Фролов Ю.М.
Беседа 9 апреля 2006 г. Редакция журнала «Наука и жизнь».
Вопросы и расшифровка интервью А.Горяшко.
Фотографии из архива Ю.М. Фролова.
Ю.М.Фролов в лаборатории на ББС МГУ.
Июнь 1969 г.
Фролов Юрий Михайлович (1945 г.р.) – выпускник каф. зоол.бесп. Биофака МГУ. На ББС МГУ с 1965 г. (практика 3 курса), в дальнейшем – как дипломник, аспирант и в 1970-72 гг.- штатный сотрудник станции. С осени 1972 г. – перешел на постоянную работу в журнал «Наука и жизнь», где в настоящее время – зав. отделом иностранной научно-технической информации.
Я попал на биостанцию как все – по случаю практики после 3-го курса. Это был 1965 г. Летом сначала разъездная практика, сначала на грузовиках по Рязанской области, потом Белое море. Так я туда попал. И первый раз очень не понравилось. И природа не понравилась, и земля – где не камень, там болото, где не болото, там камень.
Поражали местные дети: сначала казалось, что они необычно развиты для своего возраста. Потом я понял, что выглядит мальчонка как 6-7-летний, а на самом деле ему 10-12. Такая исходно мелкая порода северных людей? Вырождение после трех войн и раскулачивания? Вырождение из-за пьянства? (Когда в деревенский магазин привозят водку, пьяны все, включая детей).
О ББС нам рассказывала лаборантка нашей кафедры Эля Извекова, милая восторженная девочка, ездившая с нами по Мещере: "Там на берегу стоит дом с колоннами, а на крыше — скульптура Бегущей по волнам". Приезжаем - действительно, деревянный навес для сушки сена, опирающийся на 6-8 столбов, на крыше из фанеры вырезанный силуэт. Это не в упрек Эле или биостанции, это просто приятный штришок отношения к ББС среди некоторых сотрудников кафедры. Не все, кстати, сотрудники кафедры так восторженно относились к биостанции. Некоторые жаловались, что там главное - это строительство, а ведение учебной практики на втором месте. Трудно, например, добиться выезда на драгирование.
И, в общем-то, на преддипломную практику я бы, конечно, предпочел какое-нибудь другое место, но других вариантов не было. А вот со второго раза уже понравилось. Наверное, привык.
- Кто были в это время на станции наиболее яркие фигуры?
Перцов с кобылой Майкой что-то измеряет теодолитом, 1968 г. Г.А. Соколова и Н.М. Калякина
Ну, конечно, Перцов. Наташа Калякина – очень симпатичная. Нина Семенова. Вехов был очень симпатичный человек. Мы с ним одно время жили в одной комнате. Такой надежный, рассудительный. Всегда знал выход из любого положения. Пожалуй, яркие фигуры все.
Ляля Нэгрей. Сестра-хозяйка биостанции
Ляля Нэгрей. Это была очень важная фигура в те годы. Она была сестра-хозяйка на биостанции. От нее зависело все – как нас накормят, как устроят. Через нее осуществлялась связь с внешним миром: она отвозила на почту наши письма, привозила письма, телеграммы, посылки и денежные переводы. Она ездила или под ее руководством 1-2 дежурных ездили в Пояконду для закупки продуктов. Однажды мы с ней плыли назад. Механик, естественно, купил себе водки и, естественно, довезти ее до биостанции он не мог, он ее выпил. Правда, мы с Лялей пытались в этом как-то участвовать, чтобы на его долю пришлось поменьше. И все же он чуть не посадил МРБ на мель, и нам как-то приходилось его оттаскивать от руля. Я уже примеривался, доплыву ли до берега, если мы перевернемся (дело было уже в виду нашего причала).
Эта Ляля, насколько я помню, приехала как-то со стройбригадой школьников. Вроде бы, она хотела поступать на Биофак, не поступила, и с горя поехала со стройбригадой на биостанцию. А там Перцов ее уговорил остаться на зиму, чтобы подготовиться к экзамену. И уж дальше она не поступала, она осталась там. Года три проработала точно.
Еще там была такая интересная фигура… Не на самой станции, правда, а в Пояконде. Жила такая бабушка Мария Николаевна, изба которой служила чем-то вроде «постпредства» ББС на Большой земле. Насколько я помню, Мария Николаевна была из ссыльных, они попали на север как «кулаки». Простая крестьянка. Добрая, гостеприимная. У нее в избе можно было остановиться, выпить чайку, а то и заночевать, если приехал из Москвы, а катер с биостанции почему-то не приходит. Или оставить временно свои вещи, если катер и не предвидится, и пойти пешком по просеке. Насколько я знаю, она была оформлена на какую-то ставку и получала за свои услуги небольшую зарплату, да и приезжавшие из Москвы всегда старались ей что-нибудь привезти.
- Общались ли вы, студенты, с Перцовым или жили отдельно?
Знаете, с Перцовым трудно было совсем не общаться. В отличие от директоров других биостанций. В Чашникове, в Звенигороде, мы знали, что эта фигура в сером плаще, которая ходит где-то за деревьями, это директор биостанции. Что-то вроде завхоза. А Перцов очень очень мелькал. Прежде всего, произнес вступительную речь перед студентами. Среди прочего сказал, что здесь, конечно, ночи белые, но вы слишком не увлекайтесь, гуляя всю ночь, потому что потом утром вы, идя по литорали, не можете отличить мидию от модиолуса. Тут мы с моим товарищем переглянулись, потому что, окончив 3 курс, мы уже знали, что модиолус - это сублитораль.
- То есть в науке он был не силен?
У меня такое впечатление, уже потом я как-то для себя решил, что много неприятностей причинял ему тот факт, что он, по сути, был строителем, и ему следовало бы кончать, наверное, какой-нибудь МИСИ, и у него это неплохо получалось, а ему хотелось быть ученым. Вот он, - я уже был сотрудником, - заходил в лабораторию и пытался делать какие-то деловые замечания и предложения. Что, в общем-то, напрасно.
Перцов - это была такая сильная личность, которая в свою орбиту втягивала. Но он хотел того, чего у него не было. Он хотел быть еще и крупным ученым. Ему писали диссертацию Шноль и Боря Виленкин. Не помню, кто мне про это сказал, как-то у меня в голове это давно. А он был сам по себе достаточно интересной личностью.
Все это мое представление, я так помню, и ни на чем не настаиваю.
Моим руководителем на преддипломной (и диплома) была Розалия Константиновна Пастернак, очень симпатичная женщина. И мы делали и курсовую и дипломную одну на двоих с моим приятелем Леней Кулиничем по маленькому рачку из равноногих - Jaera albifrons, который там живет на литорали. Наше внимание обратил на него Яков Авадьевич Бирштейн, который читал где-то, что у них бывают какие-то группы, различающиеся щетинками на ногах, строением щетинок. И чтобы мы это дело разобрали. Мы разобрали. Позже, я уже в редакции работал, шведы решили, что это разные виды, которые не скрещиваются (на чем мы и настаивали в своем дипломе). Мы хромосомы смотрели, но там очень мелкие хромосомы. Почему я и с Галиной Анатольевной Соколовой познакомился. У нее был научный руководитель Всеволод Яковлевич Бродский, который придумал измерять количество ДНК в хромосомах, а по этому можно судить о плоидности. И вот сравнивая количество ДНК в хромосомах уже в дипломе у разных подвидов форм этого рачка… Отсюда знакомство с кафедрой цитологии и гистологии. Сейчас это делается автоматически, а тогда надо было сфотографировать, покрасить хромосомы краской, которая липнет к ДНК, потом сфотографировать это дело под микроскопом, потом засунуть негатив в фотометр, который измеряет плотность окраски и выводит кривую, по которой можно считать количество ДНК. Сейчас такие фотометры работают прямо под микроскопом. Суешь препарат. Такая была работа.
А потом я поступил в аспирантуру. Научным руководителем был Л.А. Зенкевич, он мне подбросил работу по мейобентосу, и стал я заниматься беломорским мейобентосом. Но по-настоящему для этого нужны рейсы на приличном судне, нормальные дночерпатели, поэтому… Мне все хотелось изучать какую-нибудь группу конкретную из мейобентоса, и однажды мне Наталья Михайловна Перцова сказала: «Ну, какую группу? Не возьметесь же Вы заниматься нематодами?» Ну, я назло стал заниматься нематодами. Но тоже на самом деле особых условий для этого не было. Все это было очень сложно. Из-за меня не будут же гонять сейнер. Уже когда я в редакции работал, пару раз, по-моему, проходили научные рейсы по Белому морю на этом сейнере, на которые брали всех желающих и всех удовлетворяли. А мне оставалось чикаться на литорали с трубкой, которую я втыкал в песок.
Потом я женился в 1970 г., за год до окончания аспирантуры, примерно так. Потом ушел с биостанции, устроился сюда. Года с 1968 или 1969 был внештатным переводчиком, а тут позвонили и сказали, что одного человека передвигают на должность ответственного секретаря, освобождается место заведующего отделом иностранной науки и техники, человек будет, но позже, а месяц надо бы поработать. Я пришел, мне понравилось, и я остался. С помощью каких-то перестановок того человека, которого прочили на это место, взяли на другую должность, и это было для всех лучше. Потому что он, с грехом пополам, знал только один язык, а я три….
- Почему Вы ушли со станции?
Знаете, там был конфликт. Мы пришли примерно вместе, сотрудники – Бурковский, Михайловский и я. Причем, там не было лишних ставок научных сотрудников. МНС была, по-моему, Семенова, а может и Калякина. А я, например, был инженером. А Бурковский был штурманом на одном из наших кораблей. И однажды на факультете, когда он проходил, вахтер почему-то заинтересовался его пропуском: «Так, Штурман… Это что, Ваша фамилия?» – «А что, разве не похож?» - сказал Бурковский.
И.Бурковский, 1968 г.
И довольно быстро… Ну вот, наверное, насколько я помню, насколько я сейчас могу себе представить, нам не нравилось, что научная работа была там как бы личным хобби. А вот что обязательно – это обеспечить жизнь станции, строительство, кормежку студентов, прием групп. А в оставшееся свободное время ты можешь заниматься наукой. Общественные работы – это ж целая поэма. Которые, конечно, скорее отрицательная сторона…
- Но эти работы нужны были объективно?
По-моему, уже в последние годы это как-то вырождалось. Уже придумывали задания типа: уложить булыжники и валуны, имеющиеся на территории станции, так, чтобы они обрамляли газоны. А когда-то, наверное, это было очень необходимо. Да и тогда трудно было возражать против необходимости таких работ, как колка дров или посадка картошки и уход за ней, или чистка сортиров типа пудерклозет…
Вот Лева Белоусов, который теперь зав.кафедрой эмбриологии, тогда проводил аналогию с историей Советского союза. Он говорил, что ББС в миниатюре повторяет историю Советского Союза. Общий энтузиазм, что-то построить, и потом постепенное загнивание с появлением диссидентов, которых изгоняют.
Бурковский был, когда я впервые попал на Белое море и во второй приезд, был правой рукой Перцова. И студенты ему не очень доверяли. Знаете, такое молодежное подозрение, на всякий случай негативное отношение ко всем начальникам. А Бурковский ближе к начальству. «Ты при нем помалкивай, он все Перцову перескажет». А потом они чего-то с ним поссорились, Перцов с Бурковским. И конкретно Перцов хотел, чтобы мы по очереди оставались на зиму там, на биостанции. В том числе, когда он сам будет заниматься делами в Москве. Мы не имели ничего против поочередной зимовки на станции (понятно, что у Николая Андреевича много дел в Москве, и заменить его в этих делах мы не можем), но мы не хотели формального назначения, хотя бы временного, и.о. директора. Бурковский стал говорить, что это опасно. Если так по-хорошему, принимая обязанности временно исполняющего обязанности директора, я должен принять у него по списку склады, например. А кто знает, что там есть на самом деле, а что разворовано? А потом он вернется, и, в случае чего, окажется, что виноват я. Мы стали как-то задумываться и как-то сопротивляться, чтобы нас оформляли временно исполняющими обязанности директора. И даже я, помнится, по поручению, так сказать, общественности, ходил в какую-то общественную приемную ВЦСПС, где бесплатно можно было посоветоваться и задавал глупый вопрос: «Могут меня без моей воли назначить и. о. директора?» – «Ну конечно, нет!»
- А разве не было завхоза, который должен временно замещать директора?
Да, был. Но это, видите ли, местный мужик, который, в общем–то…. Ему скажешь, что вот этот ящик, лежащий перед вами, с выступающими болтами, это какой-нибудь спектрофотометр, он скажет – да, хорошо, спектрофотометр имеется в наличии.
- Тогда уже Таурьянин был?
По-моему да, Таурьянин.
Ну, а тут еще, можете себе представить, у меня открылась язва желудка. Причем так бурно, с кровотечением внутренним, под Новый, 1972 год. Хорошо еще, что дело было в Москве. Отвезли меня в больницу, хотели делать операцию, но она как-то сама зажила. Но врачи сказали, что вообще-то в таких условиях, на севере, жить лучше не надо. И стал я смотреть, куда бы пристроиться. И надо сказать, Перцов вел себя благородно, не торопил, не говорил: «Чего я Вам плачу зарплату, а Вы в Москве ошиваетесь, когда там уже сезон начался». И я тут сидел, ничего для ББС не делал, искал работу, а тут меня и позвали в редакцию.
- То есть уход со станции был в первую очередь связан со здоровьем?
Нет, думаю, что все-таки оппозиция играла основную роль. А здоровье было скорее извинительным предлогом и для себя, и для окружающих. Оппозиция возникла, по-моему, из-за того, что нам было непонятно – почему? Биостанция-то построена, электричество есть, каменная аквариалка с протоком, условия, в общем, есть. Ну почему нельзя вести научную работу, почему надо еще чего-то строить?
- А почему действительно?
Я думаю, потому именно, что он по душе был строитель. Может быть, ему следовало бы бросить ББС и отправится еще куда-нибудь основывать новую биостанцию. Может быть.
- Но ведь не все с ним конфликтовали?
Да. Причем, заметьте, что женщины с ним не конфликтовали. Особенно в том случае, когда у женщины маленький ребенок, а это очень удобно – привозишь бабушку, ребенка на все лето, и ребенок при тебе, ребенок на природе. Как-то еще куда-нибудь уйти сложно. Поэтому женщины остались, а мужчины ушли.
Мы с завистью смотрели на Картеш. Там гораздо менее обустроенная жизнь, но там занимаются наукой! Условия бытовые там в те времена были хуже, чем у нас. А Хлебович, видя нашу зависть, еще заливал нам баки: мол, биостанция закупает маленький заспинный вертолет — надеваешь как рюкзак и летишь, куда хочешь. Очень убедительно говорил.
В первые годы, что я был на станции, знаете, какое там было электричество? Там была двойная сеть во всех домах. На 220 вольт переменная и на 127 постоянная. Это были разные розетки. С утра до вечера, часов до 5, наверное, с 8 утра работал движок, он заряжал аккумуляторы. Был отдельный сарай с аккумуляторами. И в это время имелись переменные 220 вольт, работали холодильники, можно было включать что угодно. После чего движок отключался, и работала только сеть от аккумуляторов постоянного тока 127 в. Значит, холодильники не работали, время от времени Перцов бегал по лабораториям и искал – кто включил электроплитку, садится напряжение! Так что когда движка нет, то работали только лампочки, постепенно тускнея. Но в период белых ночей это не так уж важно.
При мне построили эту линию электропередачи и появилось нормальное электричество. Тоже, понимаете, все это на энтузиазме. Если я верно помню, эти опоры, на которых провода, поставленные силами студентов и школьников, потом пришлось заменять на поставленные нормальной рабочей бригадой. Если не все, то многие опоры пришлось заменять, когда наконец приехала бригада рабочих из Москвы. Так же, как сам Перцов. Умел много чего, водил автомобиль, трактор, катер, то-се, пятое-десятое… Но все это он делал хуже, чем профессионал. Это естественно…
И знаете, у меня возникало еще одно «почему». Почему, если университету (или шире — государству) нужна северная биостанция, на нее не отпускают денег, а дают какие-то гроши на ремонт двух сараев? И Перцов вынужден руками школьников и студентов, рискуя уголовным делом, прокладывать в тайге просеку, ставить столбы, вручную рыть котлован под каменную аквариалку, который пришлось потом засыпать и отрыть уже нормальный котлован экскаватором с профессиональным экскаваторщиком? А если Беломорская биостанция на самом деле никому не нужна, зачем мы тут занимаемся этим странным делом?
Но мне было очень грустно уходить. Еще до появления язвы, в последний сезон, я уезжал буквально со слезами на глазах, думая, что вряд ли я сюда когда-нибудь вернусь. И действительно, я больше никогда не вернулся.
- Вы так грустили из-за расставания с наукой или с местом и образом жизни?
Скорее всего с местом и образом жизни.
- Но ведь Вы вспоминаете неприятные моменты, в чем же была прелесть образа жизни?
Не знаю. Вот как-то нравилось. Конечно, нравилась не только наука. Негородской образ жизни, природа, спокойствие. Я помню, что у меня летом были такие настроения: вот и не ездил бы в Москву. Съездил бы на несколько дней, зашел бы в Ленинскую библиотеку там кое-что поработать, повидал бы друзей и вернулся бы обратно. С другой стороны, в отличие, скажем, от Бурковского или Калякиной, зимой я там так никогда и не побывал. Уезжал уже достаточно поздно, когда первые заморозки, но зимой не был.
Помню, что мне очень нравилось жить в одном доме с работой. На первом этаже я работаю, на втором – маленькая комнатка. Так что я после обеда шел, немножко почитаю, посплю, и потом можно работать ну, до часу ночи, скажем, раз светло. Мне это очень нравилось (хотя в первый раз свет ночью очень мешал спать, и это было одно из отрицательных впечатлений). Здесь, в редакции, я не раз жалел, что нет комнатки с диваном, где можно было бы поспать. Что говорить, там были свои плюсы.
Я с удовольствием библиотекой пользовался. Интересно, как сейчас, не растащили ли ее. Там были такие вещи, которых в Москве не прочитаешь. Это сейчас издали всего Достоевского. А тогда там было дореволюционное издание Достоевского, в котором я в те годы прочитал «Дневник писателя». Его только недавно издали. Там была Детская энциклопедия пятитомная дореволюционная, замечательная. Да и просто много таких книг, которые в Москве читать не станешь. Например, 5-томник, кажется, довоенный Некрасова под редакцией Чуковского, ну что бы я стал … В Москве не стал бы, а там прочитал. Как я понимаю, эта библиотека частично составилась из книг, списанных из библиотеки биофака. Среди прочих там была масса литературы по менделизму-морганизму. И тоже было очень интересно читать тогдашние, 30-х годов, представления о строении клетки. И более ранние биологические книжки, в том числе научно-популярные XIX века. Скажем, нашел где-то теорию о том, что когда человек спит, нейроны втягивают свои отростки, разобщаются, вот сон и наступает. И второй компонент библиотеки — подарки людей приезжавших. Видимо кто-то подарил и собрание сочинений Достоевского. Там были подборки журнала «Иностранная литература» за несколько лет. Я сам, уже будучи сотрудником, подарил комплекты «Науки и жизни» за много лет (потом пришлось разыскивать тут в Москве и покупать — нужны для работы). В общем, много чего удалось там прочитать. Я какое-то время был на общественных началах зав. библиотеки. Раз или два в неделю открывал, выдавал книги, записывал кто что взял, кто что принес.
Однажды к Перцову обратились родственники умершей в 1970 году Зинаиды Георгиевны Паленичко: заберите оставшиеся после нее книги и рабочие записи. Мы с Бурковским и Михайловским на грузовичке, выделенном факультетом, поехали к ним, книги и бумаги хранились в гараже, слегка отсырели… Тоже все пошло в библиотеку ББС. А я себе зажал вряд ли кому-то нужный на ББС итальянско-русский словарь, и до сих пор пользуюсь.
Потом, конечно, с удовольствием вспоминаются песнопения под руководством Перцова. Я недавно в Интернете нашел записи, скачал. Но это только часть, там были и другие песни. Однажды приезжал с какой то экспедицией проездом Городницкий, выступал в здании столовой. Но я слушал под окном, там народу было столько…. Так что это тоже важная была деталь жизни. Там, знаете, в те годы почти не было портативных радиоприемников, если они были, то принимали только длинные и средние волны. А тогда почему-то, может, горы заслоняли, на этих длинных и средних волнах ничего поймать, в общем-то, было нельзя. Спидола… Да и Спидолы появились несколько позже и были большим дефицитом. Не говоря уже о портативных магнитофонах. Поэтому, в общем, стояла тишина, и через некоторое время начинало хотеться какой-то музыки. Частично это удовлетворял Перцов своей гармошкой, а некоторые песни он играл и на пианино — талантливый человек, он разве что на скрипке не играл, а также отдельные гитаристы, которые появлялись. Ну, Коля Константинов. Великий человек, математик, один из организаторов школьных стройотрядов. Недавно было с ним большое интервью в журнале «Компьютерра». Он, оказывается, один из основателей компьютерной графики. Он в какие-то забытые годы нарисовал кошечку, которая бегала по экрану компьютера, а американцы пришли к этому намного позже. Сейчас из этого выросли и компьютерные игры, реалистично нарисованные, и компьютерные спецэффекты в кинофильмах. Я с ним изредка вижусь на встречах у Г.А. Соколовой, он тоже Соколовский приятель. Но как-то уже несколько лет… Раньше он всегда приходил с гитарой и пел у Соколовой. Но как-то уже не получается.
Г.А. Соколова
А Г.А.Соколова, конечно, великий человек. Может быть, у нее есть какие-то свои недостатки, но, во всяком случае, не такие, как у Перцова. Кто у нее учился, или их родители, иногда говорят, что она слишком авторитарна, что она слишком детей поглощает… Не знаю. А потом надо учитывать, кстати, и в случае с Перцовым, что на человеке ответственность за детей, которые приехали. Это вам не Москва, и в случае чего – где ближайшая больница и все такое. Тут уж надо, чтобы все четко подчинялись и выполняли указания.
А в одно лето (кажется, 1969 года) со стройбригадой приехала совершенно удивительная девочка — Валя Рябинина. Цыганских кровей. Некрасивая, похожая на обезьянку (но ведь Пушкин тоже, говорят, был похож на обезьяну!). Как она пела! В том числе настоящие цыганские песни, на языке. Но и Окуджаву, Визбора, и менее известных авторов. И играла на гитаре. В ее исполнении даже пионерские песни приобретали что-то цыгански-декадентское. И, конечно, мы ей не подпевали. Только смотрели и слушали, раскрыв рот, уши и глаза.
Рассказывали, что ее не раз приглашали в театр Ромэн, в труппу, но она на сцену не хотела. Последнее, что я про нее слышал - что она вышла замуж за летчика, служившего в ГДР, и уехала туда с ним. Но это произошло позже, и еще один раз я слышал ее в Москве у Соколовой.
Помню, конечно, какие-то забавные, смешные эпизоды. Как я у Ляли Нэгрей, когда мы в первый раз ездили за продуктами, спросил: «А сколько тысяч населения в Пояконде?» Ляля очень озадачилась.
Однажды на ББС приезжала группа физиков, по-моему, как-то связанная с Бродским, среди них был такой Леша Качурин, похожий на Левшу в одноименном мультфильме. У него были джинсы, что по тем временам было редкостью. В джинсах имелась дырка сзади. Однажды Александра Александровна Качанова сказала ему, что вот нехорошо ходить по биостанции в штанах с дыркой. А Леша Качурин ответил: «Я привык, чтобы разговаривая со мной, смотрели мне в лицо…» Он такой был, да.
Запомнившийся случай, как я всю ночь разделывал четверть коровы для питания биостанции. Мы плавали в Кандалакшу, купили мясо, четверть коровы. А я дежурил по кухне. Мне нужно было пожарить это мясо. А я, в общем-то, не знал, как готовят мясо. Единственное, на что я мог опираться, это на детские наблюдения, как это делала моя бабушка на кухне. А она вынимала все жилки. Я набрал ножей, в том числе свой карманный хороший большой нож, наточил, и всю ночь извлекал жилки из этой жилистой коровы… Но зато, конечно, и общественное признание было большим. Слух о том, что я всю ночь не спал над коровой, быстро охватил все население станции, и меня очень благодарили и восхищались блюдом.
Вообще-то я любил дежурить по кухне, но предпочитал мыть посуду - очень философское, умиротворяющее занятие. Там была даже горячая вода - в кухонную дровяную печь был вделан змеевик, через который проходила холодная вода, текшая по трубам из Водопроводного озера.
Если говорить о смешных случаях, вот я еще вспомнил… Ведь Перцов устраивал иногда по воскресеньям выезды такие для коллектива. На катере «Научный». На остров Высокий, по-моему, если я правильно помню. Нас там высаживали, говорили: погуляйте, походите, посмотрите, в таком-то часу быть около судна. И вот мы с моим товарищем Леней Кулиничем решили срезать расстояние и пошли не по берегу обратно, а через остров, через болото. А там огромное количество комаров. И мы сначала намазались репеллентом, это не помогло, потом просто вылили его себе на голову. Диметилфталат. И все кто нас встречал, говорили: «А, купались!» И мы сначала честно говорили: Да нет, это мы полились диметилфталатом, а потом нам это надоело и: «Да, купались».
Нет, в целом я вспоминаю с удовольствием, пожалуй.
- А позже не хотелось приехать, посмотреть?
Ну, это же невозможно. Там гостей не очень любили, тем более, наверное, таких как я, рассорившихся.
Знаете, еще одно впечатление при переходе из науки сюда – что здесь люди все-таки занимаются делом. Там, я уже говорил, моя наука была хобби. Мало кто интересовался, даже научный руководитель, как идет работа, что у меня новенького, чего не хватает. Здесь я постоянно вижу, что моя работа нужна, меня торопят, напоминают… Приходят письма от читателей… Видно, что это кому-то нужно. Я всегда в те годы говорил: «Я понимаю, что мои нематоды никому не нужны, но раз государство дает деньги, я с удовольствием ими занимаюсь». А потом оказалось – нет, все-таки мне важно, чтобы это кому-нибудь было нужно. В значительной мере, мне кажется, оттого, что эта наука никому не нужна, оттого и всякие дрязги и на кафедре, и на ББС. Я помню, как начались скандалы, ссоры и дрязги на кафедре, когда в одно лето умерли и Зенкевич, и Бирштейн. Словно это было сдерживающее начало – старые интеллигенты. Здесь у нас умер прежний редактор, в общем-то, основатель «Науки и Жизни» в том виде, в котором она с 1962 года, и ничего плохого не произошло. Потому что люди заняты.
- Сейчас Вы смотрите на все это с хорошей дистанции. Как Вам кажется, нужна ли вообще такая форма организации, как биостанции?
По-моему, да. Во всем мире есть биостанции. Какой-то минимальный персонал, который работает круглый год или почти круглый год и сменные приезжающие со своими научными задачами и планами. А для них имеется оборудование, место, где спать, где есть, по-моему, это нормально.
