Смирнов. По Белу морю (северные записки). Петрозаводск, «Карелия». 1978.

Фрагменты.

стр. 125-131.

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК НА КУЗОКОЦКОМ

Помнится, Надя Залесская в тот мартовский вечер на Картеше спросила:

А в Лапутии ты уже был?

В Лапутии?— удивился я.— На острове, который висит между землей и небом? Это ж очень далеко, у Джонатана Свифта...

Не так уж далеко,— загадочно засмеялась она.— Говорят, у них там чудно и чудесно, у лапутян.

Пережигают лед в порох? Исследуют ковкость пламени? Добывают солнечный свет из огурцов?— Я резвился, припоминая блистательные прожекты свифтовских академиков из города Лагадо. Много позже, после близкого знакомства с лапутянами, я понял, что в этот момент вполне уместно было задать бессмертный вопрос: «Над кем смеетесь?»

И Надя задала его, правда, по-своему и достаточно тонко. Настолько тонко, что и это я понял лишь потом.

— Свежий огурец — это хорошо...—задумчиво протянула она. И засмеялась, должно быть, представив его: зеленый, в пупырышках, желанный и абсолютно нереальный! Тряхнула головой, отгоняя видение. — В сущности, что такое огурец? Это энергия солнца, овеществленная в процессе фотосинтеза...

В тот вечер я выяснил только, что речь идет об экспедиции гидробиологов Московского университета, которая уже ряд лет изучает фитопланктон, мельчайшие одноклеточные водоросли Белого моря, и которая организовала свою базу где-то на полуострове Кузокоцком. Руководил экспедицией кандидат биологических наук Вадим Дмитриевич Федоров. Рассказы о таинственной Лапутии были интригующи и заманчивы, я слышал их потом от многих знакомых биологов.

Однако новая возможность попасть на Белое море у меня появилась только через полгода, во время отпуска. Вот тогда я и увидел, как входит в картешанскую бухту странное судно—вроде бы обычный рыбацкий бот, но без мачты и с длинной палубной надстройкой чуть ли не во весь корпус. Кормовая часть ее была застеклена вкруговую и, видимо, служила лабораторией. На носу красовалось название: «Дж. Свифт». Первым моим знакомым лапутянином стал Костя Кокин, заместитель начальника экспедиции. Был он могутен и крутоплеч. Такие парни чаще всего бывают добродушно-медлительны и спокойно-ироничны. Костя оказался наделен этими качествами сполна.

— С нами в Лапутию?— повторил он мою просьбу.— Сезон кончается, почти все уже разъехались. Федоров тоже в Москве. Но если хочешь... Уходим через час, нам тут надо закруглить одно пятнадцатиминутное дельце...— с усмешкой закончил он. Столь странный счет времени, признаться, удивил меня, и Костя счел нужным пояснить:—У поморов правило: «Уходишь в море на день — бери продуктов на неделю». Вот и со временем так же.

— Итак, господа удавы,— сказал он, вернувшись на причал действительно через час,— будем сниматься с якоря?— Эта привычка Кости к цитатам из детских книжек — из «Алисы», «Винни-Пуха», «Мэри Поппинс», «Малыша и Карлсона» и прочих — потом доставляла мне немало веселых минут. Очень уж забавно звучали они в устах солидного кандидата наук.

Капитан катера Леша Титов запустил дизель. «Свифт» отработал назад, развернулся «на пятке» и взял курс на север. Было начало сентября, и на Белом море стояли тихие солнечные дни бабьего лета. Рыжей лисой шла по тайге осень. Гуще стала синева неба, море тоже, даже в солнечные дни, отливало сизой сталью.

— Как-то одну из сотрудниц нашего университета,— со вкусом начал Костя,— высадили на Кемь-лудские острова, чтобы она присмотрелась к процессу лесовозобновления. Сказали, что катер придет за ней дня через три. И, конечно, не пришел. То ли поломался, то ли просто так. Вернулись примерно через неделю, сняли девицу. Спрашивают: «Ну как?»—«Да ничего,— говорит,— хлеб кончился, а продукты еще есть»...

Это лапутянское философическое спокойствие во всякого рода житейских передрягах я буду постоянно отмечать и впредь. Какой смысл ударяться в панику из-за отсутствия катера, если дело от этого не пострадало, а даже выиграло? По крайней мере лапутяне расценили бы это маленькое приключение именно так. Впрочем, девица была с другой кафедры, и боюсь, что фразу эту Костя просто придумал, как бы поставив себя на ее место.

Мы шли часа четыре. Время от времени Леша Титов показывал наш путь на карте: Кивгуба, гора Шавруха, похожая на шлем витязя, Большой Кемь-лудский остров, Асафий, мыс Красный... Далеко на севере синело двугорбие Умбы, там лежит уже Терский берег с быстрыми семужьими реками. Неожиданно рядом с катером показалась круглая голова тюленя с большими любопытными глазами.

— А впереди, смотри-ка!—позвал Леша.

Над морем с криком кружились и пикировали чайки. Десятками черных поплавков качались тюлени — я насчитал их больше тридцати. Один из зверей вывернулся из-под самого носа катера, не всплывая снова круто извернулся и ушел на глубину, показав светлое брюхо.

— Такого мы еще здесь не видели,— сказал Костя.— Три — пять — это часто, но вот так... Видимо, подошел хороший косяк сельди.

— Нашего бы Сеню сюда,— усмехнулся Леша.— Вот бы порезвился.

Речь, оказывается, шла о тюлене, который постоянно держался возле дома биологов, я увидел его в тот же вечер.

Скоро «Свифт» снова вошел в лабиринт островков и проливов — мы огибали полуостров Кузокоцкий. Нам предстояло пройти в самый кут узкой и длинной Кузокоцкой губы, в дальний конец ее. Леша неторопливо крутил штурвал влево — катер описывал широкую дугу. Скоро открылся добротный деревянный дом на высоком берегу в окружении алых рябин. Любят на севере это яркое и доброе дерево. Чуть ниже стояли белесые от времени амбары, к которым тянулся длинный причал, низенькая банька, непременные вешала с водорослями. Лапутия?

— Подволочье,— объяснил Костя.— Фактория, точнее рыбоприемный пункт Чупинского рыбозавода. Бочку солярки Антипычу попутно везем, надо сбросить. Только вот хозяина не видно.

Мы быстро катнули приземистую широкую бочку на причал. Вторая осталась на борту, ее надо доставить на факторию Лапсево недалеко от деревни Нильмогуба, куда катер пойдет через день-другой. А еще через десяток минут «Свифт» ошвартовался у своего причала в конце губы. Причал был невелик, но добротен: клетка ряжа, загруженная камнями, четыре неохватных бревна на плаву, схваченных скобами, и дощатый настил на высоких козлах, ведущий к берегу. Среди кустов вилась вверх узенькая тропка. Кроме причала и этой тропки, ничто не говорило о близости жилья, вокруг было тихо и пустынно.

Я поднялся на берег — и замер. Лежала передо мной веселая солнечная полянка с молодыми сосенками, будто специально расступился окрестный лес. А посреди нее стоял сказочный терем-теремок с двумя оконцами друг над другом и высокой крутоскатной крышей. По зеленому фронтону рисовалась четкая надпись из березовых плашек: «Лапутия». Набреди на такой дом случайно — и не поверишь глазам. В довершение сказки с распахнутой створки чердачного оконца вдруг с гортанным криком слетел и уселся на киль перевернутой лодки молодой ворон, а из домика игривыми прыжками покатился к нам серенький котенок с белой грудкой и в белых носочках. Для полноты картины не хватало, пожалуй, только царевны Несмеяны с русой косой или чего-нибудь в этом же роде.

Вместо Несмеяны навстречу нам вышел вполне современный бородач с румянцем во всю щеку, в берете и строгих роговых очках.

— Знакомьтесь,— сказал Костя — Виктор Николаевич Максимов, старший научный сотрудник.

— Главный ворон Лапутии Кузя — шутливо продолжил церемонию знакомства Максимов — А также главный тигр Лапутии Васька. У нас все — самые главные. Специализация!

Дом и внутри оказался необычным. Взятые по отдельности предметы обстановки его, пожалуй, не вызвали бы удивления, но соединенные вместе производили неожиданно сильное впечатление. Чего стоил огромный круглый стол красного дереза на единственной массивной ноге, изукрашенной резьбой! Определить его возраст я бы не взялся.

Поздний Павел или ранний Александр, — посмеивался Костя — Более точная датировка затруднительна...

А рядом с ним книжный стеллаж под потолок, пирамида для ружей, полки с образцами минералов и разными мелочами полевого обихода, бинокль, транзистор, микроскоп на столике у окна, печь с плитой, лавка, широкий топчан, причудливые сучки на стене.

В довершение всего над окном, на почетном месте, висел мастерски выполненный темперой портрет крестного отца Лапутии Джонатана Свифта, а рядом красовалось огромное перо орлана с вделанным в него стерженьком от шариковой ручки. И все это за десятки километров от людского жилья.

«Здесь живут в полном единении с природой и в согласии с самим собой, — вот о чем говорил этот дом каждой своей вещью. — Здесь легко работать и приятно отдыхать после хорошо сделанной работы, здесь знают цену нестандартной мысли и острому слову...» А может, я просто забегаю вперед, суммирую впечатления, которые сложились и оформились много позднее? Впрочем, это не меняет дела, ибо первые впечатления, как часто бывает, оказались верными, и в дальнейшем им предстояло только углубляться и расширяться, не меняясь в самой сути.

Поднимемся наверх? — предложил Костя. — На втором этаже еще две комнатки.

Он показывал дом с заметной гордостью. Она была понятна и законна: ведь Лапутия строилась собственными руками Вадима Федорова и Кости Кокина.

Может, кто помогал из местных? — спросил я.

— Местные! — ухмыльнулся Костя. — Они сначала смеялись, не верили, что справимся. А у вас, говорят, большой палец не из ладони растет?» Потом их стало удивлять, зачем дом в два этажа. Но больше всего поразил погреб. Зачем, спрашивали, зачем вам погреб, если зимой здесь не жить?» Зато теперь приедут, посмотрят, только головой покрутят: Да, постоит дом-то, сто лет постоит!..»

………………………………………………………………………………….

— Утро началось с хриплого крика Кузи. Затуманенное солнце еще не встало и вполдерева, а главный ворон Лапутии уже требовал свой завтрак — порцию мидий. Виктор Николаевич едва успевал открывать их ножом, а Кузя, только начинающий свою долголетнюю мудрую жизнь, гулко стучал в днище лодки: еще, требовал он, еще! Насытившись, ворон деловито и тщательно почистил клюв о смоленые доски, умиротворенно проворковал что-то вроде благодарности и вприпрыжку пустился по земле вдогонку за Васькой. Потом, загнав главного тигра Лапутии в пристройку дома, Кузя вперевалку, с чувством хорошо исполненного долга, подошел к нам и радостно ухватился за блестящий кончик шнурка на моем ботинке. Мы еще немного повозились с ним, затем Максимов поднялся к себе наверх. Я тоже сел за блокнот приводить в порядок вчерашние записи.

— Лапутия определенно заинтересовала меня. Вот хотя бы вчерашний рассказ Кости о Вадиме Федорове.

— Пришел в лабораторию новый дипломник,— посмеивался он.— И Вадим стал учить его уму-разуму. Подводит к аналитическим весам. «Сделайте мне навеску глюкозы — 3,1415 грамма». Сидит дипломник, дышать боится. Наконец: «Готово, Вадим Дмитриевич, все точно, как сказано!» Вадим спокойно высыпает глюкозу в рот, запивает водой и говорит: «Спасибо». Парню становится кисло, потому что дальше следует примерно такая речь: «Прежде чем начать работу, вы должны уяснить, для чего она, нужна ли такая сверхточность и при чем здесь число «пи», да еще до четвертого знака после запятой. Мои сотрудники всегда должны понимать, что именно и с какой целью они делают»...

— Сверху, от Максимова, то и дело доносились странные скрежещущие звуки. Я не сразу признал в них работающий арифмометр, а узнав, изумился: биология и математика?! Да что между ними общего? После завтрака я приступил было к Виктору Николаевичу с вопросами, однако он мягко, но решительно предупредил:

— Утро у нас отдается работе. Давайте под вечер, а?

— К счастью, сейчас, в самом конце экспедиции, Костя был посвободнее, и мы решили совместить полезное с полезным, отправившись за брусникой. Тропинка быстро привела на другую сторону Кузокоцкого. Громадный вытянутый полуостров этот у самого основания словно перетянут стяжкой. Здесь еще сохранились остатки древнего волока, по которому поморы, идучи из Нильмогубы в Чупу, перетаскивали свои карбасы, чтобы не обходить Кузокоцкий за тридевять морей. Теперь, когда сданы в архив и весла и парус, нужда в этом волоке отпала, и бревна-кругляши догнивают в густой траве. А название осталось – Подволочье.

……………………………………………………………………………………………..

стр. 163-192

ИТАК — ЛАПУТИЯ...

Вот уже неделю живу я под крутоскатной крышей зеленого терема среди леса. Каждое утро меня будит гортанный крик Кузи. За зимовку он взматерел, стал настоящей вещей птицей, но по-прежнему любит всякие блестящие вещицы. Утащить ложечку, зубную щетку для него первое удовольствие. Из всех окружающих Кузя явно предпочитает Вадима. Когда после кормежки Вадим поглаживает его голову. Кузя прикрывает глаза и начинает клекотать тихонько и ласково.

Странное дело, до этого я столько слышал о Вадиме, что встречи с ним ждал даже с некоторым беспокойством. А произошла она на удивление просто. Пришли мы поздно ночью, поднялись из-под берега. Казалось, дом спит. Но на поляне нас встретил чуточку смуглый темноусый человек с непокорной прядью волос на лбу. Протянул руку, сказал:

— Добро пожаловать в Лапутию. — И добавил уже для всех: — Плита растоплена, сейчас будет чай.

Но достаточно было пожить рядом с ним хотя бы несколько дней, как становилось ясно, что при всей этой простоте авторитет его огромен, что душа Лапутии — именно он и что зовут его без отчества не от панибратства, а потому что любят. Секрет заключался, думается мне, не только в личном обаянии, но и в широте и щедрости его натуры, творческий потенциал которой необыкновенно высок.

 - С чего есть пошла земля Лапутия? — спросил я Вадима, когда достаточно «вписался в среду» и пришла пора задавать вопросы.

— Есть у Грина рассказ, где трое остывших от жизни людей сидят в кабачке, — издалека начал он. — От скуки, а может, от зависти рассказывают они простодушному искателю алмазов, что далеко, в месяце тяжелого пути, в самом сердце пустыни, стоит прелестная одинокая усадьба. Она открывается в дебрях нежданно, утомленного путника встречает чужая жизнь, овеянная странной поэзией. Резные балконы и цветы, шкура льва и рояль, беспечные дети с бесстрашными глазами, тоненькие и красивые девушки с револьвером в кармане и книгой у изголовья, охотники со взглядом орла — чего вам еще?! И так велик контраст между тяготами пути и атмосферой этого человеческого гнезда, что уже одно ощущение его — награда для человека, который не устал удивляться жизни. Это был жестокий розыгрыш, дома такого не существовало.

Конечно, я узнал этот рассказ Грина, который так и называется «Сердце пустыни», и вспомнил, как он кончается. В полный голос звучит в нем типично гриновский мотив человека, который и в пустыне создает поэзию, ибо несет ее в сердце своем. Через годы нашел искатель алмазов одного из тех шутников и пришел сказать ему, что дом этот есть, что он сам создал его...

— Вот и нам захотелось построить такой дом, — продолжал Вадим. — В глухом лесу на берегу моря, и чтобы вокруг была тишина. И чтобы здесь происходили всякие удивительные и правдивые истории. Человеку всегда нужно чуточку одиночества и немножко комфорта. Ты не представляешь, как здесь хорошо работается, как много сделано в Лапутии за эти летние месяцы. Больше двадцати научных работ, две детские книги, половина книги научной в соавторстве с Максимовым, диссертация.

Все это было так. Я читал потом книги Федорова, выпущенные издательством «Детская литература», и безуспешно пытался найти их в продаже. Но хорошие книги на полках не лежат. Вот «Путешествие вверх», рассказ о глубоководной рыбке-удильщике, которая столько слышала о солнце, что решила увидеть его своими глазами и отправилась к поверхности. Там разговаривают причудливая луна-рыба, морской конек и прочие обитатели моря, и вся многоэтажная жизнь морских глубин проходит перед взором наивно-мудрого и удивленного удильщика.

А «Летящие к северу» — это история о том, как жили-были на берегу Белого моря мама-гага и пятеро ее детей, маленьких пушистых гагачат. Было в их жизни много и веселого, и лирического, и трагического тоже. И удивительно: при точно переданной биологии гаги характеры гагачат списаны... с лапутян, и те прекрасно узнают себя и друг друга в забавной Ябеде, в нетерпеливо и неистощимо любопытном Тяпе, в непосредственном Чипике. Это сходство подчеркнуто в забавных рисунках Татьяны Лоскутовой, которыми иллюстрирована книга. У гагачат уморительно знакомые мордашки, а браконьеры, от руки которых погибли Тяп и Ябеда, — вылитые Костя Кокин и сам Вадим. И физиономии у обоих — откровенно бандитские.

Признаться, меня долго ставил в тупик разительный контраст между мягким лиризмом детских книг Вадима Федорова и духом сухого математического рационализма, которым пронизана их общая с Максимовым книга научная. Полторы сотни страниц многоэтажных формул с тонюсенькими прослойками текста! А называется она так: «Применение математических методов планирования экспериментов при отыскании оптимальных условий культивирования микроорганизмов». Удивлялся контрасту, пока не понял наконец, что это тоже очень в духе Лапутии, какой она была задумана.

— Лапутяне должны уметь делать все, что умеют и могут обычные люди, — с усмешкой сказал Вадим. И небрежно добавил, самой этой небрежностью подчеркивая важность сказанного: — А также то, что обычные люди не умеют или не хотят. Нет на свете такого дела, которого лапутяне не смогли бы сделать. Дом срубить? Вот он стоит. Крышу покрыть? Пожалуйста!

Тут я невольно засмеялся, вспомнив, как несколько дней назад Леша Титов привез из Чупы груз шифера и Вадим сказал: «Чтоб столько мужиков не смогли покрыть крышу?» И мы. действительно, заменили доски шифером за какие-то полдня. Один на раскрое листов, три человека на крыше, два на лестнице на пepехвате, остальные на подноске. Если и в науке так, подумалось мне, то это недурно. Оказалось, я был и прав и не одновременно.

— Но почему именно Лапутия? — допытывался я. — Само название?

— Может, потому, что я с детства любил Свифта? — словно сам себя спросил, отвечая, Вадим и засмеялся: — Вот где происходили удивительные и правдивые истории!

Теперь, когда я достаточно близко узнал лапутян, мне стало понятнее их отношение к своему патрону — Джонатану Свифту. Да и сам взглянул на него по-новому. Так ли уж всерьез обрушивался на науку сумрачный декан собора св. Патрика в Дублине? Удивительно, но факт: солнечный свет из огурцов — это реальность, сегодня открыто ультрафиолетовое излучение растительных клеток. Ковкость пламени? В установках «Токамак» удерживают и, как молоты «штампуют» миллионноградусную плазму магнитные поля. Пережигать лед в порох? Нет ничего проще, водородная бомба почище любого пороха! Или мы судим так с высоты своего витка спирали?

Но угадать существование двух спутников Марса за полтора века до их открытия и с хорошим приближением к истине описать их размеры и орбиты! Об этих поразительных совпадениях, пусть даже порожденных ошибкой Кеплера, неверно расшифровавшего анаграмму Галилея об открытии кольца Сатурна, и принявшего ее за сообщение об открытии «близнецов, Марса порождения», — а работы Кеплера Свифт знал — так вот об этих поразительных совпадениях я еще вспомню в один из своих последних дней в Лапутии, когда подобные невероятные совпадения снова поразят меня.

— Лапутия создавалась по принципу своеобразного научного центра, — рассказывал Вадим, — который должен, не расширяясь вширь и вглубь до неуправляемости, выделяться вместе с тем высоким качеством и не тривиальностью своих работ. Век ученых-энциклопедистов давно закончился. В этом смысле Шоу, безусловно, прав: современный специалист познает все лучше и лучше все более и более узкую область, так что в результате он знает все ни о чем. Настало время научных коллективов, но проблема эта, как и все сложные проблемы, обоюдоостра. Можно быть полноправным членом такого коллектива, иметь полноценную диссертацию — и все же не быть настоящим научным работником. Помнишь Степаниду-птичницу у Аксенова? — вдруг спросил он, засмеявшись. — Один из блестящих образов-предостережений для каждого, кто идет в науку.

— В «Затоваренной бочкотаре»? Научный сотрудник Степанида?

— Вот, вот! Птичница собирает яйца как научные факты. Но из них еще надо приготовить яичницу или омлет; факт сам по себе мало что значит. Умение думать над фактами, сопоставлять их, жонглировать фактами, умение на основе разнородных научных фактов выстроить теорию — вот чем, прежде всего, определяется ценность научного работника. Вот этого я и требую от своих сотрудников, этому и учит Лапутия.

Мне опять вспомнился дипломник с глюкозой.

— Что ж, — невинно пожал плечами Вадим. — Из него-таки вышел неплохой работник, оставили в лаборатории. Так что коллектив-то коллективом, — продолжал он свою мысль, — но учиться думать над фактами — и думать самостоятельно — молодые ученые должны прежде всего.

Нехитрый пример с разделением труда на ремонте крыши снова пришел мне в голову. Не так ли и в научном коллективе?

— Аналогии всегда опасны, — сказал Вадим, — Особенно между житейской практикой и наукой. Но в данном случае... Что произойдет, если поменять местами кровельщиков и подсобников? А ничего не произойдет: справятся с делом — вот и все. Каждый должен знать, как, при надобности, обрезать лист шифера ножовкой, как уложить его внахлест на другие, каким гвоздем прибить. Не обязательно планктонологу назубок знать гидрохимию. Но если уж они работают на общую проблему, — надо понимать задачи друг друга. Каждый солдат должен знать свой .маневр. Что и делается. А вместе они и составляют боевую единицу.

Что это по-настоящему боевая единица, я убеждался неоднократно. Дружеская непринужденная атмосфера Лапутии прекрасно сочеталась с сознательной железной дисциплиной, которой сами лапутяне гордились. «Сорванному опыту нет оправдания», — этот лозунг был законом. Надо — и Хромов будет до двух-трех часов ночи две недели подряд фильтровать пробы, пока не обработает последнюю из серии. Надо — и Максимов, абсолютно сухопутный человек, уйдет на лодке в штормовое море. Надо — и Костя Кокин с Лешей Титовым в бездорожье, в весеннюю распутицу пешком пойдут от Пояконды на ББС, вброд перебираясь через вздутые ручьи, чтобы к приезду остальной группы подготовить флот.

Вечером мы сидели у пляшущего костра, и Вадим со вкусом, как он делает все, рассказывал о давних временах, когда рождалась лаборатория. При этом он хитро поглядывал то на Максимова, невозмутимо дымившего сигаретой, то на остальных лапутян. Было ясно, что такие вечера, когда он в ударе, здесь любят и ценят.

— Началось все с Птичьего рынка, — вспоминал он. — Мне тогда хотелось иметь необыкновенный аквариум — с регулятором, автоматической подсветкой, со шторкой, и потому каждое воскресенье я пропадал там. Однажды меня познакомили с неким субъектом. Был он тогда юн, все так же розовощек, как ныне, но еще без сигареты и без бороды. Поразил он меня тем, что знал множество бесполезных вещей: с какого вокзала проехать на электричке в Петушки, на какую длину волны инфракрасного излучения реагируют змеи, чем кормить вуалехвостов... Меня это, повторяю, потрясло. Это был человек, коллекционирующий знания. Про себя я обозвал его Д Аламбером. Итак, мы стали встречаться. Работал он у нас ассистентом на химфаке. В конечном счете меня примирил с ним тот факт, что он, при всем обилии своих знаний, не знал, однако, как называется главный проспект в Багдаде.

А в самом деле — как? — внезапно заинтересовался Хромов.

— Ар-Рашид, разумеется, — под вспышку общего смеха отозвался Вадим. — Как же он еще может называться? Однако продолжим. Оказалось, что среди обширных познаний Виктора Николаевича - а это был именно он — есть и полезные. В частности, он весьма неплохо для химика знал математическую статистику, а главное — математическое планирование эксперимента. Додуматься до мысли поставить эксперимент по плану, для начала в лаборатории, конечно, было уже несложно.

— Нам повезло с культурой, — кивнул Максимов. — На первых порах это было важно.

— Вот именно! — весело подтвердил Федоров. — Эти бактерии вымахали так, что все только диву давались! Немедленно написали статью, перевели на английский и послали в «Биометрику», в Лондон. Получили лестный отзыв: «Триумф эксперимента!» Ее потом даже перепечатали некоторые издания. И дело пошло. Скоро выяснилось, что мы опередили других года на четыре-пять, математическим планированием в приложении к биологии тогда еще никто не занимался. А идея оказалась плодотворной.

— И не только в биологии, — подчеркнул Максимов. — Важен принцип! Мы можем оптимизировать любой процесс, даже ничего не зная о его, так сказать, технологических тонкостях. Чисто формальными, математическими путями. Изменяя условия, подбирая их на входе, получаем оптимальный результат на выходе.

— Виктор Николаевич берется оптимизировать самые невероятные вещи, — засмеялся Костя — От размножения комаров до бактерии!

Как всегда у лапутян за шуткой крылись дела серьезные. Применение этого метода позволило втрое увеличить выход промышленного штамма одного из нужных микробиологии веществ. Это был очередной триумф теоретиков Федорова и Максимова. А оптимизированный ими процесс выпуска одного из новых антибиотиков стал эффективнее ни много ни мало в сто раз! Область применения нового метода необычайно широка. В Москве широко известны «максимовские четверги», когда к нему в университет приходят за консультацией специалисты из различных институтов — микробиологии, физиологии растений, спирто-дрожжевой промышленности. Приходят с хаосом данных — уходят с четким планом эксперимента. Молодые ученые выступали с докладами на Международном конгрессе, Всесоюзном съезде микробиологов, на конференциях в Ленинграде, Кирове, Киеве, и всюду их сообщения вызывали самый живой интерес, а подчас и бурные споры.

Разговор о сделанном Вадим подытожил уже серьезно и весьма неожиданно, когда мы перешли в дом.

— Вот таким образом оказалось, — сказал он, — что мы наметили основные приемы оптимизации различного рода биологических процессов, разработали рекомендации как наиболее экономно ставить эксперименты. Наш опыт обобщен в книге. Сейчас это уже пройденный этап, и мы отошли от этой проблемы.

- А не жалко? — вырвалось у меня. — Сейчас бы только продолжать и продолжать, разрабатывать жилу, так сказать.

 - Задача решена в принципе и потому уже неинтересна — твердо повторил Вадим. — Надо стремиться вперед и вперед.

 - Нет опасности, что вырвешься раньше времени? – Ни в коем случае! При современных-то темпах развития науки — дай бог, чтоб не отстать.

 - Всякая наука или область ее развивается по своеобразной кривой, — по-своему пояснил Виктор Николаевич. — Сначала пологий подъем, собирание знаний и описательность, затем крутой пик и дальше выход на ровное плато. Важно быть на пике, на острие атаки.

— И все-таки, — невольно покачал я головой. — Оставлять с таким трудом найденное...

 - Вот академик Спирин, директор Института белка, — сказал Вадим. — Это он, кстати, впервые привез меня сюда на охоту лет тринадцать назад. Так он всегда занимается самыми новейшими областями науки. Следом идут другие, защищают десятки диссертаций, а он — опять и опять впереди.

— Так хорошо это или плохо? Нет ли в таком подходе какой-то легковесности, гонки, что ли...

— Опять же — ни в коем случае!—горячо возразил Вадим. — Идея дороже эксперимента, его можно поставить и по чужой идее. Настоящий ученый — как архитектор. Есть проект — иди дальше, кроме тебя существуют каменщики. Если архитектор сам возьмется строить дом по собственному проекту, — он так и рискует остаться автором одного-единственного здания. Сейчас, как я уже говорил, мы отошли и от математического планирования, и от продукционного процесса.

— А «пять суток без берега»?

— Мы ж «подчищали» остатки прошлых лет, — напомнил Хромов. — У меня в диссертации остались кое-какие чисто цифровые пробелы.

— Сейчас мы с головой ушли в экологию, — продолжал Вадим. Заметив мое удивление, он подтвердил: — Ну да, в описание экологических систем.

Это меня действительно удивило. Разумеется, я знал, что экология — это наука о взаимоотношениях организмов со средой их обитания. Еще недавно она не считалась и за науку, но сегодня это передний край биологии. Покоряя природу, преобразуя ее, человек вынужден, наконец, задуматься, над своей ответственностью за будущее, осознать самого себя частью природы, окружающего нас мира. В природе каждый вид животных или растений, образуя биологическое сообщество, приспособлен к среде, «пригнан» в равновесие с ней. Сообщество и окружающая среда существуют совместно как экологическая система. Ниточки этих взаимосвязей часто сложны и зашифрованы. Но стоит оборвать одну из них — и в экосистеме могут произойти необратимые изменения. Примеров тому множество. Сточные воды заводов и фабрик, убивающие в озерах и реках все живое, вырубка лесов в водоохранных зонах, влекущая за собой обмеление рек и эрозию почвы, классический пример с ввозом кроликов в Австралию, где они, не имея врагов, сами стали вредителями сельского хозяйства...

Сегодня человек, вооруженный всей мощью современной техники, так усилил натиск на природу, что сам задумался в тревоге о будущем. Заголовки книг, выходящих во всем мире, звучат как сигналы бедствия: «Безмолвная весна». «До того как умрет природа». Оскальпированная земля», «Трехсотлетняя война (хроника экологического бедствия)» и многие, многие другие.

Сейчас бесконечно важно и нужно привлечь внимание к взаимоотношениям человека и окружающей среды. В сущности, и эти записки преследуют ту же цель Однако экология всегда казалась мне наукой сугубо описательной и гуманитарной, и то, что такой мощный научный коллектив, как лаборатория Федорова, переключился на нее, удивило меня. Я с интересом слушал Вадима.

- Науку можно признать самостоятельной лишь в том случае, — будто на лекции диктовал он, расхаживая по комнате, — если существуют особый объект изучения, особые методы исследования и особые задачи ее. Вроде бы элементарно, понятно и ежу, как говорит наш Витя Хромов. Но минимальная единица в экологии, между прочим, спорна и до сих пор. Отдельная особь? Популяция, то есть совокупность особей данного вида? Сообщество? Вид в природе отдельно существовать не может, он существует как популяция, развитие которой подчинено строгим закономерностям. Таким образом, такой единицей для эколога, на мой взгляд, должна быть популяция, совокупность особей, живущих в определенной области.

— Или иначе — в размерностях пространства, — вставил Виктор Николаевич.

— Совершенно верно: на квадратный метр, на литр, водоем и так далее. Следовательно, экология — это наука о структуре и функциях сообществ, о взаимоотношениях популяций, слагающих структуру сообществ в том или ином районе обитания, в том или ином биотопе. Чтобы стать самостоятельной наукой, — продолжал Вадим свою лекцию, — экология должна выработать подходы и принципы, которые позволят упорядочить, систематизировать невиданное количество экологических наблюдений, должна уметь выделить общее, объединяющее разные систематические группы организмов в рамках сообществ. Интерес человека к экологии меркантилен: дай продукцию! И потому экология должна неизбежно стать на продукционно-биологический путь. Как же прогнозировать выход продукции? Так вот, фундаментом, на котором должен строиться прогноз, является переход от изучения качественных явлений, которые происходят в сообществах, к обобщениям количественного порядка.

Я усмехнулся, искушенный: если речь пошла о переходе от качества к количеству, то сейчас всплывет арифмометр. Так оно и вышло.

— А методом, главным аналитическим инструментом эколога сегодня должна стать математическая статистика, — сказал Вадим.

— Опять математика, и здесь математика, — не удержался я от вздоха.

— А как же иначе, — спокойно сказал Вадим. — Биология — наука точная. Или должна становиться таковой. Это не дань моде, а суровая необходимость. Вадим присел к столу, тут же встал, снова закружил вокруг него. Он втолковывал азы с таким же увлечением, с каким Хромов и Бобров в Бухте биофильтров посвящали меня в суть метода планируемых добавок.

— Смотри сам, — говорил Вадим.— Ведь надо подсчитывать численность организмов в их естественной среде в момент сбора информации. Значит, нужны и методы количественного изучения их. Такие методы есть, это статистика чисел. Она характеризует распределение организмов в пространстве. Все водоросли в море не подсчитаешь, надо делать выборку с определенной площади биотопа. При обработке этих выборок без статистики не обойтись. Но организмы-то распределяются еще и во времени: летом их много, осенью мало. Значит, надо учитывать колебания численности отдельных популяций в сообществе, это — динамика чисел. Статистика дает численность в определенный момент, динамика — движение во времени. Это как моментальная фотография и кинематограф. Но чем больше фотографий, тем ближе к кино, чем больше выборок, тем ближе, например, кривая роста популяций к истинной. Как же нам обойтись без математической статистики?! А дальше следует переход к более сложным методам математического анализа — уравнения регрессии, корреляция, моделирование...

— А конкретно для Лапутии? — задал я, наконец, давно вертевшийся на языке вопрос. Общетеоретические положения в общем-то хороши, но лишь в определенных дозах, мне хотелось приложить их к конкретным делам.

— Нет ничего проще! — засмеялся Вадим, почуяв близкий конец долгого разговора. — Ты не заметил, что мы вернулись к продукционному процессу и планктонному сообществу, но уже на ином витке, с иной точки зрения? Мы беремся за один из наименее разработанных вопросов экологии — поиски структурных и функциональных характеристик сообществ. Важнейшая функция планктонного сообщества — производство первичной продукции. Она определяется многими структурными характеристиками — видовым составом, общей численностью, условиями обитания, то есть температурой, освещенностью, биогенами... Говоря коротко, сегодня нами уже найдены показатели, связывающие воедино структурные изменения и функциональные характеристики. Связывающие количественно! Взяв пробу воды с фитопланктоном и обработав ее по нашей методике, мы уже можем сказать, каков будет выход первичной продукции. Теперь на очереди следующее звено — зоопланктон.

— А следом за ними — рыба?— вспомнил я прошлогодний разговор с Костей.

— В конечном счете — да,— подтвердил Вадим. — Однако нас сейчас это интересует не только с точки зрения продукционного процесса, но и с экологической точки зрения. Взаимодействие экосистем, проблемы устойчивости их... Сегодня это архиважно.

Ранние сумерки сгущались, в комнате быстро темнело.

Сначала мы зажгли было свечку, но потом Леша Титов запустил дизель «Свифта», и под потолком неожиданно ярко вспыхнула электрическая лампочка, разогнав тени. И Вадим тоже встрепенулся.

— У нас сегодня все-таки странный день, — чуть недоуменно хмыкнул он.— Так не перейти ли нам к вещам более веселым? К «Лапутянскому вестнику», например, надо же его закончить? Тем более что я чувствую, как Василиск Кузокоцкий стучит во мне копытом!..

ПАРНАС ПО-ЛАПУТЯНСКИ

Накануне этого дня, который Вадим назвал странным и который был просто-напросто днем отдыха, «Свифт» доставил телеграмму из Ленинграда. В Лапутию она шла долгим путем — через Чупу и Картеш. Прочитав ее, Вадим торжественно объявил:

— Должен сообщить вам приятнейшее известие: к нам едет Александр Городницкий!..

Песни его в Лапутии напевали частенько. То услышишь Костю: «Перелетные ангелы летят на север, и их легкие крылья обжигает мороз...» Или Витя Хромов, приводя в порядок развернутые, как простыни, таблицы с цифирью, вдруг начинает «рубить» нечто ритмическое: «Па-па-па-па-па-па па-па-пам!.. И глядишь, в этом гуле уже вырисовывается нечто знакомое: «В летней Греции полдень горяч...» А то и сам поймаешь себя на том, что насвистываешь «Чистые пруды»: «Все, что будет со мной, знаю я наперед, не ищу я себе провожатых...»

Я издавна любил песни Городницкого и заранее радовался встрече с ним. Зная, что Городницкий и Федоров давние друзья, я полюбопытствовал у Вадима:

— Он отдыхать?

— Зачем же, — не без веселого удовольствия откликнулся тот. — Не отдыхать — работать. Городницкий ведь не только признанный поэт, он еще и хороший геофизик...

В Лапутии я не переставал удивляться. Максимов, например, по образованию химик, и кандидатская диссертация его была посвящена редкоземельным элементам, которые к биологии и фитопланктону никакого отношения не имеют. Тем не менее он здесь, и Лапутию без него уже не представишь. Если уж математика так тесно сопряжена с биологией, то почему бы не подключить к изучению фитопланктона и геофизику? Я еще не знал, как это возможно, но зато, зная Вадима, не сомневался, что так оно и будет.

День этот был объявлен официальным выходным, и вечером нам предстояло выпустить очередной номер «Лапутянского вестника» — развеселой стенгазеты, издающейся в Лапутии. Громадный рулон ватмана с уже готовым заголовком ждал своего часа. А с утра Вадим вместе с ребятами, прихватив двустволку, отправился на охоту. Осенний сезон открылся день назад, и на лесном озерке по ту сторону волока еще должны были держаться утиные выводки. На дальних островах в округе браконьеры палили уже давненько, им, к сожалению, никто не мешал. В основном, то были горняки из Чупы и окрестных рудников и «заклятые друзья природы» — туристы. Рыбаки из поморских сел умели соблюдать сроки и правила охоты. Вместе с ребятами пошла и Таня Кольцова.

Вернулись они неожиданно быстро, часа через два. И не совсем, я бы сказал, обычным образом. На скалах Таня подвернула ногу, и обратно Вадиму пришлось нести ее на себе.

— С приключениями — осторожней, — как-то заметил Вадим, кивнув на мой раскрытый блокнот. — Как правило, они — следствие плохой организации и потому крайне нежелательны.

Об этой вылазке на озеро я вспоминаю лишь потому, что кончилась она вполне благополучно, небольшим растяжением связок, и на другой день, доковыляв до бинокуляра, Таня снова сидела за ним. И еще потому, что это послужило поводом для маленькой заметки в официальной хронике «Лапутянского вестника». Как и намечалось, он вышел в тот же день, ибо лозунг «сорванному опыту нет оправдания» распространялся и на выпуск стенгазеты.

— Так не перейти ли нам к более веселым вещам? — спросил Вадим. — Василиск Кузокоцкий стучит во мне копытом!..

Все, кто был у стола, захохотали. Тут же развернули лист ватмана, в руках Вадима оказался фломастер. Рисовал он на удивление легко и быстро, забавные шаржи появлялись словно сами собой. Первый из них, конечно, был посвящен Городницкому. «Население Лапутии тепло приветствует высокого гостя!»— гласил текст. Или еще один: берет набекрень, фотоаппарат на груди, оттопыренные уши, щетина, переставшая уже быть небритостью, но и не ставшая еще молодой бородкой, — перед вами автор этих записок. Рожденный сообща текст приветствовал означенного автора, прибывшего в Лапутию в поисках остродефицитных положительных героев... На том же уровне оказалась и официальная хроника.

«Самый главный планктонолог экспедиции Т. Кольцова, — сообщала одна из заметок, — получив на охоте и по своей охоте повреждение правой задней конечности, прибыла на суверенную территорию Лапутии верхом на начальнике экспедиции. По авторитетному мнению лапутян, начальника удастся спасти».

Когда «Вестник» был готов, Вадим удовлетворенно отложил фломастер и с чувством прочел веселые шутливые стихи.

То был уже не просто солидный ученый В. Д. Федоров, а маститый лапутянский поэт со звучным именем Василиск Кузокоцкий. Большая часть его стихов предназначалась лишь для «внутреннего употребления», иные же «экспортировались» в районную газету и публиковались за более скромной подписью «В. Кузокоцкий». Вот одно из лирических стихотворений В. Кузокоцкого, с которым я познакомился в рукописи.

На юге — в лапах дрожит роса,

Рассвет над морем повис,

В чьих-то залатанных парусах

Запутался сонный бриз.

Но ты на север вновь посмотри,

Где солнце зимой не встает

И где у края мертвой земли

Морозы взрывают лед.

И тот звенящий от стужи день

В память плеснет сгоряча,

И ты не увидишь слабых людей,

Увязнувших в мелочах.

Увидишь ее — одну на земле,

Ту, что с тобою шла,

Ту, что тебе отдавала, как хлеб,

Каждую каплю тепла.

Ту, что с тобою ушла в пургу,

Ступая по-волчьи — в след,

Делила с тобой беду и тайгу

И каждое «да» и «нет».

И ты поймешь, отчего не сник

И выиграл каждый бой.

Руки в невидимое протяни —

Узнаешь — она с тобой.

Взгляни на север — крест на скале,

Песня, маршрут. И друг.

Взгляни на север — снега во мгле...

И не смотри на юг...

Итак, мы ждем гостей. Появляются они поздно, когда их уже перестают ждать. Только в двенадцатом часу прозвучала на рейде певучая сирена: то входила светло-серая «Онега». Рядом со «Свифтом» она казалась громадной.

— С некоторых пор, — глубокомысленно заметил Вадим, — в Лапутии стало хорошим тоном — приходить по ночам. А вот и он сам.

Последняя реплика относилась к коренастой фигуре в широкой куртке-энцефалитке, появившейся на носу судна. Гость ловко бросил Хромову причальный конец и спрыгнул с борта. Это и был Александр Городницкий, быстро ставший для всех лапутян просто Сашей. Следом за ним спустились на причал Владислав Хлебович, капитан «Онеги» Стельмах, его стармех Александр Александрович Касаткин и студент-дипломник Валера Каминский, приехавший с Городницким на практику. Круглый и щедрый стол Лапутии, казалось, раздвинулся вдвое, и «дружеская беседа затянулась далеко за полночь», как писали раньше в подобных случаях.

Однако будем следовать доброму лапутянскому принципу — «сначала было дело», — и потому сейчас речь пойдет о геофизике, об электрическом мире Нептуна. Утром Городницкий и Валера перегрузили на борт «Свифта» свое оборудование — провода, электроды, приборы — и занялись его проверкой. Они готовились зондировать море, я тем временем, помогая им в работе, «зондировал» их самих. И вот что я услышал.

Электрические токи в земной коре ученым известны давно. Ныне геофизика во всем многообразии своих методов стала верным помощником геологоразведчиков и ученых на суше. А проверить с этой точки зрения море долгое время никому не приходило в голову. Лишь в 1934 году техник рыбной промышленности А. Т. Миронов на Баренцевом море увлекся проблемой электролова. Было известно, что речных рыб электрический ток глушит. Но совершенно неожиданно выяснилось, что рыбы морские, наоборот, целыми стаями идут к электроду. Почему? Не значит ли это, что они с электричеством давно знакомы, что у них существует условный рефлекс на электроток? И, значит, в океане должны существовать электрические поля? Миронов опустил в море электроды, соединенные с гальванометром, и стрелка его действительно отклонилась. Когда съехавшиеся недоверчивые эксперты, приготовившиеся фиксировать какие-нибудь жалкие миллиамперы и милливольты, опустили в морскую воду электроды в цепи с чувствительным гальванометром, тот... перегорел, не выдержав разности потенциалов.

Со времени этого открытия исследованием электрических токов в морях и океанах занимаются целые научные коллективы, бурно развивающаяся морская геофизика стала самостоятельной и разветвленной наукой. Применение ее методов в океанографии оказалось весьма плодотворно.

— Слушай, Валера, — говорит вдруг Городницкий, разматывая бухту кабеля. — Тебе ж надо писать отчет о практике. Вот и выдай сейчас вступительную часть. Что такое морская геофизика, что она дает...

— Для начала всего два примера, — приступает к делу Валера Каминский. — Измерение температуры воды в морской толще велось глубоководными самоопрокидывающимися термометрами. Но это дело хлопотное, трудоемкое, малонадежное. Замеры получали лишь с нескольких точек. При этом легко было пропустить точную глубину, на которой находится очень важный для нас слой температурного скачка. А с помощью электротермометров температурный график пишется непрерывно от поверхности и хоть до дна Марианской впадины. То же самое происходит с измерениями солености морской воды. Она определялась на основе отдельных, как бы «штучных» проб воды, поднятых с глубин батометрами.

— Как это делается и сейчас на декадной станции на Картеше? — интересуюсь я. — Веселая работа — крутить лебедку...

— А наши приборы записывают удельное электрическое сопротивление по всему разрезу, до дна Маракотовой бездны. Зависит оно от солености и температуры, так что определить соленость по специальным графикам — дело арифметики.

— Не слабо, как говорят в Лапутии, — одобрительно кивает Саша. Он присоединяет батарею к клеммам электронно-стрелочного компенсатора, деловито щелкает тумблерами, переключаясь со шкалы на шкалу. Мне тоже пора переходить «в другую плоскость измерений» — ближе к нему самому. Но Городницкий добавляет Валере: — А теперь немного о методах каротажа...

Каминский на бегу подхватывает эту эстафетную палочку:

— Каротаж — это зондирование, как бы просвечивание буровых скважин и горных пород, по которым пройдены скважины. Электрокаротаж — по удельному сопротивлению, магнитный — по магнитной восприимчивости пород, радиометрический, ядерный каротаж... Методов множество, и всякий раз при этом в скважину надо опускать новые приборы. А в море мы можем опустить датчик любого диаметра и писать комплексно многие параметры.

— Точно, — с удовольствием подтверждает Городницкий. Похоже, он собирается щелкнуть нужным мне переключателем. — С появлением морской геофизики старушка-океанография получила такие точные методы исследования, каких она еще не знала. Впервые опыты по применению методов каротажа для изучения водной толщи океана были начаты в 1962 году у нас, в Научно-исследовательском институте геологии Арктики, по предложению профессора Раисы Михайловны Деменицкой. Это было комплексное изучение температур, удельного электрического сопротивления, естественного электрического поля. Сотни станций в Атлантике, Индийском, Тихом океанах, Дальние рейсы на «Крузенштерне» и «Дмитрии Менделееве»... В группу входили Деменицкая, Трубятчинский, Литвинов, ваш покорный слуга...

Он рассказывает неторопливо и вдумчиво, попутно ловко изолируя трубки электродов, о том, как создавалась и отрабатывалась методика, опробовался инструментарий...

Вот и эти свинцовые и хлорсвинцовые электроды, которые мы готовимся «макнуть» в море, созданы в НИИГА. Их главная особенность — высокая устойчивость к температурным изменениям. А это весьма ценно при измерениях в слое термоклина. Идея принадлежала Трубятчинскому и Городницкому, затем ее воплощали коллективно. Многочисленные опыты, проведенные в Атлантике, Черном море, в морях Ледовитого океана, показали высокую надежность новых электродов. С этой аппаратурой был проведен громадный объем измерений в самых различных условиях.

— Практически это были первые в своем роде и уникальные работы, — поясняет Городницкий.— В результате их получены типовые характеристики распределения естественного электрического поля в океане.

О себе он рассказывает кратко. Окончил Ленинградский горный в 1957 году. Работал начальником отряда и начальником геологической партии — в Туруханском крае, под Игаркой, на Диксоне, в Тикси. С 1962 года перешел в НИИГА, в группу морской электроразведки. Плавал на парусном барке «Крузенштерн», на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев». Кандидатскую диссертацию по новым методам морских геофизических исследований защитил в 1968 году. Автор более 30 научных статей. Что еще?..

— А фитопланктон и Вадим Федоров?

— Ну, знакомство наше началось не с научных интересов. А потом вместе поработали на Черном море, кажется, наткнулись на кое-что любопытное. Теперь попытаемся прощупать этот биоэлектрический эффект поглубже...

Объяснение было, конечно, более чем скупое. Вадим тоже высказался туманно и приблизительно, на уровне описательной биологии, столь нелюбимой им:

— Где фитопланктон — там и электрические поля, а где нет фитопланктона — там и поля другие... Но какие?

Мне, пожалуй, пора переключаться еще раз, теперь уже на волну поэтическую. Городницкий ждал этих вопросов, наверно, потому, что давно привык к ним. Что ж, сдержанные и мужественные песни его давно звучат у походных костров во всех уголках страны. Поют «Атлантов». «Кожаные куртки», «Над Канадой небо сине»... Вышли в свет его поэтические сборники «Атланты» и «Новая Голландия». Не берусь давать оценку ни стихам, ни песням, разошедшимся по свету, я просто люблю их. Хотя сам по себе недавний массовый «взрыв» так называемых самодеятельных песен — явление любопытное. Городницкий, Окуджава, Высоцкий, Клячкин — этот ряд имен можно продолжить.

— А ты не напишешь, что Городницкий любит есть траву? — вдруг осведомился Саша.

— Пардон?!

— В Тикси, что ли, брал у меня интервью один товарищ. Стояли мы на аэродроме, беседовали, я жевал в это время травинку — и вот...

— Травы не будет, — не очень уверенно пообещал я. — Какая-нибудь другая липа — та может расцвести...

— Смотри! — со смехом пригрозил он. — Уж нам-то, геофизикам, точно известно, что земля кругла и тесна!

Он рассказывал об истории своих песен вообще, о некоторых — в отдельности. Стихи писать Городницкий начал давно, еще до института, но как-то стеснялся этого не слишком солидного для геолога занятия. Особенно — в поле.

—- А потом вдруг сделал небольшое открытие, — застенчиво улыбнулся Саша. — Оказалось, если дать к ним хотя бы несложную мелодию под гитару, то и воспринимаются они совсем по-иному, становятся понятнее и ближе. Тем более после полевого сезона. Вот так появился одним из первых «Снег». Работали мы тогда под Игаркой, на реке Горбиачин, искали медно-никелевые руды. Тайга и тундра, полгода в поле, выбрались к жилью поздней осенью, невольная грусть... А «Кожаные куртки» впервые прозвучали, кажется, в 1959 году в Туруханске. Сидели, ждали самолета, а самолета не было. Зато родилась песня...

Я слышал, как Саша пел ее на Картеше и потом на биостанции Перцова на студенческом вечере — голосом негромким, может, не очень богатым, но сильным и верным. Странно, видимо, говорить о «верном» голосе, ведь речь идет об авторском исполнении. Но песня, ушедшая в мир, уже живет по своим самостоятельным законам, и у каждого из нас свое мнение о том, как ей надлежит звучать. Так вот, Городницкий вообще исполняет свои вещи так, как этого и ждешь, а это несомненный признак редкого и желанного слияния слов и мелодии.

...Кожаные куртки, брошенные в угол,

Тряпкой занавешенное низкое окно,

Бродит за ангарами северная вьюга,

В маленькой гостинице пусто и темно...

Большой интерес проявил Саша к творчеству лапутян.

— Василиск Кузокоцкий? — переспросил он, знакомясь с творчеством собрата по перу. — Это от имени полуострова? А что тут есть еще поблизости?

На круглом столе расстелили крупномасштабную карту Кандалакшского залива с бесчисленными островками, губами. Причудливые названия посыпались как горох: Кругляш, Ферафонтиха, Оленчик, Чупанда, Коккоиха, Еловый, Асафий...

— Стоп, стоп, — заволновался вдруг Городницкий. — Фамилия, кажется, есть — Еловый. Хорошая такая, кондовая фамилия... А имя?

— Будет и имя, — уверенно пообещал Вадим и ткнул пальцем в небольшой островок, вытянутый наподобие палицы. — Остров Кастьян!

Так в Лапутии родился новый поэт.

Очередной «Лапутянский вестник» был сплошь поэтическим, половину столбцов его занимали стихи Кастьяна Елового.

У меня от ветра сила,

От гранита крепость лба,

Меня семгою вскормила

Кузокоцкая губа,

Мне родное Подволочье

В грудь запало глубоко,

Здесь я с детства белой ночи

Пил парное молоко...

Но какая же литература без молодой поросли? И поросль объявилась: на поэтическом небосводе Лапутии скоро обозначилась и стала все ярче разгораться звезда поэтессы Степаниды Коккоихи, в просторечии известной как лаборантка и шеф-повар экспедиции Лена Либина. Ее любимым жанром стали грустные и жалобные плачи:

В салме видна далеко веха,

На вехе чернеет крест.

А я Степушка Коккоиха,

Уроженка здешних мест...

Я печаль свою несу

Под огнем осенней меди.

Трудно женщине в лесу —

Ведь в лесу одни медведи...

Конечно, все это лишь озорство, веселое, бьющее через край озорство талантливых людей. Но если оно помогает работать всему коллективу — то почему бы ему и не быть? В Лапутии все должно работать на Лапутию — и математика, и геофизика, и поэзия. Вот и журналистика пытается сделать это в меру скромных сил автора. И конечно, в Лапутии должны — просто обязаны! — происходить всякие удивительные истории.

И они происходят, будьте уверены! Год назад за водой надо было ходить к родничку на закраине болотца у волока. Это было далековато. Теперь колодец под боком, на крутом склоне берега. В прилив волны плещут чуть ли не у ног. Но странно другое: колодец в двух шагах от уреза, зеркало его лежит ниже уровня моря, однако вода в нем пресная!

— Пустячок, а приятно, — скромно сказал Вадим, знакомя с этим гидрологическим фокусом.

Или часы на фасаде дома — тонкий березовый диск с выжженным на нем циферблатом, но почему-то без стрелок.

— А зачем? лукаво пожал плечами Вадим. — Пусть у каждого будет свое время, это ж обыкновенные волшебные часы...

В то лето он писал новую повесть-сказку, которая так и называлась —«Обыкновенные волшебные часы». Действие ее происходит в Лапутии и в сказочной стране кукол, а посвящена она автором «детям, которые торопятся стать взрослыми, и взрослым, сумевшим остаться детьми».

— По ходу действия мне потребовались точные координаты Лапутии и время восхода солнца здесь 5 августа, — посмеивался он, как волшебник, у которого в запасе еще одно маленькое чудо. — И выяснилось, что Лапутия лежит на 33°33'33" восточной долготы! А расстояние от экватора... — Алый фломастер одним росчерком вычертил семизначное чередование цифр:—7373737 метров!

— И никакой натяжки?!

— Точно посредине Кузокоцкого полуострова.

Эта математическая мистика потрясала. Совпадение, конечно, но какое!.. А чудеса, похоже, не кончались, теперь насторожился я сам.

— Почему именно 5 августа?

— Это ж официальный День Лапутии, — пояснил Вадим. — Именно в этот день Гулливер отправился в свое третье путешествие...

— Вот и еще одно, последнее совпадение! — от души рассмеялся я. — Ведь это день моего рождения!

— Значит, так тому и быть, — засмеялся и Вадим. — От судьбы не уйдешь, суждено тебе писать о Лапутии!..

И тем не менее мне снова пора в путь. Знаю, что вспоминаться Лапутия будет всегда с теплотой и светлой грустью, с сожалением, что я теперь далеко от нее. Но зовут, зовут беломорские стежки-дорожки, и по какой бы из них ни повел сказочный пришвинский колобок — везде ждут новые встречи. И каждая из них оборачивается новыми открытиями этого удивительного края. Так стоит ли медлить!..