А.Наумов. Мемуаразмы. Двухсерийный полярный детектив

Чего только не случается в жизни. Ну как мог я подумать, что окажусь вовлеченным в дело государственной важности? Это я-то, никому не нужный аспирантишка никому не известной биостанции? В Наты Пинкертоны я тоже никогда не метил. Трудно себе представить, чтобы я, гидробиолог, человек далекий от темных сторон бытия и стопроцентно штатский, оказался экспертом в вопросах криминалистики и занимался бы расследованием таинственного происшествия на Военно-морском флоте. И, однако же, был-таки подобный случай на заре моей карьеры. Скажу сразу совершенно откровенно: Шерлок Холмс из меня не получился. Я, впрочем, этому даже рад. Лучше уж я буду делать то, что умею, чем соваться в области, мне чуждые. Но что было, то было.

Дело происходило зимой, в середине, приблизительно, декабря. У меня была зимняя работа, и я пребывал на нашей Биостанции, хотя все мои коллеги давно уже вернулись в город. Холодный был год. Море давно стало, лед с полметра, не меньше.

Так вот, сижу я как-то утром в лаборатории, и вдруг слышу звук, в зимнее время странный: вроде бы как раскат грома, только очень уж для грома продолжительный. Выскочил я, обуреваемый любопытством, на крылечко и вижу в багровых лучах низкого полярного солнышка: посредине нашей губы всплыла атомная подводная лодка. Летом-то они у нас постоянно болтались. Полигон у них там был какой-то. Я ими, впрочем, мало интересовался, но знал, что всплывают они не бесшумно. Танки какие-то продувают, избавляются от балластных вод, поэтому поднимаются в облаке огромных воздушных пузырей с бульканьем и шипением. А тут еще и лед. Его же проломать надо. Отсюда и грохот. Посмотрел я на это дело, стало мне неинтересно, и пошел я обратно в лабораторию работать дальше.

Поработал до обеда и отправился домой, щи хлебать. Смотрю, заходит в нашу бухточку судно сопровождения: спасатель «СС-40». Ну, ясное дело. Лодки одни не ходят, за ними всегда целый шлейф надводного флота тянется. И всем-то им нужна вода, а у нас она лучшая на всем нашем побережье, поэтому уж если подводный пароход появился, жди что все сопровождение припрется бункероваться. Я к этому уже привык, но вот зимой и лодка, и спасатель на моей памяти появились впервые, поэтому я с изумлением наблюдал, как этот последний идет по полуметровому льду как по чистой воде, только торосы у него перед форштевнем встают и шуршат. Ну, думаю, у него и движок! Надо же! И пошел себе обедать.

Я хоть и исполняю обязанности начальника экспедиции, все эти военно-морские дела меня не касаются. Надо им воды − пускай набирают, мне-то что? Запретить я им не могу, да и не хочу, разрешения моего они спрашивать не станут, воды не жалко, все равно в море течет безо всякой пользы, а разговоры с ними разговаривать некогда, да и интересу никакого нет. У меня свои игрушки, а у них − свои. Делить нечего, а значит незачем и в контакты входить.

Днем я своей работой занимался, а когда настала ночь, лег спать.

Проснулся от яркого света. Не бывает у нас зимой так светло. Открываю глаза и вижу: прямо мне в рожу светит мощный такой фонарь. Ничего понять не могу: откуда фонарь, почему среди ночи у меня дома кто-то такую иллюминацию развел? Зажег свет и вижу: стоит надо мной мужик в военной форме. Он стоит, я лежу, поэтому погон мне снизу не разглядеть, значит, звания его определить не могу. Форма черная, стало быть, подводник.

Если бы кто из наших работяг, то вопроса бы не было: пришел спрашивать шила, но у подводников шила этого пруд пруди, причем и качество с нашим несравнимое, значит, другое у него дело.

—Собачье сало от человеческого отличить можешь?

—Мудило ты, а не биолог. Ладно, завтра разберемся. Спи пока.

И ушел, дверь за собой не закрывши, а на дворе зима, и в коридоре, между прочим, минус десять.

Иду утром в лабораторию. Смотрю, спасателя уже нет, а на его месте у пирса стоит буксир. Судя по флагу, тоже военно-морской, но ничего другого, что бы показывало его принадлежность к краснознаменному флоту, не обнаруживается. Цвету не шарового, а черного, ободранный какой-то весь, обшарпанный. И номера он не имеет, как прочие порядочные военные суда. Зато есть название, и написано оно уставом XIV века, да еще и с ериком на конце: «Святогоръ». А год-то на дворе 74-й: ни устав кирилловский, ни тем более старая орфография не поощряются, на Военно-морском флоте − тем паче. Странный буксир.

Да мне-то какое дело. Наберут воды и пойдут себе по своим делам задним ходом по майне, которую вчера спасатель проломал. А у меня свои заботы, мне надо опыт снимать, а потом еще пробы разбирать. Короче, не до буксиров мне, работать надо.

Снял я опыт, новый поставил, покурил. Смотрю − самое время двигаться поближе к щам. Наваристые такие, помнится, у меня в тот раз щи получились. Есть их без рюмки было просто преступление, не говоря уж о том, что и грех. Иду домой, только снег под ногами скрипит, да от мысли о щах слюни так и текут.

А буксир все у пирса отирается. Ничего себе, думаю, у него бункер. Столько времени никак воды набрать не может. Впрочем, не до него. Быстренько обедать, да садится за пробы. Время жмет.

Поставил я щи на плитку и за водкой пошел. Холодильника у меня не было, так я вместо морозилки использовал коридор. Мясо я там хранил, подвесив к потолку на веревочке (это от станционных полканов) и водку в углу под кучей грязных тряпок прятал (а это от их хозяев).

Навернул я щец, и только было собрался переходить к кашке, как вдруг слышу в дверь стучат, и входит совершенно неизвестный мне человек в штатском городском пальто и в бобриковой шапке пирожком. Здоровается вежливенько и снимет пальтецо, под которым обнаруживается черная тройка и галстук в косую полоску. Ничего не понимаю. Не одеваются тут у нас так. Если с буксира, то почему не в форме? Если откуда-то с берега, так почему не в ватнике и не тряпичной ушанке? Да и как в этом случае попал сюда? По колено в снегу брел двадцать верст по бездорожью в отутюженных брюках со стрелкой и в ботиночках вместо валенок?

Приятный такой молодой человек, чуть постарше меня, лет так тридцати. Представляется гость, говорит, что он с буксира и просит разрешения войти. Приглашаю, конечно, но вот, надо же, какая незадача: водку-то я убрать не успел. На столе стоит, на самом видом месте, почти полная бутылка. Не то, что было мне жалко гостя угостить, просто рюмку свою я уже выпил, а дополнительные возлияния в мои планы не входили: работать мне было надо. Но делать нечего. Предлагаю. А он любезно так соглашается. Не откажется он от рюмки. Просто даже с удовольствием примет, тем более что разговор предстоит длительный, а дело такое, что без полбанки не разобраться.

Достал я закуску, какая была: грибков солененьких, лучку, хлебушка. Наливаю. Чокнулись за знакомство, перешли на ты и выпили. Грибком с лучком закусили, хлебушком занюхали и по второй налили. Тут как раз дымком потянуло. Это, значит, сгорела моя кашка на плитке, пока мы любезничали и водку пили. Ну, да и черт бы с ней, с кашкой.

Выпили по третьей. Самое время к делу переходить. Ясно ведь, что не визит вежливости он наносить явился.

—Ты,— говорю,— наверное, тоже меня про собачье сало хочешь спросить?

—Так-то оно так,— отвечает,— только дело-то посерьезнее, и сало тут на сáмом пятнадцатом месте.

Объясняет: человек у них на судне пропал, да не сегодня ночью, пока они воду у пирса брали, а позавчера вечером, когда они еще в открытом море были. Весь буксир обыскали, нет нигде, но в одном гальюне все переборки и палуба облеплены клочьями какого-то сала вперемежку с собачьей шерстью.

—Наливай!.. Говорил же: без полбанки не разобраться.

Сообщили они командованию. Командование велело выяснить, куда человек делся и доложить. Они говорят, что уже сделали, что могли, и больше сделать ничего не могут. А командование в ответ, что, мол, есть там поблизости биостанция. Науку, дескать, привлеките, пусть они, дармоеды, поработают на благо Отечества. Вот они и пришли, а поскольку изо всей науки на Станции я один, то мне и заниматься этим делом.

Вот, думаю, положеньице. С одной стороны, конечно, ихнее командование мне не указ, а с другой − неловко как-то отказывать. Беда у людей. Еще по одной налили. Теперь уж все равно. Работать сегодня всяко не получится.

—Слушай,— говорю,— я чего не понимаю: мы-то как помочь можем? Есть же специальные службы. Милиция, там, КГБ. Их-то почему не спросить?

—Ты, что,— отвечает.— Им и знать не положено, что он у нас на борту был. Это тайна военная. Он ведь у нас не матрос там какой-нибудь. Начальник секретнейшего КБ. Акустикой мы тут занимаемся. Это и обнаружение кораблей противника, и собственная маскировка. Он такую штуку придумал, что американцы за его изобретение любые деньги заплатят. Так что эти твои спецслужбы и знать-то не должны, что он вообще существует на свете, а ты говоришь.

—Так ты и не знаешь,— отвечает.— А что командование приказало тебе этим вопросом заниматься, так ему видней. Наливай, что ли.

—Понимаешь,— говорит мой гость,— если его волной смыло, или матросики наши его зарезали, так все бы ничего. Главное: а вдруг его американцы украли?!

—Нет, не было. Да какая теперь волна. Все сплошь ледовые поля, негде ей разгуляться.

—Да мало ли, как. Подошли на шлюпке и сняли, а потом посадили на вертак и поминай как звали.

—Должны, конечно, но могли и не увидать ничего.

—А вот пойдем на буксир, сам поймешь. Да ты наливай, не стесняйся.

Бутылка, говоря по правде, уже кончилась. Пошел я за второй, благо запас у меня был.

—А что, матросики действительно могли зарезать?

—Была бы. Но могли просто за борт выбросить.

—Так собака, говоришь, не облысела? Шерсть вся на месте?

—Да если б и облысела. Собака-то черная, а шерсть − рыжая.

Короче, зашли мы в тупик. А тут, как назло, и бутылка кончилась. Каким-то шестым чувством понял мой гость, что третью я доставать не стану, и говорит:

—Ладно, пошли на судно. Сам все посмотришь, акт составим, да и дело с концом. Без акта нам уходить отсюда нельзя. Сам подумай: лодка тут у нас не какая-нибудь, а стратегического назначения,— и называет мне номер модели с какими-то буквами, начисто теперь уже не помню ни того, ни другого.— У нее в надводном положении (не помню, сколько узлов), а в подводном (к моему удивлению оказалось существенно больше), одних ядерных боеголовок (столько-то штук). Если этот наш дядька к американцам попадет, так он один знает, как ее обнаружить: сам же маскировку акустическую к ней изобретал. И начальству надо доложить определенно: помер он или сбежал. От этого, сам понимаешь, зависит, менять ли систему маскировки.

В голове у меня уже немного, честно говоря, шумело, но надо, так надо. Пошли на буксир.

Впечатление произвел он меня странное. Суда военные я к этому времени уже повидал, поэтому меня поразила страшная грязь на палубе и немыслимый кавардак. Да и матросики показались мне странноватыми. Формы на них никакой не было, ватники какие-то засаленные и рваные, вата изо всех дыр торчит, рожи небритые, полупьяные, и вида самого уголовного. Смотрят мрачно и злобно, того и гляди, и впрямь, зарежут за рупь-целковый и не задумаются.

Для начала пошли мы в каюту пропавшего секретного акустика, ознакомиться с обстановкой. Тут я не выдержал и спросил своего спутника, как это может быть на военном судне такая странная обстановка?

—Да никакое оно не военное,— отвечает.— Буксир мы в Архангельске зафрахтовали, потому что для нас места на флоте сопровождения не было. Ну, видишь ли, зима, все приличные моряки в отгулах. Набрали всякую шваль. Теперь вот мучаемся.

Посочувствовал я ему, и приступили мы к осмотру каюты. Каюта, как каюта, грязно только очень, плафоны над койками не горят, стулья ломанные и пластик на столе ножом исцарапан, а из царапин такие слова складываются, что лучше уж я их повторять не буду. Чемодан у переборки стоит. Открыли мы его, в нем обнаружились носки да рубашки, частью грязные, частью чистые, костюм, шарфик и еще что-то. Портфель на койке лежит. В портфеле паспорт, бумаги какие-то, деньги, рублей пятьсот, и почему-то электробритва. Все. Бумаги мой новый приятель смотреть мне не дал: секретные, говорит, но все на месте.

Пошли в гальюн. Шерсти там собачьей я не обнаружил. Вместо нее были неопределенного вида махры грязно-желтого цвета, обрывки какой-то шерстяной ветоши. Переборки выпачканы чем-то серовато-белым, может салом, а может и не салом. Может смазкой какой-то.

Потом по всему судну прошли. Из подозрительных предметов обнаружили только несметное количество бутылок из-под водки. Они были во всех помещениях, не исключая машины и ходовой рубки. Установили мы только один заслуживающий внимание факт: кроме самого акустика пропали только его пальто и шапка. Деньги, личные документы и служебные бумаги − все на месте.

Пошли к капитану. Он оказался пожилым, вполне приличным человеком. Команду свою боялся как черт ладана, но все же каждого по очереди вызвал к себе в каюту, для ответа на один единственный вопрос: видели ли они что-нибудь подозрительное в ночь с такого-то на такое-то. Оказалось, что никто ничего не видел.

Составили акт: мы, нижеподписавшиеся, и так далее. И пошел я домой отсыпаться, а на утро ни буксира, ни спасателя, ни лодки уже не было, и чем кончилась эта история, осталось для меня неизвестным.

Сам-то я думаю, что пошел он, бедолага, ночью в гальюн, поскользнулся на обледенелой палубе, да и сыграл за борт, благо на палубе такое творилось, что не только человек мог улететь куда угодно, но сам черт, и тот в темноте переломал бы ноги. В акт, понятно, эти мои соображения не попали.

Доделал я свою работу, и к Новому году домой поехал, а о сале собачьем и думать забыл.

Труд наш гидробиологический делится на две почти равновеликие части: на полевые исследования и камеральную обработку. Первая половина приятная. На природе, на свежем воздухе, в море. Вода, правда, в нем холодная и мокрая, а грунт, где живут мои звери[1], грязный и вонючий, но не беда. На этот случай существует баня. Нет на свете ничего краше, чем баня после рейса. Никогда этого городскому жителю не понять, даже если он такой любитель париться, что в баню ходит ежедневно. В нашем деле это просто как душ Шарко. Залезаешь на полок грязный, замерзший, уставший как собака, а слезаешь чистый, распаренный, преисполненный бодрости и готовый к новым подвигам, которые чаще всего сводятся к кружке ледяного пива. В общем, полевую сторону своей работы я люблю.

Но есть еще и камеральная. Эта хуже. Существует в народе мнение, что сидим мы в чистеньких уютных кабинетиках, бездельничаем и проедаем в несметном количестве народные денежки. Ну, не знаю, может кто и сидит. Я вот, например, только в самое последнее время попал в относительно сносное помещение, а первые десять лет своей головокружительной карьеры работал в комнате, оборудованной на чердаке, где летом было нестерпимо жарко, осенью лило с потока, зимой становилось невыносимо холодно, а весной одолевали комары. Вторые же пятнадцать − в подвале, где во все сезоны было одинаково сыро, грязно и воняло плесенью. И в обоих чистых уютных кабинетиках сидело нас человек по шесть−семь на площади, где и двоих-то разместить трудно. При этом получаемое нами несметное количество народных денежек вполне спасало нас от голодной смерти.

Так вот, сижу я как-то раз в своем чердачном кабинетике и пытаюсь под гвалт коллег писать статью. А статьи, между нами говоря,− наша основная продукция, то, ради чего мы в поле работаем. И написаны они должны быть хорошо, иначе никто их печатать не станет.

Сижу, смотрю тупо на машинку с наполовину исписанным листом жеванной желтой бумаги, которую нам выдавали на институтском складе, и мучительно вспоминаю, какую такую удачную фразу я придумал, когда моего коллегу позвали к телефону. Не успел я ее записать, а теперь вот волей неволей все мое внимание переключено на то, что он там кричит в коридоре в наш расхлябанный телефон:

—Да нет, что ты, я и сам по городу боюсь…— Ну-у, не знаю…— Нет…— Ха, ха, ха…— А? Что?..— Алё, алё…— Да, слышу…— Да, есть тут один…— Спрошу, спрошу…— Да нет, я перезвоню…— Ну, пока!

Только он повесил трубку, фраза мгновенно вспомнилась, и я срочно загрохотал своим заслуженным «Ундервудом» (Главный представитель для всей Россiи Г. ГЕРЛЯХЪ Варшава ул. Чистая 4. Отдѣленiя: Петроградъ Невскiй пр. 19; Москва Б. Лубянка 14).

А коллега уже тут как тут. Объясняет, зачем его позвали к телефону. Дело в том, что приятель его машину купил, ИЖ-комби называется. Сам-то он работает где-то на Севере, там и права получил. На этом его Севере аккурат полторы улицы, по которым ездит единственный простуженный ГАЗик, так что приятель моего сослуживца никогда по городским стогнам не ездил, и как это делается, не знает. А машину нужно зарегистрировать в трех, что ли, дневный срок. Так он моего коллегу попросил отогнать ее в ГАИ, но тот и сам чувствует себя за рулем неуверенно, вот он и подумал, не пригласить ли меня.

—Ладно,— говорю.— Давай съездим, вот только абзац допишу. А ты пока звони, пусть они там машину заводят и печку раскочегаривают, чтоб к нашему приезду в тачке был ташкент.

Поехали. Конец февраля, морозище лютый. Прибыли на стоянку, где хранилось девятьсот килограммов ижевской сборки, а приятель моего коллеги со своим братом терзают стартер. Почти уже аккумулятор посадили, а машина ни в какую не хочет заводиться. Сел я за руль, глянул на приборный щиток и спрашиваю:

—Так, что ли и заводили? А заслонку закрывать кто будет?

Вытянул кнопку подсоса, только к ключику прикоснулся, движок и заурчал.

Это теперь, когда все покупают машины чуть ли не через день, регистрация занимает не меньше суток, а то и больше. В те же времена никакой очереди у заветных окошечек не было, и сидели за ними изнывающие от безделья милицейские чины. Все дело заняло не больше часу, мы с моим сослуживцем и замерзнуть-то не успели, как счастливый приятель выскочил с новеньким техпаспортом и с номерами подмышкой. Передний длинненький, задний квадратненький, оба черные, блестящие, цифры снега белей, и серия ЛЕЩ. Порадовались мы, что слово получилось осмысленное, и поехали обратно на стоянку.

По дороге приятель бутылку коньяку купил − отпраздновать.

Ну что бутылка коньяку на четверых мужиков?! По сто грамм налили, она и кончилась.

—Давай, шило неси,— говорит приятель брату.

Я, честно говоря, поежился. Знаю я, что такое это шило и как его мужики обычно употребляют. Мы его сейчас водой из-под крана разведем, станет оно вонючим и теплым, пузырьками мерзкими пойдет, а мне придется эту гадость глотать, потому что обижать хозяев неудобно.

И верно. Принес брат шило, приятель немедленно сунул его под кран, развел на глазок, пальцем горлышко заткнул, встряхнул пару раз, чтобы пузырьки вышли, и разливает по стаканам. Надо пить, делать нечего.

Пью, и понять ничего не могу: ну, пузырьки все, конечно, не вышли; ну, ясное дело, теплое; но вонь-то где? Вполне пить можно, хотя лучше бы и остудить.

—Это где ж такое невонючее шило берут?— спрашиваю.

—Да нам на работе его выдают. А что, бывает вонючее?

—Еще как бывает!— отвечаю.— А ты сам кем работаешь-то?

—Да капитан я,— говорит.— Лодкой подводной командую.

Посмотрел я на него: парень видный, профиль героический, в голосе металл, в глазах блеск алмазный. Такому на второстепенной посудине не место. Наверняка на самой важной субмарине служит. Я и спрашиваю его, что, мол, не на такой ли модели (и называю номер с теми буквами, которые мне мой давешний друг называл, когда я случай с собачьим салом расследовал), у которой столько узлов в надводном положении и существенно больше в подводном, и которая несет столько-то стратегических ядерных боеголовок, а обычных тактических торпед столько-то?

Смотрю, профиль моего капитана хоть и сохраняет героическое обличие, но алмазный блеск в его глазах несколько потускнел, и забегали в них такие синенькие болотные огонечки.

—Да так, — говорю,— ничего особенного, кроме того, что пару месяцев назад у вас на Северном флоте с борта буксира «Святогор» начальник одного московского акустического КБ пропал. То ли за борт ночью свалился, то ли к американцам сбежал.

—Ты хоть понимаешь, чтó ты говоришь?— спрашивает.— Об этом случае даже младший офицерский состав ничего не знает. Только штаб и командиры судов.

—Понимаю,— говорю.— Но понимаю и кому говорю. Я об этом на каждом углу не треплюсь. Только по моим сведениям, эта информация распространена несколько шире. Я, во всяком случае, не от начальника штаба узнал.

Тут мне во все продолжение моего полярного детектива единственный раз удалось блестяще разыграть роль Шерлока Холмса.

—А вот это,— говорю,— уже моя профессиональная тайна. И рад бы сказать, но не имею права.

А он, бедняга, совсем поскучнел. И беседа застольная как-то завяла, брат капитанов совсем съежился, коллега мой, чтоб разрядить обстановку, анекдот рассказал, но всем известный и не слишком смешной. Нет, думаю, надо поднимать настроение. И рассказал историю, которая случилась со мной год назад, и была связана как с атомными подводными лодками, так и с шилом.

История эта произошла, когда я был на первом курсе аспирантуры. Как я уже рассказывал в первой серии, подводные лодки постоянно ошивались вблизи нашей Станции. Что-то такое на них отлаживали, прежде чем отправлялись они на свою патрульную службу в Северном Ледовитом Океане. А раз так, то и команда была на них особая. Было этих специальных экипажей не то три, не то четыре, теперь уже не упомню, но суть дела в том, что сколько экипажей, столько и капитанов. И все они были знакомы с нашим начальством. Всё потому, что надоедало им хуже горькой редьки сидеть взаперти в своих тесных подводных каютах, и они пользовались любой возможностью вырваться на берег. А у нас и места прекрасные, и люди работают интеллигентные, так что получали бравые навигаторы возможность и отдохнуть, и в баньке попариться, и время провести в приятной беседе. Чем и пользовались. А за удовольствие надо платить, посему они всегда захватывали с собой своего удивительного шила, которое я впервые попробовал только в процессе празднования регистрации ИЖа-комби (см. начало второй серии). Ну, по совести сказать, в основном были эти капитаны людьми вполне приличными, но затесался среди них один такой любитель дерябнуть, что привозил с собой чуть ли не канистру, и, когда все удостоенные с ним общения разумно расходились по домам, продолжал отдыхать самостоятельно до тех самых пор, пока на него не слетал Морфей, и могло это случится в самом неожиданном месте. Я, понятно, в число избранных не входил, лично с капитанами не общался, но в нашем крошечном коллективе скрыть ничего невозможно. Был и я в курсе всех событий.

Так вот, раз во время визита этого любителя шила собирался я в один небольшой рейс за материалом для своей работы. Тралы гружу на борт, дночерпатели и прочие свои гидробиологические снасти. Был у нас тогда такой маленький пароходик СТБ − средний траловый бот. Но хоть суденышко было невелико, капитан на нем был самый настоящий, нраву строго и принципов твердых как железо. С таким не забалуешь.

Таскаю я на пароход свое барахло и вижу: заходит в нашу бухточку дизельный вельбот и везет бравого капитана второго ранга в форме моряка подводного флота. Высаживается военный человек на берег, идет на судно и спрашивает нашего шкипера, не на его ли судне находится командир подводной лодки. А тот отвечает, что пьяниц он у себя на борту не держит, чем они занимаются, не знает и где пребывают, не интересуется. Но и посетитель тоже не лыком шит. Говорит, что любителя шила срочно требует на связь командующий Северным Военно-морским флотом, и отдал приказ немедленно доставить его на борт, причем приказ этот распространяется на все плавсредства, как военные, так и гражданские, а посему сам он отправляется исполнять обязанности командира судна, а приказ переадресует нам. Повернулся и сел в свой вельбот, только мы его и видели.

Не выносил наш капитан, чтобы с ним так разговаривали, да еще при команде, да и аспирантишка этот (то бишь, ваш покорный слуга) тоже тут крутится. Он сам командовать привык, и не терпел, чтобы им помыкали, но осушаться командующего Северным Военно-морским флотом не рискнул. Однако из положения вышел с честью: мгновенно перевел приказ на меня. Найти и доставить в пять минут. Отходим, отвозим командира на его подводный пароход, а там уж и пойдем работать по своей программе. Я, ясное дело, ослушаться тоже могу. Бегу искать алкаша этого чертова.

Не в пять минут, правда, но нашел. Он за скалку небольшую спрятался, там Морфей его и настиг. Только кокарда блестит на солнышке, она и выдала.

Найти − нашел, но доставить на борт не могу. Не в силах я разомкнуть объятия бога сна. Спит капитан подводного парохода, даже не мычит, когда я его трясу. А волочь эту тушу по всем камням, да по траве, да по гнилым мосткам триста метров сил у меня нет. Да и желание, говоря по правде, невелико. Пошел на судно, докладываю: так, мол, и так. Местопребывание их превосходительства обнаружил, но как их на борт препроводить не могу знать, потому как они в состоянии бессознательном, и необходимы усилия всего экипажа.

Капитан наш вошел в положение: велел боцману из двух багров и манильского троса изготовить носилки и отрядил палубную команду мне в помощь. Принесли мы доблестного морского волка на пароход, на палубу положили, отдали концы и пошли сдавать нашу драгоценную добычу на подводную лодку.

Первый и последний раз в жизни увидел я вблизи боевую единицу атомного подводного флота. Зрелище, доложу я вам, впечатляющее. С берега-то они смотрятся довольно прозаически. Блямба такая темная с горбом посредине, и все, ничего особенного.

Но когда подходишь поближе, и видишь, что подлодка ошвартована к четырем бочкам, стоящим по углам квадрата со стороной в пару кабельтовых, начинаешь проникаться уважением. Тем более что только та часть корпуса, которая торчит из воды, занимает в длину процентов семьдесят этого расстояния, а уж о том, что там под поверхностью, можно только догадываться. А посередь корпуса возвышается надстройка. То ли рубка ходовая, то ли еще что, черт его знает, но только сооружение это существенно выше наших мачт. Так-то говоря, весь наш пароход можно внутрь этой надстройки засунуть, и еще место останется. А сверху там, видимо, что-то вроде палубы устроено. Толком мне этого не видно, но на то похоже, потому что вся подвахта там выстроилась во фрунт встречать командира.

Понятья не имею, как эти подводные пароходы устроены. Должны же быть на них какие-нибудь люки. Как-то ведь они эти свои дизельные вельботы спускают на воду. Но если люки и есть, то задраены они наглухо и следа их не видно. И как будет попадать военный капитан на свою лодку − умища не приложу. Одна надежда: на нашего штатского капитана. А он стоит себе в рубке как утес и только подает указания рулевому да поигрывает ручкой машинного телеграфа.

Подошли к самому борту. Ни кнехтов никаких не видать, ни битенгов, куда концы заводить совершенно неясно, да никто и принимать их не спешит. Все наверху, на надстройке. Корпус у лодки черный весь такой, резиной, что ли какой-то покрыт, ни на что, похожее на палубу, и намека нет.

Тут как раз соприкоснулись мы бортами, и вижу я, что между нашими судами остается полоска воды метра полтора шириной, а то и все два. Ну, ясно. Основная часть корпуса лодки под поверхностью. Он там много шире, чем нам видно.

Капитан наш, видать, это предвидел. Высунулся из рубки и велел запустить траловую лебедку, а груз соответствующим образом остропить и взять на глаголь-гак. Так он и сказал: груз.

Завязали наши матросики у военного капитана подмышками стоп каким-то специально для этой цели предназначенным узлом, на огон ваера вертлюг подцепили, к вертлюгу − гак, на этот последний завели петлю стропа, да еще шкертик к гаку привязали, чтобы можно было его отдать, когда груз будет доставлен по месту назначения. Тут наш капитан приказал подобрать ваер, вывести стрелу за борт и майнать помалу военного капитана на вверенное ему судно.

Понять ничего не могу. Как же он внутрь-то попадет? Не вижу я никаких входных отверстий. Спросил боцмана. А он, молча, на надстройку мне показал и принялся за свою траловую лебедку. Тут и я увидел: по надстройке идет на головокружительную высоту скоб-трап. По нему и трезвому-то лезть − удовольствие нулевое, а уж как не вяжущий лыка капитан поползет, я и представить себе не состоянии.

Тут выяснилось, что вынос нашей стрелы маловат немного. Майнаем мы командира, крутится он потихоньку на вертлюге, и отчетливо видно, что опустится как раз на урезе воды. Так и вышло. От пояса лежит бедняга на поверхности корпуса, и ниже − в воде, а она у нас совсем не тропическая. Впрочем, это даже на пользу делу пошло. Сразу же начался процесс отрезвления. Заерзал командир, шевелиться начал и стал предпринимать попытки выползти на сухое место. Но резина эта, или чем там подлодки покрывают, прескользкая, видать, штуковина. Все больше мой герой вниз съезжает, почти уже по шею погрузился. Да и судно наше ветерком в сторону относит помаленьку.

—Вирай,— говорит наш капитан,— сейчас подработаю, снова попробуем.

Ни черта маневр не помог. Барахтается бедолага в холодной воде как лягушка, а выбраться на борт никак не может. И хоть бы кто с надстройки спустился помочь, но, видать, не дозволяется Уставом тащить за шкварник из воды старшего по званию. Так все строем наверху и стоят по стойке смирно.

Голь, однако, на выдумки хитра. Матросики наши быстро сообразили, что делать. Отвязали от багров манильский канат, благо носилки больше не нужны, баграми этими раскачали трос и аккуратно так опустили командира на самую середку корпуса. Тут наш капитан приказал за шкертик дернуть, глаголь-гак отдать и полными ходами идти к намеченной для работы точке, так что как взбирался любитель шила по скоб-трапу, осталось для меня покрытым военной тайной.

Не помог мой рассказ. Стало даже, как будто, даже еще хуже. Хозяин наш вяло как-то сказал:

—Знаю я эту историю. Этого капитана сразу же разжаловали и на берег списали. Большой скандал был. Так что больше ты его не увидишь. А команду тогда нарочно наверху выстроили, чтобы свидетели были. Он своим пьянством, понимаешь, всех достал, так они этим вызовом командующего воспользовались, чтобы от него избавиться. Вот ведь, черт побери, скрываем, скрываем, думаем, что никакая информация не просочится, а все всё равно всё знают.

Тут мои собутыльники все как по команде посмотрели на свои стопки, и дошло до меня, что сморозил я невольно весьма неудачный каламбур.

Тут как раз и время прощаться пришло. Стали хозяева благодарить меня за помощь, лицемерно звали дружить, мы даже телефонами обменялись, но больше так никогда и не встречались.

Я же со своей стороны навек зарекся заниматься впредь детективной практикой, и это данное самому себе слово держу неукоснительно.

[1] Вообще-то, животные, которыми я занимаюсь, не звери никакие, потому что они вовсе не млекопитающие, а разные червячки, рачки да ракушки, но таков уж устоявшийся профессиональный жаргон.