А. Наумов. Мемуаразмы.– Петербург, 2010.

Ку! Клакс! Клэн-н!

Когда я поступил в Университет, я совершенно точно знал, что стану великим эволюционистом. Ну, может быть, конечно, не таким великим, как Дарвин, но все же...

Жизнь, как обычно, потом внесла коррективы. Никакими вопросами эволюции я за свою жизнь так никогда и не занимался, а насчет величия... Не мне, в общем-то, об этом судить, но, похоже, и тут не все получилось так гладко, как хотелось бы.

Впрочем, на первом курсе я этого еще не знал. А потому, едва поступив, чтобы не терять даром драгоценного времени, отправился на Кафедру зоологии беспозвоночных и заявил, что хочу стать ее студентом, ибо где же еще растят великих эволюционистов, если не там. Говоря по совести, специализация по кафедрам у нас начиналась с третьего курса, но раз уж я проявил такое похвальное рвение, то меня не выгнали. Выделили кусочек лабораторного стола (как я потом узнал, это было то самое место, на котором в студенческие годы занимался сам Илья Ильич Мечников) в той комнате, где среди прочих наших кафедральных студентов сиживал за микроскопом и еще один знаменитый Ильич: Саша Ульянов. В этой же комнате хранилась огромная створка раковины тропического моллюска, в которой по кафедральному преданию Александр Онуфриевич Ковалевский крестил свою дочь.

Соседство с тенями великих людей помогло мне мало. Был я девятнадцатилетним разгильдяем, внимание уделял все больше прекрасному полу и пиву вместо того, чтобы усердно постигать зоологическую премудрость, а потому приобрел на Кафедре не лучшую репутацию. Вполне, на мой теперешний взгляд, заслуженно.

Моим кафедральным шефом был один аспирант, человек, по моим понятиям невероятно взрослый: он был старше меня на целых пять лет. Он тоже не ожидал от меня великих свершений, но, будучи умудрен жизненным опытом, разглядел во мне то главное, что через много лет и определило мою нынешнюю профессию – склонность к полевым исследованиям. Поэтому, когда к концу первого курса я кое-как выплыл из разнообразных хвостов, вызванных к жизни моими названными выше вненаучными интересами, уговорил факультетское начальство освободить меня от летней практики, а вместо этого послать в Астраханский заповедник для сбора кое-какого материала для его кандидатской диссертации. Занимался он паразитами различных позвоночных животных, и ему были нужны ужи и озерные лягушки, которые в наших северных краях не водятся.

Помимо меня ехали туда же три студентки-дипломницы, которым было поручено летнюю практику мне преподать, чтобы хоть по этой части у меня не было хвоста.

à propos. С лягушками вышел небольшой казус. На месте выяснилось, что поймать их не так-то просто. Они, эти самые озерные лягушки, в отличие от наших травяных всю свою жизнь проводят в воде, и ни руками, ни сачком схватить себя не дают. Ловил я их на удочку, используя по совету аборигенов красную тряпочку вместо наживки. Клевали они неплохо, необходимое количество я наудил довольно быстро, однако рыболовные крючки на пользу им не пошли: до Питера ни одна не доехала, все по пути подохли вместе со своими паразитами.

Вот ужей, тех с легкостью удалось наловить сколько нужно. Я даже и план перевыполнил. Доехали они как нельзя лучше, и по возвращении я их всех сдал шефу в целости и сохранности. Он посадил их в большую стеклянную посудину, именуемую кристаллизатором, закрыл стеклянной же крышкой и отправился домой. Когда на следующее утро я пошел в Универ, то на вахте меня предупредили, что в библиотеку и в буфет ходить опасно, так как там началось нашествие ядовитых змей. Заподозрив неладное, я рванул на Кафедру и обнаружил, что крышка на кристаллизаторе сдвинута, и все три десятка моих ужей в нем отсутствуют. Понятно, я сразу же отправился в библиотеку, где обнаружил своего шефа, ползающего на карачках, и библиотечных барышень, с визгом стоящих на стульях. Штук пять змеек мы поймали и отправились в буфет, где отловили еще парочку. Остальные сгинули навеки. Не помню уже, были ли в спасенных ужах необходимые шефу паразиты.

Но главная неприятность ожидала меня в будущем. Как понятно, дипломницы, которым было поручено обучить меня всему, что положено выучить первокурснику на летней практике, пальцем о палец в этом отношении не ударили, только начальству кафедральному в этом не сознались. Зачет-то мне, понятно, с их слов поставили, но беда заключалась в том, что по тогдашним правилам студенты старших курсов должны были в рамках педагогической практики вести летние занятия с первокурсниками. Вот и мне после третьего курса дали группу. Скажу по секрету: на редкость трудно учить тому, о чем не имеешь даже отдаленного представления.

Ну-с, все это было просто лирическое отступление. Рассказ мой совершенно не об этом.

Поехали мы в Астрахань. Девицы уже в поезде сообразили, что они слабый пол, а я – сильный. Я салага-первокурсник, а они мудрые дипломницы. Поэтому они все больше полеживали на своих койках и командовали, а я команды исполнял. Так и доехали.

Из Астрахани нам нужно было добраться на самый глухой кордон Заповедника по имени Трехизбинка. Расположен он был далеко, почти в самой авандельте, и попасть туда можно было только водой. Ходил туда видавший виды паровой колесный катерок по имени «Эгретта». Это так цапля по-латински называется.

Сказать по совести, я был уверен, что колесное судоходство умерло лет сто назад. Не тут-то было. Помимо этой заповедной посудины стояли в Астраханском порту огромные пассажирские пароходы с многометровыми колесами. Вид у них был вполне ухоженный, но как они передвигаются, увидеть мне не удалось.

«Эгретта», закрывая копотью из своей гигантской трубы полнеба и смешно хлопая по воде плицами, неспеша тащилась по бесчисленным речкам, протокам и ерикам дельты между двумя плотными стенами камыша. Как они там находят дорогу в этом лабиринте, ума не приложу.

Дорога была дальняя, делать было нечего, и я спросил капитана, почему у Заповедника вместо современного винтового дизельного плавсредства имеется допотопное колесное паровое корыто. Капитан объяснил, что сейчас начало июня, половодье, поэтому протоки достаточно глубоки, но вот к концу лета, когда вода спадет, речки настолько обмелеют, что только на колесном катере и можно будет пройти, так как он катится колесами прямо по дну, как трактор. А вот винтовое судно как сядет на мель, так на ней и останется до самой весны. Теперь, по прошествии многих лет, я склонен думать, что хотя причина, действительно, и заключалась в мели, но была она, скорее, не речной, а финансовой.

Пришли мы на место поздно ночью. Темнотища – хоть глаз коли. Тут тебе не Питер, белых ночей не бывает. Только окошки в каком-то домике светятся, и отражаются в воде. Подошла к «Эгретте» большая лодка, с молчаливым гребцом, забрала нас и повезла к этим самым окошкам. Тут гребец привязал лодку к перилам крыльца и велел нам высаживаться. Был он на этом кордоне егерем, жил в доме один и следил за порядком на вверенном ему участке.

Усадил он нас за стол, дал каждому по здоровой миске янтарно-желтой ухи с большим куском вареного сазана, налил себе и мне по рюмке размером в полстакана, а девицам не налил. А еще дал вареной картошки и по вяленой рыбке. Я, вообще-то, был уже знаком с воблой и, сказать по совести, ее не любил. Не нравилось мне сосать соленую деревяшку. Но в гостях делать нечего, пришлось есть. Так вот, оказалось, что никакого отношения эта астраханская вобла (а называют ее там таранью) к сосновому полену не имеет. Мягкая, сочная, жир так по рукам и течет. Да еще икра в ней вкусноты необыкновенной. Да под рюмку...

Пока мы все не съели, рта егерь не раскрывал. После же ужина опять наполнил свою и мою рюмки и сказал, обращаясь ко мне:

—А тебе, милок, хорошо в бороде.

Очень он мне этим польстил. Бороду я начал отращивать дня четыре тому назад по случаю отбытия в экспедицию. Сам-то я, внимательно присмотревшись, видел ее в зеркале довольно отчетливо, а егерь вот разглядел с большого расстояния при тусклом свете керосиновой трехлинейной лампочки. Значит, уж и впрямь выросла настоящая мужская борода, а не жалкая мальчишеская трехдневная поросль.

Помолчали немного.

—Значит так, милок,— продолжил егерь разговор, продолжая обращаться исключительно ко мне,— старшим будешь. Сейчас отвезу вас в ваш дом. Завтра за тобой зайду и все покажу. Звать будешь меня дядя Саша, и не вздумай выкать.

Я и «хорошо» не успел сказать. Девицы наперебой закричали:

—Это мы старшие! Он же сопляк совсем, мальчишка! Его учить и учить, а вы его старшим назначаете!

—Я сказал: не выкать,— спокойно, но твердо произнес дядя Саша.— Не люблю. Мужик старший. Тут я начальник. Не спорить.

Никогда я не был жаворонком, но по молодости еще иногда просыпался с рассветом. Так и на следующий день после нашего прибытия в Трехизбинку. Девицы еще дрыхли без задних ног, когда я вылез из своего марлевого полога и вышел на крылечко. Для непосвященных вынужден объяснить, что спать просто под одеялом, как это принято в большинстве точек Земного шара, в Астраханском заповеднике невозможно: съедят комары. Посему над койкой устанавливают там специальную палатку, сшитую из марли. Называется она пологом, и без него ни один человек и суток выдержать в дельте не может, потому, что как ни задраивай все окна и двери, комар щелку все равно найдет.

Только утром, выйдя на крыльцо, оценил я все своеобразие места, в которое занесла меня шефова кандидатская. Ну, во-первых, название кордона следовало бы поменять, и называть его Двухизбинкой, потому что третье строение совершенно не было избой, хотя и имело вполне определенное и весьма полезное назначение. Сказать по совести, я был бы непрочь им воспользоваться, но как это сделать, оставалось неясным, ибо те двадцать метров, которые отделяли его от меня, представляли собой бурный поток. Стены обеих изб и этого третьего строения были погружены в воду, глубина которой оставалась неясной из-за невероятной мутности. Все три постройки были, по-видимому, обнесены забором, так как вокруг них из воды сантиметров на десять высовывались вытянутые в линию палки, весьма напоминавшие штакетник. Если это впечатление было не обманчивым, глубина на кордоне превышала метр. И, как минимум, на эту глубину уходили сваи, на которых стоял наш дом.

Тут и дядя Саша не замедлил появиться. Приплыл он из своей избы на большой лодке и притащил на буксире две поменьше. У этих что нос, что корма имели одинаковое устройство и были зашиты дощатым настилом. Эти лодчонки, он назвал их кулáсами, предназначались, как он сказал, для нас, большая же лодка, именуемая бударкой, служила дяде Саше главным средством передвижения. Весел куласам не полагалось. Ходить на них следовало, отталкиваясь специальным шестом, стоя на дощатом настиле, каковое искусство я и постигал ближайшую пару дней. Ибо им не владея, никуда нельзя было попасть, даже в то полезное строение, которое избой не назовешь.

А еще дядя Саша привез рыболовную сеть, которая должна была нас уберечь от голодной смерти. Сеть эту я под его руководством с некоторым трудом поставил метрах в десяти от дома. Показал он мне, как ее проверять, не снимая, и должен сказать, что не то чтобы голодная смерть нам не грозила. Съесть всю ту рыбу, которая в нее ежедневно попадала, было нам абсолютно не под силу. Улов бывал, как минимум, человек на десять. Кое-что я по совету и по рецепту дяди Саши подвялил, и мы с великим трудом притащили потом эти заготовки в Питер.

Но самое главное – дядя Саша привез мне мелкокалиберную винтовку и картофельный ящик патронов. Сделал он это вовсе не от доброго ко мне отношения, а по приказу вышестоящего начальства.

Тут нужны объяснения. Дело было в середине шестидесятых годов, Каспий стремительно отступал с каждым годом все ближе к иранской границе, а вместе с Каспием уходила в том же направлении и авандельта. Так вот, охраняемые Астраханским заповедником птичьи колонии, постепенно смещались к югу, поскольку населявшие их цапли, колпики, каравайки, пеликаны, лебеди и прочая околоводная шушера, понятия не имея о том, что границы охранной зоны утверждены чуть ли не самим Лукичем, самовольно из нее переселялись туда, где, по их понятиям, места для них были более подходящими. А вот бакланы оставались. У них требования к комфортабельности жилья ниже. Из всего этого заповедное начальство вывело заключение, что бакланы вытесняют прочих пернатых из Заповедника, а посему надо их отстреливать, чтобы все ценные охраняемые виды не чувствовали себя ущемленными. Поэтому каждый приезжий мужского пола раз в неделю был обязан участвовать в бойне. А раз так, то и полагались каждому такому приезжему и винтовка, и боеприпас.

Ну, по молодости и глупости высшие начальственные интересы меня не трогали. У меня настоящая винтовка! Ящик патронов за всю жизнь не расстрелять, а даже если и кончится, другой дадут! Романтика! Дикий Запад! Ку! Рычаг затвора вверх. Клакс! Рычаг на себя, из винтовки вылетает, сверкая на южном солнце дешевым латунным золотом, стреляная гильза. Клэн-н! Рычаг от себя, в патронник досылается новый патрон, затвор взведен, винтовка готова к бою. Стреляй – не хочу!

Так я и провел первые два-три дня, осваивая ремесло толкателя куласа шестом, развешивая на штакетнике мишени и пристреливая винтовку. И, надо сказать, во все трех начинаниях достиг заметного успеха. Вот это, я понимаю, практика! Это тебе не жучков рассматривать в душной аудитории загородной университетской базы в Старом Петергофе!

Девицы, впрочем, тоже не дремали. Были они, как и почти все у нас Кафедре, паразитологами, приехали в Заповедник изучать рыбьего паразита, но рыбу ловить никакую не умели. А с паразитом ведь как? Не поймаешь рыбешку, и не будет тебе материала для диплома. Сеть-то у нас, как я говорил, стояла. Ячея сороковка. Попадались в нее настоящие рыбы. Сазаны килограмма по два весом, лини килограммовые, язи не меньше. О жерехах уж и не говорю. Щук в руку длиной и в ногу толщиной я по совету дяди Саши отпускал обратно. Он о них выразился пренебрежительно:

—Щука – ведь она незавидная...

Но всех этих рыбах жил совсем не тот паразит. Нужен был такой, который живет в мелкой плотичке. Эта же последняя сквозь сорокамиллиметровую ячею проплывала, как сквозь Нарвские ворота. Пришлось мне эту плотичку удить. Дело это было несложное, но кое-какое время занимало. Скатав несколько маленьких хлебных шариков, я садился с удочкой прямо на крылечке и вынимал из воды ровно столько плотичек, сколько меня просили и того размера, который заказывали. Закинешь чуть подальше – покрупнее рыбки, чуть поближе – помельче. Забросил – вынул, забросил – вынул.

Сколько было тогда в этой дельте рыбы, просто уму непостижно. Мне даже иногда казалось, что и воды-то практически нет, рыба сплошная. Не знаю, как там сейчас.

А еще в мои обязанности входило готовить завтраки, обеды и ужины. Все потому, что у барышень на это времени не было: они собирали материал для диплома, а мне, недорослю и практиканту, делать было совершенно нечего (в основном потому, что девицы преподаванием мне практики так и не озаботились). Но я не грустил. Сварить уху на керогазе из пары язей – дело не хитрое (язи же и на второе), а посуду меня научил мыть все тот же дядя Саша. После обеда ее нужно было опустить в авоське с крыльца в воду, и плотички доводили ее прямо-таки до зеркального блеска.

Все было бы хорошо, только все три мудрые дипломницы были мной постоянно недовольны. Все время ворчали. И уха им надоела, и варю я ее не так, и пол я не подметаю, и рыбешек ловлю слишком долго, и вообще – сопляк, он и есть сопляк, чего от него ждать!

Но одно дело они делали сами. Это когда нужно было отправиться в поход к той самой третьей постройке, которая не была избой. Так до самого конца они и не овладели искусством хождения на шесте. Главная их ошибка заключалась в том, что они толкались, стоя на носу. Надо-то стоять на корме, иначе управлять куласиком просто невозможно, но они упорно держались своей методы, несмотря на мои советы и инструкции дяди Саши:

—А нам так удобнее!

В результате расстояние, преодолеваемое в три взмаха шестом, они покоряли минут за сорок. Носило их течением по всему двору (были там и стремнины, и водовороты) и только благодаря забору, не попали они в Каспий. Я же со злорадным интересом наблюдал в окошко этот бесплатный цирк.

Так прошло несколько дней, и настал, наконец, срок, когда нужно было применить приобретенные мною навыки хождения на шесте и стрельбы из винтовки.

С раннего утра дядя Саша пришел за мной на своей бударке, оснащенной на этот раз подвесным мотором «ЗИФ-5» (его поздние модификации были известны под названием «Стрела»), взял мой кулас на буксир, и повез по бесконечным ерикам в птичью колонию.

Добираться туда было не меньше часа, так что я имел возможность самым внимательным образом ознакомиться с местностью. Была она, надо сказать, довольно однообразна. Берегов, как таковых, у ериков этих не было, поскольку в половодье вся почти дельта Волги оказывается по водой. Но те места, где они к августу должны обозначиться, были отмечены густейшими зарослями камыша, которые на местном диалекте называются крепью. Слово на редкость удачное: легче, наверное, продраться сквозь крепостные стены, чем через эту самую крепь. Да к тому же днем на ней плотным слоем сидит комар, так что камыш имеет вовсе не зеленый цвет, а грязно-серый. Упаси Бог, подойдя к этому так называемому берегу, задеть чем-нибудь за камышную стену. Несмотря на жару, комар взовьется в таком количестве, что солнце померкнет. А, взовьясь, немедленно примется за свое основное дело. Тут уж ничто тебе не поможет. Уйти от него – номер дохлый. А вот цаплям на комара наплевать. Так и стоят себе через каждые сто или полтораста метров, изогнув шеи и подогнув одну ногу под себя. И не шелохнутся. Как это можно так стоять на одной ноге на быстром течении совершенно неподвижно – хоть убей, не понимаю.

Наконец пришли. Колония меня поразила до глубины души. Представьте себе абсолютно мертвый ивовый лес, залитый водой чуть ли не метр. Огромные раскидистые ивы, на которых остались только крупные ветви, сплошь покрыты птичьим пометом, как мелом вымазаны. И дух, как в курятнике. А на каждой, почитай, развилке, навалена куча хвороста – это гнездо, и в каждом гнезде по птице. Или колпик с носом-ложкой, или каравайка (ну совершенный священный ибис, только не розовый, а грязновато-коричневый). Но больше всего бакланов. Черные, большие, стоят столбиком и крылья развесили как флаги: сушат.

Дядя Саша принялся самокрутку крутить. Я тоже. Сознаться по совести, думал я тогда почему-то, что в экспедиции папиросы там всякие или, тем паче, сигареты курить не пристало. Купил еще в Питере десяток осьмушек махорки и принялся осваивать искусство изготовления самокруток. Не так и сложно оказалось, одна беда: используемая обычно для таких целей газеты «Правда» оказалась настолько вонючей, что никакого табачного дыма от махорки не оставалось. Складывалось полное впечатление, что дышишь паленой тряпкой. Пошел я в газетный ларек «Союзпечати», стоявший на Университетской набережной у ректорского входа в Alma mater, и скупил все, бывшие там газеты. Удивительным образом выяснилось, что наилучшим образом для курения махорки подходит «Humanité dimanche». Даже «Daily worker» был хуже. Вот из органа французской компартии я и скрутил себе самокрутку, но, думаю, дядя Саша внимание на это не обратил, так что парадоксальность использования иноземной газеты для чисто русских целей осталась ему неведомой.

—Это хорошо, что ты куришь, милок,— сказал он.— Кто не курит – тот баба.

Пока мы курили, дядя Саша объяснил мне задачу. Надо настрелять полный кулас бакланов. Он пойдет налево, я пойду направо. Как только справлюсь, встречаемся на этом самом месте, и домой.

—А если не справлюсь?

—Тогда греха немало. Должен справиться.

Справиться оказалось несложно. Бакланов кругом хоть пруд пруди, почитай на каждом дереве у них гнездо. Ку! Клакс! Клэн-н! Ба-бах! Ку! Клакс! Клэн-н! Ба-бах! Добыча так и сыплется в воду, успевай только подбирать. И пошел я палить направо и налево, совершенно не задумываясь по малолетству над тем, в каком это интересном природоохранном мероприятии я участвую по приказу дирекции Астраханского заповедника на той самой заповедной территории, границы которой чуть ли не сам Лукич утвердил на веки вечные собственноручно изданным декретом Совета народных комиссаров от тысяча девятьсот лохматого года.

В раж вошел, разошелся. Все мне мало трупов. Вот уже и кулас полнехонек, а туда же, прикидываю, как бы еще очередную тушку запихнуть. Пьян совершенно от крови и такая жажда убийства обуревает, что просто себя не помню. И так каждый раз повторялось при походе на эту бойню. Да и на неделе я все ждал, когда мне, наконец, разрешат заняться любимым отстрелом. Только уже по возвращении в Питер стало мне этих своих чувств и страшно и стыдно. Я потом четверть века ружья не мог взять в руки, и лишь голодные девяностые выгнали меня снова на охоту. Но это было уже совсем по-другому. Тогда уж я охотился по Закону Джунглей: для пропитания, а не для забавы. И не в заповеднике. И только в охотничий сезон, а не во время гнездованья. И бить старался селезней, а не уток.

Дядя Саша меня похвалил, что справился хорошо и быстро. Сказал, что надо торопиться домой, вот-вот «Эгретта» придет за бакланами.

—А куда их?

—В Астрахань, на базар.

—Да их разве можно есть?

—Парочку возьми себе. Девок своих накормишь, вишь они у тебя какие малохольные. Шкуру только обдери.

И верно, вкусной птицей оказался баклан. Я грудки и лапы изжарил, а из остального супу наварил. Девицы поначалу рожицы кривили, где это, мол, видано черт-те что лопать, но когда до дела дошло, так уписывали, что за ушам трешшало. Потом они все спрашивали, скоро ли на отстрел? Надоела им рыба...

Так и пошло. Раз в неделю в колонию, а остальное время – рыбные заготовки. Такие я научился под дяди Сашином руководством делать балыки из жереха, что пальчики оближешь. Золото, а не практика. И времени свободного оставалось много. Стал я осваивать окрестности. Беру удочки, с винтовкой, конечно, не расставаясь, и на кулас. Рыбешку девицам ужу для их дипломов и стреляю во что ни попадя, благо патронов полные карманы. Только вот никого мне убивать не разрешалось за пределами колонии. Очень это меня расстраивало.

Вода стала тем временем понемногу спадать. Островки кое-где появились, и на них сразу же обозначились ужи. Приплывали, видать откуда-то. Принялся шефу ужей ловить. А еще водились на этих островках жабы. Я таких жаб еще никогда не видел. Наши-то, северные, коричневато-сероватые такие, а там – абсолютно белые как неглазурованный фарфор, и расписаны ярко-зелеными пятнами с черной каймой. Неописуемой красоты жабы. Шефу они нужны не были, так я просто с ними играл и на красу их неземную любовался.

Так вот набрел я однажды в одном из своих походов на поле цветущего лотоса. Не удержался, сорвал один цветок и девицам притащил. Пусть, думаю, они все время на меня ворчат, плевать. Они дома сидят уж которую неделю, дальше этой самой неизбы выбраться боятся, так пускай хоть на сорванный лотос посмотрят.

Очень барышням лотос понравился. И пришла им в голову замечательная мысль устроить назавтра пикник. Они устроят себе выходной, а я их к этому лотосу отвезу. Бутылку «Мукузани» из загашника достали. Бутербродов каких-то наварганили. Посадил я их в кулас, шест в руки, винтовку на плечо и пошли себе потихоньку.

Пришли к лотосу. Солнце шпарит, лотос цветет, орех водяной, чилим называется, повсюду листики по воде раскинул, цапли вокруг стоят, добычу поджидают, лебедей пара плавает. И тишина. Только стрекозы крылышками шелестят, слепни жужжат, да пичуги какие-то мелкие где-то чирикают. Красота.

А рядом с лотосом неподалеку от камышной стены растет огромная раскидистая ива. Не такая, как в птичьей колонии. Живая, мощная, крона густая. Привязал я наш куласик к вековому стволу.

—Все, говорю, приехали. Давайте свои бутерброды.

Жуем бутерброды, винцом запиваем. Бутылка на солнце нагрелась, вино почти горячее, терпкое, ароматное. Просто благодать!

Только вот неожиданно обнаружилась в кроне ивы ворона, и давай каркать. Довольно противно это у нее получалось, и как-то все вокруг поувяло. И лотос уже не так красив стал, и лебеди, неуклюже захлопав по воде крыльями, снялись и полетели по своим делам, сделавшись похожими на простых гусей, и облачко откуда-то на солнышко набежало. Не стало той благодати.

Девицы расстроились.

—Вот,— говорят,— противная! Надоела! Все испортила!

Тут все мои гусарские амбиции как выскочат!

—Ах, надоела?— спрашиваю.— А вот мы ее сейчас!

Хвать винтовку. Передергиваю затвор: Ку! Клакс! Клэн-н! Только гильза стреляная булькнула за борт. Поднял я свое оружие стволом вверх и с вытянутой руки бабахнул наугад прямо в крону.

Замолчала ворона. «Испугалась», думаю. Но тут что-то там такое наверху зашуршало, ветки зашевелились, и шлепнулась несчастная птица носом в воду, распластав крылышки, прямо у самого борта.

Я, скажу честно, остолбенел. Не ожидал я такого эффекта.

Ну, а девицы все это восприняли совсем по-другому. Уважение я у них этим бездарным поступком заслужил. Уж лучше бы, по совести говоря, каким-нибудь другим способом. Они долго еще восторгались, говорили, что класс, что они никак не думали, что я такой я искусник и отменный стрелок. И ворчать на меня до самого конца нашей совместной практики перестали. За человека стали считать.

Бедная ворона, прости меня, дурака! Честное слово, я не желал тебе зла. В мои планы совершенно не входило тебя убивать. Я просто хотел порисоваться перед глупыми девчонками: вот, мол, я какой! До зубов вооружен и крайне опасен! Я и стрелял-то не целясь, просто вверх, понимая, что шанс попасть исчезающе мал, и посчитал его равным нулю. Это – роковая ошибка. Говорят, раз в году и швабра стреляет, причем, в этом случае, всегда без промаха. Ку-клакс-клэн – это никакой не Дикий Запад. Нет в нем ни малейшей романтики. Одно только бессмысленное убийство...

2010

Петербург

Вернуться к содержанию>>