Смирнов В. По Белу морю (северные записки). Петрозаводск, «Карелия». 1978. Стр. 142-151.

Из письменных наставлений я знал, что мне надлежит добираться от Пояконды до биостанции Московского университета попутным катером или лодкой. Там я найду кого-нибудь из лапутян или дождусь прихода «Свифта». На мое счастье, у причала стоял небольшой катерок, парни и девушки грузили в него силикатный кирпич. Это были студенты-практиканты.

На этом катерке я и отправился в плавание. Было оно недолгим, с десяток миль, если считать расстояние с морским шиком, или около 17 километров, если выражаться по-сухопутному. По дороге узнал от ребят, что приезжают на ББС на практику в основном третьекурсники биолого-почвенного факультета, а есть еще стройотряд, что командует станцией Николай Андреевич Перцов, мужчина серьезный и строгий, который только на днях, например, отчислил с практики и отправил в Пояконду пешим ходом двух парней, хвативших лишнюю толику портвейна, но что вообще Белое море — это здорово...

За такими разговорами и пробежало время, а потом открылся знакомый уже Городецкий порог у входа в Бабье море, завиднелась впереди ромашка ветряка. В широком проливе стояли на якорях два судна, малые глубины не позволяют им подходить к берегу. Наш катерок, однако, ткнулся к самому причалу, подчиняясь командам невысокого, очень смуглого человека в синем берете. Голос у него оказался неожиданно густой и басовитый. Это и был Николай Андреевич Перцов, директор Беломорской биологической станции МГУ.

Лапутян ждали на станции лишь к вечеру следующего дня. Мне это оказалось даже на руку, можно было, устроившись в отведенной им половине дома, спокойно осмотреться на новом месте. Так я и сделал.

Экскурсия по станции закончилась через полчаса, а раздумий хватило на весь вечер. Лишний раз убедился, что можно — смотреть и можно — видеть, это совершенно разные вещи. На что смотрит человек, впервые попадающий в хозяйство Перцова? Стоит на берегу лабораторный корпус — деревянный, в два этажа, с фигуристым фасадом. Тянется среди зелени небольшая улочка щитовых и рубленых домов. Небольшая механическая мастерская, дизельная электростанция. Под навесом, где сложены трубы, обрезки швеллеров и прочее железо, безмятежно разгуливает ярко-гнедая ухоженная и еще не знавшая упряжи лошадка по кличке Майка. Чуть позже я увидел ее у пилорамы: баловница просунула голову в кабину обшарпанного трелевочного трактора и зубами качала рычаги. А еще — разные сараи и сарайчики, навес для сена, законсервированный ветряк, словом, ничего особенного.

Но надо знать историю станции, вспомнить, где она находится, чтобы по достоинству оценить труд, вложенный в ее создание. Сделать это мне помог Николай Андреевич. Вечером я сидел у него дома в уютном самодельном кресле из неокоренных березовых стоек, рассматривал старенькие любительские фотографии и слушал его рассказ.

Все начиналось в лето 1938 года, когда группа студентов-биологов с профессором Львом Александровичем Зенкевичем пешком прошла от Кандалакши до Чупы, отыскивая подходящее место для будущей учебно-научной базы. Перед этим были долгие споры: на каком из морей ее строить? Тихий океан — слишком далеко. Черное море — бедно фауной. Баренцево — подходит по всем статьям, но частые и продолжительные шторма снизят эффективность работы. А вот море Белое— это то, что и требовалось.

Место было выбрано на берегу пролива Великая Салма, что отделяет материк от заповедного острова Великий, в двух километрах севернее Полярного круга. Здесь в мелководных, хорошо прогреваемых летом шхерах обитает теплолюбивая фауна. А неподалеку, у обрывов Киндо-мыса, уже начинаются пятидесятиметровые глубины, царство фауны субарктической. У Перцова и сейчас бережно хранится пожелтевший от времени снимок, сделанный одним из участников того памятного похода: еще молодой, в расцвете сил профессор Зенкевич у заявочного столба, а вокруг глухомань, серая слякоть и осенняя морось... Помнится, году в 1969-м, уже незадолго до смерти, семидесятилетний академик, лауреат Ленинской премии, виднейший советский океанолог Зенкевич снова побывал на основанной им станции на Белом море.

В 1939 году началась стройка. Выросли домик для рабочих, сторожка, первые сараи. Планировался дальнейший разворот работ. 18 июня 1941 года ушли из Москвы на север два вагона с оборудованием. До места вагоны не дошли, вспыхнула война. Судьба их так и осталась неизвестной.

Конец затишью на беломорском берегу пришел только через десять лет. Летом 1951-го двенадцать выпускников биофака приехали на каникулы строить станцию. Был среди них и Перцов.

— К 30 августа срубили баню, на другой день помылись в ней и уехали в Москву,— вспоминал он.— А затем предложили мне принять станцию вместе с директорским титулом. Было нас, прямо скажем, не слишком много: сторож Феоктист Семенович Никифоров, из местных нильмогубских стариков, и ваш покорный слуга. Через год пришел еще один рабочий, Василий Дмитриевич Бобылев, потом Иван Николаевич Николаев. Так и начинали.

И с тех пор, с 1951 года, Николай Андреевич — бессменный директор станции. Впрочем, директорствовать он собирался недолго, года три-четыре. Просто заменил прежнего директора Петра Владимировича Матекина, который давно просился в аспирантуру. Уговор меж ними был такой, что, защитив кандидатскую диссертацию, Матекин сменит его, тоже отпустит и аспирантуру. Не получилось, затянула Перцова работа. Его старший товарищ защитил уже докторскую, а у Николая Андреевича до сих пор лежит незаконченная диссертация, посвященная питанию сельди. Все времени нет, чтобы сесть, оформить как следует. Частенько его спрашивают:

— Не жалеете? Все-таки уже двадцать с лишним лет…

— Да жалеть-то вроде и некогда,— улыбается он.— все время с молодежью, привык...

Он многое не договаривает, потому что о вещах сокровенных говорить вслух неловко и трудно. Эта станция стала делом его жизни. Как уйдешь, если теперь небольшой заливчик у станции даже на картах официально зовется Перцовой губой, если в фундаменте каждого дома лежит камень, положенный его рукой, бревно, обтесанное его топором. Вот этот первый дом они построили втроем с Бобылевым и Николаевым. Его назвали потом «кубриком», разместили здесь первую лабораторию. А позже обшили стены досками, засыпали опилками — и два года директор зимовал в нем вместе с женой Натальей Михайловной. Оборудование для станции, кирпич, цемент, водопроводные трубы и вообще все необходимое приходилось доставлять морем ни Пояконды. Требовались доски, брус — поставили свою пилораму. Построили ветряк, позже электричество стал давать дизель. Но уже шло строительство ЛЭП, была прорублена трасса, развезены столбы и бетонные пасынки, а вскоре на станцию шагнули опоры высоковольтной линии. И во всем этом — его труд, его заботы.

Как-то Николай Андреевич ради шутки посчитал все специальности, которыми ему пришлось овладеть в той или иной мере. Набралось их чуть ли не четыре десятка. Срубить дом? Он плотник. Пустить дизель? И это можно. Сесть за руль машины или трактора? Он шофер и тракторист. Было остро с печниками — сам сложил в своем доме две печки, гудят, как затопишь, любо слушать.

К природе его тянуло с детства. Выращивал растения, делал прививки, готовился к биофаку университета. Помешала война. Неполных семнадцати лет вместе с отцом ушел в народное ополчение. Под Можайском, где ополченцы строили укрепления, его контузило. В медсанбате ненароком попался на глаза комбату.

— А это еще что за детсад? — удивился тот.— Немедленно в тыл, демобилизовать!

Потом были годы учебы в университете, годы работы на ББС. Белое море властно вошло в его жизнь, Николай Андреевич, как и все, с кем мне приходилось встречаться, готов говорить о нем часами. Кто сказал, что оно бедно жизнью, что продуктивность его невелика? Мнение это еще сравнительно недавно бытовало среди части ученых. А пошло оно, как ни странно, от работ известного гидробиолога К. М. Дерюгина. В 20-х годах на судне «Андрей Первозванный» он выполнил ставший затем классическим разрез через все Белое море — от Архангельска до Кандалакши через глубоководный Бассейн. В этой зоне отрицательных температур, действительно, обитают немногочисленные и к тому же специфические животные, на которых обрываются пищевые цепи,— звезды, офиуры, морские ежи. Но выводы Дерюгина о низкой продуктивности центральной части моря впоследствии были без достаточных на то оснований распространены на все его районы. Лишь, позднее, когда началось детальное изучение мелководных участков, выяснилось, что литораль и сублитораль — это настоящие оазисы бурной жизни. Да не просто отдельные оазисы, а обширные цветущие подводные поля, протянувшиеся на многие сотни километров вдоль всей изрезанной береговой линии моря.

И вновь, как на Картеше, как в Лапутии, услышал я тревожные раздумья о том, что Мировой океан — отнюдь не кладезь без дна, откуда можно невозбранно и бесконечно черпать его богатства. Он начинает скудеть уже сегодня. Для перехода к интенсивному морскому хозяйству надо детально и тщательно изучить жизнь моря во всем его многообразии, чтобы затем на основе знаний вмешаться в эту жизнь экспериментом. Для осуществления этих задач нужны кадры биологов самых различных профилей. Подготовкой их занимается и Беломорская биологическая станция университета.

—  Она пока носит характер учебной базы,— рассказывал Перцов.— А вопрос ставится так, чтобы превратить ее в научно-учебную, чтобы студенты приобщались к научному творчеству, чтобы уже с третьего курса, а может, и раньше, вели самостоятельную работу. Аквариальный корпус наш видели? — вдруг спросил он.— Скоро, теперь уже скоро сдадим в эксплуатацию!

Об этом детище Перцова надо рассказать особо. Трехэтажное здание из светлого кирпича на берегу Великой Салмы среди леса и деревянных домиков смотрится небоскребом. Вокруг еще беспорядок стройки, внутри идут отделочные работы, плоская крыша заливается горячим битумом и застилается рубероидом. Отыскивая подходящую точку для фотосъемки, я поднимался наверх, толковал с рабочими. К моему удивлению, настоящих строителей здесь было пять-шесть человек, остальные — все те же вездесущие студенты.

—  Корпус этот, без преувеличения, уникален, на наших биостанциях подобных нет. Мы хотим создать Белое море в миниатюре, смоделировать его с максимальным  приближением к естественным условиям. Аквариумы с проточной морской водой, терморегуляторы, которые позволяют изменять ее температуру в диапазоне от 4 до 25 градусов, полихлорвиниловые трубы вместо железных, вообще все детали, соприкасающиеся с морской водой,— из нейтральных материалов. Даже насосы из пластмасс, их пришлось и конструировать, и делать силами энтузиастов.

Сразу же вслед за этим панегириком Перцов неожиданно рассмеялся:

—  А знаете, сколько было отпущено на строительство здания? Всего-навсего 60 тысяч! Остальное, говорят, делайте своими силами. Легко сказать! Ведь только за проект с нас запросили 22 тысячи. Пришлось искать энтузиастов среди студентов-дипломников. Нашли, конечно, в 800 рублей обошлась нам проектно-сметная документация. А между прочим, на этом корпусе защитили 8 дипломных проектов и написали 22 курсовые работы, специально считал. В общей сложности в строительстве его приняли участие более 600 человек. И все на общественных началах, как говорится. Платить нам студентам нечем, да ведь и строят они для себя.

Участие студентов в строительстве и прочих хозяйственных делах на станции стало давней и доброй традицией. Каждый день три часа — с пяти до восьми — отдаются общественным работам, и скидок нет ни практикантам, ни преподавателям. Красить, пилить, строгать, конопатить лодки — всему учатся будущие биологи, и, наверное, не один из них вспомнит потом добрым словом беломорскую науку.

— Мы стремимся сделать практику на Белом море не только школой научной работы, но и школой гражданственности, коллективизма,— сказал Перцов и этими словами как бы подвел итог нашей долгой беседе.

Я простился и вышел на светлую тихую улицу. Над Великим висели тонкие розовые облака с золотыми каемками. Откуда-то издали, от моря, долетал негромкий гитарный звон. Студенты не спешили спать в эту солнечную полночь. И невольно позавидовал им: а хорошо вот так, впервые, открыть для себя незакатные беломорские ночи. Открыть — и влюбиться в них до боли, до щемящей грусти...