А. Наумов. Мемуаразмы.– Петербург, 2010.

Цветочный рейс

Неужели же вы совсем забыли тригонометрию?! Неужели не помните, что отношение противолежащего катета к прилежащему называется синусом, а функция арксинус возвращает угол радиус-вектора с осью абсцисс?! Смею вас заверить, что сказанное – святая правда, и из этого следуют иногда довольно занятные практические выводы. В частности, зная, что отношение высоты беломорской волны к ее длине, равно 0.13, то при помощи приведенных выше математических премудростей и некоторых рассуждений логического характера нетрудно вывести, что ее крутизна в среднем равняется 15 градусам и 6 минутам. Если же учесть, что для обычной океанической волны это отношение не превышает 0.03, то получается, что у нее она составляет всего 3 градуса и 54 минуты. А это значит, что беломорская волна круче обычной почти в четыре раза, о чем в процессе навигационной практики никак нельзя забывать во избежание различных неожиданностей.

Следует также помнить и о небезызвестном эффекте Доплера, который заключатся в том, что чем быстрее движется наблюдатель вдоль распространяющейся волны против ее движения, тем она представляется ему короче, а, следовательно, и круче. Случилось даже однажды, что кто-то из великих физиков так быстро ехал на своей машине, что ему красный свет показался зеленым. Так, во всяком случае, он объяснил дорожной полиции, почему проехал на запрещающий сигнал светофора, и был оштрафован только за превышение скорости. Не знаю, как насчет светофоров (моя машина для наблюдения эффекта Доплера нужной скорости не развивает), но разница в крутизне морской волны при движении на нашем судне (скорость 10 узлов) и на катере (почти 20 узлов) оказывается вполне ощутимой. Все эти предварительные замечания необходимы для дальнейшего рассказа и составляют его неотъемлемую часть.

Нельзя также забывать и историческую составляющую, поэтому настоятельно рекомендую вспомнить, что была когда-то в Европе эпоха Великих географических открытий, когда каждый, кому не лень, снаряжал судно и отправлялся в море с благородной задачей награбить как можно больше чужого добра во славу своей родины и ее короны, а заодно поправить и собственное незавидное финансовое положение. А поскольку судовладельцы дружественных держав почему-то не очень хотели, чтобы их беспардонно грабили, и стали вооружать свои плавсредства разнообразными смертоносными орудиями, то как-то само собой вышло, что для славы отечества приходилось отплывать все дальше и дальше. В результате выяснилось, что в заокеанских пределах лежат самые разные и весьма богатые страны, где воровать было много сподручнее, ибо их обитатели еще не были обучены стрелять из пушек. Так вот, с похвальной целью облегчения последующих грабительских вылазок иные из героев стали составлять подробные морские карты и наносить на них обнаруженные земли, отчего академическое познание мира поднялось на совершенно новый, прежде недосягаемый уровень.

Нечто подобное, хотя и в несравненно меньшем масштабе, случилось некогда и на нашей Станции. Грабить мы, правда, никого не собирались, но дух здоровой конкуренции с коллегами из других научных институтов погнал нас в море для его подробного изучения. И настала у нас эпоха Великих морских походов.

Ну, честно сознаться, денег для плаваний в далекие страны Академия Наук нам не выделяла, да и пароходик наш для круизов по океаническим просторам мало подходит, поэтому наши Великие морские походы ограничивались Белым морем. Море это составляет всего лишь малую толику гидросферы третьей от центрального светила планеты Солнечной системы, но ведь и Станция наша – только песчинка в общем количестве научных учреждений, занятых изучением Мирового Океана, так что распределение усилий относительно площади исследуемой акватории можно признать вполне соразмерным.

Длилась эпоха Великих морских походов лет восемь, за каковое время был организован не один десяток экспедиций во все уголки нашего невеликого моря. Все они (экспедиции, а не уголки) были строжайшим образом пронумерованы, причем впоследствии оказалось, что некоторые из них имели одинаковые номера, а в других случаях за номером, допустим, седьмым, непосредственно следовал одиннадцатый. Такое с великими путешественниками случается с завидной регулярностью. Достаточно вспомнить клочковатую нумерацию космических путешествий Иона Тихого. Трудно установить, по каким причинам столь часто таким своеобразным образом нарушается естественный порядок следования чисел в натуральном ряду. А из этого выводится неизбежное следствие: невозможно сказать, каким на самом деле по счету был тот рейс, о котором я собираюсь рассказать. Это, впрочем, и неважно. Хочу только сообщить, что он пришелся приблизительно на середину помянутой выше эпохи и, хотя был далеко не самым типичным и уж совсем не самым результативным, но зато оказался наиболее запоминающимся. А уж решить, почему он нам так запомнился, я предлагаю Читателю в качестве занимательного домашнего задания.

Эпоха Великих походов началась на нашей Станции за несколько лет до описываемых событий, и была вызвана к жизни стечением целого ряда обстоятельств. Главные из них заключались в следующем. Наш прежний заведующий делил всех биологов на две категории: экспериментаторов и натуралистов. Поскольку сам он принадлежал к первой из них, то ко второй относился весьма скептически и деятельность ее представителей не поощрял. В результате изучение морских животных в естественной для них обстановке у нас на Станции совсем завяло. Ничего особенно страшного от этого не произошло бы, не вздумай Партия и Правительство потребовать от нашей академической науки решения вполне определенных прикладных задач: а именно разработки приемов промышленного разведения съедобных ракушек. Названное разведение требовалось для решения Продовольственной Программы, которая выросла непосредственно Продовольственной Проблемы, если вы об этом еще помните. Ни с Партией, ни с Правительством спорить не рекомендовалось, поэтому станционное начальство взяло под козырек и ответило, что будет исполнено. Однако как исполнять, поначалу было совершенно неясно, ибо ни одного человека, который хоть что-нибудь смыслил в съедобных ракушках, на Станции не осталось.

Между тем, и без высшего образования каждому понятно, что для того, чтобы кого-то выращивать, нужно иметь хотя бы приблизительные сведения о том, как этот кто-то живет, иначе успех не вполне гарантирован.

Человек, которому было поручено информацию такую раздобыть, всю жизнь занимался совершенно другими проблемами, и не имел ни малейшего представления, как к этому делу подступиться. А посему принял он мудрое и единственно правильное решение: пригласить таких людей, которые понимают толк в подобных вопросах. Было у него два приятеля, которые, по его мнению, на роль исследователей съедобных ракушек вполне годились. Одним из них был автор этих правдивых строк, работавший в те времена в другой лаборатории, а второй – наш младший коллега. Вот ответственный за выполнение ракушечной части Продовольственной Программы Партии и Правительства и пригласил нас к себе в помощники. Так начал складываться творческий коллектив, в котором каждый немедленно получил подобающую ему кличку. Поскольку главным организатором был тот самый человек, которому поручили изучить съедобных ракушек, то за ним навсегда закрепилось звание Начальника. Ну, как называли меня, я расскажу позже, а вот наш младший коллега был вписан в рейсовое задание одного из первых Великих походов под именем студента С. Говоря в скобках, студент этот не был даже уже и не аспирантом. Он к тому времени довольно давно был кандидатом биологических наук. Ну, да какое кому дело? Так он и остался у нас Студентом, что ему даже и нравилось, так как проводило некую параллель между ним самим и знаменитым английским математиком Уильямом Госсетом, который любил представляться молодым леди в редакциях научных журналов не иначе, как Стьюдент. В результате они его статьи под этим именем и печатали.

Четвертым неизменным членом творческого коллектива был наш общий знакомый, профессиональный водолаз, который имел привычку вместо ну, ладно говорить каким-то особенным манером d’accord, каковое словцо и стало его прозвищем. Вот эти-то четверо и составляли ядро научной команды в каждом Великом походе, которое от случая к случаю обрастало различными студентами и студентками, каковые, как правило, особых походных имен заслужить не успевали.

Ну, и достаточно предварительных комментариев.

Стали собираться в этот памятный рейс. Мы со Студентом были приверженцами количественных методов, твердо выучив еще в университете, что наука там, где измерения. А посему брали мы пробы особым прибором, который называется дночерпателем. Грунта он берет немного, зато с совершенно определенной площади, что и позволяет вполне адекватно посчитать и взвесить собранных морских животных. А если на каждой точке взять по несколько проб, то можно оценить и то, насколько их количество и вес изменчивы.

Члены экипажа нашего судна такой подход к вопросу не поощряли.

—Ну чего вы там возитесь с вашим начерпателем,— возмущались они.— Давайте-ка лучше кинем трал и за один раз нагребем вам столько грязи, что надолго хватит!

Команду можно понять: дночерпатель приходится опускать и поднимать несколько раз, и все равно столько грунта, сколько принесет трал в один прием, не получится. А вот объяснить, что много и хорошо – вещи разные, удается далеко не каждому, тем более что на непросвещенный взгляд правильно взятая морская грязь до изумления похожа на грязь, добытую неверно. Трал, вообще-то, вещь в ряде случаев очень даже полезная, но для нашей работы был он совершенно не нужен. Поэтому экипаж особенно никто не спрашивал. Его работа – крутить лебедку столько раз, сколько потребуется, а решать, как надо брать пробы, лучше предоставить специалистам. И даже то, что слово дночерпатель могут выучить лишь немногие, никакого значения не имеет. Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Любопытно другое. Любопытно то, что Начальник в глубине души мнение команды разделял. Он, конечно, термин начерпатель не употреблял, зачем его используют, знал, но и ему казалось, что если мы возьмем пробу тралом, то это, благодаря большому количеству добытой грязи, значимость получаемых нами результатов неимоверно повысит. А посему он одобрил инициативу команды, когда она предложила ему, что боцман оснастит донный трал. Было тут некое внутреннее недоразумение. Моряки надеялись, что, если на борту будет трал, крутить лебедку им потребуется много меньше, а Начальник рассчитывал, что в результате этого действия крутить ее нужно будет, наоборот, чаще. Короче, договоренность была достигнута, и боцман приступил к работе.

Оснастить донный трал – дело не такое уж простое, и требует как труда, так и времени. Не говоря уж о материалах. Используется для этого, главным образом, сетное полотно нескольких сортов, а чтобы его не порвать о подводные камни, трал с двух сторон защищают специальными фартуками. Обычно пришивают два куска толстого брезента, но долго он не служит, и приходится его часто менять. Боцман же время свое ценил, заниматься шитьем тралов рассчитывал в минимальной степени и поэтому из своей боцманской каптерки вытащил припрятанную для особого случая толстенную воловью кожу. Два таких огромных сыромятных куска. Этаким фартукам сносу нет: служат и служат – ничего им не делается.

Увидев трал, мы со Студентом про себя хихикнули, но вслух ничего не сказали. В конце концов, это была наша работа, а уж как ее выполнять, мы и без мудрых советов знали. Хотят возить с собой трал, пусть возят, если это доставляет им удовольствие.

Наконец, и трал был сшит, и другое тоже все подготовлено. Настал день торжественного отплытия. И надо же было случиться такому казусу, что день этот совпал с днем моего рождения. Не люблю я его праздновать, и поэтому никогда и не отмечаю. Стараюсь даже, чтобы окружающие не были бы в курсе, на какое число он приходится, но невозможно уберечься. Поскольку я в те времена пребывал на Станции в качестве приезжего специалиста, то полагалось меня записывать в большую амбарную книгу на предмет отчета перед Органами. Даже не так меня, как содержимое моего паспорта. А в нем, как известно, дата рождения владельца обозначена на самом видном месте. Вот так и узнала ее наша станционная секретарша.

На Станции у нас принято уходящие в рейс суда провожать. Собираются все на пирсе с платочками и долго ими машут, желая отплывающим попутного ветра и семи футов под килем. Так и в этот раз было. Мы уже поднялись на борт и пребывали в полной боевой готовности. Ожидали только одну весьма уважаемую даму, которая исполняла обязанности начальника экспедиции, а посему должна была нас лично благословить и дать распоряжение капитану, чтобы он приказал отдать швартовы. Но дама задерживалась. А тут подоспела секретарша с парой–тройкой тигровых лилий, которые она мне по случаю моего дня рождения и вручила. Стою на палубе у трапа дурак-дураком, держу этот веник в вытянутой руке как знамя и судорожно соображаю, что мне теперь с ним делать. Назад отдавать – глупо, за борт выбросить – неловко. У меня с собой в рейс много чего взято, а вазочки-то как раз и нет, да если б и была… Тигровая лилия – штука длинная, а у вазочек донышко, как правило, маленькое. Ну а судно… Помните приведенные выше расчеты крутизны волны? Качаться оно будет из стороны в сторону, и полетят мои цветочки при первом же крене на палубу, вазочка разобьется, вода растечется по всей каюте, лилии поломаются, а я буду вынужден все это подбирать, вытирать и приводить в порядок. Сами рассудите: ну зачем мне все это?

И пока я это все соображаю, появляется на пирсе почтенная исполняющая обязанности дама и, ни слова не говоря, подходит прямо к борту, вырывает у меня из рук лилейный веник, швыряет его на пирс, топчет ногами и велит нам как можно скорее убираться к чертовой матери. Народ, что на пирсе, что на борту, сказать по правде, немного удивился. Но трапик быстренько подобрали, швартовы отдали, и ходу в море, не дожидаясь новых инцидентов. Так рейс этот и не получил соответствующего номера, и был записан в полевой журнал под именем Цветочного. Только уже по возвращению мы узнали, каковы были причины странных действий руководства, избавивших меня от необходимости вытирать в каюте лужу после гибели вазочки и букета. Оказалось, что и исполняющая дама, и секретарша, обе выращивали тигровые лилии, причем дама решила, что я их у нее злокозненно украл для обольщения идущей с нами в рейс студентки Нины (о ней речь впереди). На самом же деле секретарша, для того чтобы оказать мне внимание и продемонстрировать свое расположение, воспользовалась своими. Все это разъяснилось уже после нашего ухода, когда почтенная дама, придя домой, обнаружила, что лилии ее целехоньки. Самое интересное заключается в том, что когда мы вернулись, секретарша долго передо мной извинялась, а уважаемая дама простила меня совершенно молча и никогда больше не напоминала мне о моем неблаговидном поступке.

Ну, да Господь с ними, с этими цветами. Не в них дело.

Точки, на которых нам предстояло работать, были далеко, времени у нас было много, и наш капитан, чтобы скоротать его, пригласил научный состав к себе в каюту выпить его знаменитого чаю, который он самолично изготовлял, смешивая с обычным черным чаем ровно пятьдесят разных трав, и называл Special capstan tea.

Много разных капитанов служило на наших судах, и все они были обычными капитанами. Приходили они к нам чаще всего из рыболовного флота, плавали всю жизнь в приполярных морях, были в основном местными уроженцами, а потому Белое море знали как облупленное. Этот же капитан был особенный. Академический был капитан. Звали его Виктор Трифонович. Прежде, чем попасть к нам, ходил он по океанским просторам на немагнитной шхуне «Заря», на Белое море попал впервые в жизни, и плавать по нему опасался, так как в видимости берегов чувствовал себя неуютно: настоящий океанский судоводитель избегает заходов в узкости. Так вот, у нас трудно найти такое место, где бы не было видно берегов, а, следовательно, все Белое море было по его представлениям сплошной узкостью.

К нам же попал он не по своей воле. С год до описываемых событий зашел за какой-то нуждой не то в Амстердам, не то Роттердам, не помню уж точно. И там, в этом самом Амстердаме-Роттердаме, познакомился он с некой интересной особой и, пока на немагнитной шхуне проводили не то ремонт, не то погрузку провианта, в общем выполняли то дело, за которым она туда зашла, укатил со своей новой знакомой на ее машине в Париж. И как назло, пока он разгуливал с ней по Елисейским полям, с судном связался по рации сам начальник ОМЭРа – Отдела морских экспедиционных работ Академии Наук – Иван Дмитриевич Папанин (тот самый, уверяю вас) и потребовал в радиорубку капитана для уточнения планов его дальнейшего морского похода. А капитана-то на судне и не оказалось. Так его незаконная увеселительная прогулка сделалась достоянием гласности, да к тому же, очень не любил Иван Дмитриевич на судах непорядка, а уж неуважительного отношения к науке просто не терпел. Короче, когда наш капитан вернулся на шхуну, то капитаном он уже не был, и пришлось ему немедленно после Парижа лететь в Москву прямо на ковер к начальству. Иван Дмитриевич, по своему обыкновению нисколько обедняя великий и могучий русский язык, объяснил Виктору Трифоновичу все, что о нем думал, но из ОМЭРа не уволил, а пообещал ссылку на какую-нибудь захолустную посудину на три года – пока будет закрыта виза. Ну, с закрытой визой устроиться ни на какое океанское судно нельзя, а посему отправился бедолага домой в Питер, где и стал ждать нового назначения. Тут как раз и открылась вакансия на нашем судне.

Виктор Трифонович пришел к нам из настоящего большого флота и немедленно принялся устанавливать на нашем суденышке строгий флотский порядок взамен царившей на нем прежде поморской вольницы. Сам он всегда появлялся на борту в морской форме и в ботинках, в отличие от наших прежних капитанов, ходивших обычно в дырявых свитерочках и шлепанцах на босу ногу, но добиться того же от команды так и не сумел. В остальном же был он неумолим. В частности он ввел строгое соблюдение субординации, в соответствии с коей студентку Нину пить Special capstan tea не пригласил, чем очень опечалил Начальника и Дакора, которые, будучи искренними почитателями прекрасного пола, очень рассчитывали все свободное время проводить в ее обществе.

Ну, так вот. Сидим мы в капитанской каюте, пьем Special capstan tea и беседуем о том, о сем, как вдруг дверь распахивается, на пороге появляется матрос Ванечка и благим матом орет:

—Трифоныч, слышь? А, Трифоныч!

Трифоныч же этих поморских вольностей на дух не выносил, посему он, соблюдая вид холодный и беспристрастный, говорит тоном строгим, но спокойным:

—Выйди из каюты, закрой дверь, постучись и доложи по Уставу.

Ванечка вышел, постучался, получил разрешение войти и говорит взволнованно:

—Виктор Трифонович! Пароход…

А Трифоныч его перебивает:

—Та-ак. Это я на берегу Виктор Трифонович, а на судне я капитан. По Уставу обращайся. И докладывай по Уставу: кто обращается, и с какой целью. И судно наше, запомни, не пароход, а теплоход, поэтому назвать его надо судном, а не как-нибудь иначе.

—Товарищ капитан!— говорит Ванечка.— Докладывает матрос первого класса Иван Харитончик! Судно тонет, капитан, дак!

—Вот это – другое дело,— говорит Трифоныч с ледяной вежливостью, но одобрительно.— Только почему вы, матрос первого класса Иван Харитончик, без спасательного жилета, если, по имеющемся у вас сведениям, судно идет ко дну? И откуда у вас такая информация?

—Боцман велел сказать, дак…— говорит Ванечка упавшим голосом.

Тут Трифоныч встает, достает из-под койки спасательный жилет, кладет его рядом с собой на стул и приказывает, чтобы боцман сам явился докладывать капитану, что происходит на судне, а не посылал с важной информацией первого попавшегося матроса.

—А вы, матрос первого класса Иван Харитончик, пройдите в каюту научного персонала и принесите сюда каждому его спасательный жилет, а по пути оповестите всех членов экипажа, что до выяснения обстоятельств на судне объявлена тревога, и все обязаны надеть свои спасательные жилеты и не снимать их до ее отбоя. Идите! А вы пейте чай, господа, пожалуйста. Что судно тонет, я сомневаюсь, но даже если и тонет, чай допить мы успеем.

Странные нас обуревают чувства. С одной стороны, так за здорово живешь потонуть не очень-то хочется, а с другой – ничего угрожающего не заметно: дизель работает, как обычно, никакого неприятного крена не заметно, дифферента тоже не ощущается. И вода к иллюминаторам не подступает. Трифоныч – человек опытный, но держится уверенно и жилета не одевает, а спокойно так пьет свой Special capstan tea и предлагает всем по рюмке коньку. Налили.

Тут является Ванечка с жилетами, а Трифоныч говорит:

—Жилеты, господа, все-таки наденьте,— и сам надевает свой. Нас, оказывается, ждал. Очко в его пользу.

Приходит боцман в красном спасательном жилете и рожа у него красная, так что обновка ему очень к лицу.

—Откуда у вас информация, что судно тонет?— спрашивает капитан.

—Дед велел доложить, что в машину поступает вода,— отвечает боцман. Дедом, кстати, если кто не знает, на флоте называют старшего механика.

—Это какая еще такая вода?— задает не очень толковый вопрос капитан, и получает краткий и совершенно вразумительный ответ:

—Горячая!

Мы, честно говоря, просто рты разинули. Ясное дело, ни из какой пробоины горячая забортная вода поступать в машину не может, может только холодная. Чтобы в открытом море получить горячую воду, ее надо нагреть на самом судне, поэтому и источник ее следует искать не снаружи, а внутри.

—Даю пять минут,— говорит Трифоныч,— на выяснение причин. Через пять минуть доложить! Идите!

Но уйти боцман не успел, ибо на комингсе столкнулся с дедом.

Дед злой, как черт, и спасательного жилета на нем нет.

—Это вы, мастер, жилеты одевать велели?— спрашивает.— Не жилеты надо одевать, а машину стопорить. Трубка лопнула охлаждения, которая воду зá борт отводит. Я этому болвану сказал, чтоб доложил, что часу не пройдет, как зальет двигатель, насос не справляется, а он тут наплел хрен-те что. Трубку надо менять, а где я ее возьму? Нет у меня трубки.

—Отбой тревоги,— говорит капитан.— Машина – стоп. Первый номер запустить, якорь отдать, шарик поднять, воду откачать! На Станции трубка есть?

—Нет там трубки…

—А заварить можно?

—Как ты ее заваришь? На месте не подобраться, а если снять, так ее поведет, потом ни в жись не поставишь.

—А где может быть?

—Может у Михи Хомутинникова в поселке и есть. Так до него не дойти. Зальет по пути. Запорем главный.

Ладно, хоть не тонем. И то хлеб. Жилеты сняли, коньячку хлопнули, чаем из пятидесяти трав запили. Тут и главный остановился, а якорь-цепь с железным грохотом поползла из клюза.

—Кто-нибудь из вас, господа, Миху этого знает?— спрашивает Трифоныч.

—Ну, я знаю,— говорю без особого энтузиазма.

Работал у нас когда-то такой алкаш, когда я еще аспирантом был. Понял я, к чему капитан клонит: катер спустить и на катере в поселок катить к Михе за трубкой, а из всех присутствующих, кроме деда, у которого и без того дел на судне хватает, я один этого Хомутинникова и знаю. Значит, мне и катить по старому знакомству, которое возобновлять, говоря по совести, не больно-то хочется.

В общем, правильно я угадал. Пока спускали катер, стали мы у деда выяснять, во что станет приобретение трубки. Дед высказался в том плане, что меньше, чем пол-литра шила Миха не возьмет. А Начальник, тот сказал, что он больше и не даст. И этого-то слишком много. Что и говорить, прав Начальник: трубка эта и стакана не стоит, но без нее болтаться пароходику на якоре посреди пролива до второго пришествия, и Миха, ясное дело, обстоятельство это будет непременно учитывать.

Забрал я бутыль жидкой валюты и полез в катер, а поскольку в поселке оставлять его без надзора не рекомендуется, дали мне в качестве сторожа Дакора. До поселка на катере часа полтора ходу. Ветер нам в спину дует, гонит по проливу волнишку, катер же наш так устроен, что лучше всего принимает он волну скулой. Если же идти по волне, то он норовит в нее зарыться, а, учитывая что мотор продолжает работать, то лодчонка эта стремится в такой ситуации забраться под воду полностью, от чего по возможности следует уклониться во избежание заплыва к берегу в ватнике и в сапогах. Вот я и маневрирую, как могу, ловлю волну, обороты то скидываю, то прибавляю, стараюсь и сам добраться до места живым, и Дакора не потопить, и казенный катер доставить к борту в целости и сохранности вместе с бесценной трубкой.

Дакор этих моих манипуляций не одобрил.

—Ты чего это,— говорит,— юлишь как уж на сковородке? Все кочки не объедешь. Держи, вон, на мысок, да и дело с концом. А на обратном пути я сам за руль сяду и покажу тебе, как надо катером управлять.

Дошли мы, наконец, до поселка, и отправился я к Михе на переговоры, а Дакора в катере оставил.

Миха мне обрадовался, как старому закадычному другу, но, конечно, сразу твердо заявил, что никакой трубки у него нет и быть не может. Я, впрочем, слегка потряс побулькивающим карманом, что немедленно вызвало желаемый эффект. Миха сказал, что посмотрит, и трубка удивительно быстро нашлась. Потом, правда, пришлось при помощи хлеба и лука проверять качество предлагаемого в уплату продукта. Качество оказалось удовлетворительным, и Миха уже было отправился за второй луковкой, рассчитывая на длительные посиделки с воспоминаниями о старых добрых временах, но я как-то ловко умудрился улизнуть. И торопиться надо было, и хватило мне пробной половины стакана за глаза и за уши. Не тот человек этот Миха, с которым хочется устраивать продолжительное застолье.

Прихожу на пирс и вижу, что и Дакор даром времени не терял. У него в катере и бутылочка початая уже стоит, и хлебушек нарезан, и колбаска, и даже огурчик соленый имеется. Все, как у людей. Пришлось и с ним приобщиться.

Пошли обратно. Усиливается ветер. Дакор своего обещания не забыл. Выгнал меня с водительского места, врубил полный газ, ухватил штурвал железной десницей и почесал, не разбирая дороги, прямо вперед, ни на полградуса не отклоняясь от выбранного курса. Тут-то я и оценил по достоинству открытие помянутого выше Доплера. Сложилось у меня совершенно определенное впечатление, что крутизна беломорской волны не пятнадцать градусов, а, считай, все девяносто. Понял я заодно, и то, чего никак не мог осознать на уроках физики: как это может так быть, что иные физические объекты вроде фотонов и электронов одновременно являются и волной и частицей. Волна эта беломорская стала для нас не только вертикальной, как стена, но и такой же твердой, так что представилась мне уже не жидкой водой, а субстанцией, твердостью своей приближающейся к алмазу, или, по крайней мере, к бетону, то есть именно частицей, причем не маленькой. Летим по гребешкам, между волнами двигатель из воды вылетает полностью, в систему охлаждения хватает воздух, взревывает диким голосом, и тут же катер носом ударяется в железобетонную волну-частицу, имеющую, благодаря эффекту Доплера вертикальную фронтальную поверхность. Ну, а я влетаю харей в ветровое стекло, хоть и держусь обеими руками за специальную скобу, для подобного случая специально встроенную в переднюю панель. Никакие брызги в рожу, понятно, при этом не летят, их при таком стиле вождения вообще не образуется. В этом случае вся частица-волна просто оказывается в катере полным своим монолитом. Я, конечно, немедленно и полностью осознал, что катера вожу совершенно непрофессионально. Не умею я на первой же волне разбить пассажиру физиономию, лоб в кровь рассечь и одновременно промочить его до трусов и прочих интимных одежек.

А Дакору хоть бы что. Десницей руль держит, а шуйцей – бутылку, к которой и прикладывается время от времени. И ни колбаска ему уже не нужна, ни огурчик. Его (по его представлениям) на судне студентка Нина ждет, какие уж там закуски. Так и летим по волнам, только трубка охлаждения, добытая ценой испытания полустакана шила с луком, с железным стуком прыгает по катеру. Не успел я с жизнью попрощаться, как дошли до судна.

Катер по корме привязали, стал дед новую трубку к месту прилаживать. Время идет, ветер усиливается.

Сознаюсь честно: я как моряк просто копия адмирала Нельсона. В том, собственно, смысле, что почти всю сознательную жизнь провел в море, а волну держать так и не научился. Укачиваюсь в два счета. У Нельсона для проведения морских сражений всегда было припасено дубовое ведерко, ну а я, не имея такого полезного снаряда, просто кормлю с борта медуз. Вот и на этот раз ветер, волна, обратившаяся в частицу, и проба жидкой валюты произвели на меня такое впечатление, что я на некоторое время выпал в осадок и перестал отслеживать обстановку. Занялся, можно сказать, личными проблемами.

Тем временем многое происходило. Дед, например, трубку пристроил к месту, пустил главный, а боцман выбрал якорь, и пошли мы прежним курсом, как ни в чем не бывало. Только качает очень уж сильно, так, что студентка Нина не проявляет ни малейшего желания проводить время в обществе Начальника и Дакора, а вместо этого лежит себе на своей койке и страдает. А вот катер наш на борт поднять по штормовой погоде не сумели, и тащится он себе на буксире за суденышком. В подробности вдаваться не буду, скажу только, что и получаса не прошло, как перетерся буксирный конец, и поплыл наш катерок самостоятельно в ту сторону, в которую погнал его ветер. А погнал он его к берегу. Попытались мы его поймать, но на такой волне и подойти-то к нему страшно, не то что ловить. Короче говоря, укрылись мы за каким-то мыском, отдали якорь и стали ждать у моря погоды.

Долго ждали. Весь вечер, всю ночь и весь следующий день. Но дождались-таки. И ветер и утих, и волна успокоилась. Пошли катер искать.

Его как раз за мыском, где мы от волны прятались, на берег и выбросило. Колпака на моторе нет, а сам катер чуть не до половины набит булыжниками. Повыкидывали мы камни, катер на воду столкнули, отошли от берега на веслах и стали мотор заводить. Ясно, не заводится. Да и как ему завестись, если его целые сутки морской водой поливало. Надо сказать, что по тогдашним временам мотор у нас был единственно доступный: «Вихрь-30М». Он и при обычной-то эксплуатации работать не любил, а уж после такого приключения даже «Ямаху», на которой все нынче ходят, завести проблема. В общем, догребли, кое-как до парохода, на борт катер подняли и принялись держать военный совет. Без катера в рейс идти смысла мало, потому что главная работа у нас на морском берегу. Но с другой стороны, не только на нем, но и на глубоких местах дело есть. Рейс запланирован дальний, другой раз в эту навигацию судно нам не дадут: оно и другим нужно. Решили так: время пока есть. Зайдем в какую-нибудь спокойную губу и попробуем мотор оживить имеющимися на борту средствами, а там видно будет. Так и сделали.

Зашли в ближайшую губку, якорь отдали, главный остановили, и сделалась великая тишина. Вышел я на палубу – красотища необыкновенная. Губа островком прикрыта, стоим как в пруду, вода не шелохнется. Две горищи по сторонам, в кут речушка впадает, а в устье ее – брошенная деревня. Дома целехонькие стоят, но ни души нет. Студент тоже на палубу вышел. Как увидел он все это, бегом в каюту бросился, спиннинг схватил, и кричит, чтоб ему немедленно шлюпку спустили, он на речку пойдет рыбу ловить. Ну, на берег его отвезли, а шлюпку назад пригнали: мало ли кому еще понадобится.

Оставшиеся принялись за «Вихрь». Это значит: Начальник, Дакор и я, да еще второй механик. Мы и деда приглашали, но этот сказал, что он дизелист, и пачкаться с двухтактными моторами ему не пристало.

Как чинить мотор – мнения разделились. Начальник склонялся к мнению, что в карбюратор попала вода, и надо его откручивать и основательно мыть бензином. Дакор убежденно заявил, что он знает, в чем дело: соленая вода попала в магнето, контакты засолились и не дают искры. Надо снимать маховик и чистить контакты. Второй механик сказал, что таких специалистов к моторам подпускать на пушечный выстрел нельзя. Когда вода попала на двигатель, он был еще горячий, значит, пробило прокладку блока цилиндров, поэтому нет компрессии, где же ему завестись? Надо снимать головку и менять прокладку. Нечего тут, понимаешь, дрючить клопа в корзинке и лазить, так его и так, в зажигание и в систему питания.

Меня же всегда восхищали люди, обладающие априорным внементальным знанием, поэтому я предложил, прежде чем что-нибудь разбирать, проверить, что работает, а что – нет. Тогда и видно будет, с чего начинать. Но, сказал я, воды больше всего боится зажигание, посему его и проверять лучше первым, причем желательно начинать со свечей, затем изучить провода, а потом катушки. А уж маховик снимать в самую последнюю очередь. Тут все трое меня осмеяли.

—Ну, ты у нас,— говорят,— и теоретик! Ничего в моторах не смыслишь, а туда же! Чего там проверять, когда и так все ясно: карбюратор (контакты, прокладка) не в порядке, нечего там что-то такое еще проверять, мы-то знаем!

Дакор мне еще и неправильное вождение катера припомнил. Короче, от ремонта мотора меня отстранили, как лицо несведущее, и на всю оставшуюся эпоху Великих морских походов приклеили мне презрительную кличку Теоретика.

Ну, думаю, не хотите, чтоб я грязные железки ковырял, так и не буду. Взял шлюпку и отправился на берег – деревню брошенную посмотреть. Хорошая оказалась деревенька. Дома большие, просторные, целые совершенно, хоть сейчас поселяйся и живи себе в свое удовольствие. В домах пусто, но вокруг помойка, и на ней всякая старая утварь валятся. Бродил я, бродил по деревне и набрел на баню. Сложена из гигантских бревен. Я и не знал, что такие деревья бывают. Черная баня. Внутри из камней огромная печь-каменка выложена, котел старинный в нее встроен, и бочка железная для холодной воды имеется. Полок широченный, лавка деревянная, за долгие годы голыми задами до блеска отполированная. А стены насквозь копотью пропитались, как лаком черным покрыты, лоснятся все. Я же после похода за трубкой весь с головы до ног коркой соленой покрыт. Вот бы, думаю, баньку эту протопить, да попариться всласть!

Пошел на улицу, ведро в культурном слое не слишком гнилое нашел, натаскал воды из речушки, старый забор разобрал и принялся топить. Грамотно баня сделана. Дым весь в душник уходит, только под самым потолком плавает черной тучей, но на полке сидеть вполне можно. И вода быстро нагрелась. Скоро стало в бане жарко, можно начинать париться. Набил я топку старым забором и двинул на судно звать всех желающих принять водные процедуры.

На палубе ремонтная бригада на корточках сидит. Все чумазые, как черти. А на куске брезента лежит наш злополучный «Вихрь», почти до винтика разобран. Смотрю на карбюратор – чист, как стекло. Контакты сияют, как новые. И на прокладке никаких дефектов не видно.

—Ну, что,— говорят,— Теоретик? Явился? Давай, говори свое веское слово. Видишь, все в порядке, а не работает.

—Вижу,— говорю. Взял в руки одну катушку, посмотрел на нее, и на вторую глянул, а они соляным налетом покрыты, и в том месте, откуда провод высоковольтный отходит просто мокро. Да и колпачки на проводах могли бы быть посуше.

—Водой пресной,— говорю,— надо их промыть, да просушить хорошенько. Морская вода – электролит. Вся искра на корпус уходит. Пока не просушим, работать не будет.

—Ну, ты, Теоретик,— отвечают.— Развел опять свои теории. И без тебя ясно, что мокрые катушки работать не могут, а ты: электролит, электролит!

И пошли катушки в пресняке мыть и сушить.

—Ладно,— говорю,— мужики. Пока еще все просохнет. А я там баню вытопил. Пошли париться.

Члены экипажа почти все отказались. Чего, мол, мы в этой бане не видели? А вот научный состав желание выразил, как, впрочем, и второй механик. Видимо, ремонт мотора располагает к банным удовольствиям. Нине пообещали баню после нас, а Студент как ушел на речку, так и пропал с концами. Раньше утра, видать не прибудет.

Отправились на берег. По пути веников наломали. Приходим в баню. Что-то я такое недоучел. Холодно в бане. Камни чуть теплые, даже и не шипят нисколько. Надо так понимать, что они и не нагрелись толком, а как забор прогорел, так все и выдуло. Но вода горячая есть. Посидели мы на полке, веничками холодными в прохладном воздухе покрутили, покричали: «Еще поддай, ух, хорошо!». Соблюли, значит, банные правила, водой горячей из дырявого ведра окатились, и поплелись на судно. Нину от похода в баню отговорили, сославшись на то, что она черная и угарная. Поужинали, да и завалился я на койку, благо на сегодня других дел не предполагалось. Уходя, однако, в каюту, заметил, что у Дакора и Начальника (видимо, под воздействием банного пара) выросли огромные павлиньи хвосты, радужные такие и с переливом, а сами они, расставив их веером, ходят вокруг студентки Нины, выпятив грудь, и что-то ужасно интересное ей втолковывают.

Проснулся от того, что в каюте что-то шлепнулось с влажным стуком. Оказалось, что Студент пришел с рыбалки. Рыбину он принес всего одну, зато семжину килограмма, этак на три. Сбраконьерил-таки, значит, вполне приличный хвост. Наутро мы его засолили и сдали на камбуз, чтобы кок положил его в холодильник, и по окончании рейса было бы чем это событие всем вместе отпраздновать. Сами же приступили к сборке мотора и установке на него просушенных катушек. Собрали. Завелся наш «Вихрь» как миленький, раз всего сорок и дернули. Можно дальше идти, выполнять Продовольственную Программу.

«Вихрь» собрать – это не кот чихнул. Провозились мы с ним до вечера. В море не выходили, потому что его и без качки ремонтировать сноровка нужна, а уж в море… Короче, поужинали, и в путь. Вечер серенький, тучки на небе собираются, но море спокойное. Поднялись мы со Студентом в рубку, откуда вид лучше, а район на выходе из губы шхерный, солнышко его из-под туч с самого горизонта освещает красными лучами, очень даже красивый вид открывается. Трифоныч велел рулевому Леве держать курс двадцать градусов. Он и держит. Смотрим мы со Студентом вперед, и ничего понять не можем. Прямо по носу лежит островок. Невысокий такой, безлесный, луда по-поморски. Ну, думаем, не наше дело. Опасности, наверное, какие-нибудь навигационные обходит. А до острова все ближе и ближе. Просто уже не больше кабельтова до него остается. Только решили поинтересоваться, почему такой любопытный курс проложен, как вдруг Лева молча кладет руля право на борт. Трифоныч ледяным голосом спрашивает:

—Рулевой, вам какой курс было сказано держать?

—Двадцать градусов, капитан,— отвечает Лева без запинки.

—А вы какой курс держите?

—Девяносто,— сообщает Лева, сверившись с компáсом.

—Вы почему, рулевой, изменили курс судна без приказа?— и льда в голосе капитана уже чувствуется. Скорее, кипящая лава.

—По курсу остров, Виктор Трифоныч,— говорит Лева равнодушно.— Вот обойду, снова на двадцать лягу.

—По курсу острова нет!— кричит уже не сдерживаясь, академический капитан.

Тут мы со Студентом от греха подальше чесанули из рубки, так что только пятки засверкали. Пусть они сами там разбираются, есть ли по курсу остров.

Дело, как выяснилось впоследствии, оказалось простым. Был наш Трифоныч немного подслеповат, но стеснялся этого безмерно, считая, что очки уронят его капитанское достоинство, а посему никогда на людях ими не пользовался. В результате он островка на карте не заметил, и проложил курс через самую его середку. И в неверном свете вечернем его не разглядел. Местный уроженец Лева об этом острове с детства знал, и впиливаться в него с полного хода посчитал нецелесообразным. Ждал он, ждал приказа повернуть, а, не дождавшись, и переложил руля самовольно. Не зря океанический капитан так боялся узкостей: вечно-то в них случаются всякие неожиданности.

Ну, да ладно. Ходу до первой точки еще часов десять, так что вполне можно придавить. И пошли мы со Студентом в свою каюту, а по пути чуть не ослепли от блеска павлиньих хвостов.

До точки дошли к середине следующего дня. Начать работать мы собирались в том проливе, который соединяет Белое море с Баренцевым, и называется Горлом. Пришли, встали на якорь и начали готовиться. У нас уже сложился определенный стереотип. Поскольку и Начальник, и Дакор в морских животных разбирались не слишком-то хорошо, пробы брали они. Начальник стоял на дночерпателе, а Дакор ему помогал. Если работали на мелководье, Дакор нырял, а Начальник его страховал. Мы же со Студентом с утра до ночи сидели в лаборатории и все собранное разбирали, считали, взвешивали, записывали и фиксировали, то есть клали в банки со спиртом или формалином для последующей более полной обработки. Ну, а студенты бывали обычно у всех на подхвате. И на этот раз так же было. Начальник с Дакором взяли пару–тройку дночерпателей, велели Нине отнести полученный материал в лабораторию и, загрузивши таким образом нас работой на ближайшие насколько часов, распушили свои хвосты и принялись проводить время в обществе нашей прекрасной спутницы.

Горло – место оживленное. Через него пролегают все беломорские караванные пути. Суда мимо нас так и идут. Сперва прошел здоровый такой сухогруз, затем, смотрим, на горизонте какой-то другой пароход появился. Издалека не видно, какой, но, похоже, – вояка. Ну, нам, впрочем, не до наблюдений за судоходством. У нас пяток ведер с грунтом стоит, надо ими заниматься.

Дело к вечеру, смеркается. Взял я очередную кювету с морской грязью, из которой все животные уже выбраны, и, выйдя на палубу, не глядя, выбрасываю ее содержимое за борт. И в этот самый момент слышу незнакомый голос, вещающий как бы вне судна:

—Да чтоб тебя, так-то и так-то!

Вот, думаю, интересно. Водяной там, что ли? А голос не унимается:

—Хорошо же вы встречаете пограничников!

Вот, оно, в чем дело, оказывается. Это, наверное, к нам тот вояка подошел. Понимаю глаза и вижу: точно он. Стоит к нам носом, и орудие носовое на нем расчехливают. Это уже интереснее. Глянул за борт, а там шестивесельный ял, полон народу в форме, и все с автоматами. На корме у румпеля командир сидит, весь с ног до головы илом перепачкан. Хорошо еще, думаю, я только грязь за борт выкинул. Мы, бывает, туда и булыжники, поднятые со дна моря, швыряем.

—Давайте конец,— говорю.

Подали мне конец, и не успел я его на утке закрепить, как вооруженные люди из яла один за одним повыпрыгивали к нам на палубу, раздался топот подкованных сапог, и не прошло и минуты, как судно наше оказалось захваченным, а сами мы – арестованными. Один стоит у дверей в ходовую рубку, другой – в радиорубку, третий – в машину, четвертый – в кубрик и так далее, всего не перечислишь, и все с автоматами наперевес. Один автоматчик в ялике остался, а перепачканный командир, поднявшись на палубу последним, спрашивает:

—Где капитан?

—В рубке,— отвечаю наугад, потому что на самом деле понятия не имею, где в настоящий момент находится Трифоныч. К счастью оказалось, что угадал.

—Все по каютам!— приказывает облитый командир.— Будем по очереди вызывать для установления личности.

Рассадили нас по каютам, у всех тамбучин и капов по автоматчику, на палубу не пускают, в гальюн чуть ли не под конвоем ходим. Неужели, думаю, я их так своим илом обидел? На самом деле оказалось, что причина была в другом. Увидев нас, они запросили по ультракоротковолновой связи, что за судно идет, но мы их не слышали. А вот сухогруз, тот услыхал и ответил за нас: «Пиратское судно». Ему-то что. Он уже доложился и пошел себе дальше в Мурманск, или куда он там шел, а нас арестовали. Как выяснилось потом, мы и не могли ничего услыхать. Да и ответить мы не смогли бы, даже если б захотели. Пароход у нас только что пришел из ремонта, так вот в его процессе антенный провод для какой-то цели внутри мачты разъединили, а соединить забыли. И никто на судне этого не знал. Только во время следующего ремонта выяснилось. Но это к слову.

Ну, раз уж арестовали, то и давай все подряд проверять. Служба у пограничников на внутреннем Белом море скучная, никаких событий не происходит, а тут – вот какая удача: судно пиратское попалось. Стали наши личности устанавливать и с судовой ролью сверять. Выяснилось, что мы не без греха. У старпома с собой гражданского паспорта не оказалось, только паспорт моряка, да и тот на год просрочен. Студентка Нина паспорт с собой не взяла. Промочить его, что ли, в рейсе побоялась? С установлением ее личности возникли серьезные проблемы. Научный персонал в судовую роль оказался не вписан. Он, правда, был перечислен в рейсовом задании, но оно было составлено по устаревшей форме. И, что хуже всего, по судовой роли числился радист, которого на борту не было, так как он в этот момент лежал в больнице. Куда человека дели? Он на иностранное судно пересел? Где документы, что он в больнице? Почему роль не переписали? Рация почему не работает? Плохи наши дела, ох, как плохи!

В общем, нарушений у нас оказалось столько, что не смог командир сторожевика принять относительно нас самостоятельного решения. Сказал, что будет связываться лично с командующим Северным флотом, пусть он сам решает, какую мы должны понести кару. Якорь без его приказа выбирать запретил, на берег высаживаться разрешил, и отбыл на свой пароход вместе со всеми автоматчиками. Но пушку пока не зачехлил.

Поскольку дело было уже сильно к вечеру, мы рассудили, что стоять нам на якоре, как минимум, до утра, а то и дольше. А поскольку высадка на берег нам не запрещена, то самое уместное пойти на ближайшую речку ловить форель. Ловцов форели на судне оказалось четверо: научный персонал, кроме меня, и дед. Я от рыбалки отказался. Я уже имел счастье побывать летней ночью на Терском берегу, и повторять этот опыт мне не очень хотелось, тем более что не такой уж я любитель рыбной ловли. (Как показали дальнейшие события, мое решение не было таким уж неверным). Поэтому мы договорились, что рыбаки, когда вернутся на берег, то разожгут сигнальный костер, и я приду за ними на катере. Отвез я их на берег и на судно вернулся, благо было еще чем заняться в лаборатории. Студентка Нина спать залегла, а мы с Трифонычем выпили по стаканчику Special capstan tea, после чего он отправился на вахту, а я – пробы разбирать. Ну, что там на берегу происходило, не знаю толком. Об этом пусть рыбаки рассказывают.

Разбираю я пробы, и на берег поглядываю: не видать ли сигнального костра. Ловцы форелей заявили, что раньше утра не придут, но я, зная тамошнего комара, думал, что и часу не выдержат. Истина, как обычно, оказалась посредине. Где-то около половины четвертого, когда я кончал разбирать последнюю кювету с морской грязью, увидел я на берегу огонек. Пора, значит, забирать улов, да и рыболовов неплохо бы на пароход доставить. Завел я с некоторым трудом наш многострадальный «Вихрь» и отправился. До берега недалеко – мили полторы–две. Ночь июльская, не так, что уже совсем черная, но и не слишком светлая. Костерок издалека видно, держу прямо на него. Подхожу к берегу на пару кабельтовых и уже вижу, что берег каменистый, а вдоль него полным полно всяких навигационных опасностей. Они так и торчат из воды, словно маком посыпано. Вижу даже уже доблестных добытчиков. Сидят вокруг костерка, скукожившись. Остается до берега уже не больше сотни метров, и тут вдруг потерял из виду все: и мужиков, и костерок, и даже сам берег. Просто как в густой туман вошел. Не сразу и понял, в чем дело. Едва успел мотор заглушить, и запрыгал катер по камням как блоха.

Я – за весла. Догреб с грехом пополам. Только ткнулся в берег, слышу ровное такое гудение, герц так на десяток тысяч, словно бы мощный высокочастотный трансформатор работает. Ясно. Комар. И никакой это не туман, а комариная стая. Мужики из тундры с собой принесли. Правильно я сделал, что рыбу ловить не пошел.

Тундряной этот комар – зверь особый. С нашим, этим, который возле Питера живет, его не сравнить. Не чета нашему. Он, во-первых, раза в два крупнее, во-вторых, раз в пятьдесят многочисленнее, в-третьих, нос у него всего лишь чуть потоньше спички и, наконец, в-четвертых, ноги у него не вниз растут, как у нашего, а в стороны, как у вши. Это у него такое специальное приспособление, чтобы ветром штормовым его не сдувало. Отличный комар. И никакая «Дета» его не берет.

Попрыгали мужики в катер и кричат:

—Гони на пароход поскорее, сил больше нет!

—Ну, уж нет,— говорю.— Пока всего комара не выбьем, к судну не подойду.

Спины у рыболовов серые вне зависимости от цвета курток: на них комар сидит в два слоя, если не больше. Такое на судно привозить противопоказано. Нашли тряпку, и давай друг друга по спинам хлестать. Трупы комариные давно уже ровным слоем катерный паёл покрыли, а меньше его на нас вроде, как и не делается. И звон в ушах от него не слабеет. Иду, между тем, полным ходом, все положенные двадцать узлов развиваю, сухопутным языком говоря, около тридцати километров в час. Должно бы комара и сдувать, но не сдувает. Почти к самому судну подошли. Принялся я вокруг него круги выписывать. Циркуляций с пять заложил. Стал, вроде бы комар убывать. Настал, наконец, и такой момент, когда мы уже ни одного живого комара увидеть не смогли. Подошел я к пароходу, конец на него подали. Мужики рады. Достают улов. Все семь форелек, граммов по двести каждая. Сами выгружаемся. Только на палубу поднялись, как раздался знакомый звон, и все судно густо наполнилось комаром. Как будто мы никого из них и не убили. Тьфу, ты, пропасть!

Не успели мы это печальное обстоятельство осознать, как подошел к борту ялик со сторожевика. Командира на нем уже нет, видать форму стирает. Вместо него старпом пришел в чине лейтенанта пограничных войск и передал нам приказ командующего Северным флотом. Оказалось, что командир сторожевика для того, чтобы с ним связаться, поднял на ноги всех радистов на своей базе, а они принялись дозваниваться до начальства по полевым телефонам. Пока все это устроилось, много времени прошло, и беднягу командующего контр-адмирала в три часа ночи ради нас из койки вытащили. И приказал он нам спросонья идти в такое место, которое мы не нашли ни на карте, ни в Лоции. Туда и пошли. Приказы на флоте обсуждать не принято.

Рассудили мы, что указанное нам место назначения расположено аккурат за ближайшим мыском, так как нас из-за этого мыска со сторожевика не видно. Решили там до утра отстояться, а затем уже решать, как нам видоизменять наши планы, поскольку работать в пределах видимости нашего приятеля – командира пограничного парохода – очевидно не получится.

На утро за завтраком дал нам кок по бутерброду с семгой, которую Студент поймал. Тоненький такой кусочек.

—На пробу,— говорит,— узнать, как просолилась.

Жует Начальник свой бутерброд и то ли о траловом лове рыбы задумался, то ли еще какая ассоциация ему в голову пришла, только вспомнил он вдруг о замечательном трале, который боцман не только оснастил, но снабдил дивными фартуками из воловьей шкуры.

—Так, мужики,— говорит,— после завтрака проведем траление.

Мы со Студентом удивились.

—Зачем?— спрашиваем.

Ну, научную необходимость Начальник придумать не сумел. Привлек педагогическую.

—Надо,— говорит,— студентку обучить работе с тралом.

Придется кое-что пояснить. К лебедке можно поставить только такого человека, который умеет ею пользоваться. Допустим, боцмана. Трал подготовить к спуску может тоже специально обученный персонал. Скажем, матрос первого класса Ванечка. Выводить его за борт при спуске и заводить на палубу при подъеме – работа совершенно откровенно мужская. Для нее требуется, как минимум, два человека. Годится любая пара человек из состава научного персонала. И, пока идет работа с тралом, по требованиям техники безопасности никого лишнего на палубе быть не должно, за чем тщательно проследит Трифоныч. Из всего этого недвусмысленно следует, что обучение студентки Нины работе с тралом сведется к тому, что ее отправят в каюту, и ничему она не научится. Она даже и увидеть ничего не сможет.

—Ладно,— говорим,— давай обучим.

Нехорошо Начальника обижать.

Выбрал Начальник точку, где будем обучать Нину работе с тралом, ткнув наугад в карту пальцем милях в двух от того места, где мы ночевали. Перешли туда, трал на ваер подцепили, распределили роли. Боцман на лебедке, Ванечка за тралмейстера, Начальник с Дакором на спуске и подъеме орудия, Студент на сборе полученного материала, а я на промывке. Только относительно студентки Нины я ошибся: Трифоныч велел ей находиться во время траления не в каюте, а в лаборатории. Оттуда, впрочем, все равно ничего не видно.

Дал дед на палубу воду из пожарного гидранта, чтоб пробу промывать, стрелу вывели за борт, положили трал на дно, потравили ваер, сколько там требуется, и стали ходить по кругу, а через двадцать минут выбрали это хозяйство и принялись поднимать на борт. Только трал из воды показался, увидели мы зрелище совершенно неожиданное.

Есть в Белом море такое животное, называется голова Горгоны. Отдаленный родственник морских звезд. Существо крайне эффектное. Посередке у него тело – этакая круглая подушка, а из нее растет пять лучей, которые многократно ветвятся. В результате получается кудрявая такая бахрома. Вся она шевелится, будто состоит из меленьких змеек, отсюда и название. Встречается эта Горгонья голова очень редко, но уж там, где она есть, бывает крайне изобильна. Вот на такое место мы и попали. Весь трал снаружи был этими головами увешан, как новогодняя елка шариками, а в мотне их оказалось, что подарков в мешке деда Мороза.

Вся команда сбежалась, Нину из заточения выпустили, и она тоже тут. И все этих горгон расхватывают на сувениры. Орут, толкаются, ссорятся: ты чего схватил, кричат, это моя! Ну, мы со Студентом стоим в сторонке. У нас сувенирный зуд давно прошел. Еще в университете. Навидались мы всякого зверья. И судьба морских сувениров нам известна: попылятся с полгодика где-нибудь на подоконнике, побламываются у них мелкие детали, и попадут они в помойное ведро. Но свежему человеку устоять трудно. Это мы тоже понимаем. Расхватал народ всех горгон, но мало показалось.

—Давайте,— кричат,— еще разок трал бросим!

—Да хватит вам,— говорим мы со Студентом.— Зверь редкий, беречь его надо, охранять.

Но сувенирный пыл холодной водой не зальешь. Студента перестраховщиком обозвали, меня – Теоретиком, и принялись за дело. Трал – зá борт, боцмана – к лебедке. Даже Нину впопыхах c палубы не прогнали. Минут уже пять тралим, и вдруг судно останавливается, как вкопанное, и бортом нá воду ложиться. Едва не хлебнули фальшбортом. Но в тот же момент ваер ослаб, и пароход встал на ровный киль. Только покачивается слегка. Выбрали ваер. Так и есть: оборвали трал. За валун подводный, видать зацепили.

Трифоныч молча ушел с крыла мостика и скрылся в рубке, а боцман просто места себе не находит: все вспоминает, какая была замечательная воловья шкура на фартуках. Студент говорит:

—Был я тут недавно на похоронах фраера. Знаете, что его сгубило? Говорили же вам: хватит!

А я Начальнику:

—Не бери в голову. Как надо тралить, Нина не научилась, а вот как не надо – на всю жизнь запомнит, так что педагогическая задача все-таки выполнена.

Начальник рассердился:

—Молчи уж лучше,— говорит,— Теоретик!

Ну, трал, конечно, тралом, однако работать все-таки надо. Программа просто на глазах сокращается. Во-первых, из-за запрета контр-адмирала, во-вторых, из-за трубки этой, а в-третьих, из-за погоды. Да и время в результате всех наших приключений начинает пожимать. Пошли на очередную точку. Была она для нас очень важна. Одна из главных, можно сказать, была точка. Наша работа выросла из изучения съедобных ракушек, если вы это еще помните. Так вот, живут они главным образом вдоль берега, причем возле нашей Станции встречаются в основном в шхерах, а нам очень важно было узнать, как они чувствуют себя на открытом побережье, посему выбрали мы место самое что ни на есть открытое и ничем от ветров и волн не защищенное – мало кому известный мыс Толстик на Терском берегу. Туда и пошли.

Пришли уже к вечеру. Ветерок поднимается. Ладно, думаем, нечего время терять. Катер быстренько спустить, пробы взять, сниматься с якоря, ужинать, а затем разбирать. Переход хоть и длинный, но все равно к утру надо, чтоб было разобрано. Утром новые пробы нагребем, нельзя оставлять, а то совсем зашьемся.

Пока катер спускают, смотрю на берег. Каменистый бережок. Красноватым таким песчаником сложен. Дальше уступ береговой, весь тундрой покрыт. Барак стоит, заборчиком обнесен, люди там какие-то ходят. Рыбаки, наверное. Тоня тут у них, небось.

Погрузили мы на катер свое оборудование, сами сели и пошли к берегу. Втроем идем: Начальник, Студент и я. Дакора на борту оставили. Он хвост опять веером расставил и давай студентке Нине что-то такое вкручивать. Начальник с досады крякнул, но делать нечего. Надо пробы брать.

На полмильки к берегу уже подошли, смотрим: народ бежит из барака. Человек пять или шесть. Ну, бегут и бегут, нам-то какое дело. У них своя работа, у нас – своя. Подошли уже метров на двести и видим: ребята-то все с автоматиками. Вот ведь какая незадача – второй день подряд встречаем вооруженных людей. Но вчерашние автоматами только грозили, а нынешние совершенно недвусмысленно начали стрелять предупредительными очередями. Пули в воду уходят метрах в трех впереди по носу катера. Сложилось у нас вполне определенное впечатление, что не очень-то гостеприимный народ живет на мысу Толстик, и видеть нас в качестве своих гостей совершенно откровенно не желает. Пришлось проявить должный такт и вернуться на судно ни с чем. Хотели мы пробы взять где-нибудь в сторонке, но Трифоныч и слышать об этом не пожелал. Видать, после парижской эпопеи и вчерашней встречи с погранцами не захотелось ему на свою голову новых приключений.

Долго мы не могли понять, что за люди такие странные живут на Терском берегу. Много спустя уже разговорился я на эту тему с одним приятелем, геологом по профессии. Он-то мне глаза и открыл. Оказалось, что никому не ведомый морской мыс Толстик есть ни что иное, как всемирно известный в среде сухопутных геологов мыс Корабль, на котором расположено крупнейшее на Белом море месторождение аметистов. Теперь оно, говорят, полностью истощилось, но во времена нашего Цветочного рейса камешки эти еще вовсю добывали, а поскольку дело это – финансовое, то и охрана там была вполне настоящая. Работу свою выполняла она добросовестно, посему и принялась нас как потенциальных грабителей обстреливать. Ракушки вам нужны, говорите? Неубедительно, товарищи дорогие, неубедительно! Проваливайте-ка лучше ко всем чертям, пока хуже не стало!

Ну, да Бог с ним.

Ветерок тем временем разошелся не на шутку. Студентка Нина скрылась в своей каюте, отчего павлиньи хвосты Начальника и Дакора ссохлись и поблекли. С горя они извлекли канистру шила, развели бутылочку и отправились в свою каюту заливать горе. Звали и нас, но я, хоть уже и прикачался, рисковать не захотел. Студент тоже чем-то отговорился, и пошли мы с ним в лабораторию, рассудив, что всю нашу оптику и прочие приборы неплохо бы закрепить по-походному, а иначе есть шанс к утру всего этого лишиться. Пятнадцать градусов – вроде бы и не такой уж большой угол, но на волне даже самые тяжелые предметы начинают летать не хуже нетопырей.

Крепим мы наше хозяйство, что можем, по рундукам распихиваем и вдруг слышим страшный грохот. Оборачиваемся, и видим, что резиновый жгут для предотвращения кровотечений из травмированных членов, извлеченный из старой походной аптечки, которым был укреплен к переборке судовой холодильник, лопнул, а сам холодильник упал на бок и съехал к противоположной стенке. А поскольку замок у него давно не работает, и дверца удерживается в закрытом состоянии все тем же резиновым изделием, то она открыта, а по палубе прыгает мороженая треска, ну совсем, как живая. На том, как мы поднимали холодильник и закрепляли его остатками жгута, как водворяли на место треску и как препятствовали двери поминутно открываться и извергать наружу только что засунутое на место содержимое, я предлагаю Читателю потренировать воображение. Только прошу учесть, что каждые пять–шесть секунд поверхность палубы отклонялась от горизонтали градусов на тридцать, причем каждый раз в противоположную сторону. Как такой наклон палубы сочетается с крутизной волны, понять я никогда не мог, но факт остается фактом.

Покончив с этим интересным занятием, отправились мы в свою каюту и принялись держать военный совет. Давненько не оказывались мы в таком положении: половина рейса позади, но почти ничего не сделано, и, что самое печальное, выполнить необходимую работу на наиболее важных точках в ближайшем будущем возможным не представляется. То трубка, то погода, то люди какие-то с автоматами. В общем, не понос,– так золотуха. Только надежда и остается на береговые работы в одном из архипелагов Онежского залива. Там можно будет собрать материал для сравнения с нашим шхерным районом. Решили, что ночей спать не будем, но там-то уж сделаем все как следует, а то даже и возвращаться как-то стыдно. Приняв это мудрое и единственно правильное решение, завались мы на свои койки, благо дело к ночи.

Утром просыпаемся, выходим на палубу и видим: стоим посреди густых шхер. Стало быть, пришли на место. Пора приниматься за изучение прибрежной зоны островов. Позавтракали и принялись загружать катер. Пару аквалангов положили, водолазный костюм, две канистры с бензином, бачек, банки-склянки для собранных проб, всякие орудия сбора. Сами сели, то есть и Начальник, и Дакор, и Студент, и я. Но Начальник пожелал еще и Нину взять. Ее-де надо обучать брать пробы на морском берегу, раз уж траловый сбор в силу последних событий невозможен. Свободного места в катере уже нет: не то что яблоко, дробину уронить некуда, но Нину втиснули.

Дакор, как наиболее компетентное лицо по вождению катеров (см. выше о походе за трубкой), распушив свой пестрый хвост, уселся за штурвал. Начальник от него не отстает. Все перья – веером, и к мотору. Завел собственноручно наш многострадальный «Вихрь», и отправились мы на славные научные подвиги. Задача была простая: дойти да наиболее удаленного острова, расположенного милях в пятнадцати от судна, и возвращаться обратно с работами. Где на осушной полосе материал собирать, где, используя водолазные таланты Дакора, брать пробы метров с восьми,– смотря по обстоятельствам.

Отошли мы от борта и двинулись в путь. Дакор так и сверкает узорчатыми перьями, сейчас, думает, покажу класс, продемонстрирую, как настоящие мужчины катера водят, тут уж Нина не устоит! Не летит катер над волнами, подобно летучей рыбе, а еле-еле с зыбинки на зыбинку переваливается, ну совсем как гусь лапчатый на кочковатом лугу. Перегрузили катер, не тянет его мотор. Этак мы сто лет будем идти до нужного места, да и работа наша с отливами связана, а их расписание не нами придумано. Одолевают Начальника сомнения: с одной стороны надо студентку учить да и время желательно проводить в ее обществе. Но с другой – за выполнение нашей программы придется перед руководством отчитываться, а Нина пробы брать еще не обучена и нырять за ними тем более не умеет, так что без членов творческого коллектива ну никак не обойтись. Все к тому, что именно ее и придется высаживать.

Ну, пока Начальник эту сложную задачу решал, отошли мы от судна на такое расстояние, что возвращаться на него без ущерба для работы стало поздно. Проходили мы как раз мимо одного небольшого островка, о котором Нина составила самое благоприятное мнение, каковое и высказала вслух. Это обстоятельство дело и решило. Высадили мы ее на бережок, велели грибов набрать побольше и пообещали, что скоро вернемся.

Известное дело: баба с возу – кобыле легче. Побежал наш катерок вполне прилично. Начальник сам к штурвалу сел, а Дакору велел надевать гидрокостюм и вообще готовится к погружениям.

Дошли мы до того островка, возле которого планировали начать работать, и стал Начальник его обходить, что бы выбрать нужную точку. Возле самого берега идет, но оборотов не сбавляет, потому что человек он решительный и рисковый. Ну, и, ясное дело, вылетает на мель. Мотор в ил зарылся, но не заглох, только откинулся малость назад. Для такого случая у него даже специальный шарнир предусмотрен. Проскочили мы меляк, Начальник только вздохнул сокрушенно, и высказался в том плане, что, мол, и на старуху бывает проруха, но Господь милостив, могло быть и хуже, если бы мель была каменистая. Идем дальше, выбираем место, где удобнее начать работать. Минут, этак, через пять запах какой-то появляется. Вроде как перегретым машинным маслом пахнет. И не я один его учуял. Студент, похоже, тоже заметил неладное, обернулся, глянул на мотор, да и говорит довольно спокойно:

—А вода-то не идет. Глуши-ка лучше.

Это он, понятное дело, имеет в виду ту воду, которая двигатель охлаждает. Должна она струйкой такой вытекать из контрольного отверстия. А раз не вытекает, то источник запаха становится понятным: перегрелся двигатель. Только этого не хватало. Тут и головку блока может перекорежить, и прокладку пробить, да и вообще большие неприятности могут случиться. И самая главная из них заключается в том, что заводить мотор, пока не устранена неисправность, категорически не рекомендуется. Исправить же ее в нашем положении никакой возможности нет. Причина чаще всего заключается в том, что крыльчатка водяной помпы выходит из строя, а запасной у нас собой нет, да и на судне вряд ли имеется. А судно, к слову сказать, давно осталось за горизонтом, и сколько до него теперь придется добираться, одному Богу известно.

О работе уже и речи нет. Возвращаться надо. Решили, что будем грести по очереди, каждый по полчаса. Начальник пример показал, первый за весла взялся. Подробности опускаю. Скажу только, что долго пришлось грести. Часика через три дошли до небольшого островка и решили устроить привал. Костерок развели, чайку вскипятили, хлебушка пожевали и снова в путь. Одно хорошо: нашли на островке палку метра два длиной. Сделали мы из нее мачту, из курток соорудили парус и решили, что уж теперь-то дело пойдет куда как шибче. Но то ли ветер был слаб, то ли мачта была низкая, то ли куртки маленькие, только под этим импровизированным парусом скорость наша, хоть и не была совсем нулевой, но весельную тягу пришлось сохранить.

До судна дошли к ночи. Совсем уже близко подошли, тут Студент и говорит:

—А за Ниной на островок кто пойдет?

Тьфу ты, черт! Про Нину-то и забыли. Ну, начисто. Ладно мы со Студентом, а вот владельцам радужных хвостов – непростительно. Они уже было совсем собрались поворачивать назад, но тут Нина собственной персоной появилась на палубе. Оказалось, Трифоныч в бинокль увидел, как мы ее высаживаем, и когда стало ясно, что скоро мы не вернемся, послал за ней Ванечку на шлюпке, так что к обеду она успела. Ну, а мы и к ужину опоздали.

Наутро принялись мотор разбирать. Все в лучшем виде оказалось: и головку блока повело, и прокладку пробило. Вот только крыльчатка помпы оказалась в полном порядке. Что случилось? Почему вода не пошла? Стоим над кучей железок и только головами качаем. Взял я трубку, по которой вода от помпы к мотору подается, повертел в руках, да и задел одним концом за планширь. А из трубки вывалился кусок глины. Аккуратный такой червячок, вроде зубной пасты из тюбика, только серый. Глянули в трубку – вся сплошь забита, и чем ближе к мотору, тем глина суше. Посмотрели на блок цилиндров и ахнули: все каналы рубашки охлаждения заполнены плотно-плотно. И не простой глиной – спекшейся. Как это все выковыривать, честно говоря – неясно. Ясно другое: головки запасной с собой нет, прокладки тоже, а значит это, что никакой работы больше выполнять мы не можем, следовательно – сниматься с якоря и шкандыбать помаленьку домой. Не судьба в этом рейсе выполнять Продовольственную Программу Партии и Правительства. И то сказать, ну кто же выходит в рейс в пятницу?! Было же дано цветочное знамение, так ведь внимания не обратили. Сами во всем и виноваты.

Ну, хорошо ли прошел рейс, плохо ли, выполнили мы намеченную программу или же нет, но традиции остаются традициями. А они предписывают по окончании работ устроить праздничный ужин. Посему сделал Начальник из имевшегося в его распоряжении шила две бутылки водки, засунул в морозилку того самого холодильника, который мы со Студентом пару дней назад наполняли мороженной треской, и велел кандею из нашей семги наделать бутербродов на закуску. (Для тех, которые не служили на северном флоте, придется пояснить, что словом кандей северные моряки называют почему-то кока).

Приходим на ужин, Начальник бутылки заветные несет, кандей каждому выдает по тарелке макарон по-флотски, а в качестве закуси предлагает слегка подгнившие соленые огурцы, большие такие, сморщенные, с невероятно толстой и не поддающейся разжевыванию кожурой, зато пустые внутри. Это теперь уже не все и знают, но в те времена только такие огурцы и можно было купить в магазине. Секрет их изготовления с окончанием Советской власти утрачен.

—А семга-то где?— спрашивает Начальник.

—Так я же ее на завтрак еще в Горле подал,— отвечает кандей со всевозможной искренностью.

Начальник аж рот разинул. На судне пятнадцать человек. Кусочек, выданный тогда на завтрак, был от силы граммов на десять. Итого, больше, чем граммов сто пятьдесят, потрачено быть не могло. А рыбина была в три кило, не меньше. Если голову да хребтину отнять, то килограмма два чистого мяса остается. Куда ж все это девалось? Но кандей начальниковы расчеты во внимание не принял, а вместо этого страшно обиделся.

—Ты это, что,— говорит,— хочешь сказать, будто я эту сраную семгу украл?!

Хлопнул дверью камбуза и ушел спать. А матрос первого класса Ванечка за него вступился:

—Зачем,— говорит,— зря человека обидел. Не крал он вашей семги. У меня бутылка была, мы ее с ним позавчера вечером выпили. Надо было чем-то закусить, дак… Не огурцами же этими вонючими.

Что верно, то верно. Этими огурцами закусывать было нельзя, в чем мы получили возможность убедиться на собственном горьком опыте. А Трифоныч пристально так посмотрел на Ванечку, и сложилось у нас впечатление, что матрос первого класса Харитончик за искренность свою жестоко поплатится.

Вот так бесславно закончился наш Цветочный рейс, и разбрелись мы кто − куда. Начальник остался на Станции составлять отчет о поделанной работе (я отчет это не видел, что он в нем написал,− не знаю). Дакор отправился на Мурманское побережье, куда уже давно подрядился на какие-то подводные работы, Нина поехала к себе в Петрозаводск, где родители ждали ее на даче, а мы со Студентом вернулись к себе на службу, поскольку командировка наша кончилась, а шеф у нас был человек строгий и вояжей этих беломорских не поощрял.

На этом можно было бы и кончить, но у истории этой неожиданно оказалось довольно занятное продолжение. Уже как-то в октябре под конец рабочего дня Студент спросил меня:

—А ты что завтра делаешь?

—Да ни ничего такого особенного,— говорю.— На работу собираюсь пойти.

—Брось,— говорит,— не ходи. Хочу пригласить тебя свидетелем. Женюсь я завтра.

—На ком?— спрашиваю.

—Как, на ком?— отвечает.— На Нине.

И таким тоном, будто я и сам должен был это давным-давно знать.

Воля ваша, господа. Мы с ним познакомились с этой Ниной одновременно, он с ней за весь рейс двух слов не сказал. На павлиний хвост и намека у него не было. Она сразу после рейса уехала в Петрозаводск, а мы − в Ленинград (кто не знает, так когда-то назывался Петербург). А потом мы каждый день ходили на работу. Не уезжал он никуда, уверяю вас.

В общем, происхождение этого брака так и осталось для меня загадкой, а вот дальнейшая его судьба мне хорошо известна: он и сию пору процветает.

2008

Картеш, Ящера, Картеш

Вернуться к содержанию>>