Преображенская В.И.
Беседа 8 октября 2000 г. Записала и обработала А.Горяшко
Преображенская Вера Ивановна (1919 г.р.). В 1937 г. поступила на Биофак МГУ. В 1940 г. проходила практику на ББС МГУ. Окончила Университет в 1944 году. Аспирантка Л.А.Зенкевича. В 1945 г. ушла из науки, стала профессиональным художником. Работала в студии Э. Белютина «Новая реальность» с 1958 г., секретарь студии. Иллюстратор книг Л.А.Зенкевича, автор плакатов, учебных пособий для Биофака МГУ. Проработала 50 лет в издательстве «Просвещение» одним из ведущих художников, иллюстрировала учебники по ботанике и зоологии. Участница выставки МОСХа, разгромленной Н.С. Хрущевым в 1962 г. Участник Таганской и Манежной выставок. Выставлялась в Нью-Йорке, Лондоне, Варшаве, Лодзи, Будапеште, на Кипре, во Франкфурте-на-Майне и в музеях России (Калининград, Орел, Истра, Москва и Третьяковская галерея). Работы хранятся в Государственной Третьяковской галерее и Московском музее современного искусства; музеях Литвы, Венгрии, стран СНГ, США, Германии, Люксембурга, Кипра.
Вера Ивановна о своей жизни и семье http://www.proza.ru/2011/10/08/1514
После третьего курса, когда мы уже определились на кафедре зоологии беспозвоночных, мы поехали на Белое море, на Великую Салму. Тогда говорили Великая Салма, не говорили ББС. Я думаю, что мы, хоть и были того же возраста, что современные студенты, мы были детьми, больше детьми. Что мы только не делали! Мы бесконечное количество писали стихов. Прежде всего стихи иронические, сатирические, мы очень много рисовали…. Приехали мы туда в конце июля, а уехали где-то в середине сентября. Там были два таких барака – в одном мы жили, часть студентов, в другом бараке была столовая и склад продуктов. В бараке два маленьких окошечка, и слава богу. Уезжали в сентябре и в сентябре уже у нас вода, которая стояла на подоконниках, замерзала. А в домике бревенчатом жили преподаватели и, если не хватало места, то кое-кто из студентов.
Спальный барак, Едальный барак, Домик начальства. 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
А за ручьем был так называемый Ресторан. Это такая открытая площадка с видом на море, но с крышей. А умывались в ручье просто. Ручей с горы немножко тек, и там были сделаны желоба. Там были такие бревна, оставшиеся после постройки или завезенные для новой постройки. Это было любимое место, когда мы уже освобождались от всяких практик, мы там собирались, пели, безобразничали.
На бревнах. Слева направо: Олег Радченко, Евгения Таратута и Анатолий Савилов, Фима Гроссман, Вера Преображенская,
Татьяна Сперанская, Нина Сокольская, Сулама, Тамара Бергер. 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
И еще – Крест, крест наш любимый.
У креста. Юра, В.Преображенская, Т. Бергер. 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
Еще существенная часть строений – так называемый «Палаццо Россолимо». Россолимо это профессор, друг Зенкевича, и в его честь было названо. Было очень удобно. Потому что это же литораль, прилив-отлив, все вымывается. Но ребята, конечно, хулиганили. Мы, девицы, ходили отрядами, как обычно. А она довольно длинная, эта штука, мостки эти. Дойдешь где-нибудь до середины, вдруг там: «Кхе-кхе», басом. Куда деваться? Идешь обратно. Называлось «Палаццо Россолимо» или «Алямс». «Алямс» - это такой пароль. «Алямс пи-пи, алямс как-ка».
"Палаццо Россолимо" или "Алямс". 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
Когда мы в 40-м году уезжали, Нина Сокольская, Тамара Бергер, я и Женя Таратута, то Женя оказалась беременна. А ведь, я не знаю, как сейчас, а тогда все подрабатывали. И одним из способов подработки было собирание коллекций для занятий. Тогда мы их называли гробы, такие ящики, их наполняли моллюсками, иглокожими, заливали формалином, и потом это переправляли в Москву. И каждая партия уезжающих с собой брала. И вот наша лодка была нагружена этими гробами, какими-то нашими вещичками, нами, нас было 4 девицы, и провожали нас Толя Савилов и еще кто-то. Было человек 7 всего, эти гробы, чемоданы, и лодке вот столько оставалось до уреза воды. И вдруг Женька заявляет: «Толя, алямс пи-пи». Это конечно низкие подробности, но было очень характерно. А она же беременная, ей нельзя терпеть. А ехать там далекое расстояние. И с таким трудом, чтобы ничего не зачерпнуть, чтобы ничего не уплыло… Алямс. А вообще-то Палаццо Россолимо. В честь Россолимо.
В одно время со мной там были еще Олег Радченко (он погиб во время войны), Фима Гроссман (которая повесилась в 41 году), Татьяна Сперанская, Нина Сокольская, Сулама (которая рано умерла от гриппа). Таня Сперанская была замужем за аспирантом – Воскресенским. Татьяна была необыкновенно веселая, подвижная, остроумная, умная. А Кирилл Александрович, он был человек выдержанный, ученый и поэтому очень часто на Салме как раз, в 40-м году, были такие сцены. Впереди шел Кирилл Александрович и рассуждал о каких-то научных истинах. А за ним шла преданная жена, волоча за собой какие-то лопаты, все оборудование. Там такими приливами были. Наша группа приехала, нас было довольно много, а там еще оставались энтузиасты второкурсники. Те, которые хотели пойти на кафедру, их тоже взяли. Так что у нас мест не хватало, пришлось раскладушки ставить и в профессорском доме пришлось кому-то жить. А потом они уехали, мы остались. Потом кто-то еще приехал. Такая все время была смена, так что трудно сказать. Но думаю, что человек 15 не меньше там жило. С нами был отец Кирилла Александровича. Он нам казался стариком, хотя был среднего возраста. Он очень хорошо пел русские народные песни, настоящие русские. Не ямщиков всяких, а настоящие.
Из преподавательского состава там был Абрикосов Георгий Георгиевич. Он приехал с кем-то из сотрудников… Причем, там ведь все связано с приливом-отливом. Они пришли из Пояконды как раз тогда, когда кончился отлив. Лодку они привязали и ушли отдыхать, спать. А на утро кто-то пошел (по-моему это было около палаццо Россолимо), пошел туда, и, о ужас, – лодка на боку, все продукты вывалились в воду. Был аврал, конечно. Георгий Георгиевич, ГорГор его звали, он был не знаю как смущен тем, что он, такой опытный, и позволили себе привязать лодку на короткой веревке. С течением времени в памяти остались только увеселительные воспоминания.
Там были очень колоритные сторожа, пара, старик со старухой. У Макса даже был такой рисунок: сидит старуха, а старик на коленях перед ней, голова у нее в коленях. Это она не вшей ищет, это что-то другое, как у обезьян. Но вид у них был замечательный. Она такая непреклонная, а он такой маленький, щупленький, такой весь зависимый.
Слева направо: К. Воскресенский, П. Матекин и сторож Андрей Павлович. 1948 г.
Из архива Виноградовых
А потому них родился внук во время войны, а дочка умерла в родах, а внук родился недоношенный. И чтобы сохранить ему жизнь его засунули в рукав тулупа, там, где шерсть. И там он дозрел. И когда я в 1946 году его видела, он был уже лет шести этот внук. Маленький, худенький, былиночка такая, блондинчик.
Пояконда. Мостки для перехода к месту швартовки лодок, 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
Было одно полудраматическое происшествие. Ездили мы за хлебом в Пояконду. Сороковой год. Мы все с собой возили, кроме хлеба. Ну, настолько ничего не было в этой Пояконде, кроме хлеба, что даже… А у нас такими мешками стояли крупы. Ну, какие крупы, пшено стояло. И приблудился откуда-то котенок по имени Пыс. Черненький, симпатичный, ободранный. Он даже не приблудился, а был котенком этих стариков, которые сторожами там работали и тут же у нас и жили. И этот Пыс один раз, кто-то не завязал мешок с пшеном и естественно, что этот Пыс там устроился. Ну, что, ведь не выбрасывать же мешок пшена? Мы это соскребли, оставшуюся часть пшена как следует вымыли и все съели. Так вот, настал черед ехать за хлебом. А ездили по очереди. И как раз в эту очередь попала я, Тамара, Нина, Никита Зенкевич, сын Льва Александровича, еще совсем юный мальчик 18 лет, который должен был идти в армию и отец Кирилла Воскресенского. Такая компания – три девицы и двое мужчин. Ну, и мы с приливом, рано-рано, почти поздно ночью, с приливом отправились в Пояконду. На лодке, которая называлась у нас «Кривоноска», но она имела хороший ход.
"Кривоноска", 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской
Мы с Тамаркой сидели на веслах, это наше обычное было место, Нина Сокольская сидела на рулевом весле, а мужчины изредка нас сменяли. И вот так мы до Пояконды шли. Там все сделали благополучно, и уже ночью мы пошли обратно. Уже с буханками хлеба, воодушевленные. А в это время распространился слух о том, что из лагерей, которые там были, бежала партия заключенных. Причем, не политических, а уголовников, их называли гопники. И вот мы гребем и вдруг посреди этого протока, а берег закрыт, там сосны, камни и там темно, ночь. И вдруг оттуда слышим: «Эй, на лодке!» У нас у всех пятерых первая мысль, что это гопники. Причем мужской голос, да еще по воде так распространяется. Что делать? Отец Кирилла говорит: «Это гопники! Девочки, нажмите!» Девочки нажали, хотя крики продолжались («Эй, на лодке! Остановитесь!»). А мы, окрыленные страхом, просто неслись. И уже под утро на станцию приплыли. Привязали лодку, стали ее разгружать, а Никита понес мешок с хлебом. А потом приходит какой-то очень растерянный. Мы говорим: «Никит, в чем дело? (Кот мы его звали) Кот, в чем дело?» «Да, - говорит, - знаете, это ж наши были» «Как наши?» Оказывается, кололи дрова, и один из наших мальчиков ударил себя топором по руке. В интерпретации Кота это звучало так, что Олег отрубил руку, и его везли срочно - в отлив везли! – в Пояконду. На большой лодке, я уже забыла, как ее называли. Такая большая была белая лодка, которая много вмещала, но с плохим ходом. И его везли в Пояконду какую-то врачебную помощь ему оказать. И когда они увидели, что мы возвращаемся, то решили, что нас остановят, пересядут, и мы на этой самой плохой доберемся, а они на «Кривоноске» в Пояконду. А мы испугались и удрали. Но оказалось, что ничего такого страшного. Правда, себе ударил топором, но отрубил не руку, а кусочек пальца.
А второе было – была гроза. Вот чего я там не ожидала. Мы там играли в волейбол. Площадку выбрали, веревку протянули и играли в волейбол. Было две команды: «Вонючие мужики» и «Девы», мужская и женская. И вот мы играли, а вечером у нас предполагалось какое-то пиршество. И вдруг подул горячий ветер, горячий-горячий, как из печки. Мы подивились, но пошли на крест, крест наш любимый. Уже совсем стемнело, это был, наверное, уже сентябрь. Там было всегда очень весело, все рассказывали, особенно Макс Бирштейн, художник, отличался. Такие истории рассказывал, то веселые, то захватывающие, то такие страшные. Все было замечательно, и мы ничего не замечали, просто веселились. И вдруг раздался удар грома просто ужасный и тут же хлынул дождь. Вот говорят, как из ведра, вот так точно. Никаких не было струй, а просто лилась вода. И кромешная тьма. Только молния вспыхнет и все. А ведь надо было обратно бежать через бурелом. Мы ужасно смеялись, ужасно, такой возраст. Смеялись над Толей Савиловым, что он, вместо того, чтобы перелезть через дерево, полез под него. Но ничего, все благополучно кончилось. Такой возраст… Но гроза была… Я таких гроз за свою жизнь не видела. И главное, что неожиданно, все-таки Север… К этому времени все начальство уже уехало, мы уже сами остались под присмотром Кирилл Александровича и Анатолия Ивановича. Кирилла Александровича Воскресенского звали просто Кирочка, Анатолия Ивановича Савилова звали Талямус, прозвище такое.
М.А.Бирштейн стрижет К.А.Воскресенского. Великая Салма, 1940 г. А.Савилов в халате своей жены Е.Таратуты. Великая Салма, 1940 г.
Из архива В.И. Преображенской Из архива В.И. Преображенской
Была с нами такая Эмма Берштейн. Она походила на тетушку Хло. Такая толстая, с добродушным лицом, губами толстыми. Она училась на втором курсе. Это из той группы, которая на втором курсе была в Салме. Голос у нее был такой низкий-низкий. Говорила она так протя-я-жно. И мы собирались утром за завтраком. И вот она говорит: «Де-евы, мне сегодня снился Зенкевич» – Эмма, как он тебе снился? – Он мне снился вписанный в параллелепипед.
Профессор Л.А. Зенкевич.
Из архива В.И. Преображенской
Или: А я утром ходила с ним на ручей. – Эмма, с кем ты ходила? – Молчание – Ну с кем, Эмма, - Молчание. – Ну с кем? – С мылом. Эмма относилась ко мне с великим почтением всю жизнь, потому что я была начальником художественной бригады факультета, а ее туда тоже всунули. Она ничего не умела. Ничего. Единственное, что она умела, это, когда делают лозунги, красная тряпка и веревка, намазанная мелом. Один держит один конец, другой – другой, а третий берет и отпускает и отпечатывается полоса. Вот это она умела. И, представьте себе, прошло много-много лет, мы встретились в Консерватории. Она зоологом не стала, окончила, как физиолог. Я спрашиваю: Эмма, где ты работаешь? Она говорит: «В Союзе композиторов». – «Как?!» А до этого, в 40-м году на Белом море она влюбилась в Кота Зенкевича. И он мне говорит: «Вер-Вер, сделай что-нибудь, я не могу. Она меня хватает, затаскивает в сарай и поет мне свои песни». Я говорю: «Ну, Кот, ну, слушай». – «Я больше не могу». А больше не было никаких намеков на то, что она музыкой занимается. А тут она вдруг работает в Союзе композиторов. Я говорю: «Эмма, кем ты там можешь работать? Ты ж физиолог!» – Она говорит: «Какой я физиолог? Вот ты – кто?» – «Я художник! – «Ну, а я музыкант!» Оказалось, что уже во время войны, во время эвакуации, она начала писать обзорные заметки о музыке и песни продолжала писать свои. И потом поступила в ГИТИС на музыковедческий, его окончила, стала музыковедом, музыкальным критиком.
Закончила я Университет в 1944-м и была в аспирантуре. Я была такая выдающаяся студентка, отличница. Не красавица, но отличница.
Университет. В.И. Преображенская - вторая слева в первом ряду.
Из архива В.И. Преображенской
И всегда любила рисовать. Стенгазеты, художественные бригады, во время лекций. Много рисовала, но подготовки не было. Думала, что раз уж я биолог, так биолог. А в 1944 году вдруг что-то во мне перевернулось, и я поняла, что никакой биологии мне не надо. У меня была тема интересная для диссертации «Типы движения в классе коловраток». Коловратки это такие микроскопические существа, у которых коловращательный аппарат вроде пропеллеров. Я недавно прочитала свои заметки, что-то я там напридумывала здорово. Но оказалось, что мне это не нужно. Вот не нужно, и все. Я пошла к своему профессору, Льву Александровичу Зенкевичу и сказала ему: «Лев Александрович, я не вернусь». Ну, он ко мне хорошо относился, это без всяких эксцессов прошло.
Так что с 1945 года я поступила в Изостудию ВЦСПС и стала учиться. А связи пока еще не терялись. И в 1946 году с Биофака поехали на Салму в первый раз после войны. Поехали в основном восстанавливать хозяйство, если там что-то сохранилось, неизвестно было. И на заготовку материала учебного, т.е. всяких гамарусов, моллюсков и прочего. И как раз Нина Сокольская, моя подруга туда ехала. И она сказала: «Поедем?», я сказала «Поедем». В 1946 году. Но это было уже совсем другое. Хотя там были ребята, второкурсники уже тех времен. Но, во-первых, уже после войны, и мы уже все-таки не двадцатилетние, поэтому у меня уже нет таких воспоминаний о 46 годе, как о 40-м. Я рисовала там. Я только-только начала учиться рисовать и ходила рисовала. Мы там прожили месяц, но я ничего не помню, кроме того, что очень вкусный суп делали из мидий и, что, поскольку я уже была с красками, то меня поселили отдельно в этом нашем бараке, там был такой закуток. Во всем бараке в 40-м году жили девушки, а в закутке жили двое ребят. Так вот теперь в этом закутке я одна жила, и на второй полке были расставлены мои этюды. Вот это 1946 год. Тогда же, в 46-м году студенты биофака ехали с практики из Кандалакшского заповедника в так называемом 500-веселом поезде, и в Пояконде подобрали нас. Там были нары такие в два ряда, в середине вроде очага, там грелся чайник. Там было столько народу, что на нижних правых нарах, где лежали девушки, мы могли только по команде переворачиваться. А над нами были нары пустые. Почти. Там на раскладушке спал, кажется, Азаров его была фамилия. Он был на нашей кафедре доцентом и был зам-ректора по хозяйственной части. Он не мог в тесноте на нарах. Там стояла раскладушка, и он на ней спал. А на левой стороне спали ребята. Но я никого не помню, кроме профессора Валевича. Была ли Вера Александровна /Броцкая/ в этом вагоне, я не помню.
А в 1950 году та же самая Нина Леонидовна (теперь уже) Сокольская поехала с Клавдией Николаевной (забыла ее фамилию) в Кандалакшский заповедник, собирать опять-таки материал для проведения занятий на кафедре. Клавдия Николаевна была лаборант. Она потому и поехала собирать этот материал, это был такой способ заработка, за них же платили, за эти гробы. И мне предложили, и мы поехали. Не на Салму, потому что на Салме шло тогда активное строительство. Нам дали возможность жить на острове Ряжков, тогдашняя администрация заповедника. Там была смотрительница…не помню, как звали, мужа у нее не было, было двое детей, мальчик и девочка. В этом доме нам дали комнату, такая большая комната с печкой. А она жила в другом месте этого дома.
Остров Ряжков, 1954 г.
Из архива каф. зоологии беспозвоночных СпБГУ
Там была баня. И был такой заливчик хороший, мы с Ниной каждое утро бегали туда, намыливались, а потом плавали. Лето было необыкновенно теплое, жаркое было. Там даже болота высохли. Однажды мы поехали на Лодейный, навестить Веру Александровну /Броцкую/ и студентов. На Лодейном тогда была практика университетская. По каким причинам, я не знаю, но, видимо, потому что все строилось. Перцова я мало знала. Но вспоминается, что с ним очень тепло было, с Колей. И вспоминается, что уже тогда, в 1950, вокруг него все вращалось. И Вера Александровна его очень любила.
Мы несколько дней пробыли на Лодейном, мы на своей лодке туда прибыли, а потом отправились обратно на Ряшков. И внезапно налетел ветер сильный, очень сильный. Поднялось волнение, хотя там между островами, но все равно, стало нас захлестывать. Ну, мы как-то выгребли, мокрые совершенно. Все-таки прибыли, не в том место, куда нужно, не к дому, а где-то сзади, но ничего. Мы-то еще были молодые, а Клавдия Николаевна очень переживала, боялась..
