Бек Т.А.
Беседа 17.01.1999. Записала и обработала А.Горяшко.
Татьяна Александровна Бек – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник ББС МГУ.
Впервые приехала на станцию в 1966 г., студенткой III курса каф. зоологии беспозвоночных. Окончила Биолого-почвенный ф-т по кафедре зоологии беспозвоночных в 1968 г. Аспирантура: 1968-1971. С 1 декабря 1971 г. – сотрудница биостанции.
Руководитель – акад. Л.А. Зенкевич (ум. в июне 1970), фактический руководитель – (в те годы - м.н.с.) Р.Я. Маргулис. Диссертация по биологии литоральных гаммарусов защищена в 1977 г. под контролем проф. К.В.Беклемишева.
В какой-то момент мне придумался такой образ – лягушка-путешественница. Вот гуси летят, у них есть такая потребность, что-то, пускающее их в полет. В этой стае есть вожаки, есть слабаки, но в этой стае есть ядро. И везде в болотах сидят лягушки и говорят: «Мы в болоте, возьмите нас с собой!» Но когда их возьмешь с собой, редкая лягушка не квакнет, что ты не так живешь, и уж обязательно квакнет, что это она летит. Вот такой у меня образ. Упал один гусь – на его место встал другой. Я не хочу быть высокомерной, но вот у лягушек в болоте так не получается.
Со стороны мы для многих кажемся сумасшедшими. Но, знаете, Лев Толстой говорил, что сумасшедший дом – это место, где типичные сумасшедшие держат нетипичных. Мне это очень понравилось. Потому что все сравнивается с нормой, а нормы не существует. Я думаю, что это просто биоразнообразие. Наши особенности связаны с тем, что мы способны освоить некую периферию, что мы нашли такую нишу. Существует такая ниша.
Но не только человек осваивает нишу, но и ниша трансформирует человека. Он нашел нишу, первоначально она хороша. Я помню, что когда сюда попала, сначала все было хорошо и замечательно, и совпадало с моим характером. Потом стало проявляться такое.… Помню, мы вышли на дорке, и я болтала с Николаем Андреевичем, поначалу он ко мне с симпатией относился, взял все-таки сюда. И он что-то привязывал-отвязывал, а я все болтала, и никак не могла понять, чем я могу помочь. И он вдруг мне: «Уйди, дура!». Никто никогда меня дурой не называл. И с этого момента ниша начала трансформировать меня. Вот эта открытость, с которой я приехала и вера.… Сначала это был отход, я сразу вышла из числа близких, а потом приходилось приспосабливаться…
Не все из нас сумели найти в этом пространстве свои ниши. Кто-то сломался на этом. Кто-то бунтовал. Хотя вот сейчас сидим мы с Игорем /Бурковским/ в Черной речке, и все больше и больше понимаем Директора. Потому что - вот еще три года – и возраст, когда он умер. Сейчас я смотрю на его портрет и понимаю, что это мой ровесник. Тогда-то я этого не понимала!
Когда я пришла на станцию, мир был еще такой молодой, что стариков не было. И дальше, постепенное постарение происходило незаметно, старики у нас ведь в основном местные рабочие, потом у нас очень много умирало, тонуло, все как положено на Севере. И осталось стариков у нас, из научных сотрудников, из московского коллектива практически никого. Они не стали стариками, мы не стали стариками. А старость Николая Андреевича, это особенная статья. А эти старики, которые работают на станции…. Я бы не сказала, что мы как-то к ним особенно относимся. Может быть, в этом есть что-то хорошее – это просто органическая деталь пейзажа. Нет никаких сантиментов особенных, но – как же, вдруг кого-то из них не станет?
Вот сейчас умер Николай Степанович Табанин. Маленький скандальненький был человечек. Невероятно скандальненький человечек, и он постепенно глох, у него был склероз, и по мере того, как он на наших глазах уходил в свое одиночество, было видно, как просыпается сострадание и, как сказал мой племянник: «Стаканыч помрет, где ж мы второго такого найдем?!» И ему стали прощать многие его выходки, и краем глаза наблюдать: выполз Стаканыч или не выполз, потому что он уже временами не выползал. Особенно трагически к этому относилась Ася /Виталь/, у нее вообще очень интересное мироощущение. Когда однажды она у меня спросила что с ним, а я ответила, что фактически он умирает, это безнадежно, ее это настолько потрясло…. И вот, когда был какой-то праздник, смотрю – Ася идет с пирогами. Куда? – «К Николаю Степановичу. Ведь он же глухой, и никто ему не скажет, что праздник». Когда его надо было отвозить в больницу, тоже это не было мероприятием, по поручению, все такое. Дима Шишов, здоровый, сказал: «Ну, если он не дойдет, давайте мы его потащим». Но Николай Степанович сам дошел благополучно. И когда он умер, как-то нам всем так пусто стало…. А он был такой смешной маленький человечек, и мы не склонны думать, что у людей местных такая же психическая организация, как у нас, что у них бывают комплексы, а у него ведь настоящий был комплекс, что он был маленький. Когда он напивался, то, по мере того, как напивался, он воображал себя все более и более великим, а под конец он становился примерно директором станции. Тогда он вылезал на гору и начинал всех материть на чем свет стоит. Причем, он нас материл по крупным проблемам биостанции. В бане что-нибудь происходит, кто за это будет отвечать, вот кто?! Тогда мы просто бесновались временами, действительно, целый день тебя по матушке кроют…. А сейчас этот голос замолк, какая-то тишина.
Есть еще такая фигура Сергея Михайловича – совершенно фантастическая. Он ровесник Федорыча /Таурьянина/, он с Черной речки, начинал комсомольцем, а мать у него была глубоко верующая женщина. Это реконструкция, сам он мало чего рассказывал. Он служил в армии, был связистом, потом на какое-то время исчез из поля зрения, а вернулся уже таким странным человеком. Он все время в стороне где-то держится и даже шарахается от людей. Собственно, его подобрал Федорыч, он в Пояконде жил в какой-то землянке никому ненужный. Его Федорыч привез, он не мылся, не разговаривал, много всего было…. Потом он постепенно стал отходить… Он, по-видимому, большой гордец, хотя ему безумно хочется быть смиренным... И с одной стороны он очень смиренный – выбирает грязную работу, не разговаривает, шарахается, с другой стороны, во всем этом проглядывает большая гордыня. И в то же время в нем есть что-то необыкновенно детское, и он очень умен, и шуточки у него совершенно волшебные бывают. Наталья Калякина рассказывала: идет Сергей Михайлович – а это надо еще его видеть: у него такой тулуп, тут надорван рукав, там оторвана пола…. А Наталья с утра выползла на пленэр, живописать. А Сергею Михайловичу деваться абсолютно некуда, у него все сожжено – дом, все, все концы обрублены, и когда, например, у него отпуск, он просто ходит со станции в Пояконду и обратно. Иногда он ночует в лесу. И он очень наловчился тихо ходить. И вот Наталья сидит, и вдруг сзади треснула ветка. Она подскочила – сзади Сергей Михайлович. Она говорит: я так растерялась, вроде что-то надо сказать… Она и говорит: «Сергей Михайлович, а кто же это Вам полу-то оторвал?» – «Женщины всё», – сказал Сергей Михайлович.
Или разнарядки, еще при Перцове. Надо заправлять огнетушители. А у нас станция была построена по типу колхоза - эти пятиминутки, и все такое, и поэтому много говорения. Вот, надо заправлять, надо заправлять, каждое утро мы обсуждаем, что надо то, это…. Две недели обсуждаем. «Ну, надо вешать», – говорит директор. Сергей Михайлович сидит. «Надо вешать! Кто будет? Сергей Михайлович!» Сергей Михайлович: «Хм, так они ж без дна». Или, уже в наши дни, идут студенты, кто-то из них тащит здоровую коробку. Телевизор у нас не работает в связи с отключением электричества. Сергей Михайлович вроде и не особенно общается со всеми. Живет он в Вороньей слободке, это ужасное место, там все орут, но ему, видимо, нравится, он инкапсулировался и слушает, нравится, что там шумят и жизнь бьет, хотя вообще он на шум очень тяжело реагирует…. Сергей Михайлович на коробку посмотрел: «Компьютер?» Вот Сергей Михайлович тоже такая фигура, которая нас раздражает иногда, но страшно подумать о том, что что-то с ним случится, куда-то он денется. К нему наиболее ровное отношение, все понимают, какой он. А с его стороны – если он с кем-то здоровается, то можно думать, что это неплохой человек. Он чувствует действительно, и он наблюдательный очень. Вот он очень долго не здоровался с Кириллом Соколовым, а потом стал здороваться. Кирилл сказал: «О, меня повысили!»
Дети, конечно, совершенно прелестная страница истории. Когда я пришла, части детей еще не было, а часть уже народилась и была очень маленькая. Это была такая маленькая стайка, в которой были какие-то свои противоречия непримиримые, и свои всякие дела и они тоже были частью пейзажа, какой-то специальной опеки там не было. Вот их выпустили, и вся станция за ними смотрит, чтобы они там не свалились…. Потом они среди студентов все время вьются, им там страшно интересно. Помню, я была в библиотеке, а библиотека тогда была в столовой, и там же стол бильярдный. Я сижу в библиотеке и вдруг слышу слабенькими такими голосишками, через стук шаров: «Там девочки танцуют голые…» Кто же это такой? Вылезаю, а это Мишка Калякин – совсем маленький, его не видно из-под стола, в бильярд играет и песенки поет.
Потом, когда Миша Калякин уже вырос, и мы с ним встретились, он стал рассказывать, оказалось, что будто мы с ним в разных мирах жили. Мы просто не знаем, что и как они видели. Он рассказывает истории, о которых мы абсолютно ничего не знали. И это не то, что они скрывали, это те же истории, но снизу увиденные. И, конечно, видимо, это было для них волшебное детство. Вот на юбилее мне Мишка Калякин рассказывал, как они забрались с кем-то в пилораму, где опилки, дождались, когда пилораму закроют и, говорит: «Мы ничего особенного не делали, но это было так увлекательно!» Они просто там сидели. И вдруг услышали шаги. Эти шаги! Вот этого мы не можем прочесть, а именно в этом, может быть, есть колоссальная разница у детей разных поколений, у деревенских и городских, но мы этого не знаем. Оно прорастет потом.
В какой-то момент я привезла – у меня двоюродный братишка глухой, ровесник всех этих детей, и он со мной 7 лет, каждое лето ездил. Сейчас ему уже 35 и он считает, что это была единственная светлая пора в его жизни, что все, что он мог получить, он получил там, что эта доброжелательная атмосфера…. А действительно в другом месте при его глухоте он бы столько информации не набрал. Он абсолютно нормален в коммуникациях, но вот за счет глухоты… Видимо, там были еще какие-то свои проблемы по мере взросления. Было очень заметно – они дрались. Стенка на стенку ходили, мальчишки с девчонками дрались. А потом в какой-то момент приехали – мальчишки все те же, а девчонки-то выросли. И вот те двое, которые постарше, они так из-за уголка поглядывают и не знают, как с ними общаться.
Это были дети шестидесятников. Они знали наши песни, пели с нами все, это считалось нормальным, правильным. Они, пожалуй, читали вместе с нами. Просто слышали наши разговоры и в том же литературном кругу вращались. Чтением мы достаточно хорошо интересовались. Не таким, которое было престижно, а вообще хорошо читали. А потом детишки выросли, разлетелись, и сейчас пошла следующая партия детишек:… Эти детишки уже другие, другой стиль поведения. Я бы сказала, что в тех детях было больше романтического. Не знаю, играли ли они в пиратов, наверное, играли, они на старых кораблях сидели, у них много таких забав было. А в этих, пожалуй, больше такого прагматического…. Потом для меня было большим потрясением – не помню, по какому случаю, но как-то вдруг понадобилось их всех отвлечь от родителей. Меня попросили, и я сказала: «Дети, пойдем, будем играть в пиратов» Во-первых, они не знали, что такое пираты, а когда мы стали играть, они не знали, как надо играть в пиратов. В общем виде я им пояснила, что делают пираты. И поначалу у них в эту игру все время вклинивались современные, малопонятные мне детали. Какие-то марки машин мелькали, еще что-то, то, чего категорически в жизни пиратов быть не может. Но для них это было очень интересно, и потом они даже звали меня играть в пиратов. Видимо, родители недостаточно читают им, или это просто другие родители, но чего-то этим ребятам не хватает. А может это уже просто старческое брюзжание. Но, на мой взгляд, этим ребятам недостает какой-то пищи, которая была у детей предыдущих поколений. Они не умеют фантазировать, вернее – умеют фантазировать только в пределах мира взрослых. Мне кажется, что у тех детей было больше коллективизма.
Недавно у нас оказались студентки архитектурного института (дирекция замыслила очередное строительство), и они мне сказали: «Господи, вот теперь мы поняли, как жили наши родители!» Они это восприняли как заповедник шестидесятников. Оказалось немножко потерянное поколение между 20 и 30 – это как раз наши сотрудники. Ребята, у которых был какой-то провал относительно смысла жизни. Очень серьезный провал. Все ребята очень одаренные, но как-то они много пили, при этом они очень честно относились к профессии, но как-то этого стеснялись. Вот эта двойственность, вообще характерная для русской натуры и очень усугубившаяся в застойные времена. Мне трудно судить, потому что как раз в эти годы я оказалась в ситуации конфликта станционного и та, внешняя жизнь была для меня настолько далека, а этот конфликт настолько реален, что мне было не до того, мне надо было шкуру спасать. По-видимому, в это время выросло поколение, дистанцированное от жизни. И, по аналогии с этим, я думаю, что для детей станции очень существенно, что они видят своих родителей в работе. В работе, в отношениях…. Для детей очень важно видеть естественные состояния людей, а не маски. А когда естественное состояние, наверное, можно видеть людей даже в безобразии. Я много в детстве видела безобразий и, надеюсь, это меня не убило. Главное, чтобы это было живое, а не было что-то мистическое и непонятное.
Для себя бы я сказала так: мне важно, что я – часть этой природы. Из которой я вышла, и в которую я надеюсь уйти. Вот я прохожу, и я помню, как эта сосна упала, и как она пыталась приподнять вершинку, и теперь у нее вершинка вот так вот. И я прохожу, я говорю: «Здравствуй!»
Нехорошо себя цитировать, я кому-то уже однажды говорила, что вот эта жизнь – это моя биография, я здесь реализовалась, по-другому бы я не могла.
