Краснова Е.Д.

Беседа 17 января 1999 года.

Беседа и расшифровка аудиозаписи А.Горяшко.

Фото А. Горяшко

Краснова Елена Дмитриевна, научный сотрудник ББС МГУ. В 1978 году впервые приехала на станцию студенткой 1-го курса. В августе того же года подключилась к научной работе, выполняемой на биостанции, как бесплатный лаборант в помощь научной сотруднице биостанции Елене Александровне Чусовой. С того времени не пропускала ни одного полевого сезона. На беломорской биостанции была выполнена курсовая и дипломная работа. В штате ББС с 1988 года.

Надо иметь в виду, что биостанция имеет два облика. Один облик – летний, который видят все, кто к нам приезжает в это, самое курортное, время практики. И есть облик станции совершенно другой, который она имеет девять остальных месяцев в году. И вот девять остальных месяцев в году, - это собственно персонал биостанции, это ее собственная внутренняя жизнь, в которой есть уклад некий. Чем-то похожий на деревенский уклад, чем-то непохожий, это свой, ее собственный станционный уклад. А то, что происходит летом, к ее остальной жизни, в общем-то, и отношения толком не имеет. Это другая совсем жизнь. Есть контакты, конечно, есть общение, но это две сущности, которые не сливаются, они разделены.

Зимой мы как живем? Если ты на улице находишься и видишь, еще не знаешь, но какое-то человеческое пятно в стороне, ты заранее знаешь, кто это и что он делает. Тебе не обязательно подходить близко, чтобы посмотреть кто это. Ты знаешь, что в этом углу может быть этот, и если он в этом углу, то он делает то-то. И больше вариантов никаких. И когда бешено начинают лаять собаки на станции – знай: кто-то пришел чужой. Мы знаем, что на станции, по крайней мере, один гость. Остальное время – тишина, и все на своих местах. Вот когда лето наступает, наши собаки становятся ну просто бешеные, сумасшедшие становятся. Потому что после этого зимнего покоя, когда их святая обязанность облаять любого чужака, вдруг этих чужаков становится так много, что лаять бессмысленно.

ББС МГУ, ноябрь 2009 г.

Ведь что такое биостанция? Вот Шноль пишет о биостанции. Много всего хорошего… Шноль пишет о компаниях, о действиях компаний и людей, которые приезжают летом на месячишко. Вот я приеду в Гагры, познакомлюсь с такими же отпускниками, как и я, и это будет наша такая вожделенная точка, куда мы все будем ехать, стремиться, ждать этого месяца круглый год, целый месяц там оттягиваться, и не замечать, кто там под ногами у нас болтается. Кто квартиру сдает, кто готовит… Это нас вообще не волнует! Вот мы приехали, вот наше небо, вот наше море, а на каком автобусе нас привезли, это нас не волнует. Мы, москвичи приезжие, просто друг с другом общаемся. И Шноль пишет именно о такой жизни. А какую из них считать базисной? Если бы не было всей этой деревенской жизни, всей этой стороны, связанной с тем, что биостанция, это некий организм…. Впрочем, для москвичей, которые приезжают на месяц, ничего бы не изменилось. Приезжали бы они в палатки, в пустое место, и точно так же им было бы хорошо, и точно также они любили бы друг друга, дружили, и им казалось бы, что самое главное в их жизни произошло.

            Приезжие интересуются основной жизнью станции, чтобы складывать байки, рассказывать потом замечательные истории за столом. Потом их бывает очень занятно слушать, эти истории. Я однажды такую байку слышала. Я не помню, в чем была сюжетная сторона, но каким-то боком она касалась и меня. Честно говоря, мне было очень горько. Всем было очень смешно, анекдот был занятный. Мне было очень горько, потому что в реальной жизни это означает, что люди настолько проходя… Как стадо слонопотамов прошло над жилищем муравьев и заметило только какие-то проявления, когда их ущипнули. И ушли. Было очень неприятно… Не знаю, то ли я уже к этому так отношусь, но большинство таких веселых баек о биостанции и о постоянных жителях биостанции, они показывают, что отношение к этим людям надменное, свысока. Вот мы – это суть! А они – такие смешные, эти на биостанции, туземцы такие.

Вот Федорыч[1], например, он поддерживает такой стиль, это такая игра, это не имеет отношения к сущности, но раз вам нравится играть в такую игру, вам, приезжающим к нам на лето, мы ее можем поддержать. Мы тоже весело проведем время, и будем про вас потом смешно рассказывать друг другу, и вы не поймете нашего английского юмора. Например, Федорыч, такую шутку отшутил. На Ученым совете, юбилейном, в президиуме сидели разные видные господа и, в том числе, Анатолий Федорович Таурьянин. И Федорыч сидел в костюме и в тельняшке. То есть всякий, кто любит слагать анекдоты про биостанцию, мог удовлетвориться. И лишь мы знаем, что Федорыч на самом деле – человек очень аккуратный и пижон, и это был маскарад. Это он специально надел тельняшку - посидеть в президиуме на ученом совете. Вот вам, шутка такая!

            А зимой там идет своя, отдельная от всего жизнь. Люди живут в своеобразных условиях. Кстати, в те годы, когда нет электричества – я не знаю, как они там живут, как они там зимой. Я знаю другую, еще комфортную зимнюю жизнь, хотя комфортной она может называться только очень условно.

Когда в магазин от всей организации едет один человек. Один, по крайней мере, из людей, которые ездили в магазин, даже знал, кто чего любит. Ты пишешь ему заказ, но ведь это никто не знает, что в магазине будет, это на его усмотрение – что тебе привезут. Ты пишешь: маринованные помидоры, а что тебе взамен привезут? Свежие неизвестно по какой цене или маринованные персики? Не знаешь. В итоге этот человек даже ориентировался, чем тебе это заменить или вовсе не покупать – такая забота. Такой заботы я больше нигде в жизни не встречала, нигде и никогда, кроме как от этого дяди Коли Табанина, который в прошлом году умер. Это было что-то сказочное! Сейчас это в значительной степени ушло, ушло вместе со стариками.

            Когда живешь там зимой, например, приезжаешь в город Кандалакшу, который формально находится севернее, за Полярным кругом, и люди получают в денежном выражении больше, государство назначает полярки, поскольку люди живут на более высокой широте… Приезжаешь в город Кандалакшу и не понимаешь, почему государство так распорядилось коэффициентами. Ходят нормальные люди, в нормальных одеждах, живут в нормальных домах, ходят на нормальную работу, где тепло, и как-то такая жизнь обыкновенная… ну, чем она от московской отличается? Да ничем! Только зарплата у них больше.

А на биостанции зимой по существу отрезан от всего. Медицина? А вдруг аппендицит? А вдруг у ребенка – не знаю что – синдром внезапной смерти, ну все что угодно может быть, начиная от воспаления среднего уха, кончая скоротечным воспалением легких. И что? Только на самого себя надо надеяться.

Дети на станции

Я на станции вынашивала Машу, в женскую консультацию в Кандалакшу ездила. Такое было мероприятие – каждый месяц надо добираться до консультации! Вернее, надо-то чаще, но поскольку я такое диковинное существо из какой-то Тьмутаракани, о которой только понаслышке знают, то мне была предоставлена льгота ездить только раз в месяц. И вот этот раз в месяц мне нужно было добраться до Пояконды и доехать до Кандалакши.… Один раз я шла пешком по трассе вот эти 13 или 16 км, я шла пешком в женскую консультацию по снегу. И на тракторе ездили, на лошади ездили…

Когда Маша родилась, это было как раз то самое время, когда пропали продукты. А система распределения ведь какая была? – По прописке. Вы со своей московской пропиской идите в московские магазины, а здесь нет. Вот на станцию отпустили, например, кефир. Взрослые все схватили, а у тебя ребенок. А тебе не хватило. Еще какой-то вид продуктов доступный детскому питанию привезли, а его всем хочется. Не только детям. А мы, взрослые, чем хуже? Схватили и утащили. Ведь когда голод… Это только так говорится, что в первую очередь все детям… А когда наступает настоящий голод, оказывается, что ничего подобного. Оказывается, что кто сильнее, а взрослые сильнее детей, женщины, у которых нет детей, они имеют больше возможностей стоять трактора ждать. Неизвестно, когда он придет. Известно, что из Пояконды он выехал, вот придет когда-то. Вот кто его укараулили, как только ящик внесли в планерку, кто в этот момент был, те похватали, и домой драпать. А ты, ежели не стояла, а я не стояла, потому что как же я малыша брошу и побегу стоять там ждать трактора, я буду ждать, пока кто-нибудь зайдет и скажет, что трактор уже пришел. А это уже поздно. Это было только один год, один момент. Но и так тоже было.

Е.Д. Краснова со второй дочкой Аней. ББС МГУ, 1998 г.

Жизнь на станции зимой с ребенком - это уже что-то суеверное, надеешься на то, что ничего не произойдет. Если что-нибудь произойдет – будем выкручиваться, но ведь чаще всего не происходит, авось да как-нибудь. Или вот даже такая мелочь, как магазин, когда человек может пойти и в любой день купить буханку. Ты, может, чего-то другого не купишь, у тебя может не быть денег, но какой-то минимум удобств тебе гарантирован. Ты вышел из дома, зашел в магазин, купил буханку хлеба и пошел домой. А здесь тебе этого не будет. Эту буханку или ты купишь за неделю вперед, или будешь без нее. Никакой мелочи на тебя не свалится. Все надо просчитывать за неделю вперед, а желательно за месяц вперед. А может сломаться трактор. Трактор каждую неделю за хлебом ездит, два раза в неделю. А может в магазине хлеб кончиться к нашему приезду. А может сломаться трактор, еще что-нибудь случится. В любой момент может все кончится, а ты все равно должен быть во всеоружии и уметь это пережить. И на это как-то настраиваешься и как-то так живешь. И нормально, хорошо жили!

Для меня, например, эти зимы – это времена очень творческие. Это такое время, когда можно без оглядки работать. Не надо ходить в магазин, не надо ездить на транспорте, ничего не надо. Ты можешь целый день, все свое время посвящать основной своей функции – работе. А выходные можешь так же безоглядно посвящать детям, которые этого очень хотят. Интересно, но все приходят к тому, что начинают соблюдать трудовой распорядок. Начинают с того, что его безоглядно нарушают, потому что – ура! – никто не следит, можно целый день спать, ночью работать… В конечном счете все, даже самые большие любители вольницы приходят к общему распорядку: утром на планерку, с девяти на работу, обед ровно с часу до двух, а вечер твой. Весь вечер твой – возможность творить. Мы чего-то плели, чего-то рисовали, соломками занимались, делали какие-то игрушки детские. Знаете, я сейчас вспоминаю об этом времени и думаю, что это были счастливейшие времена в жизни! Потому что больше никогда и нигде у меня такой возможности творить не было. Вот делать игрушки для детей вместе с детьми из папье-маше. Ну, нужно девочке иметь куклу или Деда мороза под елкой, а больше он ниоткуда не возьмется, кроме как ты его сам изобретешь. Вот это все надо самому сделать. Или безоглядное чтение книжек. Потом по каждой книжке творятся – опять таки из папье-маше, из пластилина, из картона персонажи, которые превращаются в кукольный театр. Вот у этой моей маленькой, с которой мы живем в Москве, такого роскошного времени не будет. А у старшей было. Потому что мы жили на этой без удобств биостанции. Когда вечера девать некуда, кроме как посвящать их друг другу – это было сказочно!

Моей дочке сейчас девять лет, и трепетное отношение к биостанции появилось только два года назад, лет в семь. А до того ей было все равно – ехать на биостанцию, на дачу…. Вот кочевая жизнь – это норма. А сейчас большая, сейчас уже появилась некая гордость. Она в школе рассказывает, что ездит на биостанцию, так даже печалится – ей не верят. Но она же где правду скажет, а где и приврет. Начинает правду говорить, а потом так зафантазируется, что уже давно никто не верит. Приходилось ей давать фотографии, чтобы она их предъявляла: «Вот я на Белом море!» - «А это действительно Белое море? А может это лужа какая-нибудь?» – «Мама, скажи им, они говорят, что это лужа!» Прихожу в школу, говорю: «Да, это правда, что мы действительно большую часть года живем на биостанции» Подходит какая-то девочка: «А значит и это правда, что там динозавры живут?» – «Ох.. Ну, это уже, наверное, не совсем правда… Хотя там действительно есть палеонтологический раскоп, в котором есть древние… ну, правда, не кости динозавров, а ракушки., но очень древние..» Сейчас мы уже гимн ББС выучили к юбилею, сейчас появился уже именно ББСовский патриотизм, ощущение своей общности даже с незнакомыми людьми, потому что они тоже это любят.

"Дети ББС". Научная конференция на ББС МГУ, 2006 г.

А в отношении детей биостанция на самом деле страшное место. И страшна она тем, что если люди соглашаются работать и жить на биостанции, то они не должны заводить детей. Потому что рано или поздно детям станет семь лет, им надо будет учиться. Когда есть дети, людям приходится выбирать между личной жизнью и биостанцией. Все, у кого были дети, как бы они не были хорошо вписаны в биостанцию, все они ушли. Антонина Николаевна и Федорыч детей своих последних выращивали на биостанции. Вообще-то государством предусмотрена ситуация, что люди живут в деревне, где нет школы. Есть интернат, пятидневка. В понедельник идут, в пятницу возвращаются. Но чего стоило Федорычу туда-сюда возить детей, знает только Федорыч. Урывками они об этом рассказывают. Нам – людям обычной жизни – трудно себе это даже вообразить. Но им это казалось нормальным, они это делали. Ездили, встречали с поезда в любую погоду, какой бы ни был ветер, какой бы ни был снегопад, какая бы ни была дорога – хоть ты тресни, а езжай!

            Вот я в какой-то момент была в довольно уникальной ситуации – человеком, который живет на биостанции с полной семьей: муж, жена, ребенок, и все мы вместе. И вот, находясь в полновесной ситуации, являя собой образец того, как надо, не будем говорить обо всем остальном, но, в принципе, так и надо, я ежеминутно осознавала, какой мы вносим диссонанс в общий стиль жизни. На биостанции ничто не предусмотрено для того, чтобы там жили семьи. Этого не бывало! Всегда это были какие-то рухнувшие семьи, а я со своими семейными проблемами не смела к кому-то даже посоветоваться пойти, потому что я непременно должна была наступить на их больную мозоль.

Вот в сад дети не ходят, я работаю, он работает – как? Много есть людей, которые не прочь были бы приехать на биостанцию пожить, а заодно за ребенком посмотреть. Решается легко ситуация. И вот я хочу, например, поднять вопрос о том, чтобы этому человеку дали жилье. Почему я не могу поселить его к себе в квартиру? У нас одна комната, ну как мы будем жить? В одной комнате – посторонний человек и мы? Как-то это надо решить иначе. И вот с этой идеей я блуждаю. Есть люди, которые обязательно откликнутся, приголубят меня, успокоят, но… у них свои проблемы и лучше на мозоли не наступать. К старикам пойти? К Федорычу? Он мне скажет: «Но мы-то как-то обходились без нянек?» Но у меня-то так не складывается, потому что я именно работаю. Я не могу, как Антонина, на склад раз в день, и домой. Мне надо на работе сидеть, надо книги читать, надо соображать. Этого нельзя делать, когда за юбку кто-нибудь держится. Надо, чтобы этот кто-то был в другом месте, хоть на несколько часов.

      Старики на станции

Старики много общаются друг с другом, и не только внутри семьи. Там ведь буквально всего лет пять назад вымерло такое ежевечернее мероприятие: все сотрудники биостанции ежевечерне, в определенный час собираются в планерке играть в лото. И каждый вечер они все – полный сбор, полный штат биостанции. Ну, кроме тех, кто… - наперечет, кто не играет. И там такой азарт, такое кипение жизни каждый вечер! День люди работают, вечер – вместе. Где сейчас, кроме козла, да и козла, которого раньше во дворах зашибали, сейчас нет… Там это было. Там был какой-то заповедник этого уклада. Даже, наверное, в деревнях уже не так собираются. А тут, поскольку это одна какая-то маленькая организация, людям себя девать некуда, волей-неволей друг с другом общаются. И это была какая-то такая вот размеренная жизнь – трудная, своеобразная…

Но понятия «пенсионер» ведь там нету. Потому что человек, который увольняется, он должен покидать биостанцию, и просто старика, сидящего на завалинке, там быть не может. Так что со стариками – это довольно жестокая игра биостанции. Потому что биостанция – это место, где жилье предоставляется работающим. Вот у нас на биостанции, года еще три назад, когда все были живы – они ж поумирали, но зафиксируем тот момент, когда еще есть о ком говорить – на биостанции 10 стариков. Заведующий хозяйством – одна из важнейших персон, с женой. Корниловы, муж и жена, он – плотник, она баню топила. Дядя Коля Табанин, Сергей Михайлович, который до сих пор жив и на биостанции. Это люди, которые работали на биостанции кто 15 лет, кто 20, постоянно. Они на биостанцию пришли и, те места жительства, которые у них были, дома в деревне, они все уже прекратили свое существование. Хотя и Федорыч говорит, что все его сыновья его зовут, но у сыновей отдельные семьи, в семьях все непросто. Конечно, вот так живя, вдруг с бухты-барахты двух стариков к себе поиметь, это никого не порадует. Поэтому они только ездят в гости, и то ненадолго. Корниловы: «О, у нас дом в Черной речке, мы чуть что сразу в Черную речку» На самом деле пути к отступлению им были отрезаны, потому что в этом доме в Черной речке жили их какие-то родственники... У Сергея Михайловича просто ничего нет. Если он с биостанции уйдет, он уйдет в лес, пойдет в снежные люди. А у дяди Коли мама в Умбе. В принципе, можно было вернуться в Умбу, но – я не знаю подробностей – тоже что-то не получалось.

А что такое жизнь на биостанции? Это общежитие. Вот человек стареет, дряхлеет… Как сейчас Сергей Михайлович. Он гипертоник, постоянно плохо себя чувствует. Но он такой человек скрытный, что мы почти ничего про него не знаем, он большую часть жизни проводит или в постели или в лесу и на люди не показывается. Жил он когда-то давно в деревне, ходил в армию, работал в лесхозе, а потом – это вообще у них видимо наследственное, брат у него сумасшедший, - но у Сергея Михайловича это ни в какую агрессию не выливается, а просто он уходит от людей. Вся прежняя его активная жизнь – это будто не про него писано. Это давно уже человек, который ведет отшельнический образ жизни. Когда он берет отпуск, он уходит в лесную избушку (мы в лесу нашли однажды его логово, просто гуляя) и просто там живет. А работу выполняет ту, которую считает, что надо. Сейчас ему никто никаких поручений уже не дает, он, в меру своего разумения, лес чистит – таскает деревья, складывает там штабеля, а мы этими дровами потом топимся, они будто сами образуются. Ну, растут эти штабеля, а мы их растаскиваем. Чувствует себя уже очень давно плохо, от многих поручений отказывается. Человек, в общем, не склонен к скандалам, просто говорит, что я уже старик и этого не могу. Вот он уже старик и не может ездить на лошади в Пояконду, он старик, он не может качать ГСМ. А какая у него перспектива? Он давно заработал пенсию, он формально пенсионер. С точки зрения государства, человек, заработавший пенсию, может прекратить работать. И что? Где он будет жить? – Нигде.

То же самое с Корниловыми. Они громче всех кричали, что им ничего не стоит уйти, но почему-то не уходили. Потом их ушли. Сказано было так, что они уехали и запили, потом неделю или месяц на работе не появлялись, но, зная этих людей, могу сказать, что, если они уехали и запили и если они не приехали на работу вовремя, это означает, что, уезжая, они уже знали, что их уволили. Значит, им что-то такое сказали, от чего они и запили. Они были пьющие люди, но они всегда выходили на работу вовремя. Как бы сильно накануне они не были пьяны... Вот на работе – будут. Не было такого с их стороны, не могли подвести. Вот, рассказывают, они на месяц запили. Кошек, зверей в доме побросали и уехали, пили где-то там в Пояконде. Они кошек-собак побросали?! – Немыслимо! Ну, знаю я этих людей! Это означает, что они, уезжая, уже были так огорчены, что не смогли долго не пить. И их за это уволили. И они уволились. И уехали в Черную речку. Дальше Тамара рассказывала: ох, как же там хорошо в Черной речке, как замечательно! Слова всякие говорила, но ясно, что людьми они там были лишними. Тамара умерла через год от алкогольного отравления, Валентин куда-то подался, но говорят, что умер.

Дядя Коля Табанин – человек, который уже очень давно и серьезно болен. У него были какие-то большие проблемы, подозревали рак, но, видимо, не рак, раз жив. Но затемнение в легких, перелом ноги очень сложный и уже очень плохо себя чувствовал и почти ничего на биостанции не делал. И всегда шур-шур среди администрации: нет, мы стариков не будем обижать, но что же делать с этим Табаниным, он ни черта не работает, ставку занимает, деньги получает, ничего не делает. И по большому счету и впрямь – что делать? Пусть идет себе на пенсию. Куда? Все решилось само собой. Он умер. И это единственный способ разрешения этих узлов.

Вот сейчас – Таурьянины. Федорыч чувствует себя очень плохо. Антонина позволила себе уйти на пенсию, она из дома почти не выходит, выходит только по праздникам, ввиду каких-то особых событий, а так даже просто на улицу не выходит. Федорыч тоже очень плох. Он когда идет, видно, как ему тяжело уже просто ходить даже. А куда ему деваться? Надо волочь на себе это бремя. Вот представим себе, что они заработали пенсию и сказали: все, с сегодняшнего дня мы пенсионеры. Всё, они потеряли крышу над головой! ОНИ БОМЖИ. Ну, можно начинать дальше в этом возрасте мыкаться по детям, которые этому будут не рады. Или в этом возрасте и таком состоянии здоровья обзаводиться новым хозяйством, строить себе дом, ремонтировать? Это немыслимо! Для пожилого человека это неодолимо.…

Вот когда мы говорим о том, что на биостанции нужно, чтобы она нормально функционировала, нужны люди, которые устраивают нас, как работники. Но кто бы это мог быть? Вот порт в Кандалакше разорился, и много моряков освободилось. Но мало, чтобы это были моряки. Надо, чтобы это были люди, которые согласны покинуть отчий дом и переехать в наши условия. Бывают изредка такие люди, случаются. Но при этом мы платим очень умеренную зарплату. Правда, на сей момент, она хоть и умеренная, но постоянная, а на севере больше никому нигде не платят – ни детские, ни пенсии, все это урывками. Университет все-таки стабильно платит, то есть возвращаются времена, когда мы могли считаться привилегированными. Но зато зарплата невелика. На нашу зарплату ни квартиру, ни машину не купишь, не оденешься как следует. Вот так вот и жить на деревенских хлебах, тогда жить неплохо, сытно можно. Пенсионеры могут себе позволить у нас жить. Но тогда они должны иметь где-то прочные тылы. А человек, который уезжает ни на год и не на два, а на больше, обычно уже обратно возвращаться… Где-нибудь чего-нибудь да занято. И это тупик. Вроде бы надо было держаться на стариках… Еще – отставные военные. Это такой персонал, который умелый, ответственный, грамотный. Но это опять люди без жилья. И они опять становятся на эту же стезю. Что со станции им дорога будет только на тот свет.

Федорыч

Вот Федорыч – такая уникальная личность. Сейчас его наградили, дали «заслуженного работника университета» Слава Богу! Человек 20 лет положил на эту работу. Но надо было ему дать не только почет, а предоставить возможность достойного жилья по уходе с биостанции.

Таурьянины, Антонина Николаевна, кладовщик и Анатолий Федорович, зав.хоз. станции с 1970-х до 2004 г.

Основное руководящее лицо назначает нам факультет. И, хотя их было много: Перцов долго был, потом Семенова, Матекин, Георгиев, Новиков – такая вот чехарда директоров, но на биостанции-то уклад прежний, она живет заведенной жизнью. В значительной степени за счет того, что все-таки там во все времена Федорыч. По крайней мере, в обозримые для меня времена, лет 15-20. Все это на его плечах. И когда там никого нет – а там никогда никого нет – то послать трактор, обеспечить функционирование всего – это Федорыч. И, когда Федорыч уезжает в отпуск, начинается нечто. Была, знаю. Федорыч обычно в сентябре уезжает на месяц в отпуск на Украину. Остается исполняющим обязанности директора кто-нибудь другой.

Когда Федорыча не было, в это время все жили на биостанции кто в лес, кто по дрова. Однажды так вышло, что в это время случилось ЧП: мальчик топором прорубил себе голову. Сильное кровотечение, вероятное сотрясение мозга, медицины никакой нету, а делать что-то надо, надо человека спасать. И тут было что-то. Вот когда мы оценили, что Федорыч, это все-таки Федорыч. Федорыч принимает решения, и они выполняются. Человек руководит. Либо сам выполняет, либо говорит «пойди сделай» и ты делаешь, но что-то происходит. И вот кто-то другой, кто его временно замещает. Он начинает говорить: «Наверное, это то-то. А может быть у него то-то…» – «Не надо ставить диагноз, это сделают медики, надо что-то делать!» – «Да что я могу сделать, ведь техники-то никакой нету, ничто не ходит, только лошадь» – «Знаешь, а вот лошадь нельзя». Названиваем по телефону в больницу, и в больнице нам говорят, что не исключено сотрясение, то-то и то-то, что больного нужно обязательно доставить в больницу, не трясти, держать при себе обезболивающее. На лошади, не тряся? На тракторе, не тряся? Это как же мы его довезем? Это невозможно в принципе, а везти надо срочно. Временный заместитель Федорыча бэ-мэ, а дело никак не решается. К счастью, в это время Федорыч на станции все-таки оказался. Он какое-то время не лез, но, когда оказалось, что ничего не делается, он позвонил в Пояконду, там муж нашей почтальонши работает, у него есть «Буран». Он сам, на своем «Буране» приехал к нам, они отвезли Гришу в больницу, и он там лежал сколько надо. Вот «Буран» – это быстро и относительно без тряски. Федорыч это устроил. А не будь Федорыча – не знаю… Вот что значит единоначалие! Мы оценили Федорыча. А что он делает? Да ничего не делает! Все на него сердятся…

            На юбилее вспоминали, какой был шок, когда не стало Перцова, как все не знали, что делать. А если не станет Федорыч? Если все настолько от него зависит. Просто от его присутствия. Он ведь уже настолько стар, он ничего не делает. Ведь Федорыч на самом деле неграмотный, он не разбирается ни в чем, он может отдать приказание, которое противоречит здравому смыслу с точки зрения специалиста. Научным сотрудникам это незаметно, а людям техническим бывает ясно, что он чушь порет. Бывает, что он этой своей чушью и вред нанесет, если кто-то ее выполнит. Бывает, что такое распоряжение даст, что даже тот, кто умеет, сделать уже не в состоянии. Всяко бывает. Но он есть. А вот если его нет, я не знаю. Конечно, нет незаменимых людей, наверное, можно заменить кем-то, но это будут крупные перемены в нашей жизни.

А Федорыч хорош тем, что он помнит и знает, что в какое время надо делать. Когда нужно готовить сани, а когда нужно готовить лодки.

вернуться на главную 

Оригинальный текст из главки про Федорыча, измененный по просьбе автора в связи с обидами особо чувствительных персонажей:

Основное руководящее лицо назначает нам факультет. И, хотя их было много: Перцов долго был, потом Семенова, Матекин, Георгиев, Новиков – такая вот чехарда директоров, но на биостанции-то уклад прежний, она живет заведенной жизнью. В значительной степени за счет того, что все-таки там во все времена Федорыч. По крайней мере, в обозримые для меня времена, лет 15-20. Все это на его плечах. И когда там никого нет – а там никогда никого нет – то послать трактор, обеспечить функционирование всего – это Федорыч. И, когда Федорыч уезжает в отпуск, начинается нечто. Была, знаю. Федорыч обычно в сентябре уезжает на месяц в отпуск на Украину. Остается исполняющий обязанности директора Саша Борисов.

Всеми уважаемый человек Саша Борисов, и это время все жили на биостанции кто в лес, кто по дрова. И так вышло, что в это время случилось ЧП: мальчик топором прорубил себе голову. Сильное кровотечение, вероятное сотрясение мозга, медицины никакой нету, а делать что-то надо, надо человека спасать. И тут было что-то. Вот когда мы оценили, что Федорыч, это все-таки Федорыч. Федорыч принимает решения, и они выполняются. Человек руководит. Либо сам выполняет, либо говорит «пойди сделай» и ты делаешь, но что-то происходит. И вот Саша. Саша начинает говорить: «Наверное, это то-то. А может быть у него то-то…» – «Саша, не надо ставить диагноз, это сделают медики, надо что-то делать!» – «Да что я могу сделать, ведь техники-то никакой нету, ничто не ходит, только лошадь» – «Знаешь, Саша, вот лошадь нельзя». Названиваем по телефону в больницу, и в больнице нам говорят, что не исключено сотрясение, то-то и то-то, что больного нужно обязательно доставить в больницу, не трясти, держать при себе обезболивающее. На лошади, не тряся? На тракторе, не тряся? Это как же мы его довезем? Это невозможно в принципе, а везти надо срочно. Саша бэ-мэ, а дело никак не решается. К счастью, в это время Федорыч на станции все-таки оказался. Он какое-то время не лез, но, когда оказалось, что ничего не делается, он позвонил в Пояконду, там муж нашей почтальонши работает, у него есть «Буран». Он сам, на своем «Буране» приехал к нам, они отвезли Гришу в больницу, и он там лежал сколько надо. Вот «Буран» – это быстро и относительно без тряски. Федорыч это устроил. А не будь Федорыча – не знаю… Вот что значит единоначалие! Мы оценили Федорыча. А что он делает? Да ничего не делает! Все на него сердятся…