А.Наумов. Мемуаразмы. Василий Петрович

Жизнь Василия Петровича начиналась со счастливого и безоблачного детства. Был он веселым ласковым котенком, гонял по всем комнатам клубок ниток, ловил привязанную к веревочке бумажку и очень любил шуршать газетой, которою читал по вечерам хозяин. Была у него мисочка, куда по утрам наливали молока, и блюдечко, в которое клали кусочки рыбы. Хозяйская дочка называла его Васенькой, гладила по голове и чесала ему за ушком, а он мурлыкал и терся мордочкой о ее ноги.

Так прошла первая зима его жизни – в теплой уютной квартире, где можно было спать на мягком диване и не заботиться о том, откуда берется молоко в мисочке и рыба в блюдечке. Хозяевам своим Васенька доверял безоговорочно.

К тому времени, когда зима кончилась, Васенька подрос и стал молодым резвым котиком. Жизнь его, впрочем, не изменилась, и ему и в голову не приходило, что у других котов она может течь не так гладко, как у него.

А в начале лета посадили Васю в корзинку и повезли на поезде далеко-далеко. Он-то, конечно, не понял, зачем это нужно. По его представлениям и так было все просто замечательно, но дело в том, что его хозяева работали на нашей биостанции, и у них начался полевой сезон, а оставить Васю было не с кем, вот они и взяли его с собой.

Началась для Васи совсем другая жизнь. С одной стороны на биостанции ему понравилось. Были там места, заросшие густой травой и кустарником, где можно было прятаться и очень весело играть. Неподалеку росли высокие деревья, на которые было страшно интересно забираться, и под которыми жили в норках маленькие юркие зверьки с тоненькими хвостиками. Эти зверьки издавали невероятно аппетитный запах, и ловить их доставляло огромное удовольствие. Но пойманных зверьков Вася не ел, так как всегда бывал сыт. Добычу свою он относил хозяевам. Он был благодарным котиком и, как умел, о них заботился. Ведь они целый день были заняты на работе и не могли принимать участие в его увлекательной охоте.

Рано утром Вася уходил гулять, ловил зверьков с тоненькими хвостиками, а потом возвращался домой в большую просторную теплую комнату, съедал свой завтрак, который давали ему хозяева, и ложился на хозяйскую кровать вздремнуть часок–другой. Среди дня он ходил играть в траве и лазить по деревьям, а на ночь уютно устраивался на старом кресле, стоявшем между окном и печкой.

Но были и отрицательные стороны. Оказалось, что помимо хозяев на биостанции жили и другие люди. Среди них попадались крайне несимпатичные личности. Эти безо всякого повода норовили пнуть Васю ногой и неприятным голосом кричали:

Этих людей часто сопровождали большие звери. Они были много крупнее Васи, они отвратительно пахли и у них имелись угрожающего размера зубы. А еще они издавали резкие, громкие и крайне немелодичные звуки. Поначалу Вася, привыкший к тому, что все вокруг относятся к нему дружески и ласково, вздумал было с ними поиграть, не обращая внимания на их запах, но те желания играть не выражали. Более того, один из этих зверей явно решил, что Вася вполне годится на роль маленького зверька с тонким хвостиком, и попытался на него охотиться. И тут выяснилось, что Вася окончательно повзрослел, и теперь уже не котик, а настоящий кот. Он не стал убегать, а выгнул спину дугой, распушил хвост, зашипел и показал зверю лапу с выпущенными когтями. Зверь все понял и благоразумно ретировался. Но и Василий все понял. Больше он в дружеские отношения с этими тварями вступать не стремился, а, встретив кого-нибудь из них, недвусмысленно объяснял им, что он – не охотничий объект, и в обиду себя не даст.

А еще Василий нашел себе подругу, кошку по имени Мурка. Правда чаще всего она его прогоняла, но время от времени становилась доброй и отзывчивой, и тогда они играли в удивительно интересные игры, описывать которые у меня сейчас нет времени.

В общем, надо сказать, что лето Василий провел весело и интересно. А потом начались дожди, и гулять он стал реже, потому, что ему было неприятно ходить по мокрой земле, да и шерсть намокала, а это не каждому нравится. Вспомнилась ему большая теплая квартира с мисочкой и блюдечком, с клубком ниток и шуршащей газетой.

Но однажды выдалось теплое сухое утро, и хозяин, открыв дверь, сказал:

И Василий побежал ловить зверьков с тоненькими хвостиками. А вот когда он вернулся, неся хозяевам в зубах свою добычу, то оказалось, что окно закрыто, дверь заперта, и попасть домой он не может. Такого еще ни разу за все лето не было. Василий очень удивился. Он просидел в коридоре у дверей несколько часов, надеясь, что вот придут хозяева и дадут ему позавтракать. Но они все не шли и не шли. И тогда он свою добычу первый раз в жизни съел сам. А вечером пришел один из тех людей, которые норовили пнуть его ногой, и он вышвырнул Василия из коридора и запер входную дверь. Василий всю ночь просидел под окном и ждал, когда оно откроется. Но окно не открылось. Под утро пошел дождь, и промокший Василий забрался в подвал. Там не было ни хозяйской кровати, ни уютного кресла, ни блюдечка, ничего – только пыль, песок и какие-то старые стружки.

Пришлось Василию менять образ жизни. Играть в траве и лазать по деревьям стало некогда. Приходилось чуть ли не весь день добывать себе пропитание. Одно дело поймать зверька с тоненьким хвостиком ради удовольствия, и совсем другое – наловить их столько, чтобы не умереть с голоду. Дождь, не дождь, а надо каждый день ходить на охоту. А еще приходилось прятаться от людей, потому что на биостанции остались только те неприятные личности, которые кричали: «Васька, пшел вон!» Они кидали в него камнями, приговаривая:

—Надо этого Ваську утопить, а то он нам тут всех птиц переловит.

Птиц, впрочем, кроме ворон, почти никаких не осталось. Все они куда-то сами подевались, и Василий тут был совершенно ни при чем. А ворону поймать он был бы и рад, но такая добыча была ему не по когтям.

Честно говоря, неприятные личности сильно преувеличивали охотничьи таланты Василия. Никаких птиц, даже самых нерасторопных и мелких, он ловить не умел. Да и как он мог этому научиться, если ему каждое утро давали досыта рыбы и молока? Коты ведь охотятся на пернатых не от хорошей жизни.

Дальше дела Василия пошли еще хуже. Мурка куда-то пропала, и остался он один-одинешенек. Сделалось очень холодно, и земля покрылась чем-то белым и рыхлым, по которому было трудно ходить, а зверьки с тоненькими хвостиками под всем этим спрятались. Стало, прямо скажем, голодновато. Тут бы Василию и конец, но не все люди пинали его ногами и грозились утопить. Была на биостанции одна сердобольная старушка, и она время от времени приносила Василию к его подвалу консервную банку, наполненную теплой жидкостью, от которой исходил слабый мясной запах, и в которой плавали прямоугольные кусочки какой-то разваренной зеленоватой травы. Иногда даже крошечный кусочек мяса попадался. На редкость, надо сказать, мерзкое пойло, но голод – не тетка. Другого не было.

А потом поверхность белого и рыхлого немного затвердела, так что по ней стало можно передвигаться, почти не проваливаясь, и стал Василий ходить в то место, где росли большие деревья и жили зверьки с тоненькими хвостиками. Там он постепенно научился их ловить, когда они на мгновение выбирались наверх, и даже иногда небольших желтых птичек с черными крылышками и синей шапочкой, которые, одни из немногих, не пропали, когда начались дожди. Сказать, что Василий жировал и обжирался, было бы неправдой, но призрак голодной смерти отступил окончательно. Он освоился в новой обстановке, многому научился и стал жить своим умом, не вспоминая больше о мисочке с молоком и шуршащей газете. Очень эта вторая зима в жизни Василия была не похожа на первую.

Когда я появился на биостанции в качестве аспиранта, Василий не был уже и котом. Это был матерый котяра в расцвете лет. Теперь он не задирал хвост трубой, как делают домашние коты, воображая, что они – центр мироздания. Хвост свой он держал опущенным и слегка загнутым на конце кверху, как поступают тигры и леопарды, используя его не для демонстрации собственного мнимого величия, а в качестве руля и балансира при быстром беге с резкими поворотами. И мурлыкать он уже давно навсегда перестал. Теперь никто не грозился его утопить, никто не пинал ногами. Как-то в голову никому не приходило. Относились к нему с уважением и называли Василием Петровичем, хотя близких отношений у него ни с кем не было. Хозяева так и не вернулись, что разрушило его детские наивные представления о людском благородстве. Стал он относиться к людям недоверчиво, памятуя с каким коварством его отправили гулять, вместо того чтобы взять с собой домой в теплую уютную квартиру. И осуждать его трудно.

Бывший хозяин Василия Петровича перестал ездить на биостанцию, так как принялся писать большую научную книгу (сказать к слову, писал он ее лет десять, а потом вышел на пенсию, и писать перестал). Так вот, он, этот бывший хозяин, каждого, кто возвращался с биостанции, обязательно спрашивал:

—Ну, как там мой кот? Я очень за него волнуюсь. Вы уж его там не обижайте.

Когда этот вопрос он задал мне (а я только что вернулся после длительной зимовки, причем зима была особенно лютой), я, будучи молодым и невоспитанным хамом, ответил ему вопросом на вопрос:

—А чего ж ты его там бросил на произвол судьбы, если так о нем волнуешься?

Вышло так, что мы с Василием Петровичем быстро сошлись. У нас было много общего. Оба мы (хоть и по разным причинам, о чем ниже) не любили станционных собак, у обоих был невысокий общественный статус, оба мы избегали большого шумного общества, оба рано столкнулись с предательством близких людей, оба на собственном горьком опыте испытали женское коварство и непостоянство, и поэтому оба искали утешения в мужской дружбе. Но чтобы было понятно, как началось наше знакомство, придется немного отклониться в сторону.

В те времена на биостанции сотрудников было много, а жилых помещений – мало, поэтому уважаемые люди имели постоянные апартаменты, а остальные – всякие там аспиранты-лаборанты жили по пять–шесть человек в одной комнате. Не помню уж точно, сколько нас жило в той из них, где поселили меня. Помню только, что у одного из них была собака – огромная немецкая овчарка, которую хозяин всю зиму водил на какие-то собачьи курсы и обучал разным сторожевым кунштюкам. Среди прочих собачьих искусств, была она выучена задерживать пьяных. Другой же мой сосед был большим любителем пропустить рюмашку–другую, причем не всегда умел соблюсти меру. Короче, в один прекрасный день любитель рюмашек оказался в больнице с прокушенной шеей и сильно подранной грудью, собака поступила на работу в местную милицию, а ее хозяин работы на биостанции лишился. Эта история имела для меня важные последствия, а именно: воспитала во мне нелюбовь к станционным собакам и привила отвращение к жизни в общежитиях.

Собак на станции было много. Все они делились на две основные категории: были среди них бездомные, так сказать, общественные, а были и такие, что имели хозяев. Первые были до отвращения одинаковые дворняги, которых специалисты за внешнее сходство с лайками называют лайкоидами, а вторые принадлежали к самым разнообразным породам – от болонок до боксеров включительно. Была даже одна невероятно породистая борзая сучка, за которой нужно было зорко следить, чтобы она не согрешила с псами иных пород, а тем паче с каким-нибудь презренным лайкоидом. Поскольку собак было принято содержать на вольном выпасе, хозяин борзой сшил ей юбку из мелкоячеистой сети во избежание мезальянсов. По-видимому, он был не в курсе той прописной истины, что юбка любви не помеха, и еще никого не уберегла от нежелательных инцидентов.

Общественные лайкоиды обычно отирались возле столовой, где их подкармливала станционная повариха, а разношерстная свора породистых аристократов с лаем носилась по всей станции. Впрочем, иногда две довольно противные и злобные рыжие карельские лайки отделялись от общей стаи и, прыгая часами вокруг сосны, росшей под нашим окном, облаивали ветку, на которой в прошлом году сидела белка. И ежедневно все кобели, как первой, так и второй категории устраивали небольшой конкурс с целью установить кто из них на свете всех не то чтобы милее, а всех старше и сильнее. Несмотря на гонор псов с голубой кровью, призовые места неизменно доставались тем, у которых кровь была обычного красного цвета. Впрочем, в этом в значительной мере бывали виноваты хозяева, которые энергично вытаскивали за хвосты своих питомцев из воющего и рычащего клубка. Разнимать лайкоидов было некому, и они, украшенные боевыми шрамами, гордо властвовали над презренной городской интеллигенцией.

Эта последняя, покусанная и униженная, обычно забивалась в подвал того дома, где мы жили с хозяином сторожевой овчарки и любителем рюмашек, и, расположившись под полом нашей комнаты, всю ночь, скуля и повизгивая, зализывала полученные в честном бою раны. Не могу сказать, что это способствовало спокойному и здоровому нашему сну. Скорее, наоборот. Утром поверженные вылезали на свет Божий в довольно жалком виде: шерсть выдрана клоками, на ней спекшаяся в грязно-синие потеки благородная голубая кровь, вид потрепанный и обескураженный. Все это, однако, не мешало им снова и снова принимать участие в очередных разборках.

Впрочем, со временем псы второй категории, утратив надежду на общестанционное лидерство, принялись устраивать свой собственный турнир. Таким образом, ежедневно их стали проводить два: частный и общий. Ну, общий кончался уже описанным образом, а вот в частном стали выявлять свои лидеры. И это привело к серьезным конфликтам между хозяевами. Тут нужно сделать краткое отступление и пояснить некоторые детали внутристанционных отношений.

Дело в том, что один из станционных сотрудников имел несчастье развестись с женой и жениться на другой женщине. Оно бы и ничего, дело житейское, с кем не бывает. Беда была только в том, что и бывшая и настоящая супруги – обе работали на нашей станции, и у обеих было по кобельку. Так вот, кобелек новой жены (не подозревая, конечно, о последствиях) принялся систематически избивать кобелька старой. Мужская часть станционного коллектива большого значения этому факту не придала, а вот женская раскололась на два непримиримых лагеря. При этом в одном лагере считали, что раз уж отбила мужа, то и сиди тише воды, ниже травы и не натравливай своего пса на любимца покинутой супруги. Мнение же другого лагеря заключалось в том, что поверженную конкурентку следует добить до конца, поэтому ссорить псов совершенно необходимо. Любопытно, что ни тем, ни другим и в голову не приходило, что кобельки дерутся по собственной инициативе.

В результате противоборства описанных лагерей, для того чтобы унять агрессивные действия новой жены, животрепещущий вопрос о собачьих драках был вынесен на рассмотрение станционного профкома. Поскольку аспирантам для успешной защиты будущей диссертации было необходимо иметь общественную нагрузку, их обязательно избирали либо в партийные, либо в профсоюзные комитеты. Так как в партии я не состоял, то моя общественная карьера была определена однозначно. Меня кооптировали в профком. А раз так, то я был вынужден со всей ответственностью разбирать жалобы бывшей супруги и объяснительные записки новой. Заседали мы по несколько раз в неделю, собрания длились подолгу и проходили крайне бурно и экспансивно. Попутно выяснилось, что и в обоих противоборствующих лагерях нет полного единства. И в них случались неприятные факты кровавых драк домашних питомцев, которые тоже приходилось обсуждать. А тут еще выяснилось, что в процессе растаскивания псов за хвосты, те в запале стали покусывать и усмирителей. Дело разрасталось как снежный ком.

Если говорить честно, то в аспирантуру я поступал совершенно с иной целью, мне надо было работать, а не заниматься собачьей проблемой. И чем дольше я ей занимался, чем больше выли псы под полом нашей комнаты, чем громче они лаяли во время драк и в свободное от них время, тем меньше я их любил.

Читателю может показаться, что я – собаконенавистник. Спешу оправдаться. Я не против собак. Я даже за них. Я только против того, чтобы они мешали людям. И не собаки виноваты. Виноваты их хозяева. Среди моих сослуживцев попадались и такие, у которых жили совершенно замечательные псы, на шаг от них не отходившие и никакого участия в общественной собачьей жизни не принимавшие. С этими у меня всегда были прекрасные отношения. Что же касается бытовавшей у нас практики содержания общественных лайкоидов, то по этому поводу у меня есть твердое мнение, что такое явление абсолютно недопустимо. Хотя уже бы потому, что это просто опасно. Собачья стая – все равно, что волчья, но с одним исключением: собаки не боятся человека. Волк же человека боится, так как мы ходим, поднявшись на дыбы, что для любого дикого зверя означает угрозу.

Я никогда не забуду, как обитавшая на городских помойках возле моего питерского дома стая одичавших собак загрызла и съела молодую женщину. Волки нападают только на лежащего человека. Собаки же напали на идущего.

Надо сказать, что в плохом отношении к станционным собакам я был не одинок. Не все принимали участие в создании дикой собачьей стаи, и это последняя досаждала не только мне. Кроме того, наши паразитологи стали жаловаться, что морские улитки на пятикилометровом участке берега, примыкающего к станции, растеряли всех паразитов. Несведущему человеку это огорчение может показаться забавным, поэтому поясню, что паразиты улиток распространяются птицами, и если паразиты отсутствуют, значит и птиц вокруг нет. А нет их потому, что все они разогнаны собаками и на значительной площади вокруг станции не гнездятся. Понятно, что это сдвигает экологическое равновесие и на суше и в море, следовательно проблема воющей и рычащей своры заметно выходит за рамки профсоюзного разбирательства семейных дрязг, и имеет прямое отношение к природоохранным вопросам.

События принимали все более серьезный оборот, все больше людей оказывалось в них замешано. Это очень обеспокоило заместителя заведующего станцией по хозчасти, который не забывал и о прокушенной шее любителя рюмашек. Для того чтобы положить конец творящемуся на полевой базе безобразию, он представил начальнику экспедиции проект приказа, который должен был, по его мнению, навести необходимый порядок. Привожу этот замечательный документ полностью:

О мерах по дальнейшему легурированию содержания
домашних животных на станции

В последнее време участились случаи покусания людей и других учасьников экспедиции. В связи с этим с целью прекращения покусания и других нещасных случаев травматизма на производстве приказываю согласно нижеследывающева.

1. Выгул собак производить в строго обозначеное каждова сотрудника време.

2. Производство выгула производить в отведеных местах.

3. Во време производства выгула собак каждова сотрудника держать на поводке.

4. Запретить производство выгула собак каждова сотрудника без намордника.

5. Ежедневно записывать в журнал выгула собак каждова сотрудника.

6. Отчетность по соблюдению выгула представлять мне лично по понидельникам.

7. Ответственость возложить на исполняющева обязанности начальника экспедиции.

Вы и представить себе не можете, как отреагировал на этот удивительный приказопроект начальник экспедиции, человек умный, за словом в карман не лазивший и чувства юмора отнюдь не лишенный. А раз не можете, то я и описывать это не стану.

К сожалению, документ никак не регламентировал производство выгула лайкоидов, которые тоже норовили совершать случаи покусания, если проходивший мимо них человек не предъявлял им пропуска в виде кусочка колбасы. Это недвусмысленно указывает на то, что коррупция начинается не сверху, а снизу.

Короче говоря, жил я весело. Дни проводил на профсоюзных собраниях, по вечерам любитель рюмашек, излеченный в местной больнице от случая покусания и сильно развернувшийся после отбытия овчарки на милицейскую службу, требовал, чтобы я его уважал вполне определенным образом, а именно: не брезговал пьяным обществом его самого и его приятелей; по ночам же выли под полом псы. В общем, я быстро понял, что так дальше продолжаться не может. Нужно было искать другое жилье, и нашел я его в бывшей дизельной. Когда-то раньше электричества на станции не было, и для разных хозяйственных и научных нужд крутили крошечный двадцатисильный дизелек, для которого была построена будочка размером два на два с половиной метра. Дизелек уже давно выкинули на свалку, будочка пустовала, и я устроил в ней нары, притащил какой-то шкафчик, который служил мне и буфетом, и столом, нашел где-то табуретку и устроился на новом месте. Надо понимать, что тем самым я грубо нарушил станционные традиции, так как стал обладателем отдельного жилья, которое мне по моему общественному статусу не полагалось. Поэтому я вызвал нездоровую зависть представителей своего социального слоя и справедливый гнев уважаемых людей, которым очень не понравилось, что я самовольно поднялся на не причитавшуюся мне ступеньку иерархической лестницы и тем самым приблизился к небожителям. Зам по АХЧ (тот самый, автор проекта приказа) строго сказал мне, что, мол, нечего жить по всяким избушкам, когда есть благоустроенное общежитие, и собрался было меня выселить, хоть дизельная эта никому нужна не была и уже пару лет стояла совершенно пустой. Выручил начальник экспедиции, заявивший, что если мне нравится там жить, то и пусть, он не возражает.

От любителя рюмашек я таким образом избавился, а вот от профсоюзных собраний – нет. И хоть под моей койкой псы больше не скулили, потому что в моей избушке не было подвала, совсем их избежать мне не удалось. Дело в том, что неподалеку от меня жил один уважаемый человек, и был он владельцем мелкой и мерзкой болонки, которая обладала чрезвычайно тонким и визгливым голосом. То, что сам уважаемый человек смотрел на меня с осуждением, я, в общем-то, пережил, а вот постоянный лай собачонки мне, сказать по совести, досаждал изрядно, но я решил с этим смириться. Все-таки прежний образ жизни был много хуже.

Приблизительно тогда же совершил я и другой проступок. Я перестал ходить в столовую, называвшуюся на станционном жаргоне общепитом. Как-то подумалось мне, что вот когда посадят, тогда я и наемся баланды от пуза, а пока не посадили, можно и нормально питаться. Так само собой получилось, что я совершенно оторвался от коллектива, что в те времена ни коим образом не поощрялось. Стал я презираемым обществом отщепенцем, и это, скорее всего, и привлекло к моим дверям Василия Петровича, такого же отверженного, как и я.

Он пришел на второй или на третий день после моего новоселья, заглянул в открытую дверь и деликатно попросил разрешения войти. Мы уже были шапочно знакомы, и я ему симпатизировал хотя бы по одному тому, что он не лаял, не выл, не скулил, ни с кем не дрался, держался с достоинством и не подавал никаких заявлений в профком. Поэтому я искренне обрадовался и самому визиту Василия Петровича, и возможности свести с ним более короткое знакомство.

—Заходите, Василий Петрович,— сказал я,— конечно же, заходите. Очень рад и польщен.

Я как раз собирался ужинать и предложил Василию Петровичу присоединиться. Он любезно согласился, и я угостил его мясом, единственным, которое продавали тогда в местном магазине, расположенном в трех десятках километров от нашей станции в небольшом поселке,– тушеной кониной. Уважаемые люди этими консервами брезговали, поэтому на общепите мясные блюда были редкостью, но нам с Василием Петровичем они пришлись вполне по душе. К ужину я обычно выпивал рюмку водки (но не надо думать, что я следовал примеру описанного выше любителя; до состояния задержания сторожевой овчаркой я старался не доходить). Я налил себе и предложил Василию Петровичу. Он вежливо отказался, сказав, что водки не пьет, но если у меня найдется капля валерьянки, то он с удовольствием составит мне компанию. Валерьянка, на счастье, была, и мы выпили по маленькой за всеобщее здоровье. Надо отдать Василию Петровичу должное: он, как и все добрые коты, любил выпить каплю валерьянки, но, в отличие от многих, никогда ею не злоупотреблял.

После ужина немного поболтали о том, о сем. Я давно знал, что понимать котов совсем несложно, особенно, когда собеседников волнуют одни и те же проблемы, было бы желание. Так что беседовали мы в основном о станционных собаках, которые нам обоим доставляли массу неприятностей. Затем Василий Петрович, не желая казаться навязчивым, сослался на неотложные дела и собрался уходить, а я со своей стороны пригласил его заходить почаще.

Он на минутку забежал через день, сообщил, что очень торопится, так как по его сведениям на станцию заползла гадюка, а это весьма лакомая добыча. Ее хватает на два дня, это тебе не полевки, которых нужно поймать в день штук пять, а то и шесть.

Честно говоря, я усомнился в искренности моего нового друга. Никак я не мог поверить, что кот, даже такой матерый, может успешно охотиться на столь опасное животное. Надо сказать, что это было мое первое и последнее сомнение. Василий Петрович никогда не лгал и действительно умел ловить гадюк, в чем мне потом приходилось не раз убеждаться. Выследив змею, он начинал прыгать вокруг нее вертикально вверх метра на полтора, и в какой-то момент приземлялся точно ей на спину у самой головы и молниеносно вонзал зубы ей в шею. Вся операция занимала минуту, от силы – две. Это была виртуозная работа мастера высокого класса. Затем он, не торопясь, съедал переднюю половину гадюки, а хвост уносил в свой подвал, где было прохладно в любую погоду, для того чтобы сохранить еду до следующего дня. Как все коты, он не любил несвежее мясо.

Очень скоро Василий Петрович стал заходить ко мне каждый вечер. Мы вместе ужинали, а потом подолгу беседовали на самые разные темы. Как-то раз в порыве откровенности он рассказал, как оказался на станции. Я был очень удивлен. Его бывшего хозяина я хорошо знал, и всегда считал порядочным человеком. Удивило меня и то, что обиды на него Василий Петрович не держал. Просто перестал доверять людям, и только для меня делал исключение. Я же со своей стороны старался его доверия не утратить.

Случай же встать на защиту Василия Петровича не замедлил представиться.

Приехал к нам на станцию поработать один уважаемый человек из другого института. (Не могу не отметить, что его, как и всех уважаемых людей, не поселили в благоустроенном общежитии, но это в скобках). Как-то раз встретился ему Василий Петрович, и он обратил внимание, что у того на левом ухе есть небольшой округлый участок, лишенный шерсти. Это был один из многочисленных шрамов, которые покрывали все тело моего полосатого друга. Жизнь его была не из легких, он давно привык к многочисленным ранениям, и не обращал на них внимания. А вот приезжий уважаемый человек обратил.

Был у нас на станции обычай в девять часов утра собираться на пирсе, черт знает, с какой целью. Но тот, кто этот обычай игнорировал, подвергался остракизму. Приходилось появляться. Так вот, когда приезжий уважаемый человек заметил у Василия Петровича шрам на ухе, то он посчитал своим долгом сообщить об этом руководству станции во время утренней встречи в следующих выражениях:

—Тут у вас всякие кошки бегают, так имейте в виду: у одной из них стригущий лишай на левом ухе.

Я сразу понял, о ком речь, и куда клонит уважаемый человек, поэтому посчитал необходимым пояснить.

—Это не стригущий лишай. Это – шрам,— сказал я.

—Развели антисанитарию,— продолжал приезжий уважаемый человек, не обращая на меня внимания.— Кошки какие-то. Вот пойдут тут у вас эпидемии, увидите.

—Это – мой кот,— сказал я,— у него шрам на ухе. Просто шрам.

—Помолчи, когда тебя не спрашивают,— ответил мне приезжий уважаемый человек.

Тут все другие уважаемые люди на меня зашикали и зашумели:

—Как ты позволяешь себе разговаривать с профессором?! Он воевал, он старше тебя в два раза, он тебе в отцы годится. У нас тут дети, а ты со своим котом.

—Ну, что вы. Мне в отцы годятся только вежливые и умные люди.

Что тут поднялось, описывать не стану, но после взрыва возмущения дискуссия перешла на деловые рельсы.

Наш судовой первый механик, дед по-флотски, заявил:

—Да в чем проблема? Утоплю его, и дело с концом.

—Тебя, сопляка, не спросили,— ответил дед. (Замечу в скобках, что сопляку было тридцать без малого, а деду тридцать с небольшим хвостиком).

Когда Василий Петрович пришел по обыкновению ко мне поужинать, я рассказал ему, что произошло утром на пирсе, и предложил отсидеться у меня дома недельку–другую, пока страсти не улягутся. Но он только посмялся и дал понять, что топить его собираются не первый раз.

А через день к ужину он не явился. Не было его и через два дня, и через три. Я забеспокоился, стал спрашивать, не видел ли его кто-нибудь, но никто ничего определенного сказать мне не мог. И тут я случайно подслушал разговор двух студентов, которые со смехом вспоминали, как во время последнего рейса за продуктами выбросили за борт какую-то кошку.

—Сволочь поганая,— и единственный раз в жизни съездил человеку по морде.

С тех пор прошло тридцать лет, и дед до сих пор относится ко мне с большим уважением.

Как и многие другие люди, дед, зная, что кошки не любят ходить по лужам и не купаются, думал, что и плавать они не умеют. Невежество деда спасло Василию Петровичу жизнь. Механик швырнул его за борт в десяти километрах от станции, причем до берега было метров четыреста. Он был уверен, что кот сразу же утонет, и поэтому не озаботился камнем на шею. Каково же было его изумление, когда Василий Петрович немедленно вынырнул, тряхнул головой и уверенно поплыл к берегу. Стало ясно, что попытка утопления не удалась. Ведь не останавливать же судно из-за какого-то кота.

Что и говорить, не сладко пришлось Василию Петровичу. Вода была холодной, и он сразу же сильно озяб. Мокрая шерсть тянула вниз, держаться на поверхности скоро стало очень трудно, да и проплыть такое расстояние даже в теплой воде коту нелегко. Но он плыл и плыл, выбиваясь из сил, прекрасно понимая, что остановиться – значит утонуть. И он доплыл. Шатаясь от усталости, выполз на берег и, обессиленный, упал на галечную россыпь. На его счастье только что начался отлив, и у него было в запасе почти двенадцать часов для отдыха. Стоял солнечный день, шерсть стала высыхать, но это не согрело его, а охладило еще больше: испарение, как известно, сопровождается падением температуры испаряющейся жидкости. Нам, безволосым, это непонятно, но не зря коты избегают морских ванн: они-то хорошо знают, чем кончаются купанья.

Через пару часов Василий Петрович отдохнул настолько, что смог сесть и попытался просушить шерсть единственным доступным ему способом: начал ее вылизывать. Это ему не удалось. Выяснилось, что морская вода не имеет ничего общего с дождевой: у нее оказался такой горько-соленый вкус, что вылизываться было невозможно. Тем не менее, он успел наглотаться морской соли, и у него еще несколько дней после этого не проходило расстройство желудка.

Шерсть постепенно высохла сама и вся стала переливаться алмазным блеском от покрывших ее мелких кристалликов соли, но он еще долго не мог согреться, и его била крупная дрожь. Кроме того, высыхающая ость слиплась в беспорядочные космы, а подшерсток свалялся в соленый войлок, что тоже не способствовало нормальной терморегуляции. И Василий Петрович простудился. Надо сказать, что коты вообще тяжело переносят простуду, но в его случае это было особенно опасно: он был очень далеко от дома, где имел бы возможность отлежаться в своем подвале, и где я мог бы о нем позаботиться. Кроме того, простуженный кот с заложенным носом теряет обоняние, а это означает с одной стороны голод, а с другой – невозможность вовремя заметить врага.

В общем, Василий Петрович имел все основания по достоинству оценить наблюдательность приезжего уважаемого человека. Но он не стал этого делать. Он просто пошел домой. Пошел, не зная дороги, руководствуясь только своей удивительной кошачьей способностью к ориентации.

Даже для здорового кота десятикилометровое расстояние – не шутка. Что же касается больного, вымотанного почти полукилометровым заплывом в ледяной воде, оно, можно сказать, практически непреодолимо. Он шел целую неделю. По километру с небольшим в день. Он почти ничего не ел, так как, лишенный обоняния, не мог находить полевок, да и ловить их он не смог бы, даже если бы нашел. Он был для этого слишком болен, слаб и измучен. Его донимал понос, его бил озноб. Но он упрямо шел, и шел вперед до тех пор, пока не падал от усталости и тогда подолгу спал, даже не заботясь о том, чтобы спрятаться от лисиц и росомах.

Я до сих пор горжусь тем, что он пришел не в свой подвал, а ко мне. Значит, доверял и рассчитывал на поддержку.

Боже мой, в каком он был виде! Его было трудно узнать. Воспаленные глаза гноились и слезились. Свалявшаяся шерсть уже давно утратила алмазное сияние и стала просто невероятно грязной, в ней запутались хвоинки, обломки тонких веточек и брусничные листья. Сам он был худ, как щепка – кожа да кости, и едва держался на лапах.

Я побоялся накормить его сразу досыта, и давал ему по несколько раз в день немного тушеной конины. В первую порцию я вложил четверть таблетки аспирина. Я промыл ему глаза спитым чаем. Я положил его на свою койку и укутал старым свитером. И уже на следующий день ему стало заметно лучше. Настолько, что я даже нагрел воды и вымыл его в тазике, а затем завернул в полотенце, высушил шерсть и вычесал их нее весь мусор. Василий Петрович безропотно перенес все лечебные мероприятия, и на третий день после своего возвращения начал сам вылизываться. Его могучий организм брал свое и решительно боролся с болезнью. Он стал быстро поправляться, и уже через неделю важно расхаживал по всей дизельной и сам забирался на мою койку. Но чихал он еще долго.

Слух о возвращении Василия Петровича быстро распространился по всей станции, хоть я никому ничего не рассказывал. Он стал героем дня, его авторитет вырос чрезвычайно. Очень многие заходили навестить его и почти все приносили какие-нибудь гостинцы: кусочек колбаски, ложечку сметаны и прочие кошачьи лакомства. Дары Василий Петрович принимал с достоинством и с благодарностью. Он был явно польщен всеобщим вниманием. Лежа на моей койке и благосклонно жмурясь, посматривал на посетителей желтыми глазами, и, потягиваясь, запускал когти в мое одеяло.

Заглянул даже как-то раз приезжий уважаемый человек. Выглядел он смущенно, осмотрел шрам на ухе, взял свои слова о стригущем лишае назад и угостил Василия Петровича кусочком телячьей колбасы, а тот не поминал ему зла.

—Кот вернулся. Теперь, если с ним что-нибудь случится, я не стану выяснять причин, а сразу же пойду бить тебе морду.

—Что ты, что ты,— успокоил он меня.— Ничего ему больше не будет, ручаюсь тебе.

В общем, после этого случая мы с дедом подружились. Он ведь, в сущности, был совсем неплохим парнем.

Василий Петрович смог вернуться к прежнему образу жизни недели через две. Я не стал его удерживать. Я понимал, что для того, чтобы пережить приближающуюся зиму, он должен быть в форме и постоянно тренироваться, а не прохлаждаться на моей койке, полизывая принесенную гостями сметанку.

Впрочем, мне и самому предстояло провести бóльшую часть зимы на станции. Этого требовала моя работа, о которой я тут распространяться не буду. И я стал готовиться к зимовке. Для этого утеплил мою будочку и устроил в ней небольшую печку, а Василий Петрович помогал мне, показывая, какие места надо заделать, чтобы туда не смогли пролезть полевки. Уж кто-кто, а он в этом толк понимал.

Когда я вернулся на станцию осенью после краткого отпуска, Василий Петрович был уже совершенно здоров, и сразу же пришел ко мне с визитом. За ужином мы с ним немного выпили за встречу: я водки, а он валерьянки.

В тот год зима установилась неожиданно рано. Море начало замерзать уже в конце октября, а в начале ноября выпал обильный снег, после чего наступили трескучие морозы. Завернуло под тридцать. Сотрудники давно уехали в город, а остававшиеся на станции немногочисленные рабочие уговаривали меня переселиться в общагу, где по их словам было тепло, а не мерзнуть в бывшей дизельной. Но я остался у себя. Как-то не хотелось мне в эту общагу, куда собрались не только люди, но и все лайкоиды. Я уже пожил в одной комнате со сторожевой овчаркой, и решил, что совершенствовать эту сторону жизненного опыта совсем не обязательно.

Да и холодно в моей халупе не было. Правда, наверху было так жарко, что рубашку приходилось снимать, а вода в ведре на полу замерзала, но в среднем температура была комнатой, и это меня устраивало, ведь я был молод и здоров, а потому и не обращал внимания на вертикальный термический градиент в своем жилье. Хуже было с полевками. Они не могли уже проникать ко мне через те дыры, которые я заделал по совету Василия Петровича, но это нисколько не мешало им прогрызать новые. Преисполненные хозяйственного рвения, они принялись интенсивно наводить порядок в моих хранилищах.

Полевок можно понять. Жизнь зимой в лесу не из легких даже для таких запасливых зверей, как мышевидные грызуны. А вот другим, которые летом не делают кладовых, приходится еще хуже. Среди этих, не строящих амбаров лесных жителей, есть, в частности, лисы, и они повадились захаживать к нам на станцию для того, чтобы рыться на нашей помойке в поисках съестного. К лисам я относился много лучше, чем к станционным собакам, и поэтому меня неприятно поразила их совершенно собачья манера разбрасывать консервные банки по довольной обширной территории вокруг источника скудной пищи.

Ну, с этой лисьей привычкой я поделать ничего не мог, а вот полевок решил воспитать: очень уж мне не понравилось, что они хозяйничают в моих припасах. С этой благородной воспитательной целью я предложил Василию Петровичу пожить немного у меня. Он подумал, и согласился с условием, что в светлое время, которое сократилось уже часов до трех, он будет обходить дозором свои владенья. На том и порешили.

Трудно даже описать, как меняется зимой внешний вид нашей станции. Снегу обычно бывает очень много, и тропинки превращаются в метровой глубины траншеи. Снег скрывает небольшие неровности рельефа и подчеркивает те, что побольше, так как возле них наметает большие сугробы. И, что самое главное, становится очень чисто, ибо все наши свалки скрываются под толстой снежной пеленой. Солнце едва поднимается над горизонтом, все предметы отбрасывают длинные, совершенно синие тени, а южная сторона неба светится медью и золотом восхода, плавно превращающегося в закат. Когда же наступает темнота, в ясные морозные дни весь небосвод предоставляется северному сиянию, и оно может себе полыхать, сколько ему угодно. Очень у нас красиво зимой на станции, только уж больно холодно. Да и некоторые бытовые проблемы сильно усугубляются. Например, проблема воды. Летом у нас работает водопровод, а вот зимой он перемерзает, и приходится таскать воду в ведрах через всю станцию с пирса, где самотеком бежит по трубе вода из нашего озера. Идешь с двумя ведрами в гору по узкой тропинке, несешь одно ведро впереди себя, а другое сзади, чтобы не задевать ими за вертикальные стенки метровой траншеи, и стараешься не поскользнуться на натоптанном и укатанном снегу, потому что смерть, как обидно пролить хоть каплю. Вода на станции зимой – большая ценность. И поэтому для похода за водой выбирают самое светлое время суток.

В один прекрасный день, когда Василий Петрович обходил свои владенья, я отправился за водой, и вдруг увидел его на тропинке метрах в пятнадцати впереди себя. Тропинка между нами делала крутой поворот, и в этом месте она была скрыта от меня высоким сугробом, но друга своего я видел хорошо. Он, выгнув спину и изогнув каким-то немыслимым крючком хвост, прыгал с шипением как-то боком на совершенно прямых и как будто даже удлинившихся лапах по широкой дуге от одной стенки снежной траншеи к другой и обратно, постепенно двигаясь в мою сторону. Мне случалось видеть в такой позе играющих котят, но я никогда сталкивался с тем, чтобы так вел себя взрослый кот, преисполненный чувства собственного достоинства.

Заинтригованный, я пошел вперед, и когда дошел до поворота тропинки, увидел, что на ней стоит лиса. Ее пышный хвост был выпрямлен как струна, передние лапы вытянуты вперед, так что морда почти касалась снега, а полусогнутые задние она подобрала под себя. Верхняя губа поднялась, так что нос сморщился, и из-под нее виднелись страшные оскаленные клыки. Казалось, лиса была готова к любому из двух действий: либо броситься в атаку, либо задать стрекача. Я поставил ведра на тропинку, снял рукавицы, сунул пальцы в рот и свистнул. Лиса свечкой взмыла вверх и перелетела через сугроб, только мы ее и видели.

Василий Петрович не любил лисиц даже больше, чем собак, хотя считал их трусливыми тварями, которые всегда убегают, стоит только зашипеть, как следует. Это он и поведал мне за ужином. Впрочем, насколько я знаю, другие кошки придерживаются иного мнения, и оно в значительной мере совпадает с моим собственным. По моим сведениям съеденный лисой кот – совсем не редкость. На нашей станции за те несколько десятилетий, что я на ней работаю, перебывало несметное количество бесхозных котов и кошек. Редко кто из них переживал одну зиму, а две, кроме Василия Петровича,– никто. Либо они погибали от голода, либо их съедали собаки и лисы. Впрочем, и люди бывали в этом виновны, о чем речь впереди.

Вот после этой-то зимовки у меня и состоялся описанный в начале разговор с бывшим хозяином Василия Петровича. Я не стал с ним спорить. Конечно же, он был прав. Ясное дело, в лесу на биостанции (особенно зимой, когда есть нечего) домашнему коту гораздо лучше, чем в городской квартире, где его никто не бросает в море, и где нет лис, которые могли бы им пообедать.

Наша дружба с Василием Петровичем продолжалась в течение всей моей аспирантуры, но после защиты диссертации места научного сотрудника на станции для меня не нашлось. Уважаемые люди не простили мне ни отдельного жилья в виде маленькой будочки из-под дизелечка, ни презрения к общепиту, ни скептического отношения к собачкам. Это, впрочем, не помешало им еще несколько лет включать мои статьи в станционные годовые отчеты. В общем, получилось так, что судьба разлучила меня с моим хвостатым единомышленником, и только изредка я получал о нем скупую информацию.

Василий Петрович погиб через несколько лет, когда двое молодых шалопаев, обвинив кошек в различных смертных грехах, устроили на усатых-полосатых беспрецедентную охоту. Хвостатому племени предъявили два основных обвинения: они были повинны в отсутствии на станции разогнанных бесчисленными собаками птиц[1] и в том, что бросались на людей. Да, именно так: кошки бросаются на людей. Участившиеся «случаи покусания учасьников» собаками были преданы забвению. Ясное дело, кошки во всем и виноваты.

А кошек в тот год было довольно много. Дело в том, что второй механик нашего судна привозил на станцию всех котят и щенков, которых ему удавалось встретить, а когда они немного подрастали, то бросал их и принимался за то дело, которое считал своей основной работой – питье водки. Осенью предыдущего года второй механик привез на станцию пять или шесть котят, к которым по своему обыкновению быстро потерял интерес. Потолкавшись у разных домов, где их встречали не слишком приветливо, они прибились к столовой. Станционная повариха, женщина жалостливая, и обильно кормившая лайкоидов остатками наших трапез, пожалела молодую поросль: стала выносить и ей кое-какую пищу. Обычно – одно блюдечко борща или остатков рисовой каши на всю компанию. Лайкоиды, которые были уверены, что кормить должны только их одних, прилагали все усилия, чтобы и этот куш достался им, поэтому подросшие котята научились с быстротой молнии сметать скудный дар общепита. Дар этот позволил им пережить зиму, но впроголодь. При этом, боясь пропустить момент появления блюдечка, они даже не пытались научиться ловить в лесу полевок. Это, конечно, спасло их от смерти в лисьей пасти, но сытой жизни не обеспечило. В результате к весне они оголодали до такой степени, что стали буквально вырывать свою пайку из рук поварихи. Это послужило причиной того, что она, возмущенная подобной неблагодарностью, во всеуслышание объявила, что кошки обнаглели настолько, что бросаются на людей. Владельцы собак отнеслись к этому факту со справедливым возмущением: ну где это видано, чтобы кошки позволяли себе такое. Это необходимо немедленно пресечь. Пройти по станции невозможно, просто для жизни опасно: загрызут коты, и оглянуться не успеешь.

Вот тогда-то упомянутая пара юных охламонов, воодушевленная возможностью пострелять в живое задолго до открытия охотничьего сезона, и взялась спасти общество от смертельной опасности. Сперва они, вооруженные двустволками, мимоходом пристрелили обеих молоденьких кошечек, которых уже весной подобрал в ближайшем поселке второй механик. Брошенных кисок, пока они были еще маленькими, все подкармливали, худого от людей они никогда не видели, поэтому сами, мурлыча, вышли навстречу своим палачам. Затем убили любимую кошку одной нашей пожилой сотрудницы. Несчастный зверь имел неосторожность выйти из дому посидеть на крылечке. Эту застрелили с особенным злорадством: мало нам своих кошаков, так еще из города с собой понавезли.

На этом разминка кончилась, и начался главный этап потехи. Голодные и отощавшие кошки далеко от общепита не отходили, но попадать на мушку не стремились. Славные охотники гонялись за ополоумевшими от страха жертвами вокруг здания столовой, подстерегали их из-за угла, стреляли в угон, добивали прикладами подранков. В общем, охота удалась на славу. Для завершения кровавого побоища потребовалось не меньше часа.

Оставался Василий Петрович. С ним так просто справиться не удавалось. Он на своем горьком опыте убедился, что доверять людям нельзя, и надо держаться от них подальше. Целый день его гнали и травили, но ему долго удавалось обманывать своих преследователей. Кончилось тем, что они подстерегли, когда он спрятался в своем подвале, том самом, где он спасался от дождя в тот день, когда его бросили хозяева, и где он считал себя в безопасности, забрались туда через узкий кошачий лаз, загнали в угол и при свете карманных фонариков расстреляли в упор.

Так погиб кот, выросший в городской квартире, брошенный хозяевами поздней осенью на почти безлюдной приполярной биостанции без малейшего шанса выжить, но сумевший сам себя прокормить в течение десяти морозных и голодных северных зим, своими силами спасшийся от ничем не заслуженной казни утоплением, умевший постоять за себя при встрече с собаками и лисицами и никогда не делавший никому зла. Он мог охотиться на гадюк, но оказался бессильным перед бессмысленной и ничем не оправданной человеческой жестокостью. Он пал жертвой веселой игры в охоту на львов, бездумно затеянной двумя легкомысленными бессердечными юнцами.

—Твоего кота больше никто никогда не обидит,— сказал я бывшему хозяину Василия Петровича, когда узнал о трагической гибели своего четвероногого друга.— И, что самое главное, ты больше можешь за него не волноваться.

Василий Петрович погиб, так и не узнав, куда подевалась его первая подруга Мурка, и почему сердобольная старушка подкармливала его щами. А дело было просто как грабли. Той далекой осенью однажды утром зам по АХЧ, выгнавший Василия Петровича из коридора, в тот день, когда его бросили хозяева, тот самый, который написал гениальный «приказ о легурировании содержания домашних животных», поймал ее, сунул в приготовленный заранее мешок с камнем и бросил в море. За что? Да ни за что, просто так, чтоб духу ее кошачьего не было. Он что, не знал, что она принадлежит жене смертельного больного заведующего складом? Знал прекрасно. Он имел право распоряжаться ее личной жизнью и ее домашними животными? Ни малейшего. Он понес за свое самоуправство справедливое наказание? Ни Боже мой.

Старушка, которая, к слову сказать, ненадолго пережила и своего мужа, и свою Мурку, узнала о планах, которые вынашивал зам, уже после их осуществления. Это был для нее страшный удар. И без того в ее жизни все рушилось. И тогда она решила любой ценой сохранить жизнь хотя бы Василию Петровичу. Наперекор заму по АХЧ и общественному мнению. Она прекрасно понимала, что угрозы утопить его пустыми не были, поэтому, крадучись, носила ему то единственное, что имела – консервную банку щей. Но и это удавалось ей не каждый день. Она очень боялась, что недреманное око зама выследит подвал, в котором скрывался несчастный брошенный домашний кот, не имеющий никакого опыта самостоятельной жизни.

Удивительное дело: почему считается, что собака – зверь серьезный и стóящий, а кошка – что-то никчемное? Если бы кто-нибудь вздумал отстреливать пасущихся у общепита наглых и достаточно опасных лайкоидов, общественному негодованию не было бы пределов. А тут никто не возражал против возмутительного хулиганства, никто не сказал ни слова о недопустимости стрельбы в непосредственной близости от человеческого жилья, никто не вступился за ни в чем неповинных зверей. Отнеслись даже с одобрением. Только пожилая сотрудница тихо плакала у себя дома. Детей у нее не было, муж год назад умер, и эта кошка была для нее единственным на свете близким живым существом, оставшимся, к тому же, от прежней, более счастливой жизни. Но и она ограничилась лишь робкой укоризной, на что доблестные стрелки ей нахально ответили, что она сама же во всем и виновата: нечего, дескать, разрешать кошкам сидеть на крылечке. И верно, кто сказал, что эти мерзкие создания тоже имеют право иногда погреться на солнышке?

Вот и вся история. Мир вашему праху, Василий Петрович. Этот рассказ я посвящаю вашей светлой памяти.

[1] Широко распространенное представление о том, что кошки уничтожают всех птиц в людских поселениях, ошибочно в корне. Домашние коты на птиц практически не охотятся, так как сыты. Если же кот живет как дикое животное, то он подчиняется всем законам природы, по которым жертв как минимум в десять раз больше, чем хищников. Если жертв станет меньше, то часть хищников просто умрет с голоду. Механизм регуляции численности, работающий с идеальной точностью. Так что, если кошки начнут слишком уж успешно ловить птиц, то они сами и вымрут. Кошки вымрут, а вовсе не птицы.

Надо помнить и о том, что птицу поймать не так-то просто, и в кошачьи когти попадают в основном больные или крайне неосторожные. Естественный отбор, который выбраковывает слабых и поддерживает сильных. Так что без хищника жертвы начнут вырождаться.

Уходят же птицы из поселений человека совсем не из-за кошек, а по совершенно другим причинам. Главную из них орнитологи называют фактором беспокойства. А беспокоит птиц в первую очередь сам человек, а во вторую – собаки. Собака – загонный хищник. Ее задача вспугнуть жертву и заставить ее убегать. На этом, как известно, построена вся псовая охота. Кот же свою добычу подстерегает, и поэтому ему ни в коем случае нельзя ее обеспокоить. Жертва и видеть его не должна, иначе он останется ни с чем. Вот почему и не существует охоты с кошками.

Все это люди опытные и знающие поняли давным-давно, поэтому охотничьи правила условия содержания собак регламентируют, а условия содержания кошек – нет.