Т. Бек, А. Горяшко

Метаморфозы Киндо-мыса

            В начале июля 1938 года десять студентов Московского университета под руководством аспиранта Кирилла Воскресенского выехали в экспедицию на Белое море, чтобы найти место для постройки биологической станции. Не прошло и месяца, как такое место было найдено и 10 августа 1938 года - день, когда участники экспедиции установили заявочный столб на берегу полуострова Киндо, в Кандалакшском заливе Белого моря, - считается датой рождения биостанции. Но история станции, как история всякого живого существа, началась задолго до ее рождения, и потребовалось много лет, чтобы идеи и судьбы самых разных людей воплотились именно в эту станцию именно в этой точке пространства и времени.

            По дороге на Белое море экспедиция сделала остановку в Ленинграде, где «обсудила задачи и маршруты поездки со знатоком северных морей Константином Михайловичем Дерюгиным»[1]. К.М.Дерюгин был не просто знатоком северных морей, но и великолепным организатором, при непосредственном участии которого были созданы к тому времени целых три морских биостанции на севере – Мурманская в 1899, Умбская в 1931 и Дальнезеленецкая в 1935 г. Встреча с К.М.Дерюгиным состоялась в июле 1938 г. Знать бы, о чем они тогда говорили! В декабре 1938 г. К.М.Дерюгин умер. Похоже, что за несколько месяцев до смерти, он успел принять участие в рождении еще одной биостанции.

Поскольку собственная станция была пока только в проекте, а в планы экспедиции входило и проведение студенческой практики, то практику эту москвичи провели в Ковде – на биостанции Воронежского университета, созданной К.К.Сент-Илером. Свою биостанцию (тогда Юрьевского университета) Константин Карлович Сент-Илер основал еще в 1908 году. И с тех пор не уставал писать о том, что «необходимо устроить станцию…специально педагогическую, приспособленную для проживания большого числа студентов и для практических занятий. Очень хорошо, если бы в этом начинании приняли участие все русские университеты….»[2]. Не удивительно, что именно он приютил московскую экспедицию. И есть все основания полагать, что в район полуострова Киндо московская экспедиция отправилась именно по совету Сент-Илера. «Очень интересно для изследования Бабье море, представляющее замкнутый бассейн, сообщающийся только двумя узкими проливами с морем. Вот где действительно можно было бы смело рекомендовать устроить станцию, но... к сожалению, эта местность совершенно необитаемая и отрезанная от остального мира. - писал К.К. Сент-Илер в 1908 году. От станции МГУ до Бабьего моря, о котором пишет Сент-Илер, меньше часа ходу морем. Прошло 30 лет. Местность эта перестала быть столь уж отрезанной от мира. В 15 км теперь появилась железнодорожная станция Пояконда.

К.М.Дерюгин и К.К.Сент-Илер помогли воплотиться уже созревшему решению. Решение же это имеет свои истоки. «Совершенно естественно, что у университетских биологов Москвы возникла мысль о создании своей морской биологической станции» - писал Лев Александрович Зенкевич[3]. Мысль возникла, конечно, не у всех биологов сразу, а прежде всего у него самого. Профессор кафедры зоологии беспозвоночных, сам в студенческие годы проходивший практику на Мурманской биологической станции, а потом 10 лет отработавший в Плавучем морском научно-исследовательском институте, по сути – плавучей биостанции, Л.А.Зенкевич не сомневался, что «развитие зоологии, особенно зоологии беспозвоночных, в течение последних 100 лет неразрывно связано с пресноводными и морскими биологическими станциями». Вероятно, работа в Плавморнине действительно в этом убеждала. Не только Зенкевич, но и многие другие его сотрудники - Вера Александровна Броцкая, Леонид Леонидович Россолимо, Георгий Георгиевич Абрикосов – приняли участие в работе новой станции Московского университета.

Великая Салма

Так поначалу называли эту биостанцию. Салма – карельское слово, прочно вошедшее в беломорский обиход, означает всего лишь – пролив. Великая – потому что между материком и островом Великий. Но какая музыка в этой «Великой Салме», и как жаль, что ее заглушили зубодробительной аббревиатурой «ББС».

Но пока биостанция еще - Великая Салма. Она еще, как принято писать в официальных статьях, «не обрела современный облик». Конечно, не обрела. Странно и противоестественно было бы, если бы двухлетнее дитя вдруг обрело лицо шестидесятилетнего человека. Еще почти пустынен берег и не вырублен лес, еще нет ни только лабораторных зданий, но даже сколько-нибудь благоустроенного жилья. Но уже приезжают студенты и аспиранты, собирают материал для своих работ. Биостанция уже живет трудной, но, похоже, очень счастливой жизнью.

«Я думаю, что мы, хоть и были того же возраста, что современные студенты, мы были детьми, больше детьми. Что мы только не делали…» - через 60 лет рассказывала В.И.Преображенская, одна из первых студенток биостанции. Хотя, что собственно такого они делали? Они приезжали на ту же железнодорожную станцию Пояконда, через которую лежит путь на ББС сегодня. Только не было у них никаких моторных судов, ни хороших, ни плохих, из Пояконды шли на веслах, на карбасе с отливом. На станции было в то время построено два барака – в одном жили студенты, в другом была столовая и склад продуктов. Кстати, все продукты, кроме хлеба, приходилось везти с собой из города. А за хлебом ходили в Пояконду - три часа на веслах туда, три обратно. Был еще бревенчатый домик, в котором жили преподаватели и, если не хватало места, то кое-кто из студентов. Жили и в палатках. А за ручьем была лаборатория, которую называли «ресторан» - открытая площадка с видом на море, но с крышей. Был домик сторожа Андрея Павловича Никифорова — ветерана Первой Мировой войны, Георгиевского кавалера и, поначалу, единственного штатного сотрудника биостанции.

Руководители первых научных и учебных работ биостанции, - те, кто у современных студентов ассоциируются гораздо более с портретами на стенах, да толстыми монографиями, чем с живыми людьми, - были еще совсем молодыми. Аспиранта Кирилла Александровича Воскресенского звали просто Кирочка, аспиранта Анатолия Ивановича Савилова - Талямус, доцент Георгий Георгиевич Абрикосов был ГорГор. И даже первый директор Биостанции – уже маститый профессор Леонид Леонидович Россолимо, тоже был «очень смешной», и в его честь дощатое сооружение, куда девочки ходили кучей, было названо красивым итальянским именем «Паллацо Россолимо».

При всей бытовой неустроенности им почему-то было ужасно весело жить. «Однажды мы пошли на крест, крест наш любимый. Уже совсем стемнело, это был, наверное, уже сентябрь. Там было всегда очень весело…. Все было замечательно, и мы просто веселились. И вдруг раздался удар грома, просто ужасный, и тут же хлынул дождь. Вот говорят, как из ведра, вот так точно. Никаких не было струй, а просто лилась вода. И кромешная тьма. Только молния вспыхнет и все. А ведь надо было обратно бежать через бурелом. Мы ужасно смеялись, ужасно, такой возраст. Смеялись над Толей Савиловым, что он, вместо того, чтобы перелезть через дерево, полез под него. Но ничего, все благополучно кончилось. Такой возраст…»[4]

Такой возраст…. Во многом они действительно были больше детьми, чем современные студенты, во многом им приходилось быть более взрослыми. Все, кто вспоминали это, довоенное время на станции, рассказывали, что ездили туда не только делать курсовые и дипломные, но еще и зарабатывать. Собирали и привозили на кафедру заспиртованных животных, какие-то копейки за это платили, но это было важно. Впрочем, заработать, наверное, можно было и в городе. К станции уже привыкали, уже любили ее, уже ждали следующего года, чтобы вернуться. Но следующий год оказался 1941-м.

Аспиранты А.И.Савилов и К.А.Воскресенский добровольцами ушли на фронт. В июле 1941 г. в боях под Ельней их дивизия была почти полностью уничтожена. Они попали в плен, бежали и прошли войну до конца в партизанском отряде. И… вернулись на станцию. «Толя в 40-м году, когда готовил материал к диссертации, отмечал мидий масляной краской и пускал обратно, – рассказывает Е.С.Таратута, жена А.И.Савилова. - И смотрел рост их. И думал – на следующий год приедет. А война, и он приехал только в 46-м году. Но мидий нашел, они выросли, никуда не делись. Крамбамбули мы искали двое суток, но тоже все нашли. Это такие бутылки, две четвери, морошку засыпали сахаром и зарыли, думали на следующий год выпьем. А вот война…. Искали, искали – нашли! И хоть бы что им. Ох, какое было веселье!».

Почему-то именно веселье – главное слово и чувство в воспоминаниях тех лет. Даже война его не смогла истребить. Что это – молодость участников или, может быть, молодость самой станции? Формально Станция – не более, чем учреждение. Но для всех, кто работал там – Станция – живое существо. Наверное, это веселье – неотъемлемое свойство детства станции, ее щенячьего возраста. Проходит лет десять, независимо от происходящего на ней станция уже обрастает историей, о ней уже написаны какие-то статьи, сделаны доклады, она включена в отчеты. И чем длиннее становится хвост казенных слов и мнений, тем она становится взрослее и серьезнее.

Но пока бесшабашное веселье продолжалось. Однако, продолжалась и неустроенность. Регулярная студенческая практика на станции не проводилась. Жили по-прежнему в бараках и палатках. Началось строительство нового здания Университета на Ленинских горах, и все средства уходили туда, разве могла сравниться с ним какая-то мизерная станция, затерянная на диких беломорских берегах. Она и принять-то тогда могла не больше 10-12 человек. А студенческую практику проводили по соседству, в Кандалакшском заповеднике.

Великая стройка

Среди тех, кто проходил практику в заповеднике был и Николай Перцов. Его дипломная работа «Питание гаги Кандалакшского заповедника и использование ею пищевых ресурсов литорали Белого моря» до сих пор хранится в архиве заповедника. Он был несколько старше однокурсников, поскольку пришел в Университет после фронта. Но все-таки еще очень молод, ведь на фронт он ушел 17-летним. После окончания Университета в 1951 г. Л.А.Зенкевич предложил ему возглавить Беломорскую биостанцию. Чем руководствовался Л.А.Зенкевич, делая это предложения именно Перцову, нам уже не узнать. Но никаких сомнений нет в том, что это назначение на многие годы определило жизнь станции и навсегда жизнь ее Директора.

На станции его так и звали – Директор. Говорят потом, когда на смену ему пришли другие, было очень трудно привыкнуть, что директор – это название должности, а не имя собственное. До сих пор в воспоминаниях о нем слово это звучит с большой буквы. Николай Андреевич Перцов отдал станции всю жизнь. Тридцать шесть лет – с 1 июля 1951 года, когда был назначен директором и до 5 июля 1987 года – последнего своего дня.

В этом надо было как-то жить, и они сразу же начали чинить и строить. И в первую же зиму Николай Андреевич остался на станции, живя в одном из сараев, где была отгорожена утепленная клетушка, так называемый «кубрик». Но уже стало ясно, что при самом самоотверженном труде рук одного директора не хватит. И в декабре, когда море замерзло и кончилась распутица, Н.А. Перцов приехал в Москву, чтобы собрать и подготовить группу студентов, для работы на ББС в зимние каникулы. Желающих Николай Андреевич тренировал в ходьбе на лыжах — чтобы добраться до ББС, нужно было пройти по глубокому снегу без тропы и лыжни 17 километров.

            Так родился первый стройотряд. Так началась многолетняя эпопея строительства станции. Построить станцию можно было только одним способом – вложив в нее всю свою душу и весь свой труд. Потому что больше вкладывать было практически нечего. Строительные работы на станции почти не финансировались. За свой труд Н.А.Перцов, кроме весьма скромной зарплаты директора станции, не получил не копейки. Бесплатно работали и стройотрядовцы. Сам Перцов осваивал ту специальность, которой требовал очередной этап работ. За 33 года работы на станции набралось этих специальностей несколько десятков. Ставили деревянные дома – он был плотником, клали в них печи – становился печником, вел суда, готовил, топил баню, чинил проводку, строил пирс, склад, кузницу, работал на пилораме, был дизелистом, шофером, трактористом... А когда началось строительство ЛЭП стал инженером электриком. Пустынный некогда берег превратился в целый поселок. Появились жилые дома сотрудников и общежития студентов, научные лаборатории, пилорама, склады, гараж, причалы, столовая, баня…. Появилась линия электропередач, которую тянули 17 километров по болотам от Пояконды. Появился собственный флот.

            В строительство станции вложен труд десятков научных сотрудников, сотен студентов и вся жизнь Директора. Это строительство действительно стало его жизнью. Уже была налажена работа всех подразделений, и были нужные специалисты, но он все еще стремился сам – сам встретить, сделать, проверить, сам сесть за руль трактора…. Все труднее было быть везде первым, за все отвечать, но иначе он не мог. Это была его станция. И он уже стал символом станции, символом всемогущества и побед. А быть символом трудно. Подводило сердце. Ему было всего 63 года, состариться он не успел. Его могила здесь же, на маленьком кладбище. Судьба подарила ему неразрывность со станцией до конца.

Великая страсть

Отдадим должное Николаю Андреевичу: он действительно сделал великое дело, им двигала великая страсть. Но необходимо сказать и о другом, ибо это тоже было. Процесс строительства постепенно затмил цель. На станции, задуманной ее основателями для науки и обучения студентов, интересы строительства долгие годы доминировали над интересами науки. Для Директора, оставившего науку ради создания станции, казалось естественным требование бросить начатый эксперимент и отправляться разгружать кирпичи. Наука отодвигалась все дальше – в то светлое будущее, когда мы построим, а потом… Но – требуется восстановить справедливость – наука все это время, хоть и заглушенная шумом стройки, была. И занимались ею люди ничуть не менее страстные, ничуть не менее влюбленные в свое дело, чем Н.А.Перцов.

            В конференц-зале станции, среди портретов «отцов-основателей» есть лишь один женский портрет. Это Вера Александровна Броцкая, ученица и сотрудник Л.А.Зенкевича еще с 20-х годов, со времен рейсов на легендарном «Персее». К 38-му году, году рождения биостанции, она уже сложившийся ученый, старший научный сотрудник, заведующая лабораторией биологии моря Азербайджанской научной рыбохозяйственной станции ВНИРО. В том же 38-м году осужден и расстрелян ее муж. Вера Александровна осталась одна с тремя детьми. Каково было ей выживать в те годы? Но с 1947 года и до самой смерти в 1962 г. она ежегодно руководила беломорской практикой студентов МГУ. Сейчас, когда «обучение через исследование» представляется новацией, и придумываются специальные программы ЮНЕСКО, стоит вспомнить о ее опыте – именно обучением через исследование занималась Вера Александровна все эти годы. Именно под ее руководством работал в Кандалакшском заповеднике Н.А.Перцов. Именно она стала для студентов «Мамой Верой», центром и душой молодежи, побывавшей на Белом море. «Это было ее семейство, которое она опекала», - рассказывает М.Е.Виноградов.

 судне СЧС-2032, осуществлявшихся под непосредственным руководством первого в истории биостанции “зам.директора по науке” ст.н.с Н.Л.Семеновой позволили создать новую, отличную от традиционной модель Белого моря, которая только сейчас, спустя почти четверть века после ухода Константина Владимировича из жизни, завоевывает признание. За время его руководства завершили и защитили кандидатские работы все старшие сотрудники биостанции. Биостанция времен Беклемишева - это напряженное и осмысленное течение жизни, всеобщий интерес к полевым морским исследованиям, которое, судя по воспоминаниям, было характерно для довоенных и первых послевоенных времен. Для поколения уже достаточно оторвавшегося от исторических традиций науки было чрезвычайно важным сознание того, что рядом постоянно находится человек, которому можно задавать вопросы и получать на них исчерпывающие ответы. Н.А.Перцова звали Директором, а Беклемишева – Профессором. Именно его, хотя было много других людей в такой должности и при таком звании. И этот Профессор был азартен и искренен как ребенок; и в 55 лет жизнь природы приводила его в такое же изумление, как вывозимых им на станцию 18-летних первокурсников.

Для В.А.Броцкой, В.Н.Вехова, К.В.Беклемишева, для многих других, более молодых, ученых истинной страстью была наука. Ради науки они готовы были на любые лишения, кроме одного – отказа от нее. Николай Андреевич свой выбор сделал давно. По рассказам очевидцев, из него мог выйти блестящий ученый. Но тогда не вышло бы блестящей станции. Он это понимал. Он выбрал станцию. Вольно или невольно, но он требовал того же и от других. А они отстаивали свое право на науку. Конфликт этот не был легким ни для кого. Часть молодых сотрудников ушла, так и не найдя общего языка с Директором. Другие остались, борясь за понимание. Может быть дело в том, что у всех людей, связанных с Белым морем, профессия – это не только образ жизни, но и форма любви к Белому морю, способ общения с ним, выражения своих чувств. Для Николая Андреевича образом жизни, любви и общения с Белым морем стало строительство ББС. Для многих других образом жизни, любви и общения были научные исследования. А Перцов был директором, то есть имел право указывать и указывал, кому, что и как делать на станции. Как любить любимое. Последствия очевидны. Видимо в этом – корень конфликтов и уходов. Здесь не было хороших и плохих, каждый проживал свою жизнь. И те, кто ушли и организовали свои станции, слушаясь голоса своей любви, относятся теперь к ним не менее ревниво, чем Николай Андреевич – к своей. Нам свойственно присваивать любимое.

Великий народ [6]

Фронт работ на непрерывно строящейся станции был велик, и потому, кроме многократно воспетых стройотрядов, была и другая категория строителей станции – “рабочие из местных”. Возможно, что большинство приезжих студентов, увлеченных собственной громкой молодостью, искренне не замечали этих странных и не всегда приятных людей. Но они были, и многие годы существование станции без них было немыслимо. Вначале это были деревенские люди – из окрестных деревень – карельской Нильмы и когда-то карельской, но постепенно обрусевшей Черной речки. Это были колхозники с теми навыками, которые были привиты им с детства и теми, которые приобретались по мере втягивания коренного населения в “цивилизованный мир”.

Это были люди многократно униженные (чего стоит отсутствие паспортов у колхозников, когда без бумажки ты букашка), деморализованные: в годы репрессий, когда мужиков забирали по разнарядке: столько-то человек с деревни, а кого - неважно и они исчезали навсегда, развращенные: лагерников, занимавшихся на этой территории лесоповалом объявляли дезертирами, и, когда они пытались бежать, мужики сдавали их властям за деньги. Это были люди все еще сохранявшие патриархальные навыки: двери в деревнях закрывались на “карельский замок”: стоит палочка – значит, хозяев нет.  Их руки еще помнили ремесла: кое-кто умел шить лодки, вязать сети с деревянными (не пенопластовыми, как позже) поплавками. Они еще имели лодки с «топтунами» (дизельными моторами) и весело несся над водой стук, когда в субботу народ разъезжался по домам. Для приработка они собирали туру (фукус), лапугу (ламинарию) и мошок (анфельцию), развешивали на вешалах и, высушив везли сдавать на Лапсев, в факторию. Они говорили Поякόнда,  όвечки, ручей – с ударением на «у».

Описать всех их здесь невозможно, эти «зачарованные странники» ББС еще ждут своего Лескова. Рассказать хотя бы об одном из них необходимо.

Сергей Михайлович Нифакин - последний из коренных деревенских - кажется, наверное, самым странным из обитателей ББС. Он очень мало говорит с людьми. А приезжих вообще предпочитает избегать. Завидев идущего навстречу человека, – не доходя десятка метров, сворачивает в сторону. Живет он на «студенческой территории», в доме, который за буйство и непостоянство его обитателей назван «Вороньей слободкой». Шторы практически всегда опущены. Когда уходит, дверь всегда на замке. Сам в гости не ходит, к себе не приглашает. Из соседних квартир бывает слышно, как он разговаривает сам с собой и иногда тоненько смеется. Говорят, рабочие даже когда денег нет и «трубы горят» – никогда не берут у него в долг. Потому, что он никогда не берет денег обратно. Во время отпуска он просто уходит в лесную избушку и живет там.

Родом он из Черной речки, На станцию его привел односельчанин и ровесник, заведующий хозяйством станции А.Ф.Таурьянин. Говорят, из леса, где он жил в шалаше. По другим рассказами – тоже из шалаша, но стоявшего на краю Пояконды. По крохам создалась его достанционная биография: глубоко верующая мать, какая-то деятельность деревенского активиста в самые молодые годы, служба в армии, связистом. Потом – разрыв со всем и тот самый шалаш. Глубоко затаенная образованность самоучки и правильная – не по здешним местам – речь. Затаенное же доброе отношение к бесшабашному студенчеству (“…хлопцы шумят…”). Возвращение веры, или, по крайней мере, обращение к ней: потихоньку (со станции, где все секрет, но ничто не тайна), отправляемые переводы в монастыри. И какое-то покаянное отношение к себе, или самозащита: более чем небрежная одежда, самая грязная и непрестижная работа.

Многие годы Сергей Михайлович вывозил из всех станционных туалетов так называемые “картриджи” - деревянные ящики, устанавливаемые под “очко”. Делал он это по ночам и работу такую выбрал себе сам. Что можно было бы списать на полное отсутствие брезгливости, если бы не одна деталь – сам он никогда не пользуется никакой станционной инфраструктурой. Сергей Михайлович выполняет работу, которую считает необходимой. Когда на станции пропал свет, очень остро встала проблема с дровами. И он переключился на заготовку дров. Его часто можно увидеть (или услышать) в лесу, когда он в резиновых сапогах, рваной телогрейке и с топором за поясом куда-то идет. Он старательно рубит-корчует-ломает-таскает все мертвые и сухие деревья в окрестностях (и не самых ближних) станции. Он, уже очень немолодой и нездоровый человек, притаскивал из леса такие бревна, что окружающие только диву давались. Один раз, загружая трактор, Леша Бек, здоровый малый, ростом под 2 метра, активно качающий мышцы, надрываясь, поднимая очередное бревно, спросил: «Сергей Михайлович, как же вы один такие бревна из леса тащите?» На что Сергей Михайлович ответил: «Да это ничего, понемножку, а под горку само пойдет».

Последний из станционных стариков, Сергей Михайлович достаточно серьезно болен. Он хорошо понимает, что ему грозит. Тыла у него нет; прецеденты, уже имевшие место на станции, заканчивались отправкой больного в дом престарелых. И он защищается от такой судьбы как может. Тот же Леша наблюдал следующую картину. Осень. Октябрь-месяц. На станции практически никого из приезжих. Раннее, довольно холодное утро. Сергей Михайлович в одних семейных трусах выходит из Вороньей слободки, где он живет и идет к морю. Заходит в воду по колено. Принимает упор лежа. Отжимается 10 раз, погружаясь в ледяную воду, и идет обратно домой.

Со стороны Сергей Михайлович многим кажется просто сумасшедшим. Но это ведь вопрос, – с какой стороны смотреть. Со стороны современных городских жителей - часто эгоцентричных, воспринимающих “других” как пейзаж из окон, не мыслящих жизни без парового отопления и благоустроенного сортира, понимающих работу только как обязанность, исправляемую в строго отведенное для этого время, сумасшедшими кажутся абсолютно все обитатели ББС.

Великие перемены

В 1998 г. отмечался 60-летний юбилей станции. Торжественное заседание проходило в пронизывающем холоде конференц-зала, в трехэтажном каменном корпусе, постройкой которого когда-то так гордились. Усидеть там было нелегко. Станция, построенная с расчетом на электричество, вот уже третий год испытывала огромные проблемы с обеспечением отопления, освещения… Участники торжеств и приуроченной к ним научной конференции старались одеваться потеплее. В перерывах, как на всякой приличной конференции, гостей угощали чаем и кофе. Только вот кипяток приходилось разливать ковшиком из вскипяченного на печке бидончика.

            Станции тяжело дался уход Перцова. И те, кто его боготворили, и те, кто с ним конфликтовали, как выяснилось, не представляли себе, как жить без Директора. И пока станция растерянно озиралась в поисках нового лидера, началась перестройка. Уверенность в завтрашнем дне, бывшая такой привычной, вдруг исчезла. Станция, годами обеспечивавшая проведение практики для нескольких сотен студентов, вдруг обнаружила, что не может гарантировать их прием. Перед ББС встала проблема, которую раньше никто не принимал всерьез – деньги. Десятилетия, ушедшие на постройку станции грозили оказаться потраченными впустую. Теперь нужно было сохранить сделанное.

А это оказалось непросто. Выходила из строя линия электропередач. Университет больше не мог оплачивать станции электричество. После пересмотра земельных законодательств, выяснилось, что станции не принадлежит земля, на которой она расположена. Денег вдруг ни стало ни на что.

            Но появилось другое. Мелкими и несерьезными показались прошлые обиды и непримиримые противоречия. И уже не так важно, как раньше оказалось, кто строил на станции дома, а кто – научные исследования. Самым важным оказалось станцию – сохранить. За 60 лет жизни станции она стала родной для десятков людей, и теперь, наконец, у этих людей появилась общая цель.

Первое ощущение, которое мощно охватывало на том августовском юбилее было – ты попал в семью. В настоящую, огромную, дружную семью. Здесь было все – много поколений, живущих вместе и незаменимость каждого из них. Преемственность традиций. Старики, которых бросались обнимать бывшие студенты, пронесшие память о них через много-много лет. Множество детей, на равных входящих в общество взрослых.

Они пришли на торжественное юбилейное заседание и заняли весь первый ряд. И сосредоточенно слушали длинные, часто путанные и явно им непонятные речи выступающих. Их никто сюда не звал и никто отсюда не гнал. Они пришли сами, все, как один, с приколотыми к груди эмблемами ББС.