

Под названьем черный ход.

В том подъезде, как в поместье,

Проживает Черный Кот.

Б. Окуджава

Когда я подошел к двери черного хода, возле нее уже толпились мужики. Компания была довольно пестрой: институтский электрик, пяток лаборантов, несколько кандидатов, пара докторов и один членкорр. Дверь была обита новеньким листом кровельного железа, на ней в двух несокрушимых пробоях болтался гигантский амбарный замок, а посередке были приклеены машинописные «Правила», определяющие условия пользования запасным входом в Институт. Правила были несложными. Они основывались на Приказе Директора от текущего числа и заключались в том, впредь следовало подавать заблаговременно (но менее трех дней до начала использования запасного входа) в Дирекцию заявление с визой завлаба, после чего, получив визу замдиректора по общим вопросам, отнести его в канцелярию, где и заказать пропуск на желаемое время. Вот и все. Вчера еще ничего не было: ни кровельного железа, ни замка, ни «Правил».

Казалось бы, ну о чем беспокоиться? И однако появление на двери черного хода этих трех новых предметов ставило нас в затруднительное положение. Дело было в том, день, когда они столь неожиданно возникли, был особенным. Днем проверки. Случался он в среднем раз в месяц, но узнать заранее, когда он настанет, возможности не было. А проверяли по таким дням трудовую дисциплину. Процедура эта заключалась в том, сам Академик собственной персоной на пару с начальником отдела кадров ровно в девять часов пятнадцать минут спускался в вестибюль Института и наблюдал за прибытием сотрудников. В десять Академик уходил в свой кабинет вершить судьбы Института, а начальник отдела кадров оставался в вестибюле до одиннадцати, после чего тоже отправлялся по своим делам, выставив на страже одного из своих холуев. Этот последний пребывал на посту почти до начала обеденного перерыва, а именно, до двенадцати, после чего уже можно было спокойно идти на работу, не опасаясь выговора за опоздание.

Так выглядела официальная процедура, причем, учитывая, что основная часть сотрудников обычно раньше десяти не приходила, можно было ожидать ежемесячных многостраничных приказов с объявлением выговоров за нарушение трудовой дисциплины. Так вот, не было этого. Приказы такого рода издавались в лучшем случае раз или два в год, причем в них редко бывало названо более одного человека, а уж приказа с тремя нарушителями я и вовсе не запомню.

Парадокс этот объяснялся до обидного просто. Любимый лаборант моего шефа, личность в своем роде весьма примечательная, помимо разных прочих своих качеств имел обыкновение являться на работу чуть ли не в семь утра. К этому времени вахтеру уже было известно о проверке, так как он должен был обеспечить Академику и начальнику Отдела кадров удобные посадочные места в вестибюле. Все наши вахтеры были постоянными вечерними собутыльниками любимого лаборанта, а посему и открывали ему по секрету планы начальства. Получив необходимую информацию, любимый лаборант ровно в девять часов шестнадцать минут выходил из Института, демонстрируя тем самым, что он уже давно на работе, и становился на неофициальную вахту у врат храма науки, предупреждая всех ее жрецов о грозящей им опасности. Эти же последние беспрепятственно шли на работу через черный ход, где ни Академика, ни начальника Отдела кадров, понятно, не было.

Так вот и обстояли дела вплоть до того серого и неприветливого зимнего утра, когда на дверях спасительного входа в Институт появились железо, замок и «Правила». С их же появлением проникновение на рабочие места до начала обеденного перерыва усложнилась для нас просто катастрофически. В толпе мужиков возле заветной двери шло бурное обсуждение сложившейся ситуации, причем в ней уже начали звучать панические нотки, когда один из присутствовавших сказал задумчиво:

—Ну, меня это все не касается. Я с завтрашнего дня в отпуске, а когда вернусь, все будет уже по-старому.

И пошел себе домой.

Ну, он-то ушел, а мы остались. Не все, впрочем. Член-корр, один из докторов и несколько лаборантов вскорости ушли к ближайшему пивному ларьку. На работе в этот день их больше не видели. Тут как раз отворилось окно на первом этаже. Это любимый лаборант оставил на минутку свой неофициальный пост и превратил свою лабораторию в импровизированный вход, так что мы все же получили возможность приступить к своим обязанностям, не подвергая себя ненужному риску попасть в приказ.

Черный ход был в нашем Институте местом чрезвычайно важным. Говоря по совести, описанная выше его функция избегания проверок, была второстепенной. Гораздо важнее было то, что через него возили на колченогой тележке продукты в наш буфет. А уж буфет, сами понимаете…

Так вот, в тот день, когда дверь черного хода обили кровельным железом, наша буфетчица Лена оказалась в положении затруднительном. Не подала она за три дня заявления в Дирекцию, ибо срок прекращения доступа в Институт незаконным путем содержался до ближайшей проверки в строгой тайне, а посему и разрешения на открытие заветной двери у нее не было. Между тем, соседняя столовка, снабжавшая нас своей сомнительной пищей, желала получить причитавшуюся ей законную дневную выручку, а для этого, хоть убей, нужно было преодолеть внезапно возникшее препятствие. Обед с часу до двух, а прием в Дирекции начинается в три, следовательно, раньше половины четвертого ее гостеприимные врата не отворяются. И что делать, совершенно неясно.

Была эта Лена молоденькой, пухленькой и хорошенькой. И она привыкла уповать на свое обаяние, но на этот раз не помогли ей ее женские чары. Да и рассчитывать на них было, по правде говоря, наивно.

Как-то недоучла она, что население нашего Института делилось на две совершенно различные части: мужскую и женскую. Так вот, согреваясь в тепле мужских взглядов, не замечала она зимнюю стужу женских лиц бальзаковского возраста, обращенных к прелестной буфетчице.

—Вечно эта Ленка обсчитывает!— утверждала прекрасная половина нашего коллектива.— Гнать ее надо поганой метлой!

—Только Леночка своим присутствием и скрашивает эти мерзкие столовские помои,— говаривала, бывало, сильная половина.

Что да, то да. Шефствовавшая над нами столовка даже по тем советским временам казалась воплощением профессиональной бездарности. Помню, взял я как-то раз в нашем буфете пирожок с капустой. Так вот, когда мне удалось, наконец, разгрызть минерализовавшееся еще в каменноугольном периоде тесто, выяснилось, что его внутренняя поверхность смазана чем-то желтоватым и приторно сладким, что, впрочем, не могло замаскировать запаха плесени, исходившего от начинки.

—А что, Леночка,— осведомился я, старясь соблюдать самый невинный вид,— эти твои пирожки до капремонта были с повидлом?

Залившись краской, она сделалась настолько очаровательной, что захотелось ее просто расцеловать за этот поганый пирожок.

Впрочем, это не более чем лирическое отступление. Возвращаясь к основной теме повествования, скажу, что отправилась Леночка к вахтеру, охранявшему черный ход, дабы, пустив в ход все тайные приемы обольщения, провезти-таки свою тележку с подгнивающим борщом, биточками под соусом по-несъедобному и пирожками из капремонта через железо, замок и «Правила».

Но не тут-то было. Даже наши интеллигентные дамы бальзаковского возраста, питая к ней ревнивые чувства, не пошли бы навстречу, что уж тут говорить о вахтере черного хода!

Разные бывают вахтеры. Бывают добрые, бывают злые. Максвелл, как известно, на вахте между двумя сосудами, наполненными идеальным газом, посадил специального Демона. А у нас на черном ходу служила баба Яга. Самая что ни на есть настоящая. Лет ей было не меньше тысячи, сивая, нечесаная, сморщенная, в истлевшем платке, в каком-то черном балахоне, изъеденном молью, нос крючком вниз, подбородок с редкой серой щетиной – тоже крючком, но вверх. Подходя к черному ходу, я невольно, бывало, ловил себя на том, что готов был произнести сакраментальную фразу: «Институт-Институт! Стань ко мне передом, к Неве задом!» Впрочем, боюсь, вряд ли бы он меня послушался и изменил свое обычное положение на обратное.

Как вышло, что баба Яга покинула свою избушку на курьих ножках, почему бросила на произвол судьбы ступу, пест и помело, зачем выбралась из-за спасительного тына, украшенного черепами неудачливых посетителей, с какой целью поселилась в вонючей коммуналке на Васильевском острове – все это мне неизвестно. Но факт остается фактом: вместо того чтобы полеживать себе на печи, на девятом кирпичи, она целыми днями сидела на черном ходу нашего Института в старом драном кресле и повелевала своими слугами. А в услужении у нее была рать котов и кошек. Численность этой рати точно известна не была. Любимый шефов лаборант утверждал, что в среднем в поле зрения в окрестностях черного хода наблюдалось их тринадцать. Я его наблюдения сам не проверял, но, думаю, прав был лаборант. Чертова дюжина – число разумное для нечистой силы. Но это – только в поле зрения. Общее же число хвостатого племени было несметно. Рыжие, белые, полосатые, черные, в носочках или гольфиках, с манишками и без таковых, однотонные и многоцветные четвероногие слуги бабы Яги маршировали колоннами по подвальному коридору Института, заходили в черные сени слева по четыре, спали на батареях центрального отопления, вступали в разнообразные деловые конфликты, разрешали их в горячих спорах с применением вокального и физического воздействий, мирно мурлыкали и создавали вокруг резиденции своей повелительницы неповторимый аромат. К слугам своим баба Яга относилась благосклонно, а вот сотрудников Института недолюбливала и, когда нам случалось проходить мимо нее в сторону наших рабочих мест, ворчала неодобрительно:

—Ходют, ходют, черт не знает!

Чтобы подданные не голодали, баба Яга собирала у Леночки в буфете все объедки, коими и кормила своих слуг, а остатки в старых пропахших тухлятиной матерчатых сумках уносила в свою родную коммуналку, где у нее в ее десятиметровой комнатенке обитала элита – десятка полтора кошачьих старейшин. Впрочем, и в Институте над многочисленной дворней были привилегированные надсмотрщики. Они относились к своим обязанностям ответственно и, следовательно, были очень заняты, а потому в ставке появлялись лишь изредка. Это беспокоило бабу Ягу, которая поминутно звала их, чтобы отдать им новые распоряжения:

—Миша, Миша, Миша! Иди сюда! Цыганка, Цыганка, Цыганка, где тебя носит? Черт тебя не знает!

Баба Яга любила порядок. Всех своих подданных она знала в лицо, каждый имел приличествующее ему имя.

Надсмотрщики, наконец, являлись, Цыганка устраивалась на коленях своей повелительницы, а Миша у ее ног, и тогда баба Яга доставала свою каббалистическую книгу. Это был затрепанный и засаленный бульварный роман неизвестного автора, карманного формата, в переплете, бывшем когда-то коленкоровым. Назывался он «L’amour à sens unique», парижское издание 1892 г. Раскрыв колдовской том (всегда посредине), она углублялась в изучение своей оккультной науки.

Прекрасная половина нашего Института, очарованная мелодраматической французской фразой на обложке, маскировавшей несомненное чернокнижное содержание, утверждала, что наша баба Яга происходит чуть ли не из великокняжеского рода, окончила Пансион для Благородных Девиц еще в Мирное время и теперь скрывается на нашем черном ходу от преследований КГБ. Ну, не знаю, не знаю; не слыхал я, чтобы в Тридевятом царстве открывали такие пансионы.

Впрочем, один из эпизодов биографии бабы Яги мне хорошо известен, потому что был я его свидетелем.

Придя однажды на работу (это не был день проверки, поэтому я вошел в Институт с парадного входа), я обнаружил, что весь вестибюль уставлен юпитерами, у постамента памятнику нашему первому директору Карлу Максимовичу фон Бэру на гигантской треноге стоит киноаппарат, опутанный толстыми кабелями, а вокруг него отираются какие-то молодые люди в заграничных джинсах, служивших в те времена признаком принадлежности к высшим слоям общества. Посреди вестибюля стоит маленькая худенькая востроносая женщина с растерянным лицом, из глубины гардеробного помещения навстречу мне мчится дородный высокий человек, а за ним летит наша баба Яга, держа в руках, за неимением оставленного в избушке на курьих ножках помела, вытертую до полной невозможности прямого использования мочальную швабру. Немногословная обычно Яга, на этот раз извергала поток красноречия приблизительного такого свойства:

—Ты чего, черт не знает! Ты что мне предлагаешь! Я – честная женщина! Я тебе не блядь-актерка, черт не знает!

Самые великокняжеские, прямо скажем, манеры. Благородные девицы в своем Пансионе, понятно, только так и изъяснялись.

Дородный же мужчина был Эльдар Рязанов, а востроносая женщина – Лия Ахеджакова. Снимался «Гараж», тот его эпизод, где героиня берет на нашей вахте ключи и спешит на памятное заседание гаражного кооператива. Незадачливый режиссер, увидев бабу Ягу и ее свиту, предложил ей сняться в кино в роли вахтера.

И вот эту-то бабу Ягу бедная Леночка хотела обольстить, чтобы провести свою колченогую тележку с тухлыми щами в обход неожиданно обнародованного приказа о пользовании черным ходом. Стоит ли подробно описывать результаты этой наивной попытки?! Хорошо хоть тын остался в дремучем лесу, а не то красоваться бы леночкиной голове на жердине возле черного хода.

Но все обошлось: любимый лаборант выручил. Прикатил тележку с нашим малосъедобным обедом по набережной. Правда, чуть не выворотил его на мостовую, ибо одно колесо означенного экипажа не крутилось, а другое не доставало до земли, а посему на обледеневшем тротуаре управлять им было почти невозможно. И открылся наш буфет в тот день почти вовремя, всего с получасовой задержкой. Впрочем, прекрасная половина научного коллектива очень возмущалась: Ленка эта не только обсчитывает, но и открыть буфет в надлежащее время не желает, совсем уже обнаглела.

Поскольку разрешение на использование черного хода можно было получить только за три дня, то весь остаток недели обед нам кружным путем возил любимый лаборант. Но тут уж все было без опозданий, так что даже наши дамы признали, что Ленка совсем обнаглела лишь временно. Таким образом, вопрос с буфетом был решен, но возникли другие проблемы.

На следующий день после проверки наш институтский шофер (тоже персона весьма интересная, но о нем как-нибудь в другой раз) привез некий крайне важный груз. Убей Бог, не помню, что именно, да и не в грузе дело, а в том, что вносить его надо было через черный ход. Для этой цели в резиденцию бабы Яги явился замдиректора по АХЧ и властно потребовал распахнуть заветную дверь. Не тут-то, однако, было. Не владел он необходимым пропуском, не имел права подписи на этом документе, а раз так, то и он должен был заказывать его за три дня и получать визу замдиректора по общим вопросам. Не в том, конечно дело, что референты – составители проекта приказа – хотели главу Административно-хозяйственной части поразить в правах, просто формулировку выбрали неудачную, а Академик не прочитал внимательно и подмахнул. Но баба Яга шита была не лыком. Очень не устраивала ее необходимость тащиться с ключами вокруг всего здания по морозу во двор отпирать амбарный замок, а потому уперлась она в букву закона как баран.

—Ходют, черт не знает!— бубнила она, причем в глазах ее явственно читалось, что раньше русского духа было слыхом не слыхать, видом не видать, а теперь вот русский дух сам пожаловал в лучшем виде. Короче, не накормила она молодца, не напоила и в бане не попарила. Хуже того, молодец едва избежал участи Эльдара Рязанова.

Там у них в коридорах власти все проблемы решаются келейно и быстро. И часу не прошло, как явился замдиректора по АХЧ к черному ходу с законной бумагой, подписанной всеми необходимыми инстанциями. Тогда Яга вышла из положения тем, что наотрез отказалась покидать свой пост, Мишу и Цыганку. Пришлось начальству самому тащиться во двор отпирать двери. Да и запирать потом. Все это время наш шофер тряс своей огромной бородой, которая начиналась у него по строгой прямой линии, соединявшей крылья носа с мочками ушей, свисая вниз на пол-аршина черной проволочной метлой, и произносил речи, неподдающиеся занесению на бумагу. Очень он куда-то спешил, страшно куда-то опаздывал. Большие потом вышли через это неприятности, но, говоря по правде, забыл я за давностью лет, какие именно.

Продолжать эту историю дальше, особого смысла нет. И так уже ясно, что не заладилось дело с новшествами на черном ходу. И когда наш коллега, ушедший домой в день проверки, вернулся из отпуска, замка уже не было, и остались только посеревшие и побитые непогодой «Правила» да изрядно потускневшее кровельное железо на двери.

2009

Петербург.

Вернуться к содержанию>>