Смирнов В. По Белу морю (северные записки). Петрозаводск, «Карелия». 1978.

Стр. 6-47.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Казалось, мы идем прямо на каменную стену. Лишь в последнюю минуту серые скалы с корявыми сосенками медленно, неохотно сдвинулись вправо, оказав­шись вдруг крутогорбым островком. Ян положил штурвал влево — и мы скользнули в маленькую и удивительно уютную бухточку.

Феттах, — кивнул Ян на островок, запирающий вход. — Провожали одного сотрудника на пенсию, подарили ему эту недвижимость. Есть такой Феттах Бакирович Мухомедияров...

—   Научники... — ворчит Варнава, прежде чем нырнуть к дизелю. — Отпустили бороды, а спроси, где рыба, — ни один не скажет. Селедочки-то сей год еще и не пробовали...

Вот так, мимоходом, начинают завязываться беломорские узелки, о которых потом вспомнишь не раз и не два. Но тогда я больше смотрел, чем слушал. На поднятой нами разгонной волне затанцевали на канатах разнокалиберные лодочки, качнулся с борта на борт бело-зеленый рыбацкий бот, только солидный «Профессор Месяцев» у высоченной скальной стенки на той стороне бухточки — двухмачтовый, весь опутанный такелажем — не шелохнулся. Мы спрыгнули на причал.

—    Простите, вы кто, откуда, зачем? — Девушка с синей нарукавной повязкой дежурного подозрительно покосилась на тощий Володин рюкзак.

—    Вы всех так встречаете? — удивился он.

—    Конечно, — удивилась и она. — Видите?

Над причалом красовалась аккуратная и уже порядочно поблекшая табличка: «Территория станции является заповедной. Высадка туристов воспрещена».

— Ого! — сказали мы. — Но это не по нашей части, нам бы Хлебовича.

Девушка явно подобрела:

— Владислав Вильгельмович где-то наверху, пойдемте.

Первая встреча с директором была короткой.

— Сделаем так, — мягко сказал он. — На ночлег вас устроят в новом домике. Нары, сено, спальные мешки — годится? Вот и прекрасно. А пока — знакомьтесь со станцией, аккумулируйте вопросы. Ответы на них – потом. Так мы отправились «вживаться» в Картеш. Теперь всякий раз, приезжая сюда, я заново вспоминаю сложное ощущение праздника, необычности и в то же время радости узнавания, охватившее при первой встрече.

Эти суденышки у причала, разноцветные веселые домики средь буйной зелени, огненные настурции, рядом со скромной лесной геранью и ромашками, соленое дыхание моря... Так, непреложно так выглядели яркие города Грина — Лисе, Зурбаган, Гель-Гью. С удовольствием узнал потом, что первое впечатление не обмануло, было не только моим. В день юбилея станция, как маленький кораблик, подняла пестроцветные флаги и вымпела, карнавально смеялись афиши, и опереточный Нептун с бородой из распущенного каната потрясал среди гостей своим трезубцем. А на столовой появилась озорная вывеска: «Харчевня «Адмирал Бен-Боу». Позже ее сменила другая, с аккуратно выписанной ошибкой: «У тети Машы».

Место для будущей станции первый ее директор профессор Владимир Васильевич Кузнецов нашел не сразу. Требовалось обосноваться подальше от цивилизации, но и не слишком отрываясь от нее. В условиях, типичных для этой части Белого моря, — но рядом с хорошей пресной водой. Ко всему нужна была удобная и закрытая от ветров бухта для будущего флота, да и качество пейзажа, эстетический фактор, так сказать, весьма и весьма принимался во внимание.

Узнав об этих требованиях и бесполезных пока поисках, веселый ленинградский геолог Борис Ревнов, много работавший в здешних краях на разведке слюды, без лишних слов посадил профессора на катер. Только пошутил по-родственному:

—    А коньяк будет?

—    Ну, если понравится — то непременно...

—    Так бери его заранее и в двойной дозе!

Об этом разговоре в типично «ревновском» ключе рассказала позже ветеран биостанции Татьяна Алексеевна Матвеева, вдова Владимира Васильевича, которой Ревнов доводится двоюродным братом.

Не знаю, как там кончилось с коньяком, а станция — вот она. Пятнадцать с небольшим миль до Чупы, рядом, за островами, Керетский лесозавод, ныне уже закрытый, а вокруг — причудливые скалы, брон­зовые сосны, чистое-чистое озеро и звонкий ручей, летящий в море. Воды вкуснее я еще не пробовал. Недаром о ней упоминает лоция, и редкое суденышко не заглянет сюда наполнить баки.

Деревянные домики маленьких лабораторий прилепились на крутом склоне вдоль ручья, выбежали на угор к морю. Деревянные трапы лестниц между ними протянулись не только ради удобства. Не будь трапов, ноги людей в год-два размозжат корни деревьев, и зелень погибнет, засыхая с верхушек.

Если подняться по склону еще выше, то обступят тебя мачтовые сосны, захрустит под ногами белый ягель. А внизу откроется подкова длинного выгнутого озера, которое так и зовется — Кривым. Когда-то здесь добывали исконный карельский минерал — слюду-мусковит, громадный карьер сейчас затоплен водой. А в отвалах каждый год стучат кувалдами неугомонные студенты-практиканты, добывающие на память крупные кристаллы граната-альмандина. Конечно, это совсем не те ювелирные камни, из которых сделан гранатовый браслет в рассказе Куприна, они темно-буры, непрозрачны и разбиты трещинами, но память о севере это великолепная. В моей беломорской коллекции тоже хранятся на правах лучших образов две редкостные друзы этого минерала.

Картеш чарует сразу и навсегда. Слегка старомодное слово «чарует», но как миновать его? Когда без громких слов обойтись нельзя, они перестают быть громкими. Много позже довелось встретиться на одном из слюдяных рудников с тем самым геологом Борисом Ревновым. Познакомились, спросил, откуда держу путь, и, узнав, только вздохнул:

— Ну, Картеш... Вот куда приезжаешь с чистой душой.Уж на что строг и сдержан народный художник КАССР Георгий Адамович Стронк, но и он вздохнул невольно, когда я сказал, что его пейзаж маслом и сейчас висит у картешан в «Харчевне «Адмирал Бен-Боу» — Какие места!..

Тонкий график, в то же время прекрасно владеющий пером, вот как он сам рассказывал о своей поездке сюда в одной из книг:

«Был ясный спокойный вечер, и я, стоя на палубе, залюбовался бездонной прозрачностью зеленовато-синего неба. Величавая тишина ночи опустилась на воду и, казалось, усыпила все живое. И вдруг из-за темного горизонта появился край огромной огненно-красной луны, которая через несколько минут огненным шаром поплыла над морем. Такой чистоты и звучности цвета она достигает только в этих широтах. Не успев привыкнуть к дивной «лунной сонате», я увидел, что выше ее полыхает развернутая лента северного сияния, Это казалось такой неправдоподобной фантазией, что в первые минуты я потерял дар речи и способность двигаться. Только из-за одного этого зрелища есть смысл ехать на Север...»

Ничем вроде бы не примечательный день 17 июля 1957 года вписан в историю станции красными буквами и чтится до сих пор. С этой даты начинается история ББС на Картеше. Именно в этот день В. В. Кузнецов, его ученица, ныне известный карельский биолог М. Н. Русанова, и маленькая группа сотрудников высадились на берегу и разбили палаточный лагерь. Тут же застучали топоры. Тогда же начались и научные наблюдения за жизнью моря. Разработка многих из начатых в то время научных тем продолжается и по сию пору.

Надо сказать, что Беломорская биологическая станция вообще-то существовала и раньше. Находилась она в ведении Карельского филиала АН СССР и размещалась в г. Беломорске. После временной ликвидации Карельского филиала в 1963 году она была передана Зоологическому институту АН СССР. Более десяти лет бессменным руководителем этой станции была кандидат биологических наук Зинаида Георгиевна Паленичко, много сделавшая для изучения целого моря. Интересная книга ее «Жизнь Белого моря», вышедшая в 1968 году в Петрозаводске, нашла своих благодарных читателей. Среди них и автор этих строк. Но сегодня мой рассказ о Картеше и картешанах, продолжающих научные исследования Белого моря.

Как заведено у русских испокон, первой на берегу встала баня. В предосенние холода была она и баней, и лабораторией, и жильем. Нас с Володей пригласили помыться в ней, и потому, на своих боках познав ее метраж, можем засвидетельствовать: роскоши не было. Впрочем, нет ее и сейчас: в горячие летние месяцы на станции заняты все чердаки и времянки. В тот наш первый приезд на Картеш на высокой скале над морем была разбита зеленая палатка. Над ней красовалась скромная вывеска: «Хижина дяди Темы». Здесь жил известный биолог, лауреат Ленинской премии Артемий Васильевич Иванов. Мы разъехались с ним всего на несколько дней. А жаль, очень жаль! Ученый с мировым именем, он детально изучил и описал строение, развитие и географическое распространение нового типа морских животных — погонофор. Открытие нового типа в биологии, сделанное в конце пятидесятых годов, равно открытию нового материка в географии!

История этого неожиданного открытия лишний раз напоминает о том, как плохо знает еще человек свою колыбель — Мировой океан. Для того, чтобы все меньше оставалось таких тайн, и работают ученые. Для того, в сущности, возникают такие биологические станции, как Беломорская.

Постепенно, год от года, расширялось ее хозяйство. Там вырос на склоне еще один щитовой домик, здесь оборудовали еще одну лабораторию, «выбили» ставку еще для одного научного сотрудника...

Понемногу рос и экспедиционный флот — сначала лодки, потом рыбацкий бот, а потом и настоящее судно «Профессор Месяцев», переоборудованное из тральщика. Позже появилась «Онега», а затем ее близнец «Ладога». Капитаном на «Онеге» ходит отец Яна — Эмиль Данилович Стельмах. Рассказ об этом удивительном человеке еще впереди.

По лабораториям мы с Володей пошли наобум. Заходили, знакомились, просили рассказать о работе. Незатейливая тактика эта принесла свои плоды. Мы побывали на зыбких плотиках Бориса Кунина, что качаются за Феттахом, в подвале Олега Иванченко, в лаборатории Хлебовича. Там я прочел, кстати, прелюбопытную инструкцию по использованию криоскопа, прикнопленную к стене. Простой и удобный прибор этот для определения точки замерзания жидкостей различной солености родился здесь же, в лаборатории. А инструкция начиналась так: «Включить ручей (поднять заслонку)...» Помню, эта эпическая простота заставила меня улыбнуться, потом я понял: это тоже стиль Картеша.

ИНТЕРВЬЮ НА ЛУДЕ

Здесь, пожалуй, следует нарушить последовательность событий и сразу рассказать о беседе с директором, хотя состоялась она только на второй или третий день нашего пребывания на Картеше.

— Пришли терзать? — с усмешкой осведомился Хлебович, поглаживая русую бородку. И задумался.— Интервью — вещь серьезная, а потому... Поехали куда-нибудь на луду, — закончил он неожиданно.

Мы спустились на хлюпающий лодочный причал. Впереди белым кудрявым шариком катилась жесткошерстный фокстерьер Ита. Бусинки глаз ее лишь изредка проглядывали из-под длинной челки на лбу. Нужную лодку она нашла сама и звонко тявкнула с кормы, приглашая присоединиться. Оттолкнувшись от причала, директор привычно рванул пусковой шнур, старенький «Ветерок» чихнул, затарахтел, вспенивая воду, и мы рванулись к выходу из бухты.

Я мельком глянул на часы. Восемь вечера, а солнце и не думает садиться, только свет его стал мягче, с розовее. Море расстилалось навстречу литой серебряной скатертью без единой морщинки. На подходе к малюсенькому скалистому островку, густо поросшему вороникой, Хлебович выключил мотор, и нас обступила тишина. Редкие крики чаек только подчеркивали ее. Мы устроились на выброшенных прибоем бревнах. Солнце, ветер и морская соль добела обработали плавник.

— Значит, о задачах станции и ее работах? — спросил Хлебович. — А может, найдется вопросик для затравки? А то я не знаю, с чего и начать...

Вот тут-то мне и вспомнился Варнава с его воркотней в адрес «научников». Я пересказал ее.

— Это называется брать быка за рога, — усмехнулся Хлебович. — Только где бык, где тореадор, а где рога...

Отвечать придется издалека. — Он замолчал, задумался. Видимо, у директора была такая манера вести беседу, как бы прислушиваясь к собственным мыслям. — Как мы используем море? Ответ сегодня ясен: плохо. Как первобытные собиратели корней и личинок. Жнем то, что не сеяли, а наша могучая техника — это первобытная дубина. Неслыханно модерновая, однако все та же дубина. Или мотыга для ковыряния корней. Не согласны?

Так энергично началось то памятное интервью, полученное не в привычной обстановке служебного кабинета или лаборатории, а на маленькой каменистой лудушке перед лицом Белого моря. Хоть оно и капля в масштабах планеты, но эта капля — часть Мирового океана, и все, что говорится об океане, относится и к нему. И наоборот. Может, еще и потому так запомнился тот розовый июльский вечер?

—    Итак, — говорил Хлебович, — что такое современный способ использования морских богатств? Человек черпает донным тралом треску и палтуса, кошельковым неводом обметывает косяки сельди, насосами выкачивает из моря сайру, привлеченную электрическим светом. На десятки метров раскрывают пасти пелагические тралы, дрейфуют в море километры дрифтерных сетей. Он ищет рыбу самолетами, эхолотом, гидролокатором, он включает в промысел все новые виды рыб и морских животных. Давно ли мы впервые услышали такие названия, как нототения, макрурус, рыба-сабля и многие прочие? Постоянно совершенствуется техника лова, все более мощные и отлично оснащенные траулеры с неограниченным районом плавания — есть у моряков такой термин — уходят на лов в моря и океаны — в Атлантику, на Дальний Запад, к берегам Африки и Антарктиды. На высоком языке науки это называется экстенсивным способом ведения морского хозяйства. По латыни «экстенсивус» — расширяющий, и этим, в сущности, все сказано. Расширяются возможности техники и границы промысла, но сам принцип собирательства остается неизменным с первобытных времен.

—    Запросы рыбаков и хозяйственников на современном этапе, — продолжал Хлебович, — призваны обслуживать научные учреждения типа ВНИРО — Всесоюзного научно-исследовательского института морского рыбного хозяйства и океанографии — и его филиалов: Азово-Черноморского, Тихоокеанского, Полярного. Это они оценивают рыбные запасы, рекомендуют, как лучше их использовать, изучают пути миграций косяков и дают рыбакам прогнозы — где, когда и как искать и ловить добычу, создают и совершенствуют орудия лова.

Что ж, человечеству надо кормиться, а на маленькой планете Земля еще слишком много голодных.

По оценке видного советского ученого В. Г. Богорова, общая годовая продукция морских животных составляет свыше 50 миллиардов тонн. Миллиардов — цифра невообразимая! Однако на долю рыбы приходится величина гораздо более скромная — около 100 миллионов тонн. Добрая половина ее изымается из моря уже сегодня.

Но океан — не бездонный кладезь, может оскудеть и он. Угроза эта становится все реальнее. Вспомнить хотя бы почти полностью истребленного гренландского кита и исчезнувшую стеллерову корову, вот и белых медведей приходится уже брать под охрану в Арктике, да мало ли печальных примеров. Только названия островов и сел напоминают сегодня, что когда-то в Белом море водились моржи и такая ценная рыба, как нельма. В Мировом океане подорваны запасы беломорого палтуса, атлантической сельди, морского окуня, год от года падают уловы семги. Причины тому бывают различные, но не последнюю роль играет и человек. Соприкосновение человека с природой, как правило, кончается печально для природы. Рождение «Красной книги» — сурового перечня видов млекопитающих, рыб, птиц, которые стоят перед угрозой уничтожения или уже на грани его, — на совести человека. А что будет дальше?.. Этот вопрос уже сейчас вызывает тревогу биологов.

—    Понятно,— сказал Володя. — Мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали?

—    Вот именно, — усмехнулся Хлебович. — А если учесть, что по прогнозам к 2000 году уловы возрастут до тех самых 100 миллионов тонн, то беспокоиться, действительно, есть о чем. Уже в обозримом будущем человечество перейдет к иным методам освоения океана — к созданию марикультуры, культурного морского хозяйства. Завтрашний день за интенсивным способом использования голубой нивы. Бездумный собиратель должен стать рачительным и вдумчивым морским фермером. Первые шаги в этом направлении уже делаются. Подводные фермы по выращиванию устриц, мидий, трепангов, плантации водорослей, удобрение моря, акклиматизация рыб и кормовых организмов в новых водоемах... Но это именно первые шаги. Когда создание культурного морского хозяйства станет насущной задачей, человеку потребуется наука иного типа, которая сможет дать четкие и однозначные ответы на все вопросы многообразной и сложной жизни моря. Вот этому новому типу культурного морского фермерства и должны соответствовать научные учреждения станционного типа. Такие, как Беломорская биологическая станция Зоологического института АН СССР. Они работают на науку, наука работает на завтрашний день. Примерно в таком духе объясняем мы рыбакам свои задачи,— сказал Хлебович.

—    Ну, брата Варнаву это вряд ли удовлетворяет?— спросил Володя.

—    Его ведь тоже можно понять, но это уже другой разговор...

Экспедиционные суда биостанции «Онега» и «Профессор Месяцев» избороздили все Белое море, покрыв его густой сетью станций. Результатом этой работы станет многотомное академическое издание — справочник «Фауна Белого моря». Завершена обработка материалов, и готовится к выпуску очередной том научных трудов «Сезонные и многолетние изменения в планктоне Белого моря». Со времен Кузнецова продолжаются работы по теме «Биология  и циклы массовых форм беспозвоночных, рыб и водорослей», ведутся наблюдения группой так называемой декадной станции. Занимаются исследованиями эмбриологи, ихтиологическая группа, лаборатория физиологии водных организмов и другие.

Разнообразны темы их работ. Вот лишь некоторые из них: «Многолетние изменения паразитофауны сельди», «Работы по хозяйственно-важным рыбам — наваге и сельди», «Изучение миграций Кандалакшского и онежского стад сельди с помощью мечения», «Беломорский новосел — горбуша», «Влияние солености на пределы выживаемости морских организмов».

—    А сегодня наша главная задача — продолжал Владислав Вильгельмович — выяснить закономерности, по которым формируются биоценозы, то есть сообщества всех живых организмов, обитающих в море, — рыб, беспозвоночных, водорослей. А сделать это легче в одном районе моря. И тогда уже появится возможность перейти к морю в целом, распространить на него эти закономерности — с определенными коррективами, конечно.

—    Говорите, у Кунина и Иванченко побывали? — вдруг перебил он самого себя. — Вот вам пример, когда наука непосредственно прорывается в практику будущего. Причем — ближайшего будущего.

На этом, собственно, наше официальное интервью с Владиславом Хлебовичем и закончилось. Пошли рассказы о колоритном картешанском житье-бытье, нашлись общие знакомые... Впрочем, вернемся к Борису Кунину.

«МОИ ЗНАКОМЫЕ МИДИИ»

Вспомнив о нем, мы с Володей рассмеялись, Ну как же, человек, лично знакомый с двадцатипятилетними мидиями! Мы увидели его на крыльце лаборатории, где он, воздев руки, рассматривал на свет какую-то пробирку. Иссиня-черная курчавая борода, курчавые же всклокоченные волосы, вдохновенное, отрешенное даже, лицо.

— Похож на молодого Христа, — сказал вдруг Володя.— Нет, скорее  на булгаковского Иешуа. Зайдем к этому доброму человеку?

Это и был лаборант Борис Кунин. В лаборатории он взял с места в карьер.

—    Вы знаете, что такое Белое море? — горячо спросил он.

—    Нет, мы не знаем, что такое Белое море, — невозмутимо откликнулся Володя, но Борис не заметил усмешки. По-моему, он вообще не услышал его.

— Это море моллюсков! Так назвал его академик Зенкевич, ведущий наш океанолог. Песчаная ракушка миа, макома, литорина, мидии... Я, в частности, занимаюсь сейчас мидиями, вот они. Смотрите, какие экземпляры!

В стеклянной чашке Петри лежали темные двустворчатые ракушки. Гроздья и своеобразные букеты их часто хрустят на прибрежных камнях во время отлива, кое-где они образуют целые россыпи. В ракушках, кажется, не было ничего особенного, но только не для Бориса Кунина.

— Материал по моллюскам я собирал пять лет, — рассказывал он. — В основном, в Кандалакшском и Онежском заливах. Объем работы был порядочный, тонн пять пришлось перебрать по песчинке. Это буквально — по песчинке! Поднимут со дна драгу — и вооружайся пинцетом, начинай разбирать. Или с планктонной пробой — та же история.

Мы переглянулись с Володей, представив, как наш новый знакомый сидит над своими сборами, поднося добычу к самым очкам: «Ты кто — еще личинка или уже мидия? А когда родилась? Запишем...» Моллюски относятся к донным обитателям моря, к бентосу. Но многие из них проходят в своем развитии и планктонную стадию, когда личинки их свободно «парят» в толще воды, странствуя по воле течений и капризных волн. Лишь подрастая и превращаясь в молодую особь, они опускаются на дно и переходят к оседлому образу жизни.

— Сроки, сроки! Вот что меня интересовало в первую очередь. — Борис энергично размахивал зажатой в руке пробиркой с молодыми мидиями. — Когда происходит вымет половых продуктов? А образование кладок, а выход  личинок? И самое главное — сроки оседания молоди на дно.

Он поставил наконец пробирку на место и сам присел к столу. Но лишь на минуту. И тут же поднялся.

— Хотите со мной в море? Ненадолго, это рядом.

В лодке он сел за весла и взял курс к Феттаху. Вдохновенный монолог о мидиях, однако, продолжался.

—  Итак, сроки оседания. И здесь сразу же встает следующий интересный вопрос: а какую среду, какие субстраты предпочитают мидии для поселения у нас в Белом  море — гальку, песчаное, илистое дно? Это уже вторая часть моей работы, здесь появилась возможность перейти к прямому эксперименту.

Методика его была на редкость проста. За Феттахом покачивались на волнах небольшие заякоренные плотики. С них и опускаются в море гирлянды из самых разных и подчас неожиданных материалов. Веники без листьев, то бишь обыкновенные голики. Хлопчатобумажная сетная дель, битая черепица, распущенный сизаль, створки пустых раковин. Вот эти субстраты и должны стать жилплощадью для мидий и их соседей по «коммунальной квартире», как выразился Хлебович. Что они выберут, какими соседями обзаведутся?

— Мягкие субстраты оказались неудобными, — говорил Борис, причаливая к плотику. — Они перегнивают и опускаются на дно. А вот твердые — другое дело. — Лодка ткнулась в плотик и закачалась вместе с ним. — Вот, пожалуйста, — сказал он, поднимая мохнатую гирлянду, сплошь увешанную водорослями, ракушками и прочей морской живностью. — Каждый год в биоценозе появляется что-нибудь новенькое.

В ход пошли неизбежные пинцет и пробирки, движения Кунина стали точными, я бы даже сказал — бережными. В эти минуты он, казалось, начисто забыл о нас.

—    Послушай, Борис, — спросил я, когда лодка шла к очередному плотику. — Мидии обычно живут на дне. А у тебя они как в высотном доме, только без лифта. Выбирай любой этаж?

—    В том-то и дело! — довольно засмеялся он и даже перестал грести. — Весь интерес в том, чтобы проследить формирование сообщества обрастателей именно на субстратах, не связанных с дном! И вот почему... Мидии населяют литораль, прибрежную часть моря, обсыхающую при отливе. И сублитораль, осушки незнающую. Для питания им необходима вода, они непрерывно фильтруют ее, задерживая органические вещества. За час один моллюск пропускает сквозь себя до трех литров воды! А на литорали периоды питания во время полной воды сменяются «голодными» в отлив, когда моллюск захлопывает раковину. Потому и темп роста в таких условиях становится прерывистым, мидии развиваются медленнее своих собратьев, не знающих осушения.

Вот тогда-то, рассказывая о росте моллюсков, Кунин и обронил удивительную фразу:

—  Я лично знаком с мидиями в возрасте до 25 лет. А выглядят они не крупнее обычных. — Он сказал это так, будто речь шла о его добрых знакомых из мира людей, и продолжал как ни в чем не бывало: — А вот на сваях причала в Чупе мидии уже в пять-шесть лет достигают размеров взрослой особи. Потому что условия жизни у них вполне благоприятны, без чередования «сытых» и «голодных» периодов.

Его энтузиазм мог бы вызвать, пожалуй, только улыбку, если бы сама проблема роста мидий, и обрастателей вообще, не имела большого научного и практического значения. Обрастание гидротехнических сооружений, кораблей подчас становится серьезной помехой человеку, и для успешной борьбы с ним надо знать своих врагов. Но враг способен оборачиваться и другом, все зависит от подхода к делу. Та же мидия, например. Этот моллюск, как и многие другие, съедобен, во Франции он зовется «устрицей бедняков».

По питательности морские съедобные беспозвоночные не уступают тресковым и частиковым рыбам. Мясо трески, например, содержит 16 процентов белка, мясо мидии — 12 процентов.

—    Боря, — не без ехидства полюбопытствовал Володя, — а ты сам ее пробовал? Не треску, а мидию?

—    Конечно, — удивился Боря. — Очень вкусный бульон. Плюс к белку в нем много витаминов и в микродозах около 70 химических элементов. Это две трети таблицы Менделеева!

—    Очень удобно, — не удержался от улыбки Володя. — Что-нибудь да окажется полезным!..

За рубежом промысел съедобных беспозвоночных широко развит. «Мидиевые парки» давно действуют в Японии, Италии, Франции, Испании. Добываются и искусственно разводятся устрицы, из кальмаров, трепангов, осьминогов, креветок, омаров и лангустов вырабатывают консервы, паштеты, колбасы. Они высоко питательны, дешевы, обладают лечебными свойствами. В последние годы и у нас на Дальнем Востоке начинают вырабатывать консервы из морского гребешка, кальмара, салаты из морской капусты, создается мидиевое хозяйство на Черном море.

Под эгидой ПИНРО и главка «Севрыба» рождается опытно-промышленная плантация по выращиванию мидий в одной из губ Баренцева моря. Опыты показали, что в благоприятных условиях моллюск вдвое быстрее набирает вес и дает с одного квадратного метра рабочей площади плота до пяти — шести килограммов деликатесного мяса в год.

Любопытно, что еще в годы войны в Унской губе Двинского залива был налажен промышленный лов мидий. За несколько недель архангельские рыбаки добыли десять тонн мяса мидий для госпиталей и столовых.

К сожалению, спрос на подобные продукты пока не слишком велик, но, видимо, это дело времени, и здесь многое зависит от специалистов по рекламе. Любопытный пример в этом смысле приводит американский ученый Уильям Кроми. Немногие из американцев, говорит он, осмелятся заказать рыбное блюдо под названием «крысиный хвост» или «морская собака». Но стоит изменить название на «гренадер» и «скалистый лосось» — и перед вами соблазнительные, незнакомые прежде блюда.

Что касается местных покупателей, поморов, то в очередь за бульоном из мидий они, боюсь, пока не выстроятся. Но великолепной подкормкой для кур и пушных зверей на зверофермах этот моллюск может и должен стать уже сейчас. Ведь это одна из наиболее массовых форм беспозвоночных на Белом море. Об этом говорит и сам Борис Кунин:

— Конечно, идея и методика не новы. Но как все это будет именно здесь, на Белом море? Думаю, со временем мы сможем дать научно-практические рекомендации по выращиванию мидий... — И тут же загорается: — Ведь мидиевое мясо — это великолепно! На туках из размолотых ракушек и птица и звери будут расти как на дрожжах!..

В лабораторию мы вернулись с солидной порцией нового материала, как зовут биологи свои сборы, и Борис тут же склонился над пробирками. А мы тихонько вышли на улицу.

— М-да... — задумчиво сказал Володя. — Пять хлебов на пять тысяч ртов или сколько там — это еще не чудо. Говорят, их скоро будет семь миллиардов. Накормит ли их Боря Кунин?..

В АКВАРИУМАХ — БЕЛОМОРСКАЯ СЕЛЬДЬ

Ориентир нам был дан надежный: следующий дом за «Харчевней», наверх не подниматься, стучать в подвал. Так мы и собрались сделать, но дверь рывком распахнулась, и мы оказались лицом к лицу с хозяином подвала.

— Ищем Олега Иванченко, — объяснили мы.

— Это я, — сказал он. — Чем могу?..— И, выслушав, снова взялся за ручку. — Что ж, прошу. Только дверь, дверь!

Мы торопливо скользнули внутрь. Навстречу пахнуло холодом, таким неожиданным после июльской теплыни снаружи, что мы невольно поежились, а Володя осведомился:

—    Градусов, поди, десять?

—    Одиннадцать, — поправил Олег, не глядя на термометр. — Меньше не удержать.

Он щелкнул выключателем, зажегся слабый свет. Перед нами была странная и необычная, но, несомненно, лаборатория. Стеллажи вдоль стен, кюветы, планктонные сетки и прочее ясно говорили об этом. Хозяин прошел в глубину подвала, где на широкой полке стояли большие стеклянные кристаллизаторы с водой.

—   Вот это и есть мои «звери»,— сказал он. Еще раз щелкнул очередным выключателем — над ванной вспыхнула яркая лампа. В первую секунду даже потемнело в глазах от света, а потом, приглядевшись, мы увидели множество снующих в воде существ. Эти «запятые» длиной не больше сантиметра двигались толчками, как крохотные пружинки.

—    Это личинки сельди, — сказал Олег и добавил после паузы: — Выведены искусственно.

Будь на нашем месте специалисты, они бы удивились сразу. Нам пришлось удивляться потом, когда уяснили смысл и значение этого эксперимента. А начался он с того, что выпускники Ленинградского университета Олег и Людмила Иванченко с первых же шагов работы на Картеше заинтересовались сельдью. Причин для того было много.

Сельдь — самая важная промысловая рыба Белого моря. Ловили ее испокон веков заколами, мережами, ставными и тягловыми неводами. Но в биологии ее еще очень много неясного и спорного. А о самых ранних стадиях жизни и вообще известно очень и очень мало. Прошел весенний нерест, выклюнулись из икринок личинки — и все, скрылись в сторону моря. Чем и как поймаешь таких крохотуль, да еще в достаточном для изучения количестве?

Вот тогда и появилась эта смелая мысль — вырастить их в лаборатории, как выращивают из икринок семгу или сига. Трудности здесь были самые разные и прежде всего — технического характера. Для инкубации икринок и дальнейшего их развития нужна сравнительно низкая температура. Никакого холодильного оборудования на станции в то время не было. Пришлось создавать и поддерживать естественный холод, переоборудовать в лабораторию подвал.

Все было сделано собственными руками: привели помещение в порядок, соорудили стеллажи, засыпали цоколь солидным валом земли. Зимой, кстати, это называлось бы утеплением, теперь же, видимо, — наоборот? Львиную долю работы взяла на себя команда «Профессора Месяцева», хватило ее и для Олега с Людой.

Однако это было даже не начало дела, а только подготовка к нему. В губе еще стоял лед, но уже кончался апрель и близилось время нереста сельди. Первого мая ихтиологи выехали на нерестилище Левин-наволок, что неподалеку от Картеша. Праздник? Но какие же праздники в «поле», в экспедиционных условиях, когда дорог каждый день? У Иванченко были причины спешить. Массовый нерест сельди длится недолго, недели две, и, судя по всему, должен был вот-вот начаться.

Итак, праздничный день Первое мая. Уложен нехитрый походный скарб, погружена на сани лодка, в предрассветной сини хрустит и позванивает под копытами лошади по-весеннему игольчатый лед. Недолог путь — в полтора часа, а там — старенькая рыбацкая избушка с выбитыми ставнями, забитая снегом; нещадно дымящая печь...

— Самые яркие мои картешанские впечатления того сезона, — рассказывал потом Олег, — связаны с Левин-наволоком. Хотя бы и тот первый день. Были я, Люда, Васса Александровна Тарасова, тоже наш лаборант... Привели в порядок окна, выгребли снег, а когда печка прогрелась и перестала дымить, когда от тяги в ней загудело, — жить стало совсем неплохо. А потом началась работа: сбор икры. Правда, температура водички — всего 5—8 градусов, но тут уж ничего не поделаешь. Руки, конечно, болели...

Каждый год в конце апреля — начале мая, повинуясь властным инстинктам продолжения рода, в губу Левин-наволок приходят на нерест косяки беломорской сельди. И каждую весну одна из бригад Чупинского рыбозавода проводит здесь контрольный лов. Он необходим для прогноза уловов беломорки не только в этом году, но — главное! — и в будущем. И всегда рядом с рыбаками работают ученые.

Так было и на этот раз. Бригада уже установила в губе капроновый закол, нечто вроде гигантской мережи. Первые же уловы показали, что сельдь подошла уже готовой к нересту, с текучими молоками и икрой. Что и требовалось ихтиологам.

Во время проверок закола бережно отбирали они здоровых зрелых производителей, отсаживали в специальные плавучие садки. В естественных условиях сельдь мечет икру на морскую траву зостеру и бурую водоросль фукус. В садки же были предварительно уложены еловые ветки — лапник, он и заменил природный субстрат. Как правило, сельдь нерестилась в садках в течение первых же суток. А затем связанный в пучки лапник с оплодотворенной икрой здесь же, на нерестилище, был погружен в мелководный заливчик. В природных условиях, но под бдительным контролем человека примерно месяц шла инкубация икры. И только незадолго перед выклевом личинок драгоценную икру в баках, аквариумах, ваннах с великим бережением перевезли на Картеш. В положенный срок из нее выклюнулись личинки. Теперь начиналось самое сложное.

— Мало кто верил, что их удастся сохранить долго, — признавался Олег. — Подобные опыты уже ставились исследователями — Каринским, Алтуховым и другими, — но кончались неудачно. И мы поначалу ставили цель чисто научную: изучить хотя бы самые ранние стадии развития личинок. Это уже само по себе было бы ценно.

Искусственное разведение семги, сига, горбуши, десятков других видов рыб уже давно ведется в промышленных масштабах. Но все это — проходные или пресноводные рыбы, чей образ жизни и биология хорошо изучены, детально отработана методика инкубации икры и подращивания молоди. Эта же проблема применительно к типично морским рыбам — таким, как треска, навага, камбала, сельдь, — значительно сложнее, промышленная инкубация их во всем мире пока находится в стадии эксперимента. Для успеха его требуется тщательно изучить весь жизненный цикл рыб, начиная от получения потомства и до созревания новых производителей. Вот здесь-то в научных знаниях о биологии беломорской сельди и были крупные пробелы. Не менее трудной задачей является и обеспечение личинок кормом.

Первое время после выклева они питаются пассивно, за счет собственного желточного мешка. Они как бы носят рюкзак с провиантом всегда при себе. Но по мере роста запасы его тают, желточный мешок постепенно рассасывается, и личинки должны либо погибнуть, либо перейти на активное питание зоопланктоном. В природе именно на этот период, особенно если зоопланктон в море еще не успел развиться, приходится наиболее массовая гибель личинок.

И в лабораторных условиях трудность заключалась именно в переводе их с пассивного питания на активное. Какое меню предложить? Разумеется, старый юннат и заядлый аквариумист, Олег Иванченко знал, что желток обыкновенного куриного яйца — высококалорийный корм для рыбок. Но молодому ученому Олегу Иванченко из работ ихтиологов было известно и другое: кормление личинок только желтком впоследствии приводило к истощению и в конечном счете к гибели их. Значит, корм этот неполноценен и в нем должно быть что-то еще?

Решение, которое нашли ученые, оказалось достаточно простым. На первых порах кормом стали гранулы яичного желтка. Это позволило пережить неблагоприятный в кормовом отношении период и дождаться появления подходящей пищи, в частности, самых молодых форм рачка псевдокалянус элонгатус, любимого лакомства личинок. Они и вошли добавкой в рацион. А на заключительной стадии перехода личинки в малька пищей стал уже чистый планктон, который Олег и Людмила неутомимо добывали из моря для своих подопечных планктонными сетками.

—    Ну вот, — сказал Олег, возвращаясь к тускло поблескивающим кристаллизаторам и снова включая лампу, — они идут на свет, видите? Положительный фототаксис.

—    И часто они так обедают?

— Часто. Мы приходим с Людой по очереди, ее вахты дневные, мои — в ночь. Зато этим «зверям» пошел уже второй месяц.

—    Значит, опыт удался?

—    В известной мере — да. Теперь вот дотянуть до стадии перехода личинки в малька, в нормальную селедочку, а дальше, возможно, будет проще.

Забегая вперед, следует сказать, что опыт благополучно длился пять месяцев, до глубокой осени. Уезжая с Картеша, Олег тщательно зафиксировал в формалине серебристых мальков — поистине золотых рыбок, полученных из икринок с Левин-наволока. Это был уже материал для работы Людмилы Иванченко. Она изучает ранний гаметогенез у рыб. Нужно найти в теле крошечной личинки гаметы, те первые единичные клеточки, которые дадут начало всей икре или молокам. Разложить рыбку на срезы толщиной не более 10 микрон, окрасить специальными гистологическими красителями... При этом нельзя потерять ни одного среза — работа воистину микроскопической точности. Людмиле она знакома еще со студенческих лет, когда она изучала семгу и горбушу. Исследование раннего гаметогенеза беломорской сельди — ее самостоятельная тема в общем «семейном» плане изучения морфологии личинок сельди.

Жаль, подумалось мне, что суровые правила естествоиспытателя не допускают сантиментов. А как хорошо было бы выпустить этих селедочек в родную стихию! Если им повезет и они уцелеют в суровом море, где каждый стремится съесть соседа помельче, то через три года они уже взрослыми рыбами могли бы вернуться на родное нерестилище, чтобы дать жизнь новому поколению беломорки. Забавно, что ни они сами, ни их потомство не знали бы, что их родословная началась в маленьком холодном подвале, а не в бескрайнем море. А если еще чуть-чуть фантазии, то, пожалуй, уже ближайшие поколения сельди, возвращаясь на нерест, не узнают своего нерестилища. Оно станет безопасней, уютней, комфортабельней.

Вот такие вольные мысли приходили мне в голову, когда Олег Иванченко неторопливо и сдержанно рассказывал о второй части своей работы. Она прямо продолжает тему искусственного разведения сельди и в какой-то мере перекликается с поисками Бориса Кунина субстратов для мидий. Только речь здесь идет о большем — о создании искусственных нерестилищ сельди.

В Белом море сельдь нерестится, как правило, в небольших губах с каменистым или песчаным дном и обязательно с зарослями морской травы зостеры, фукусов и других водорослей, к которым и прилипает выметанная икра. Глубины нерестилищ невелики: от полуметра до пяти метров. А размах приливов и отливов в этой части Белого моря немал: до полутора-двух метров. Хорошо, если икра выметана в зарослях морской травы зостеры. Это одно из немногих цветковых растений Белого моря, заселяющее нижнюю границу литорали. Длинные зеленые пряди ее гибко колышет прибылая или уходящая вода, они почти не знают осушки. И потому икринки, прилипшие к зостере, постоянно остаются в воде и развиваются нормально. Но икра мечется и на фукусы, которые заселяют почти всю зону литорали вплоть до самых берегов. В этом-то и таится опасность. Если нерест пришелся на большую воду, то при отливе немалая часть икринок может оказаться на берегу и погибнуть.

Зостера — один из потомков обитателей древнего тепловодного Литоринового моря, что некогда плескалось на месте нынешнего. В ее благодатных зарослях, где вода богата кислородом и хорошо прогрета, «пасутся» донные и планктонные беспозвоночные рыбы. Но во второй половине лета 1960 года в карельских водах Белого моря вдруг началось массовое цветение зостеры. Это не было эффектным зрелищем, просто появились мелкие и неприметные соцветия, похожие на колоски. Само по себе это явление редкое, причины таких вспышек учеными не установлены. И на первых порах оно не внушало никаких опасений: просто еще один феномен природы, который можно и должно изучать.

Положение, однако, резко изменилось, когда после цветения и образования семян началась массовая гибель взрослых растений. Заросли их резко уменьшились, вместо подводных лугов теперь на сотни километров вдоль берегов Кандалакшского и Онежского заливов тянулась пустыня. Это была катастрофа — тихая, внезапная и таинственная. Причины ее были непонятны.

Вспомнили, что такие случаи уже бывали в прибрежных водах Европы и Северной Америки. Особенно опустошительно прошлось непонятное бедствие в тридцатые годы вдоль берегов Канады, США, Франции, Голландии, Англии, Дании, Швеции. В 1937 году была поражена зостера в наших Азовском и Черном морях. Правда, массового цветения перед гибелью раньше не отмечалось, но загадку это не проясняло. Единого мнения о причинах беды у ученых не было. Одни винили болезнетворные, патогенные бактерии, другие — загрязнение прибрежных вод и грунтов, третьи — паразитический грибок типа лабиринтулы, поражающий ткань растений. Сейчас большинство исследователей склоняется к последней точке зрения, но загадка зостеры, кажется, не решена окончательно и до сих пор.

Постепенное восстановление благодатных некогда зарослей ожидалось за счет вегетативного размножения немногих уцелевших растений и за счет прорастания семян. Летом следующего года, действительно, были отмечены отдельные проростки их. С какой скоростью будет идти этот процесс — сказать, конечно, никто не мог. Дело осложнялось еще тем, что массовое отмирание зостеры отрицательно сказалось и на грунтах. Раньше ее корешки скрепляли илистые частицы, предохраняя грунт от размывания и тем способствуя расселению морской травы. Теперь же течения беспрепятственно уносили грунт, обнажая гальку, а на камнях эта трава не приживается. Было ясно, что возрождение ее — дело длительное и потребует не одного десятка лет. Так, собственно, и случилось, еще и сейчас зостера не восстановилась в прежних размерах.

А что же беломорская сельдь? Ей теперь волей-неволей приходится нереститься на фукусах. Дважды в сутки отлив обнажает их бурые луга, после каждой непогоды вдоль берегов вырастают высокие валы выброшенных водорослей... Кто скажет, сколько миллионов икринок погибло в отлив и в этих штормовых выбросах?

Конечно, в великом организме природы все сбалансировано с бесконечной тонкостью и сложностью, мы просто не всегда можем уяснить для себя эти зашифрованные связи. Но сегодня ученые не сомневаются в том, что такие крупные изменения в биоценозах моря, как массовое отмирание зостеры, отрицательно сказываются на его обитателях. Да и факты говорят за себя: уловы сельди падают из года в год. Снова вспомнилось, как ворчал Варнава:

— Сей год свежей селедочки и не пробовали... Есть у поморов все основания сетовать, но только на кого: на природу, на «паучников», на самих себя? Бесспорно, подорвал запасы беломорки неумеренный вылов ее в прежние годы. Особенно огромный вред приносил весенний лов нерестующей сельди. Но он запрещен еще в 1950 году, прекращена и добыча водорослей на нерестилищах. А уловы — не поднимаются. Обычными колебаниями «урожайных» и «неурожайных» поколений этого, пожалуй, не объяснишь. Узелок...

Любопытно, однако, что в последние годы подходы сельди к берегам стали богаче. Вероятно, сыграли свою роль благоприятные климатические условия, понятия о которых у человека и рыбы не всегда совпадают. Возможно, сказалось и частичное восстановление зостеры.

— А вообще, — подчеркнул Олег, — в биологии этой рыбы неясного еще очень много.

—    А искусственные нерестилища? — напомнил Володя.

—    О, это в принципе очень несложно. Раз нет зостеры, то мы пытаемся в эксперименте предложить сельди другой субстрат. Хорошо показал себя тот же лапник, притопленные ветки ели. Закладываются они, конечно, глубже зоны осушки.

—    Есть возможность как-то управлять нерестом?

—    В принципе — есть, — подтвердил Иванченко. — Например, «провоцированный» нерест. Площадь нерестилищ невелика, они хорошо известны. Поставить в той же губе у Левин-наволока нечто вроде закола. И вот представляете: идет вдоль берега косяк. Ткнулся в стенку из сетной дели, пошел в ловушку. А там в специально сконструированных «бочках» закола выложен еловый лапник, этакое настоятельное приглашение к нересту. А дальше — переноси лапник с икрой в мелководные губки, оберегай от высыхания и хищников и жди выклева личинок. Подкармливай их, создавай искусственный ток воды, оберегай от паразитарных заболеваний... Общую выживаемость молоди по сравнению с природной можно повысить в сотни и тысячи раз!

Признаться, столь смелое заявление тогда удивило меня. Но через несколько лет, когда мы с Олегом снова вернулись к этому разговору, он подтвердил:

— Да, в эксперименте выживаемость составляет до 90 процентов.

Цифра была колоссально высокой! К тому времени на счету Иванченко было уже более десяти работ, посвященных сельди. От первых опытов с весенне-нерестующей сельдью Кандалакшского залива ихтиологи шагнули дальше. Успешно проведены эксперименты с сельдью летне-нерестующей, ивановской. В июле 1975 года молодой ученый защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Развитие беломорской егорьевской сельди при искусственном выращивании».

Отдельная глава ее посвящена практическому использованию полученных результатов. Это фактически аргументированные и научно обоснованные предложения по внедрению искусственного воспроизводства сельди. Суть их сводится к нескольким основным положениям.

— Белое море — наш внутренний водоем, — подчеркивал Иванченко. — За пределы его малопозвонковые сельди почти не выходят. В каждом крупном заливе держится свое местное стадо сельди. Локальность этих стад позволяет с большой точностью учитывать динамику численности определенных ее популяций. У сельди короткий жизненный цикл, значит, результаты рыбоводных мероприятий можно оценить достаточно быстро. А перспективы таких мероприятий неплохие, обусловлены они опять-таки особенностями биологии сельди. На нерест, например, она приходит, когда икра и молоки уже созрели, находятся в текучем состоянии. Следовательно, для искусственного воспроизводства ее можно использовать сразу после поимки, отпадает необходимость длительное время выдерживать производителей для перевода их в нерестное состояние, как это приходится делать с семгой, например. Данные экспериментов можно использовать для организации подращивания личинок в промышленных масштабах. Это весьма существенно: ведь «урожайность» поколения связана не столько с численностью личинок в момент выклева, сколько с численностью уцелевших сеголетков...

Мы сидели с Олегом в новенькой лаборатории, сверкавшей стеклом, металлом, бликами света в аквариумах, где автоматически поддерживаются заданные температура, соленость, освещенность, рН и другие факторы среды.

— Как видишь, растем, — говорил он, обводя широким жестом лабораторию. — Сегодня речь идет о создании на станции солидной экспериментальной базы, что позволит изучать влияние отдельных факторов и сочетания их на важнейшие стадии развития организмов. Найти оптимальные условия для роста рыбы и лаборатории — значит, в какой-то мере понять механизм их действия и в природе.

А еще через несколько лет Олег с гордостью говорил:

— У нас теперь девять изотермических камер, можем моделировать любые условия жизни в море. А главное — заключен творческий договор с ПИНРО, будем развертывать искусственные нерестилища в полупроизводственных масштабах!..

Это было уже в 1977 году. Мне невольно припомнилась первая давняя встреча с Олегом в его подвале. Хорошо, уверенно шагал молодой ихтиолог!

А тогда, помнится, мой коллега и спутник Володя качал головой:

—    Что-то уж больно все легко и просто получается...

—    Не так все просто, — мягко, но решительно возразил Олег. — Особенно на практике. Косяк, например, действует отнюдь не по твердому расписанию. Заложишь лапник на одном берегу губы, а сельдь пошла нереститься к другому, потому что сменились ветер и накат или еще что... Другой пример. Сельдяное стадо Кандалакшского залива, и в частности Чупинской губы, должно быть вроде бы однородным. А на деле выяснилось, что в губе существуют по меньшей мере четыре нерестовых популяции! Что прикажете делать с таким фактом?.. Неясного в биологии сельди, повторяю, еще очень много. Не соскучишься, только работай. ..

—    Нам что, просто везет? — резонерствовал Володя по дороге к нашему дому. — Или они здесь все такие? А тогда опять же вопрос: откуда берутся на Картеше такие парни?

ОТКУДА БЕРУТСЯ КАРТЕШАНЕ?

Наш новый дом благоухал смолой и свежим деревом, строительство его еще не закончилось, но он был уже заселен. За стеной шумели звонкоголосые студентки-практикантки. В нашей половине было тихо. Володя открыл дверь. Нам предстали нары в два яруса в глубине комнаты, у окна — грубо сколоченный струганый стол. Над ним склонились двое парней, наши соседи.

—    Герман Виноградов, — представился один из них, коренастый крепыш с крупной головой, прочно посаженной на квадратные плечи. Его товарищ выпрямился и оказался высоким, по-кавказски перетянутым в талии атлетом.

—    Кирилл Богута, — с усмешкой сказал он и тронул  кончики кокетливой  косынки на шее. — Не слышали? Странно. Впрочем, все впереди.

Так состоялось знакомство со студентами биофака Ленинградского университета, проходившими на Картеше дипломную практику. Герман занимался морскими звездами, а Кирилл — одним из низших ресничных червей с латинским именем конволюта.

—    И как успехи? — на всякий случай несколько неопределенно поинтересовался Володя. Ответ был столь же неопределенным:

—    Переменные успехи, — сказал Кирилл. — Точнее — никаких. Счет в пользу конволюты.

Мой старший коллега, конечно, немедленно вцепился в парней мертвой хваткой. Выяснилось, что у Германа недостатка в материале нет, его подопечные — медлительные хищники из семейства иглокожих — встречаются в море в изобилии. Кто не видел пятипалых морских звезд в лужицах после отлива? Встречаются в Белом море и радужные девяти - и двенадцатилучевые звезды, но их без акваланга уже не добудешь. А вот Кириллу пока не повезло.

— В прошлом году этих турбеллярий было, говорит, множество, — рассказывал он. — А сейчас — нету, хоть меняй тему диплома.

Не знаю, что больше заинтересовало Володю — сам Кирилл или его неуловимая конволюта, — только расспрашивал он его с пристрастием и даже с некоторой подначкой.

— Ну, вот звезды, — говорил он.— Хищники, едят всех моллюсков, гроза устриц и мидий, их же не ест никто, тупик в пищевой цепи. Истреблять их надо — и дело с концом. А вы их под микроскоп, а вы их в формалин...

Кирилл поначалу только пожимал плечами, как бы сожалея о столь явном биологическом невежестве, но Володя все-таки расшевелил его.

— В море вообще нет неинтересных животных, — убежденно заявил он. — Как их прикажете уничтожать или, наоборот, культивировать, ничего не зная о их жизни, о биологии, не изучая их? Взять хотя бы звезды. На Гаваях и Самоа вдруг объявились целые полчища многолучевых звезд, их называют «терновым венцом». А чем объяснить такой «взрыв» — никто не знает.

— Даже  Герман? — кинул Володя. Герман засмеялся:

— Спросите что-нибудь попроще! По самой первой гипотезе: причиной могут быть изменения в химическом составе воды. Или результат атомных испытаний: радиация, мутация и прочее. При этом погибли животные, которые раньше уничтожали личинок звезд, держали численность их в норме, в равновесии. А подняли шлагбаум — и «взрыв». К чему это может привести — знаем точно. Питаются звезды кораллами, после их нашествия остается пустыня. Исчезнут кораллы — исчезнут и коралловые рыбы. Но это еще не вся беда, хуже другое. Не будет кораллового пояса вокруг островов — океан рано или поздно разобьет их вдребезги.

— Или моя конволюта, — эту импровизированную лекцию продолжил Кирилл. — Ведь она буквально набита одноклеточной водорослью зоохлореллой. Из простейших жгутиковых. Это симбиоз, взаимовыгодное сожительство. Конволюта защищает водоросли, дает им углекислоту и азотистые соединения. А взамен получает от них кислород и частично ими же питается. Если молодая конволюта сразу после рождения не получит порцию водорослей, то она просто-напросто погибнет. Интересно? Еще бы! Вот только куда они все подевались — ума не приложу. В сущности, хоть и маленькая, но тоже загадка, вот эта цикличность...

Эпизод этот с неуловимой конволютой имел неожиданное продолжение зимой следующего года. А тогда разговор оборвался: за окном гулко ударился о землю волейбольный мяч, и Кирилла словно подбросило пружиной:

— Матч века: аборигены против гостей!

Игра шла остро, очко в очко. Мы с Володей задумались сначала, за кого болеть, а потом решили: за хозяев, конечно. Потому что у гостей богатый выбор игроков. На станции проходят практику студенты-старшекурсники многих вузов — из Ленинграда, Москвы, Воронежа, Горького. Из игроков мы знали только Кирилла с Германом да Володю Луканина, дипломника Петрозаводского университета.

Не помню, как закончился матч. Но через год я снова увидел эту троицу на волейбольной площадке, только уже в команде хозяев поля. Ребята закончили вузы и работали на станции стажерами.

— Обычный путь подбора кадров, — сказал по этому поводу Владислав Хлебович. — Они здесь готовят курсовую, потом дипломную работу, у нас есть время присмотреться, кто чего стоит. А то приедут биологини: «Ах-ах, романтика, тайны моря, погружения!..» А тут надо часами, не разгибаясь, сидеть над бинокуляром, читать кубометры литературы, набивать мозоли от весел — фи, проза. Но зато уж кого оставляем, так это настоящие ребята.

Мы сидели тогда в небольшой директорской квартире. Комната и кухня, четверть стандартного щитового дома. За стенкой была такая же квартира для сотрудников, а вторую половину дома занимала отлично подобранная научная библиотека станции. Она создавалась с первых дней Картеша, и теперь по традиции стала предметом неустанных забот Хлебовича. И подумалось, что ответ на вопрос «откуда берутся картешане?» будет далеко не полон без рассказа о самом директоре.

Детство его прошло в Воронежском заповеднике, где берегут, охраняют и любовно изучают природу. Не удивительно, что Владислав стал биологом. Окончил Ленинградский университет, в 1959 году защитил кандидатскую диссертацию. Работал в Зоологическом институте Академии наук, затем принял Беломорскую биологическую станцию на Картеше.

Хлопотливая это должность, даже если быть только администратором. Кредиты, оборудование, строительство жилья... И нежданные житейские ситуации, хоть и редко, но возникающие и на Картеше, — они тоже требуют порой директорского вмешательства.

Один из таких острых сюжетов разворачивался на моих глазах. Двое из лаборантов наведались в соседнее поморское село Кереть, где местный ушлый мужичок-деляга за определенную мзду обещал показать заброшенный дом со старыми иконами. Не то чтобы ребята были такими уж заядлыми коллекционерами и любителями старины, но мода-поветрие не обошла и их. Тем более что в славной некогда Керети часть домов, действительно, стоят заколоченными и постепенно разрушаются. Особенно много пустующих домов стало после ликвидации соседнего лесозавода. Двенадцать деревянных икон старого письма привезли ребята из Керети. Только домишко, в котором они брали иконы, оказался не таким уж и заброшенным, был он чем-то вроде молельного дома, куда по престольным праздникам собирались старушки побеседовать с Богом.

Пропажа икон оскорбила их, село забурлило. На Бога, ясно, уповать не стали, пришли к своему участковому рыбинспектору Нифакину с просьбой написать жалобу на охальников в район. Григорий Андреевич приехал сначала на Картеш, попросил разобраться на месте.

Я еще не видел деликатного, всегда сдержанного Владислава таким расстроенным и гневным. Он тут же вызвал лаборантов. Спросил хмуро:

— Итак? Разрешение на поездку в Кереть вы у дежурного получили, судя по журналу. Что ж не расскажете о результатах, удачно?

Ребята покосились на сидевшего рядом инспектора, покраснели.

— Но ведь, Владислав Вильгельмович, ведь нам сказали...

—    Они ж все равно пропадут, а в коллекции...

—    Да у вас и теоретическая база подведена? — изумился Хлебович. — Дикий коллекционер как хранитель культурных ценностей старины? Дешевый это тезис, демагогический! О людях, которым с этими иконами доживать свой век, подумали? О добром имени станции — помнили? Пальцем будут показывать не на вас — на каждого, кто и через пять лет будет работать здесь после того, как ваш след простынет!..

Долгий то был разговор, тяжелый. Конечно, мог Хлебович директорской властью откомандировать ребят со станции, поставить вопрос о работе их в институте вообще. Но не сделал этого.

—    Отвезем мы все, Владислав Вильгельмович, — хмуро сказал один из парней, глядя в пол.

—    И принесете извинения старухам, — жестко добавил Хлебович. — Вот Григорий Андреевич покажет, в какие дома зайти. А к приказу по станции готовьтесь: выговор вы себе обеспечили.

Потом уже, когда понурые лаборанты и инспектор ушли, он вздохнул, медленно остывая:

— Сколько сил положили, чтобы наладить контакт с поморами! До меня еще было и в первый год на станции тоже: то мережу у рыбаков вытрясут, то еще что... О Лёне Криулине слышал? — вдруг жестко спросил он.

Я молча кивнул. Аспирант Леонид Криулин был убит браконьерами на реке Кереть несколько лет назад...

— Наводили порядок железной рукой, — сказал Хлебович. — И на тебе — опять срыв. На чем — на иконах!

Впрочем, история эта была, действительно, чрезвычайной, но кончилась благополучно. Да и для ребят она стала, кажется, хорошим уроком.

Это — тоже директорские будни. А ведь он прежде всего ученый, руководитель большой лаборатории, которая занимается физиологией водных  организмов. — Человек вышел из моря, — рассказывал Хлебович. — И частица моря осталась в нем навсегда. Сыворотка нашей крови — это, в сущности, морская вода, соотношение солей в них совпадает. Есть у морской воды удивительное свойство. Из какого бы моря ни взяли ее для анализа, процентное соотношение растворенных в ней солей кальция, магния, натрия и других элементов будет всегда одним и тем же! А соленость сама по себе в разных морях — разная. Ботнический залив, например, настолько разбавлен речной водой и тающими снегами, что стал почти пресным. А в Красном море, с его интенсивным испарением, трудно утонуть — настолько солоны и плотны его воды.

Соленость нашего Белого моря в сравнении с соленостью вод Мирового океана невелика, она не превышает 30—31 промилле. Это значит, что в одном литре воды растворено 30—31 грамм солей.

Соленость каждого моря колеблется. Особенно это относится к полузамкнутому Белому морю, где реки приносят около 200 кубических километров пресной воды в год. А морские обитатели в большинстве своем солонолюбивы, они не могут жить в сильно опресненных водах. Каковы границы этой выживаемости?

— Собственно, этим и занимается наша лаборатория, — пояснял Хлебович. — Иначе она зовется лабораторией эвригалинности. Мы выясняем пределы выживания отдельных видов в водах разной солености. Белое море для таких исследований очень удобный объект: соленость меняется весьма широко. Весной, с таянием льдов и усилением речного стока, оно опресняется, затем концентрация солей несколько повышается — в основном за счет перемешивания прибрежных и поверхностных вод с более солеными глубинными, а осенью, с интенсивными дождями, море опять опресняется.

Эти исследования лаборатории Хлебовича имеют не только чисто научный интерес, а и большое практическое значение. Кто не слышал о грандиозных проектах переброски могучих северных рек на юг? Но предварительно надо тщательно взвесить все последствия такого шага. Как скажется повышение солености северных морей на их обитателях, на гидрологическом, гидрохимическом режимах, на термике моря, лишенного вдруг речного стока? А что произойдет на юге, в том же Каспии, когда туда ринутся пресные воды северных гигантов Енисея или Лены? Вопросов здесь можно задать куда больше, чем получить ответов, которые может дать наука на современном уровне ее развития. Но и задавать вопросы, и отвечать на них — надо.

Лаборатория эвригалинности взяла под свой контроль самых разных обитателей моря — важнейших беспозвоночных, рыб. Это была долголетняя и кропотливая работа. Материалы исследований должны были лечь в основу докторской диссертации Хлебовича. Но путь к ней оказался неожиданно тяжким.

...Кончался очередной полевой сезон. Уезжали с Картеша практиканты, вместе с ними отправился в Ленинград и Хлебович. Он уже предвкушал, как зимой засядет, наконец, за свою монографию. Вышло по-другому. Студенты, которым он оставил свой чемоданчик в Чупе, умудрились... где-то забыть его. Лежали в нем потрепанные джинсы и рубашка, старенький фотоаппарат «Зенит», подаренный еще на защите кандидатской, и папки с научными материалами. Пропала работа двенадцати лет!

Рассказывали мне потом на Картеше, что ходил Владислав как в воду опущенный, даже смеяться при нем не решались. Спасали его тогда музыка и гонки на бешеной скорости. Летом — на легчайшем фанерном катерке с могучим «Вихрем», зимой — на самодельных аэросанях с мотоциклетным мотором. Ранней весной на четвертой скорости влетел он с размаху вместе с санями в полынью недалеко от Левин-наволока. Как выбрался — до сих пор не поймет и сам. Обледеневший, замерзающий, едва добрался до жилья, насмерть перепугав своих сотрудников.

Этот загляд за грань, эта купель встряхнули его. Хлебович сел восстанавливать монографию. По черновым записям, по необработанным старым графикам, по памяти. Заново, наконец!.. Себя не жалел. И ребята из его лаборатории — тот же Володя Луканин, Гера Виноградов, даже злополучные иконоискатели — все работали как одержимые. Порой самому Хлебовичу приходилось выставлять их из лаборатории на отдых. Труд, который они проделали, достоин удивления: за два года монография была восстановлена. В 1971 году Владислав Хлебович защитил докторскую диссертацию. Друзья его радовались едва ли не больше, чем сам он.

Так что если говорить о том, как создается на станции атмосфера творчества и научной одержимости, то начинать надо с самого директора. Я думаю об этом всякий раз, когда вспоминаю наш давний разговор в маленькой директорской квартире на Картеше.

— Путь в науку...— задумчиво говорил он тогда. — Знаешь, я убежден, что специалист тем полноценнее, чем раньше он начинает. И начинать надо не со студенческой скамьи — со школы! Вот пример. К нам уже второй год приезжают юннаты из клуба «Юный биолог», есть такой при ленинградском Дворце пионеров... Первую Беломорскую экспедицию, как ее называли сами юннаты, мы ждали с некоторым опасением, едва ли не со страхом. Дескать, пацаны, восьмой-девятый классы, что с них спросить. Начнется шум и гам, полетит привычный напряженный ритм... Ничего подобного! — смеялся Владислав. — Познакомились, каждый из них выбрал себе шефа, и работали они на удивление серьезно. На следующий год экспедицию принимали уже без всяких опасений. Недавно от них пришло забавное письмо.

Он протянул развернутый тетрадный лист, исписанный округлым ребяческим почерком.

«Здравствуйте, дорогой Владислав Вильгельмович! — начиналось письмо. — Мы уже достаточно акклимировались в Ленинграде, и теперь проснулось страстное желание написать на Картеш. Мы все очень соскучились и хотим на север. Как там жизнь на ББС, какие новости?

Вторая Беломорская сейчас пишет отчет о работе на Белом море и готовит олимпиадные работы. Кроме того, мы учимся в поте лица, и эта учеба на нас начала наводить тоску. Но — надо!

Что касается первых беломорцев, то они кто учится, кто уже работает, но связи с клубом не порывают. Вид у них умный, бодрый и вообще очень полноценный.

31 октября будем отмечать юбилей нашего Клуба биологов. Поздравляем вас с нашим днем рождения!»

— Такая связь научного учреждения с юннатами кажется нам очень важной,— подчеркнул Хлебович. — Это не просто модные разговоры о профориентации, это она сама в действии. И кстати — о некоторых результатах. Была в составе первой экспедиции такая девушка, Лариса Добронравова. Поступала на биофак, не прошла. Мы ее взяли к себе лаборантом. И что ты думаешь? За короткий срок освоила три довольно сложные методики. А мы с ними обычно знакомим студентов старших курсов, не ниже третьего. Если человек знает, чего он хочет в жизни, в науке, — он может добиться многого. Только начинать надо как можно раньше.

Прав, конечно, доктор биологических наук Хлебович. И упрек, высказанный им, справедлив. А упрек этот вот каков:

—    Удивляет меня вот что. К нам приезжают ленинградцы. У соседей, в Кандалакшском заповеднике, постоянно работают юннаты из Москвы и Ленинграда. И только наших карельских школьников мы не видим.

—    А Юра? — вспомнил я одну мимолетную встречу у бильярдного стола.

Мальчишка явно школьного возраста в обеденный перерыв в одиночестве гонял шары по зеленому полю. Мы разговорились, оказалось — выпускник четвертой петрозаводской школы. Приехал на Картеш на свой страх и риск. Почему, чем тянет его гидробиология?

— У нас учительница хорошая, — застенчиво признался он. — Антонина Прокопьевна Момотова, может, слышали? Она биологию ведет и факультатив «Охрана природы», кандидат наук...

— Вот в чем ключ! — подчеркнул Хлебович. — Нужны, ох как нужны ребятам такие учителя-энтузиасты! А их пока — мало. Мало!..

Справедливости ради надо сказать, что в последнее время в Петрозаводске многое делается в этом направлении. Работает Малая лесная академия при Институте леса, созданы Клуб юных геологов при Институте геологии Карельского филиала Академии наук, клубы «Юный археолог» и «Юный биолог». Комплекс естественных наук все настойчивее выдвигается на первый план в жизни человечества, биология становится наукой наук. Открылся, наконец, и для взрослых двухгодичный народный университет охраны природы при Карельском филиале Академии наук. И все-таки снова невольно хочется спросить: достаточно ли этого?

Стр. 54-59.

… Сегодня наш последний день на Картеше, а по странному закону ехидства все самое интересное происходит в конце. Сработал сей закон и на этот раз. На биостанции работают сейчас аквалангисты, но, как назло, всю неделю погружений не было. То ли кончился воздух, то ли какие-то технические неполадки... Мы каждый день наведывались к Александру Николаевичу Голикову, заведующему лабораторией морских исследований Зоологического института:

— Когда же?

Накануне он сказал, наконец:

— Завтра.

Прямо из «Харчевни» мы заторопились на причал. Команда Голикова заканчивала погрузку аквалангов и оборудования на рыбацкий бот.

Клаус Суннари — в едином лице и капитан, и механик, и матрос МРБ-865 — завел двигатель, и мы вышли из бухты. Через десяток минут были уже на месте, в Круглой губке — узком заливчике фиордового типа, далеко вдающемся в берег. Кстати, тогда я впервые узнал о существовании заливов двух типов — фиордов и фиардов — и о различиях между ними. Разницу эту Голиков объяснил кратко:

— Фиорд — это залив с порожком в устье, фиард — без него. В них несколько по-разному происходит обмен воды во время приливов и отливов, по-иному распределяется и жизнь.

Бот встал на точку. Ушел с кормы самодельный якорь, студенты из голиковской команды Валерий Мамедов и Олег Гордин на резиновой лодке завели на берег канат с носа судна. Станция началась.

Впервые подводники появились на Картеше, кажется, в 1959 году. Это были аквалангисты из Московского высшего технического училища им. Баумана, руководил ими преподаватель, ныне известный подводник, Александр Рогов. То было одно из первых погружений спортсменов в легководолазном снаряжении в северных морях. Шла своеобразная примерка к студеным водам Белого моря, испытывались собственноручно склеенные гидрокостюмы, происходило знакомство с условиями освещенности, с обитателями глубин.

Нежданное богатство подводного мира здесь, рядом с Полярным кругом, удивило. Студенты еще не раз приезжали на Картеш и летом, и ранней-ранней весной, когда во льдах только появляются разводья. Запомнился мне роговский цветной снимок на обложке журнала «Вокруг света»: по-весеннему рассыпчатый голубой лед, темно-синяя вода в полынье — и фигура спортсмена на этом блистающем льду. Зеленый гидрокостюм, оранжевые ласты, ярко-желтые баллоны акваланга...

Спортсмены-подводники с первых же шагов стали помощниками ученых. На Картеше они добывали для биологов подводную фауну, наблюдали за поведением сельди перед ловушками рыбаков, отсняли сотни фотографий и любопытный подводно-подледный фильм...

Все увереннее берут на вооружение акваланги и сами ученые. На счету Александра Николаевича Голикова, например, к тому времени было уже около 500 часов под водой. Погружался в Черном море, в Охотском, Баренцевом, будут еще погружения у берегов Северной Земли и Земли Франца-Иосифа. А пока за бортом — море Белое.

На Голикова натягивают толстенное шерстяное водолазное белье и гидрокостюм «Садко» из черной резины с желтыми лампасами. Завершаются последние приготовления. Фотограф-аквалангист Олег Новиков, правая рука шефа, дотошно проверяет акваланг. Герметичность, давление на манометре, работа дыхательного автомата... Гордин и Мамедов тем временем на резиновой лодке провешивают от буйка к буйку очередной 50-метровый отрезок исследовательской трассы, что тянется по оси фиорда от берега к устью Круглой губки.

— Скорее, ребята, — торопит Голиков. — Солнце жарит, в пот бросило.

Через несколько минут зеленоватые глубины Белого моря мягко принимают его. Серебряная ниточка вскипающих пузырьков воздуха указывает путь аквалангиста. На борту тянется ожидание, неторопливый разговор.

Любопытный образ встретился мне в одной из книг. Кажется, это было в «Соленом льду» Конецкого. Представьте, говорилось в ней, что пришельцы из космоса с высоты в десять-пятнадцать километров закидывают громадную сеть, этакий космический трал. Да не где-нибудь, а прямехонько на Невском проспекте. Народ разбегается в панике, остаются в трале очки, шляпы, зонтики, окурки... Какое представление о землянах получат по этим находкам пришельцы? А ведь в изучении гидрокосмоса, глубин Мирового океана, исследователи находятся примерно в таком же положении. Утрировано, конечно, но, ей-богу, похоже.

— А что, — соглашается Олег Новиков. — Действительно, похоже. Трал, дночерпатель, планктонная сетка — это одно, а вот увидеть все своими глазами под водой, в естественных условиях — это другое. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

Группа Голикова выполняет на ББС большую и интересную программу. Она ведет своеобразную съемку биоценозов на глубинах до тридцати метров: какие здесь животные и водоросли, в каких количествах, в каком соседстве друг с другом. Такая съемка подводных ландшафтов сама по себе очень важна для биологов. А подводники намерены провести ее во все времена года. Такое пристальное изучение подводной жизни, в тесной и четкой увязке с изучением сезонных гидрологических условий, такие всесторонние исследования с точным количественным анализом населения морских мелководий стали возможны только благодаря аквалангу.

Олег Гордин и Валерий крейсируют на своем клиперботе следом за серебряным пунктиром от дыхания Голикова. Погружения на любых глубинах могут вдруг обернуться опасностью. Потому ребята так тщательно следят за товарищем, да и второй акваланг наготове у Олега Новикова.

— В иных условиях, — поясняет он,— конечно, идем на страховочном конце. А здесь достаточно вот так присматривать с лодки. — Он вдруг вспоминает что-то широко улыбается. — В Посьете как-то погружался наш Александр Николаевич. На страховке. Я сигналю ему: «Как дела?» Не отвечает. То ли рывки не доходят, то ли случилось что, только страховочный фал не шевельнется. Опять сигналю. А воздух идет и идет на одном месте. Причем такими мелкими, дробными пузырями. Ох, думаю, акваланг травит. И времени прошло порядочно... Взялись мы с ребятами на раз-два — и наверх. Выдернули, а он нам тут же такое устроил! Увлекся, оказывается, осьминогом, а фал за камень зацепился...

Голиков тем временем всплывает рядом с лодкой, поднимает маску. Ребята принимают от него пробы грунта, водоросли, моллюсков, прочую живность — сегодняшнюю добычу для лабораторий станции. Различные приборы для работы под водой, кстати, сделаны руками самих голиковцев, причем сделаны просто и надежно. В том числе и специальный колокол.

— Метод исследования биоценозов, разработанный в нашей лаборатории, — рассказывал позже Александр Николаевич, — так и называется — водолазный количественный. — А сейчас его поднимают наверх, помогают снять акваланг и гидрокостюм. Мы с Володей, как по команде, смотрим на часы.

— Пятьдесят четыре минуты, — уточняет Олег и записывает эту цифру в журнал погружений. Да, в подводной жизни ученого прибавился еще один час нелегкой работы. Александр Николаевич долго сидит на борту, отдыхая, постепенно, как шелуху с луковицы, снимая с себя свитер за свитером. Что ни говори, а температура воды — девять градусов...

Наша командировка подошла к концу. Грустно расставаться с новыми друзьями, с этой удивительной атмосферой постоянного поиска, увлеченности, с тихим озером и серыми скалами Картеша.

Но опять стучит деловитый мотобот Яна Стельмаха, который пришел за нами, машут прощально зеленые флаги сосен, и Феттах опять сдвигается влево, запирая удивительную бухточку, когда-то угаданную Грином.

— А что, старик, — прерывает мои раздумья неугомонный Володя. — Неплохая у нас с тобой получилась поездка, плотная. Заставили работать по-картешански. — И вздыхает: — А хорошо бы сюда еще раз — да на подольше...

Я только молча киваю. Не признаваться же, что потихоньку от всех уже бросил за борт монету для Нептуна — авось не задержится, снова позовет в синие беломорские дали. Ведь за неимением мелочи я бросил целый металлический рубль!..

стр. 94-124 /с купюрами/.

Зимовать даже на Картеше — не шутка, а у нее /Нади Залеской/ это была уже вторая зимовка подряд.

Вечером мы сидели в ее маленькой комнатке. Соседняя, где летом живут еще двое лаборантов, сейчас пустовала и была предоставлена нам. Жарко пылала печь, стеклянная колба, в которой варился кофе, подпрыгивала на плитке. А по комнатам с хозяйским видом разгуливали, стуча хвостами по стенам, два рыжих Бича. «Собачий папа и собачий сын», — сказала о них Надя.

О себе она рассказывала скупо. Окончила университет, готовится к аспирантуре. Работает старшим лаборантом у Хлебовича. Я поинтересовался конкретной темой.

— Сейчас — креветки, — сказала она. — Или еще конкретней? Их около пятнадцати видов.

Утром Картеш встретил нас тишиной и нетронутым розовым снегом в голубых тенях от деревьев, узкими синими тропинками. Дремлет до весны закованный во льды «Профессор Месяцев», лишь из носового кубрика сигаретной струйкой тянется волнистый дымок. Но мерно стучит дизель, питающий станцию электроэнергией, бежит из озера немолчный ручей — главная «деталь» криоскопа и артерия всей ББС. Продолжается жизнь моря — и продолжается его изучение.

— Подводники уже ушли, — сказала Надя. — А мне пора на декадную станцию. Ты со мной, Света?

За Феттахом, далеко в проливе, чернеет на льду полузанесенная снегом фанерная будка. В ней установлена над майной легкая лебедка. Сейчас Надя вместе с Клаусом Суннари погрузят в легкие санки приборы и оборудование, прихватят немного дровишек и впрягутся в лямки: «Пошли?»

А там возьмутся за лопату, за топор и пешню, чтобы расчистить скованную льдом майну, разожгут маленькую железную печурку. И начнется станция — серия научных наблюдений, обычная кропотливая и нелегкая даже летом работа. Уйдет в черную воду тонкий трос с гирляндой цилиндров — батометров на нем. Потом Надя пошлет по нему небольшой грузик — «почтальон». Он ударит по прибору, заставит опрокинуться и закрыться стакан верхнего батометра, за ним сработает следующий — и так до конца, до глубины 67 метров. Приборы принесут наверх пробы воды, каждый со своего горизонта.

Эти пробы и расскажут о том, что делается сейчас в морских глубинах: о солености воды, о содержании в ней кислорода, солей фосфора, азота, кальция. Отдельно отбираются пробы фито- и зоопланктона, замеряется температура... Так — каждые десять дней вот уже второй десяток лет в одном и том же месте, в любое время года. Летом — с экспедиционных судов, зимой — со льда.

Так создается фундаментальный научный труд «Сезонные многолетние изменения в планктоне Белого моря».

—    Любопытные вещи получаются, — рассказывала Надя накануне вечером. — Каким будет море в следующем году, какие виды организмов разовьются в нем и в каком количестве, — оказывается, об этом можно в какой-то мере судить заранее, зная биологический фон сентября.

—    Почему же именно сентября? — удивилась Светлана.

—    Именно в это время как бы накапливаются особи, которые затем дадут «урожай», потомство. Это как посевной материал на следующее лето.

Да, только такие длительные исследования позволили сделать важные выводы. А венцом всей работы группы декадной станции должны стать данные о первичной продуктивности Белого моря. Об этом, о мельчайших одноклеточных водорослях, с которых начинается непрерывный кругооборот энергии в природе, мне еще предстоит говорить много и подробно. А дорога к фундаментальным научным трудам и к важнейшим переворотам в жизни, в практике человеческой, которые рождаются затем на основе этих трудов, начинается в том числе и вот так, как здесь, на Картеше.

— Пошли, — с улыбкой говорит Надя, впрягаясь в лямку. — Идем отбывать десятину, будем часа через три. Вернешься раньше — затопи печь.

С АКВАЛАНГОМ ПОДО ЛЬДОМ

С погодой нам всем в тот день повезло. Помягчело: двадцать градусов без ветра — не мороз. А тут еще и солнце, низкое, неяркое, но солнце. Всторошенные льды вдоль берега в торцах отливали зеленью бутылочного стекла. Одна из таких вставших на дыбы толстенных льдин издали и в профиль удивительно напоминала белого медведя. Дважды в сутки дыхание моря поднимает и опускает ледяной панцирь. Какая же для этого нужна силища! Вспомнился шутливый рассказ Бориса Ревнова, как геологи по-соседски оставили на Картеше на зиму буровые трубы и штанги, сложив их под причалом. А по весне, когда нашли их вконец искореженными, долго удивлялись: кому же приспичило вязать из стальных труб морские узлы? А узлы были завязаны морем.

Вдоль ледяных валов я добрался, наконец, до знакомой Круглой губки, где летом качался на волнах мотобот Клауса. Сейчас здесь стоит фанерная будка на широченных лыжах. Внутри буйно гудит печурка, прислонены к стенам акваланги, висят гидрокостюмы.

— Добро пожаловать!—приветствует Голиков. — Приехал-таки?

Старый знакомый Олег Новиков лишь на минуту отрывается от акваланга. Как обычно, он готовит шефа к погружению, и проверку оборудования не доверяет никому. С новыми лаборантами — Сашей Шереметевским и Виктором Потиным — знакомимся у майны, вокруг которой они расчищают снег. А от берега, из глубины заливчика, шагает по глубокому снегу еще один парень. И кажется — тоже знакомый.

Кирилл? Ну конечно, Кирилл Богута! Высок и строен даже в неуклюжем ватнике. Сейчас он без косынки на шее, но зато в изящной и кокетливой вязаной шапочке с залихватским помпоном. Пижон? «Работяга!» — сказал о нем Саша Голиков. Здоровается вежливо и равнодушно, но тут же улыбка:

— Привет, а я не узнал!..

Олег лукаво поблескивает очками снизу вверх, по-прежнему колдуя над аквалангом:

— Вы еще не слышали о Кирилле Богуте? Ничего, скоро услышите.

Ого, он цитирует строчки из прошлогоднего репортажа о Картеше моего коллеги Володи! Была там такая разухабистая реплика, то ли в самом деле в шутку сказанная Кириллом, то ли всерьез приписанная ему автором... Голиков немедленно включается в подначку, в ход идет подпоручик Дуб:

— Вы меня знаете с хорошей стороны, вы меня узнаете с плохой!

Кирилл забавно хмурится, а я только поеживаюсь. Разыгрывают Кирилла, а отдуваюсь я, да еще за чужие грехи. Вот уж истинно — издержки профессии. А ведь там были еще и издержки производства.

— Скажи спасибо, старик, что обошлось без публичных стихов. Володя тебе не прочел их? Не успел, значит. Так вот:

Целый день Кирилл Богута

Долго ищет конволюту,

Чтобы жизнь отнять у крошки-червяка.

С этим хитрый конволюта

Не согласен почему-то,

Остается в добром здравии пока.

Пятиминутный антракт окончен, дальше все идет своим чередом. Тема у группы Голикова по Картешу прежняя: количественный учет подводных обитателей и биоценозы на глубинах до 25—30 метров. Какие организмы, сколько, в каких сообществах, на каких глубинах и грунтах? Прибрежные глубины, кстати, стали объектом пристальных исследований сравнительно недавно, когда выяснилось, что жизнь здесь по сравнено с открытым морем представлена в изобилии.

Для того чтобы замкнуть круглогодовой цикл наблюдений, подводникам остается совершить еще один заход весной, в мае. (Сейчас, в начале марта, море еще гидрологическая зима.) И тогда, на основе большого фактического материала, уже появятся основания для обобщений и определенных выводов — сезонных изменениях сообществ, о распределении жизни в таких водоемах полузакрытого типа, как Чупинский фиорд. До сих пор об этом было известно мало. От частного к общему, от детального изучения типичного района к распространению выявленных закономерностей в более широких масштабах — таков неизбежный путь науки.

Впрочем, это теория. На практике все опять же выглядит проще. И, конечно, внушительней, чем летние погружения. Голиков, уже облаченный в шерстяное водолазное белье, с помощью Кирилла сравнительно легко внедряется в узкие брюки гидрокостюма. А потом вдруг и Кирилл, и Саша, и Олег все вместе набрасываются на него, будто пытаясь обуздать буяна. Это дошла очередь до рубахи, такой же, как и брюки, глянцево-черной, с желтыми кантами вдоль рукаbob, но куда более неподатливой. Общее пыхтение, сухой скрип резины — и наконец чубатая и встрепанная голова Голикова с трудом продирается сквозь тесный ошейник наружу. Единодушное — уфф!..

— Давайте «балду»! — командует Шереметевский.

— Минутку, минутку, — останавливает его Олег. — Торопись медленно. Сначала манжеты, груза, все остальное...

Экипировка идет быстро и четко. Ласты, пояс со свинцовыми грузами, нож с пенопластовой ручкой, глубиномер и компас на запястье... Приходит черед и «балды» — резинового шлема с маской и штуцером для подключения воздуха. Затем Олег и Кирилл взваливают спаренные желтые баллоны акваланга на плечи водолаза — и одновременно бережно поддерживают его, чтоб не шатался. От домика к майне расчищена в снегу широкая дорожка, но и по ней Голиков переступает синими ластами медленно и неуклюже. На кого он похож: на марсианина или невиданное животное, выкинутое в чуждую среду, на космонавта или средневекового рыцаря в чудных доспехах? Кирилл с Олегом, как верные оруженосцы, под руки волокут его к дымящейся проруби, в которой покачиваются мелкие льдинки. Я хватаюсь за фотоаппарат. Под снегом хлюпает вода, а на мне валенки, и следы от них тотчас же становятся лиловыми, но сейчас не до этого. Не заставлять же Голикова позировать! Снимок, второй, третий... Водолаза развернули спиной к майне, он спускается по короткому железному трапу, опущенному с бревна на краю льда, и Олег бережно поддерживает его за плечо. Вот хороший кадр: «марсианская» маска, гофрированные шланги, черная, загустевшая от холода вода и белый снег. Но... вместо четкого щелчка затвора раздается противное шипение: замерзла шторка. Заталкиваю аппарат под шубу: отогревайся, пока Голиков будет мерзнуть под черной водой и метровым льдом!..

Вот теперь неуклюжий на суше водолаз в привычной стихии. Но даже просто глядеть на него — зябко. Над водой видна лишь голова в светло-желтом остроконечном  шлеме. Голиков травит воздух, обжимая костюм, — вскипают серебристые пузырьки. Ребята подают ему планктонную сетку, рамку для донной съемки, дночерпатель, еще что-то из приборов — и Голиков уходит на долгие-долгие минуты. Вот уже и пузырьки не рвутся из-подо льда, теперь только тонкий страховочный фал связывает его с поверхностью.

На выход в открытый космос — вот на что это похоже больше всего. Параллель эта глубоко оправданная. Мы живем в эпоху, когда растущее человечество начинает все яснее сознавать, что освоение Мирового океана — задача не менее важная, чем покорение космоса. В последние годы ведущие страны мира выделяют все больше средств на океанологические исследования. Прогнозы ученых говорят, что к недалекому уже 2000 году эти затраты сравняются с затратами на исследования космические. И не случайно глубоководные аппараты для изучения глубин моря — знаменитый мезоскаф «Бен Франклин» швейцарского ученого Жака Пикара, в котором он вместе с группой ученых дрейфовал в Гольфстриме, французский батискаф «Архимед», американские «Алюминаут», «Алвин», «Дип Квест» и другие — строились при самом широком участии авиационно-космических фирм и корпораций. Накопленный техникой опыт завоевания космоса начинает служить делу покорения океана.

Впрочем, уместны ли сегодня эти громкие слова: «покорение», «завоевание»?.. Еще древние знали, что покорить природу можно, лишь повинуясь ей, то есть сообразуясь с ее законами. А мы подчас забывали об этой нехитрой истине, неустрашимый покоритель природы, восславленный стихами и прозой, успел уже натворить немало бед на нашей маленькой Земле. Сейчас мы начали понимать это. А вот ведь вырвалось, написалось словечко по привычке, по инерции. Сколько же усилий потребуется, чтобы изжить эту инерцию в психологии человека, в его мышлении потребителя, привыкшего брать, не заботясь больше ни о чем? Вот почему важно снова и снова рассказывать людям об их голубом космическом кораблике Земле, ибо любовь ко всему сущему на ней держится только на знании. Как любить то, чего не знаешь, и как беречь то, чего не любишь? Мысль эту не грех повторить снова и снова, ради нее, в сущности, и пишутся эти заметки.

Разговор у майны, как и летом, переходит на всякие случаи под водой. Олег рассказывает о пинагоре, который охраняет свою икру и даже бросается на водолаза; Шереметевский вспоминает одно из первых погружений, когда он столкнулся с зубаткой и та чуть не вцепилась в перчатку гидрокостюма... А Голиков тем временем движется подо льдом привычным маршрутом вдоль заливчика. Отбирает в специальный колокол из тончайшей сетки пробы планктона, накладывает на дно металлическую рамку, подсчитывая число донных обитателей на единицу площади, словом, выполняет свою обычную работу в необычных условиях.

Наверху Олег то и дело поглядывает на часы. У подводников, как и альпинистов, спелеологов, страховать товарища труднее, чем проходить сложный маршрут самому — волнуешься куда больше. Рывок веревки, второй — это сигнал-вопрос: «Как дела?» Два ответных подергивания говорят, что все в порядке. Вскоре страховочный фал провисает свободно, Олег начинает выбирать его.

— Идет наверх, — успокоенно говорит он .— Да и пора, двадцать пять минут в такой водичке...

Живые как ртуть пузырьки снова вскипают в парящей воде, затем на глубине возникает смутный силуэт водолаза. Наконец и сам он разрывает жидкое зеркало майны. От него принимают приборы и образцы, помогают выбраться на лед и почти бегом, не сбросив акваланг, увлекают в будку, к теплу.

—  К-колотун!..— выдавливает Голиков у гудящей печурки. — Н-но удивительное дело: ожидал увидеть мертвую картину — ничего подобного! Много звезд, ежей, губок. Между прочим, когда наши погружались в Антарктиде, увидели такое же: настоящие оазисы вместо пустыни. Освещение? —повторяет он мой вопрос. — Сразу подо льдом голубые сумерки, метрах на пятнадцати — глубокий вечер, дальше — сплошная ночь.

Александр Николаевич обмолвился об Антарктиде, и мне вспомнилась одна беломорская встреча. О ней я и рассказал Голикову.

...Увидел я ее на стареньком причале в Чупе. Изящная, стройная, стремительная даже на суше, она, казалось, тосковала по морю и свежему ветру. Но море штормило, и хлестал затяжной дождь.

—    Чей это «Дракон»? —заинтересовался я.

—    Какой еще дракон? — удивились матросы с «Онеги».

—    Да яхта, яхта класса «Дракон»!

—    А, это Пушкина. Из Зоологического института. Да вот и он сам.

Из лодочного сарая вышел плотный здоровяк с окладистой смоляно-черной бородой. Безнадежно глянул на свинцовое небо, на свинцовый залив в кипенных барашках. Утром я видел его на станции, где он вытаскивал из тамбура неподъемные рюкзаки и запросто кидал их в кузов машины.

Так состоялось второе знакомство с Александром Федоровичем Пушкиным, научным сотрудником лаборатории морских исследований Зоологического института, которой, кстати, руководит Голиков. А первое, заочное, состоялось много раньше. Правда, в те минуты я лишь смутно начал догадываться об этом.

В лодочном сарае, забитом парусами, оборудованием, всяким морским имуществом, мы разговорились. Речь шла о яхте, о Белом море, о знакомых в институте и лаборатории. Лицо собеседника казалось все более знакомым, и предчувствие нечаянной встречи становилось все острее.

—    Раньше я ходил на ней в Баренцевом море, — рассказывал Пушкин о яхте. — Работал в Мурманске, в Морском биологическом институте. Теперь я в Ленинграде, в ЗИНе, «Дракон»—в Чупе.

—    Минутку, — сказал я. — Морской биологический... Вам же наверняка знаком Михаил Пропп?

—    Аквапропп Антарктический? — с улыбкой переспросил Пушкин. Это шутливое и запомнившееся мне прозвище было, наконец, как вспышка блица!

Конечно же, первое знакомство состоялось давным-давно, когда я читал книгу Михаила Проппа «С аквалангом в Антарктиде». Она вышла в «Гидрометеоиздате» в 1968 году, и Саша Пушкин был одним из ее героев. Точнее, он был членом группы биологов-аквалангистов, которая входила в состав 11-й советской антарктической экспедиции. Они впервые проникли под двухметровый припайный лед у южнополярной станции Мирный. Молодые ученые Михаил Пропп, Александр Пушкин, Евгений Грузов погружались в студеные воды морей Дейвиса и Космонавтов, встречались с китами и осьминогами... Был в этой книге и памятный мне цветной фотоснимок: Пушкин в гидрокостюме с радужным осьминогом в руках.

Разговор под мерный шум дождя пошел об экспедиции, о погружениях аквалангистов, о задачах этих исследований. Тем более что исследования гидробиологов в южнополярных морях оказались тесно связаны с работами ученых в морях северных. В том числе и в Белом море.

Суть в том, что ученых интересуют моря с крайними условиями. Они служат своеобразными природными лабораториями, где общие биологические закономерности часто проявляются необычно, особенно интересно и показательно. Именно таковы моря у берегов Антарктиды. Почти круглый год на них лежит ледовый панцирь, низкие температуры воды, отсутствие рек, несущих с берегов питательные вещества... Да есть ли там вообще жизнь?

О том, как ученые выяснили это, рассказывает Михаил Пропп:

«В прошлый раз я спускался первым, и теперь право стать первым человеком, увидевшим дно моря Дейвиса, принадлежало Пушкину... Саша исчез под водой... «Есть ли жизнь?» — спросил я в микрофон. «Полно ежей, звезд, актиний», — пришел ответ... Саша вытряхнул из сетки свои сборы, и перед нами возникла изумительная картина. Пурпурные морские ежи шевелили иглами, ярко-красные и фиолетовые звезды, гигантские извивающиеся черви почти в метр длиной, разноцветные актинии, какие-то красные и желтые кусты заполнили ведро. Это было совершенно необычное зрелище, такого никому из нас еще не приходилось видеть... Некоторое время мы просто стояли и смотрели, онемев от неожиданности, потом я спросил: «Что же там, внизу?» Ответ был очень ярок и выражал полнейшее восхищение, но, к сожалению, был слишком образным, чтобы его можно было привести в печати».

— Да-да, — с усмешкой подтвердил Саша. — Богатство жизни нас поразило и обрадовало. Ведь раньше никто и не подозревал об этом. А работалось нелегко. Особенно запомнилось еще одно погружение у острова Фульмар. Первые впечатления тут же, у лунки, я выкладывал отрывочно и бессвязно, бормотал что-то вроде: «Жестокая лунка... Ледяные ноги... Чернильная тьма... Стена, уходящая в бездну...» Во всяком случае наш Аквапропп изложил это именно так.

Потом вылазки в гидрокосмос под лед полярных морей на 50-метровые глубины стали для них тяжелой, напряженной, но уже будничной исследовательской работой. Более 150 погружений, около 100 количественных проб, отражающих распределение донной жизни, коллекции редких организмов, среди которых оказалось много новых видов, еще неизвестных науке, — таковы были первые результаты исследований.

— Для чего это нужно? — спрашивает Пушкин и сам поясняет: — Морское фермерство, интенсивное использование морских богатств невозможно без предварительных экспериментов. А любой эксперимент в море волей-неволей должен иметь громадный масштаб, требует огромных средств и времени, потому что результатов порой надо ждать годами. Чтобы такие опыты были успешными, нужна хорошо разработанная теория биологической продуктивности. Однако глобальное управление биологическими процессами в море — еще очень далекая перспектива, такая теория только начинает создаваться. Вот на это «работают» и наши исследования в Антарктиде...

Кандидат биологических наук Пушкин по-прежнему занят изучением южнополярных морей. Ходил с рыбаками в индийский сектор Антарктики, погружался у острова Кергелен... Его непосредственный шеф и руководитель лаборатории Голиков завершает сбор материала на Белом море. Да, сегодня наступление на извечные тайны Мирового океана и жизни вообще идет самым широким фронтом — от Арктики до Антарктиды, от глобальных биологических процессов до сокровенных тайн клетки и гена.

Закончилась та встреча, кстати, тем, что пятилетний сын Пушкина выскочил на улицу и тут же с радостным воплем влетел обратно:

— Папа, дождь перестает!..

Младший Пушкин уходит с отцом в беломорский круиз уже третий раз. Вместе с ними в команде «Дракона» еще одна супружеская пара с сыном, тоже сотрудники института. Так они проводят свой отпуск. Утром автокран опустит яхту с причала, и она мягко качнется на присмиревшей волне. А потом белыми птицами взметнутся на мачте грот и стаксель; если задует попутный северо-восток, — поставят еще спинакер — и пойдут неторопливо обходить беломорские острова: Кереть, Белые луды, Соколий мыс... Месяц тишины и простора — неплохо для отпуска?

— Саша у нас известный мореход,— с улыбкой соглашается  Голиков. — Да ведь море не может наскучить. Даже такое вот, подо льдом.

Лаборанты тем временем заполняют журнал погружений. Море сейчас не заласкает: температура воды у поверхности — минус 0,8 градуса, на глубине — минус 1,2—1,4 градуса. Вершина гидрологической зимы. Позже температура в поверхностных слоях начнет медленно повышаться, а придонные слои, как природный холодильник, еще долго будут хранить отрицательную температуру. На глубинах свыше 100 метров ртутный столбик вообще никогда не поднимается выше нуля. Так называемый Бассейн, глубоководная впадина в Кандалакшском заливе, где глубины за триста метров, — это гигантская чаша с жидкой мерзлотой.

Оно вообще своеобразно, это странное Белое море. Один из ликов его — холодноводный, высокоарктический. Почти половина общего объема беломорских вод приходится на Бассейн и придонные слои с постоянной отрицательной температурой. Зимний лик его — арктический. А летом, когда прогреваются поверхностные слои и прибрежные отмели, оно становится в этих своих частях морем умеренно теплым, бореальным.

Три разных моря в одном... И каждому из них присущи и свои обитатели. Это, например, реликты древнего Йольдиевого моря, любители холодных вод: двустворчатые моллюски портландия, некоторые черви, раки. Местные арктические обитатели и захожие гости из Арктики вроде гренландского тюленя и полярной тресочки-сайки. Теплолюбивые организмы, остатки тоже исчезнувшего древнего Литоринового моря: мидии, литорины, морская трава зостера... Именно это разнообразие условий жизни, температурных режимов и обитателей моря и привлекает исследователей.

Водолазное снаряжение давно уложено в короб легких саней. Погружения на сегодня закончены. Мы впрягаемся в постромки и дружно продвигаем домик на пятьдесят метров вперед, на следующую станцию, где аквалангисты будут работать завтра. Когда балок встает на точку, уже тонко посвистывает ветер, бежит по льду змеистая поземка. Сизые тучи быстро заволакивают закат чистейших рокуэл-кентовских тонов, и пока мы добираемся до станции, метель уже вовсю набирает силу. Так быстро меняется зимой погода на Белом море.

Мы снова встречаемся с подводниками уже вечером, в лаборатории. Во всю длину ее вытянулся застеленный клеенкой стол, за которым в ряд сидят лаборантки и научные сотрудницы. Перед ними в эмалированных кюветах сборы аквалангистов — морские ежи, креветки, моллюски. Проворные женские руки кропотливо разбирают их по чашкам Петри и пробиркам. Ребята в уголке приводят в порядок свое оборудование.

— Вот на кого ложится большая часть работы, — негромко говорит Голиков, кивая на лаборантов. — Погружения, сбор материала — это лишь самое первое, может быть, самое эффектное, но и самое легкое в исследованиях. Главное начинается потом. Разобрать, определить, законсервировать...

Он называет сотрудников, область их работы. Татьяна Алексеевна Матвеева, научный сотрудник станции, специалист по экологии моллюсков. Сподвижница и жена Владимира Васильевича Кузнецова, основателя станции. На Картеше она с первых дней. Когда еще не было аквалангов, вдвоем с профессором пробирались в узкие трещины вздыбленного ледяного припая, с риском для жизни добывая научные факты о зимней литорали. Зоя Владимировна Кульцевич, выпускница Ленинградского университета, специализируется по иглокожим: звездам, морским ежам. Нина Цветкова ведет экспериментальные работы по определению устойчивости тканевых белков к максимальным и минимальным температурам.

И вдруг...

—    Здравствуйте, — выжидательно и лукаво улыбается черноглазая девушка, щелкая пинцетом, как кастаньетами. Мне давным-давно надо было ее узнать!

—    Тася? Вот не ожидал!

—    Мир, оказывается, тесен, — философски  констатирует Александр Николаевич. Эта фраза вертится на языке и у нас со Светланой. В самом деле, разве могли мы предполагать, что зимой вдруг встретимся на Картеше с Тасей Тереховой, гидробиологом из Кандалакшского заповедника? А поездка ее сюда объяснялась очень просто. Узнала о прибытии группы Голикова и взяла командировку, чтобы поработать рядом с опытными   специалистами, научиться безошибочно определять своих подопечных, обитающих на литорали.

Вечером Тася зашла к нам. Надя сварила черный кофе, Светлана извлекла из своих запасов бутылку коньяка. Мы только сейчас вспомнили, что день-то был праздничный — 8 Марта.  За окнами завывал ветер, пронзительно свистели провода. Когда звук этот нарастал особенно, молодой Бич поднимал уши топориком и склонял голову то вправо, то влево. Он словно хотел сказать: «Ну и ну, что делается»... Тем уютнее был этот вечер с нескончаемыми разговорами у горящей печки под вой мартовской метели.

Я спросил у Таси о Викторе Катаеве.

— Служит в армии,— сказала она, почему-то чуть покраснев. — В десантных войсках.

А еще через год с небольшим мы снова встретились с Тасей и Виктором на Картеше. Моториста, механика, электрика, инструктора-подводника, словом, мастера на все руки Катаева на станции приняли с радостью. А в лаборатории Хлебовича появилась новая сотрудница — Тася. Я вспомнил глухую октябрьскую ночь, когда они шли вдвоем на лодке в Кандалакшу, — и не удивился. Эта лодочка поплывет далеко!

…………………………………………………………….

КАПИТАН ЭМИЛЬ СТЕЛЬМАХ

По капризным законам воспоминаний, когда давние эпизоды прихотливо тасуются, будто карты в колоде, захотелось вот сейчас рассказать об Эмиле Даниловиче Стельмахе. Тем более что рассказ этот давно обещан.

...Он стоит у штурвала в кожанке и неизменном берете. Дождь и ветер наискось полосуют окна рубки. Волны тяжко, словно боксерской перчаткой, бьют в крутые обводы судна, вскипают желтыми гривами. И бурун за кормой тоже буро-желтый, нет и намека на кипенную белизну, будто озером, а не Белым морем идет экспедиционное судно «Онега». Это осенние дожди так опреснили воду в Кандалакшском заливе.

Штормит уже третий день — баллов восемь, не меньше. В такую погоду отстаиваться бы у своего причала в уютной бухточке, но где-то в море штормует «Спутник», катер соседнего рудника имени Чкалова. Отказала машина, ждут помощи, значит — надо идти.

Глухой туман размыл берега и горизонт, вокруг сплошное молоко пополам с дождем. Но он знает, что сейчас остается по левому борту губа Медвежья, за ней будет памятная ему Кивгуба... Вот уже более четырех десятков лет ходит он по Белу морю, каждый камень знаком без лоции.

Спросите о нем в любом беломорском порту — и услышите в ответ:

— Стельмах-то? Эмиль Данилович? Да разве еще плавает, не ушел на пенсию? Ну, крепок моряк...

Чем-чем, а уж силушкой Стельмахов бог не обидел. Рассказывает семейное предание, что в молодости дед его в лихой белорусской пляске так подбросил к потолку свою невесту, что попу пришлось накладывать церковное покаяние: не жениться ему, Василию Стельмаху, пятнадцать лет. В сорок три обзавелся семьей дед Эмиля и еще шестьдесят пять лет прожил с женой в мире и согласии. Вот в ту породу пошли и сыновья его, и внуки. А не верит кто из соседей иль заезжих гостей — пригласят, бывало, в рубленую избу, подведут к стене:

— Ну-ка, вытащите. — Чуть не по самую рукоятку вогнал в бревно флотский кортик один из шести братьев Эмиля, где там вытащить...

Сам он хотел стать агрономом, крестьянствовать на белорусской земле, как дед и отец. Но судьба сложилась иначе. В 1927 году по комсомольскому призыву ушел в Красную Армию. А через два года вызвали как-то к начальству:

—    Поедете учиться, Стельмах. В Ленинград, в морское училище. Есть желание?

—    Так точно! — подтянулся он. Это было здорово. Море — вот с кем померяться силами! Пусть иными стали корабли, не сравнишь бронированные громадины, до отказа начиненные техникой и приборами, с каравеллами времен Колумба, но стихия осталась прежней — необузданной, суровой, безжалостной.

Училище он, однако, не окончил, но морем заболел.

Демобилизовавшись, уезжал на Белое море из Ленинграда не один — с молодой женой. Оля, Оленька, Ольга Ивановна... И ведь вроде случайная была встреча: спросил дорогу до Пяти углов, сказала — по пути. Да так и пошла по жизни рядом с ним черноглазая ленинградка, внучатая племянница знаменитого революционера Шелгунова. А была эта жизнь нелегкой — со свежим ветром, со шквалами. Будто все время слышит он чей-то зов о помощи и откликается неизменно: «Иду!» ...Он сидел в кинотеатре, когда в дверях стремительно выросла чья-то темная фигура. Голос был тревожен и резок, он не узнал его:

— Стельмах, срочно в красный уголок! Пригибаясь, задевая колени сидящих, он выбрался на улицу, в метель и темень заполярной февральской ночи. В красном уголке уже собирались встревоженные люди. Он знал большинство из них. Мошников, Дурынин, Долецкий, Касьянов, Николаенко, Подурников, Полежаев... Все — известные лыжники.

Задание было кратким: выйти в район Неблогоры. И все поняли, что поход будет трудным и скорбным. И связан он со взрывом, который глухо прогремел где-то за городом в семь часов вечера.

Кроме Кандалакшских лыжников, в район Неблогоры спешили и пограничники, и каюры с оленями из Федосеевки.

— А снег лежал в ту зиму такой, — вспоминает Эмиль Данилович, — что сойди с лыж — и провалишься по горло...

Гарью, озером, болотом, то и дело сверяясь с компасом, рвались они в ночь, к подножью Неблогоры. С окрестных сопочек увидели лыжники далекий и призрачный огонек костра.

Страшная картина открылась перед ними. Развороченный лес, черный снег, куски обшивки дирижабля, сорванные взрывом моторы, — и люди вокруг...

Так выглядело место катастрофы дирижабля «СССР В-6», спешившего на помощь терпящим бедствие папанинцам. Из-за сильнейшего снегопада где-то в районе станции Лоухи воздушный корабль отклонился от курса и в слепом полете врезался в Неблогору. Водород, бензин, фосфорные шашки в считанные мгновенья сделали свое дело...

Потом спасатели на кусках брезента спускали вниз раненых, уминали дорогу оленям, помогали выбраться к жилью. Врезалась в память та ночь: черный снег и скорбная дорога обратно. Шесть человек из всего экипажа уцелели при взрыве...

Кажется, году в 69-м получил Эмиль Данилович письмо из поселка геологоразведчиков Неблогора. Обращался к нему Юрий Еремин, человек, который пошел по следам давней катастрофы, восстанавливая судьбу членов экипажа, разыскивая участников спасательной экспедиции.

«Много слышал о Вас от Ваших товарищей по спасению экипажа дирижабля «СССР В-6». На месте гибели дирижабля решено соорудить памятник, хотим пригласить на открытие его всех участников тех далеких событий, кто еще остался в живых».

Добрым словом почтил память погибших и один из папанинцев — Эрнст Кренкель. В своей документальной книге «Мои позывные — RAEM» он пишет:

«В Москве на Новодевичьем кладбище в стене старого монастыря покоятся урны с прахом тринадцати аэронавтов: Н. С. Гудованцева, И. В. Панькова, С. В. Демина, В. Г. Лянгузова, Т. С. Кулагина, А. А. Ритсланда, Г. Н. Мячкова, Н. А. Конюшина, К. А. Шмелькова, М. В. Никитина, Н. Н. Кондрашова, В. Д. Чернова, Д. И. Градус. Имена этих людей, погибших при исполнении долга, должна знать наша молодежь. Прошу эти строки, написанные в память героев, рассматривать как мою самую горячую поддержку решения Кандалакшского горсовета об установлении памятника на месте гибели дирижабля «СССР В-6». Летевшие на нем люди, которых сегодня нет с нами, заслужили эти посмертные почести».

А сегодня с нами нет уже и Эрнста Теодоровича, и строки эти звучат завещанием и эпитафией.

— Хотелось бы поехать, — задумчиво говорит Стельмах. — Вот и о Бурмакине бы рассказать...

Документальный очерк Ю. Еремина «По следам катастрофы» был напечатан в Петрозаводске, в республиканской молодежной газете «Комсомолец». Говорилось в нем, в частности, что остается пока неизвестной судьба двоих из шести уцелевших при взрыве: инженера-радиста Ария Васильевича Воробьева и бортмеханика Алексея Николаевича Бурмакина.

— Встречался я с Бурмакиным в Ленинграде дважды, — пояснил Стельмах. — Переписывались даже. А потом потеряли друг друга, жив ли, нет — не знаю. Позади ведь ни много ни мало — война.

...Да, потом был сорок первый, война... Плавал Стельмах на буксире «В. И. Ленин». То был обычный тяжкий ратный труд. Эвакуировали население, перебрасывали на юг демонтированные лесозаводы, обратно, на север, везли войска, собирали плавник на топливо для паровозов.

Ольга Ивановна пошла работать в госпиталь. А скоро и сам Эмиль Данилович угодил туда же.

Зимой сорок второго зазимовали они с командой в Кандалакше. Облюбовали домик на окраине, оставленный хозяевами. Щель во дворе отрыта, дрова заготовлены. И как-то в конце декабря появился у них артиллерийский капитан в сопровождении лейтенанта и старшины.

— Придется потесниться, морячки, — заявил он. — Половину дома занимаем мы.

Во дворе уже расторопно хлопотали зенитчики, устанавливая батарею тяжелых 105-миллиметровых зенитных орудий.

— Соседи-то вы беспокойные, — поулыбался Стельмах, кивая в окно.

— Э, друг! — засмеялся и капитан. — Где мы стоим, там ни один снаряд, ни одна бомба не упадет, даю гарантию!

Вот под эту капитанскую гарантию и остался он однажды в доме во время налета, не хотелось из теплой постели забиваться в стылую щель. Снаряд не упал — угодила пятисотка. Нашли Стельмаха под утро в снегу. Были обморожены ноги, разбито левое плечо, в ушибах голова. А в госпитале сказали:

— Повезло тебе, дешево отделался.

Он кивнул. Знал, что после бомбы от дома не осталось и целого бревна.

А с открытием навигации снова вышел в море буксир «В. И. Ленин», чтобы и дальше нести свою незаметную флотскую службу. Вот и в тот рейс пошли они с двенадцатью бочками бензина для катеров на борту.

Первого сентября сорок третьего было это. В шестнадцать ноль-ноль налетели «мессершмидты». Били беззащитный буксир, как хотели, один заходил на рубку, второй прошивал палубу вдоль... Все оружие на борту — две винтовки, стволы их от стрельбы раскалились, но толку! И не уйти, не укрыться! Намертво прикипел штурвал к рукам Стельмаха. Как он крутился в этой тесной губе!

Вспыхнули пробитые насквозь бочки, растекался по палубе пылающий бензин. Команда укрывалась от пулеметных очередей, тушила пожар, ежесекундно ожидая взрыва. Как проклинал запропавшую где-то ночь капитан Стельмах!

«Мессеры», наконец, ушли. Но все знали, что передышка будет короткой.

— Шлюпку спустить, раненых на берег! — скомандовал Эмиль. И едва успели укрыть четверых раненых в прибрежном лесу, как стервятники вернулись. Добивать безоружных — это они умели! И опять метался, изворачивался в губе израненный катер, вскипала за бортами вспоротая пулями вода. К счастью, скоро стемнело, ночью ощупью добрались до Чупы. Шестьсот пробоин насчитали в 12-миллиметровом железе ремонтники! И до сих пор считает Эмиль Данилович первое сентября своим вторым днем рождения...

Через десять дней буксир снова ушел в море. Только были теперь на борту крупнокалиберные зенитные пулеметы, и когда снова нахально налетели «мессеры», встретили их шквалом нежданного  огня.

— Тут уж сражались на равных, — вспоминает Эмиль Данилович. — И отогнали за милую душу. Нам даже показалось, что это были те самые, что и прошлый раз.

...Вскоре после войны вернулся из армии прежний капитан буксира, и Эмиль Данилович с рук на руки сдал ему судно-работягу. А сам заколебался: не лечь ли снова на другой галс? Давние друзья из пароходства звали в Прибалтику, в Ригу, прельщали большими пароходами и дальними рейсами. Только почувствовал вдруг, что не может он уже без Белого моря. Именно без Белого!

Вот уже четверть века живут они в горняцком поселке Чупа, где Стельмахов знают и стар и мал. Плавал Эмиль Данилович на буксирах Чупинского рудоуправления «Моряк», «Шахтер», «Горняк». А вскоре после создания Беломорской биологической станции на Картеше его пригласили туда. Более десяти лет стоит он уже за штурвалом экспедиционного судна «Онега».

Было немало интересных и трудных рейсов с учеными на борту. По договору с Управлением рыбной промышленности прошли на юг от Кандалакши до Онежского залива и вдоль Терского берега до самого Горла Белого моря, исследуя устья сорока двух рек. Ходили к Умбе, к Соловецким островам, повторяли знаменитый дерюгинский разрез через весь светлый Гандвик — студеное море.

Пожалуй, именно здесь в эти годы и обернулось к нему Белое море еще одним своим ликом. Не район военных действий, не акватория для буксировки барж и кошелей с лесом, а море-загадка, море-лаборатория, где ученые постигают многочисленные тайны глубин. «Онега» и ее капитан Стельмах стали незаменимыми помощниками ученых.

А Ольга Ивановна много лет была бессменным председателем Чупинского поселкового Совета. Теперь на пенсии, но по-прежнему, по доброй памяти, тянутся к ней люди и с радостью, и с бедами своими, знают, что встретит их человек внимательный и чуткий. На глазах растет деревянная когда-то Чупа, поселок добытчиков слюды-мусковита, поселок рыбаков и лесозаготовителей. Одевается в асфальт и зелень, тянется ввысь этажами белокаменных домов. Во всем этом — ее заботы. Частый гость она и на Картеше, который стал вторым домом для Эмиля Даниловича.

Снова вспомнилось, как поразил меня при первой встрече гриновский облик станции. А позже, ближе узнав капитана «Онеги» Стельмаха, я, пожалуй, догадался, почему так привязался он к Белому морю и биостанции. Неистребима романтика, и капитанская сдержанность — лишь броня ее! Впрочем, всегдашние сдержанность и немногословие Стельмаха удивляли только поначалу, особенно по контрасту с разбитным и веселым сыном его Яном. А потом довелось как-то оказаться вместе с Эмилем Даниловичем в одной компании — и как же мы хохотали над его рассказами!

Речь, помнится, шла о поморских заговорах, колдунах, поверьях, свернули потом на медведей, к которым вообще в Поморье отношение особое, и тут-то Стельмах негромко и спокойно заговорил.

— В Ковде вот было, в престольный праздник, — рассказывал он. — Как положено: гулянье, молодежь, старухи. И вдруг в деревню верхом на корове влетает медведь. Да с крестом в лапе! Орет благим матом, размахивает им — ну, конец света.

—    А крест, крест откуда? — изумились мы.

—    Ас кладбища. Хотел удержаться на ходу, вот попутно и вывернул.

На обратном пути на Картеш мы с директором биостанции Хлебовичем то и дело фыркали: мохнатый антихрист!.. От души покатывался с нами и стармех Александр Александрович Касаткин, плавающий со Стельмахом не первый год.

— А все-таки, — чуть позже спросил я директора, — в чем секрет вот этого уважения к Стельмаху — всеобщего, безусловного и безоговорочного?

—    Иначе не может и быть! — немедленно откликнулся Хлебович. Он даже порозовел от удовольствия. — Понимаешь, он любое дело, даже обыкновенную заготовку дров, делает с истинно флотским блеском.  Потом — глубокая, я бы сказал врожденная, интеллигентность, которая сама по себе предполагает уважение к своему делу и к другим людям. А отсюда — обратная связь. При Стельмахе даже отпетым лодырям стыдно работать плохо. И еще — скромность. Ты знаешь, что у него кроме наград за войну есть медаль «За спасение утопающих»?

—    Разве? — удивился я. — Не обмолвился...

—    Разумеется. Я вот тоже случайно узнал, года через два после приезда сюда. А он в 57-м на руднике Чкалова троих пацанов вытащил — осенью, в октябре, троих! Вообще, о его жизни узнавал, как и ты, по крупицам, постепенно. Вот совсем недавно услышал, что Александр Александрович, стармех, оказывается, сын его старого друга, который когда-то пришел ему на помощь в тяжелую минуту. Удивительный человек, удивительная семья...

Да, все идет своим добрым чередом у Стельмахов. Нет сейчас в Чупе Яна, плавает где-то в Тихом океане. Зато самого младшего из Стельмахов — внука Эмиля Даниловича Андрея — летом не прогонишь с палубы «Онеги».

— Дедушка, я с тобой в Умбу! Дедушка, я с тобой в Нильмогубу!

Странно ему слышать в свои молодые шестьдесят шесть лет это слово «дедушка». Идет жизнь, идет, тают годы, как кильватерный след за кормой. И с улыбкой распахивает он двери рубки:

— Ну что ж, становись к штурвалу. Так держать!

...Может быть, сейчас опять штормит, бушует Белое море. Но уверенно разваливая надвое крутую волну, ведет своим курсом «Онегу» ее капитан Эмиль Стельмах. Словно всю свою жизнь, каждую ее минуту, слышит он чей-то зов о помощи и отвечает неизменно и кратко: «Иду!»