Фаусек В.А. Биологические этюды. Издание посмертное. С портретом и 56 рисунками в тексте. С.-Петербург. 1913. Стр. 380-412. Путевые очерки. На зоологической станции. Из поездки на Белое море.

Путевые очерки.

НА ЗООЛОГИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ.

ИЗ ПОЕЗДКИ НА БЕЛОЕ МОРЕ.

Едва ли многим из читателей, - если только они не специалисты-зоологи, — известно, что у нас, на крайнем севере, а именно на Белом море, при Соловецком монастыре — существует так-называемая „зоологическая станция", немногие, вероятно, знакомы также с целями и задачами таких станций и с историей их возникновения...

Зоологическия станции на берегу моря - это продукт сравнительно последняго времени, вызванный к жизни современным ходом научнаго движения, и в свою очередь оказавший уже большое влияние на его успехи. По мере того, как зоология росла в смысле науки, по мере того, как получала все большую и большую силу идея, что естественная история есть собственно история развития, — вместе с тем все более и более важности приобретало знание низших органических форм, низших животных безпозвоночных. Тогда и изучение морских животных выступило на первый план. Органическая жизнь зародилась именно в море и прошла длинный ряд ступеней, прежде чем достигла до развития организмов, годных к жизни на суше. В длинной цепи последовательных форм органических существ были огромныя группы, которыя никогда не выходили за пределы морской жизни; эти группы сохранили своих представителей и до сих пор. Существуют обширные отделы — целые типы животнаго царства, — которые обитают в море, не имея ни одного представителя ни на суше, ни в пресных водах. Таковы Echinodermata, иглокожия, всем известные морские ежи и звезды. В море сохранились более простыя, более первоначальныя формы, и на ряду с ними блудныя дети животнаго царства, формы заглохшия, сошедшия с пути правильнаго развития, регрессивныя формы. Идея развитая, генезиса животнаго царства, черпает обильные аргументы среди разнообразия морских форм. Целый ряд важных вопросов биологии, основных вопросов морфологии и физиологии животных, может быть решен путем изучения строения и жизни морских животных. Вот почему море все более и более привлекало к себе внимание биологов; но и помимо того, разнообразие жизни в море, ея таинственность и красота издавна уже влекли к себе тех, у кого к чисто-научному интересу примешивается еще чувство эстетики; а таковы, в сущности почти все натуралисты.

В старину все делалось просто. Натуралист, пристрастившись к морской фауне, представлявшей тогда почти непочатое поле для изследования улучал первое свободное время и первыя свободныя деньги, чтобы, захватив с собою лупу и микроскоп, скальпели и пинцеты, сетки и стеклянныя банки, провести лето где-нибудь на берегу моря. Так жил когда-то в Ницце и в Бретани Карл Фогт, увлекательно разсказавший нам потом о своих морских экскурсиях в маленькой книжке: „Старое и новое из жизни людей и животных" (русский перевод Ковалевскаго, 1864 года).

Такия занятия заключали в себе, конечно, множество неудобств. Натуралисту приходилось встречать почти неодолимыя препятствия для успешнаго хода научных изследований. Он нуждался в посуде и в аквариях, дорого стоющих и неудобных для перевозки, в инструментах и приспособлениях. Отсутствие под рукой необходимых книг постоянно тормозило работу. Много хлопот доставляло добывание лодок, приборов для ловли, неуменье и непонимание его требований со стороны лодочников и рыбаков. Мало-по-малу стала сказываться настоятельная потребность в основании постоянных помещений, специально приспособленных для зоологических занятий на берегу моря.

Дальнейший прогресс науки еще более затруднил такия морския экскурсии. Зоология стала принимать все более и более характер лабораторной науки. Применение микротома, — инструмента, при помощи котораго можно приготовить ряд тончайших разрезов из самых крохотных животных, из самых мелких частей организма, — придало новую, чрезвычайную силу микроскопическим изследованиям и повлекло за собою целый ряд других приспособлений. Выработались методы химической обработки тканей и органов для их изследования, методы, не вышедшие пока из пределов довольно грубаго эмпиризма, но приведшие, тем не менее, путем употребления реактивов для умерщвления и обработки тканей и разнообразных веществ для их окраски, к целому ряду блестящих результатов. Но новые, важные и плодотворные методы усложнили и затруднили дело зоологическаго изследования. Теперь зоолог, если он анатом и эмбриолог, не может приехать в любое местечко на берегу моря, расположиться в гостинице или наемной квартире, разставить посуду, вынуть свой микроскоп и работать. Ему трудно обойтись без лаборатории, где у него были бы постоянно под рукой все приспособления и все вещества, необходимыя для сложных манипуляций микроскопическаго изследования организмов.

Такия-то лаборатории для научных изследований на берегу моря и возникли в последнее время под названием „зоологических станций"; вернее было бы называть их биологическими, так как они не ограничиваются специально областью зоологии, а открыты также для ботанических и физиологических работ. Образцовым учреждением подобнаго рода считается в наше время знаменитая зоологическая станция в Неаполе.

Основанная в начала семидесятых годов немецким натуралистом Антоном Дорном, который и до сих пор управляет ею, она вскоре достигла замечательнаго развития. Дорн принялся первоначально за ея сооружение на свой страх и на свои средства, но скоро сумел привлечь к своему делу участие и содействие многих частных лиц, правительств и ученых учреждений. В настоящее время неаполитанская станция представляет собой образец высоко стоящаго научнаго института, вполне самостоятельнаго и независимаго, свободнаго от вмешательства и контроля какого-либо министерства или вообще государственнаго учреждения, сооруженнаго и развивающагося благодаря инициативе и энергии частнаго лица, и в то-же время международнаго по своим средствам к существованию, по целям и по общедоступности.

Неаполитанское городское общественное управление, после длинных проволочек, уступило Дорну место для станции и право исключительнаго распоряжения ею с тем, чтобы через 90 лет станция перешла в собственность города. Прекрасное здание станции стоит на самом берегу моря. Нижний этаж его отведен для обширнаго морского аквариума, посещение котораго открыто для публики за плату; в верхнем этаже расположены лаборатории и превосходная научная библиотека станции. Обширныя лаборатории богато снабжены приспособлениями для занятий и отвечают всем требованиям современной техники, множество усовершенствований которой вышли из неаполитанской станции. Залы ея могут вместить одновременно несколько десятков занимающихся.

Станция не преследует учебных целей; в ней не читается курсов, не ведется никакого преподавания. Это - свободная академия_; учрежденная для специальных научных изследований и открытая ученым всего мира. При ея основании Дорн предложил правительствам и ученым учреждениям за ежегодную определенную плату предоставить в их распоряжение желаемое количество мест для занятия в лабораториях станции (1.500 марок за каждый рабочий стол); за эту субсидию ученые всех стран, принимавших в ней участие, получали право безплатно пользоваться как абонированным местом на станции, так и всеми богатыми ея приспособлениями. Это предложение Дорна было повсюду охотно принято, и целый ряд правительств и ученых корпораций принял участие в содержании неаполитанской станции. Италия, Бельгия, несколько государств Германии, университеты и ученыя общества (кембриджский универеитет, берлинская академия наук, „Британская ассоциация для прогресса знаний" и др.) завели свои рабочие столы на неаполитанской станции. Наше министерство народнаго просвещения также ассигновало Дорну плату за два стола, предоставленные в распоряжение русских ученых.

Таким образом неаполитанская станция сделалась международным учреждением. Впрочем, ея средства не ограничивались приведенными взносами. Первоначально Дорн основывал большия надежды на акварие, разсчитывая иметь массу посетителей в таком городе, как Неаполь, где вечный прилив туристов. Но превосходно устроенный акварий требовал больших расходов на содержание, и, кажется, надежды Дорна не оправдались. Известную статью дохода составила также для станции продажа в музеи и лаборатории превосходно консервированных морских животных. Но все-таки станция не могла бы достигнуть такого блестящаго состояния, если бы ей не оказали щедрую поддержку германское и отчасти итальянское правительства, обезпечившия прочное существование станции; в скором времени (и880) бюджет станции достиг солидной цифры, около 100.000 франков в год.

При таком широком сочувствии со стороны общества и различных государств, неаполитанской станции не мудрено было занять место одного из первых ученых учреждений Европы. Кроме ея директора, Дорна, при станции находится несколько ученых ассистентов, по его приглашению, и целый ряд служащих, от инженера и химика до рыбаков, занимающихся ловлей животных для станции. Ей едва минуло теперь и5 лет, но научная деятельность ея за это время была обширна и плодотворна. На ней работали десятки ученых, много знаменитых имен, и не мало ценных научных изследований вышло из ея лабораторий. Кроме множества работ, разбросанных по всем журналам и произведенных на станции или по ея материалам, результатами ея деятельности является ряд роскошных монографий, издаваемых под заглавием: „Fauna und Flora des Golfes von Neapel", и сборник работ, помещенных в „Mittheilungen aus der Zoologischen Station zu Neapel".

Особенную славу вскоре приобрела себе станция необыкновенным мастерством в консервировке самых нежных морских организмов. Как известно, множество морских животных доступны наблюдению только в живом состоянии. Они так нежны и так раздражительны, что при всяком прикосновении меняют свой вид, сееживаются в комок, втягивают щупальца, нити и тому подобные придатки, а часто и совсем разрушаются. Положенные в спирт для коллекций, они теряют свою форму, цвет и прозрачность и не сохраняют никакого подобия с тем, чем были в живом состоянии. Актинии втягивают свои яркия щупальца и сжимаются в ком; великолепныя прозрачныя сифонофоры превращаются в безформенную студенистую массу. В лабораториях неаполитанской станции путем тщательных и терпеливых опытов выработаны такие тонкие методы умерщвления и сохранения морских животных, что теперь в музее каждаго университета можно иметь коллекции самых нежных и недоступных морских форм, сохранивших весьма близко свой натуральный вид с вытянутыми щупальцами, открытыми естественными отверстиями тела и т. п.

Подобныя же станции, хотя в более скромных размерах, открылись одна за другой в разных странах на берегах разных морей; их несколько во Франции, где самая известная, это — станция в Роскове, на берегу океана (Ламанша), заведываемая французским ученым Лаказ-Дютье. Австрия открыла станцию на берегу Адриатическаго моря в Tpиесте. Несколько станций имеет Америка. Даже далекая Япония, вступившая так недавно с пути национальнаго обособления на путь общечеловеческой культуры и снабжающая теперь страницы немецких журналов жестокими для нашего уха именами своих молодых ученых (Ishikava, Kakichi Mitsukuri, Isao Yjima - последнее имя не знаю даже как и выговорить) - и Япония открыла у себя недавно морскую биологическую станцию.

Наше отечество не богато морями, и моря его не особенно богаты фауной. Такое море, как Балтийское, совсем даже не может идти в счет. Соленость его вод крайне незначительна, а в русских пределах оно и совсем почти пресное. Морская фауна появляется в нем только по мере приближения к его западному концу, а у нас_; в Финском и Ботническом заливах, существуют только слабые следы ея. Поэтому основанныя у нас недавно зоологическия станции должны были открыться на двух противоположных концах — на Белом и на Черном морях.

Севастопольская биологическая станция в Крыму, открытая в семидесятых годах, находится в ведении одесскаго общества естествоиспытателей. Заведывание ею поручено г-же С. М. Переяславцевой, автору нескольких научных работ по зоологии. Бюджет станции очень скромен: на ея содержание отпускается всего и500 руб. в год; помещается она в наемной квартире, конечно, весьма скромных размеров. Тем не менее, она имеет уже порядочную библиотеку, обзаводится мало-по-малу инструментами и научными принадлежностями, и каждое лето дает приют и возможность удобно заниматься 2—3 приезжим натуралистам и учащимся. Кроме того, она постоянно снабжает живым и мертвым материалом лаборатории харьковскаго и одесскаго университетов.

Другая русская зоологическая станция основана при содействии Соловецкаго монастыря и находится в ведении петербургскаго общества естествоиспытателей. История происхождения ея следующая.

Посетивши летом 1876 и 1877 гг., вместе с К. С. Мережковским, Белое море и убедившись в богатстве его фауны, профессор петербургскаго университета, Н. П. Вагнер, задался мыслью учредить на нем зоологическую станцию; трудности, сопровождающая научныя занятия в суровом и малонаселенном крае, делали особенно ценным основание здесь такого учреждения. Сначала его мысль встречала много препятствий; тогдашний настоятель Соловецкаго монастыря, Феодосий, хотя ничего не имел против его желания, но мог указать ему для помещения станции лишь очень неудобное место. Одно время проф. Вагнер думал воспользоваться зданием какого либо из маяков, разбросанных на островах Белаго моря, и получил на это согласие высшаго начальства; но дело остановилось за средствами, так как суммы, необходимой для открытия новаго учреждения, не находилось ни в морском министерстве, ни в министерстве народнаго просвещения. Наконец, в и880 г. вновь посетивши Соловецкий монастырь в обществе знаменитаго русскаго ботаника, покойнаго харьковскаго проф. Л. С. Ценковскаго, проф. Вагнер вместе с ним обратился к архимандриту Мелетию, новому настоятелю обители, с просьбой выстроить здание для помещения зоологической станции. Архимандрит Мелетий с участием отнесся к их просьбе, и по его предложению и с разрешения синода, собор Соловецкой обители решил выстроить для соловецкой станции специальное здание. Для этого воспользовались стоящим неподалеку от монастыря, на самом берегу моря, зданием рыбных промыслов и, надстроивши над ним верхний этаж, передали его в распоряжение станции. Министерство народнаго просвещения ассигновало сумму, необходимую для первоначальнаго обзаведения научным инвентарем, и летом и882 г. соловецкая станция уже была открыта. За важную услугу, оказанную русскому знанию, петербургское общество естествоиспытателей избрало архимандрита Meлетия своим почетным членом[1].

На этой станции я и провел лето 1888 года.

 II.

Была полночь, когда наш пароход подходил к Соловкам. Но это была северная полночь, светлая как день. Солнце село, и ни малейший сумрак не спустился на землю. Стоял какой-то странный, таинственный белый свет. Ночь была тихая, море спокойно и его зеркальная поверхность разстилалась кругом какою-то молочно-белою гладью; никогда я не видал моря такого белаго, молочно-белаго цвета. Пароход шел между островами, загораживающими вход в Соловецкую бухту, а перед нами все ясней и ясней рисовались белыя стены и зеленые куполы зданий и церквей монастыря; он очень красив с моря. Впечатление еще усиливается тем, что до этого столько времени приходится ехать дикими, неприглядными, суровыми трущобами, с убогими селами, с ничтожнейшими городишками, в роде Повенца. А тут вдруг видишь перед собой большия здания, яркия краски; человек, раньше везде задавленный серой и скучной природой, здесь как-будто вышел из ея рамок и добился в действительности и красоты, и богатой жизни.

Пароход, пройдя лабиринтом островков, скал и подводных камней, входит в монастырскую бухту и бросает якорь прямо против гостиницы. Пристань отличная — пароход вплотную подходит к каменной набережной, и вам остается пройти до гостиницы разстояние шириной в улицу, 40—50 шагов. Несмотря на поздний час, пристань была полна народа; монахи и богомольцы собрались встретить новый пароход. Фигуры монахов в их черных одеяниях, группы молодых ребят, почти мальчиков, в черных монашеских шапках и с длинными волосами до плеч, отсутствие женщин и особенно отсутствие детей, неизбежных членов всякой уличной толпы, придавали особенный характер собравшейся кучке народа; странная, живописная обстановка, небывалый белый свет ночи, странная толпа людей, — все это носило какой-то неординарный, театральный характер; эти люди на пристани казались мне „хором" или „народом" из какой-нибудь русской оперы или исторической драмы.

Переночевавши в гостинице, на другой день утром вместе с моим товарищем по путешествию, Ю. Н. Вагнером, я сделал визит настоятелю монастыря, архимандриту Мелетию, и затем мы перебрались в помещение станции.

Первые два - три дня всецело ушли на разборку вещей, пересмотр принадлежностей, хранящихся на станции, и на хлопоты по нашему устройству. Когда мы разобрались, устроились и привели все в порядок, станция произвела на меня очень приятное впечатление. Она помещается, как я говорил уже, в особом небольшом двух-этажном домике, в полуверсте от монастыря, и отделена от него небольшим заливчиком. В нижнем этаже находятся: кухня, кладовыя станции и, кроме того, помещение для рыбаков, ловящих рыбу на трапезу монастыря. Верхний этаж всецело отведен под станцию — восемь или девять просторных комнат с большими окнами, дающими много света. Большое количество окон, обращенных на все четыре стороны, должно, впрочем, иметь и свою дурную сторону — зимой должно сильно выдувать, и жить в домике было бы, вероятно, холодно. Во всех комнатах есть необходимая, весьма простая, конечно, мебель — столы, стулья, диваны, так что помещением мы были обезпечены весьма удобным. Мы заняли каждый по комнате, третью комнату превратили в столовую, а еще одну в лабораторную для приготовления и хранения реактивов, спирта и всяких принадлежностей. Остальныя стояли у нас пустыми.

Принадлежностями для занятий станция снабдила нас также в достаточных размерах. Все необходимейшие реактивы были на-лицо и в значительном количестве; стеклянная посуда также. Несколько больших стеклянных аквариумов и большой запас банок и чашек меньшаго размера. В этих принадлежностях и состоит главная услуга, оказываемая соловецкой станцией. Еще кой-какие необходимейшие реактивы вы можете привезти с собой на море; но без аквариев и стеклянной посуды вы будете себя чувствовать как без рук, будете лишены всякой возможности пользоваться материалом, привезенным с экскурсии. Тащить с собой этот ценный и хрупкий груз из Петербурга нет никакой возможности. На месте достать подобных вещей негде; да и было бы слишком дорого, если бы каждый экскурсант приобретал для себя лично всю ему нужную посуду, и еще на такое короткое время. Теперь, с учреждением станции, вы, после долгаго путешествия по совершенно трущобным местам, среди подавляющего безлюдья, на суровом и диком берегу холоднаго моря, с приятным чувством удивления находите учреждение, вполне благоустроенное для научных занятий, где вы чувствуете себя почти также хорошо обставленным, как в петербургской лаборатории. И раз заведенный, в одном определенном месте, весь этот научный инвентарь послужит уже не вам одним, и не на одно лето, а поочередно будет служить всем заезжим натуралистам.

Конечно, многаго на станции еще недостает, и изследователь, желающий пользоваться при своих работах всеми средствами современной техники, не нашел бы здесь многих нужных вещей. Но в этом пока и нет особенной надобности; станция дает широкую возможность делать наблюдения и изследования над живым животным и собрать материал, хорошо обработанный и сохраненный. Окончательное же изучение собраннаго можно производить уже и дома, тем более, что кратковременным пребыванием на станции, коротким северным летом всегда лучше воспользоваться для работы, по мере возможности, над живыми существами. Самую слабую сторону представляет теперь отсутствие книг. Библиотека станции находится пока в зачаточном состоянии: несколько десятков сочинений, главным образом, по систематике морских животных, хранящихся в двух ящиках комода, составляет весь ея книжный запас.

В невыгодныя условия поставлена станция относительно пополнения старых запасов и снабжения новыми в случае потребности. Само собою разумеется, что на месте, в Соловках, нельзя достать ничего. Спирт для занятий и коллекций я должен был выписать, немедленно по приезде, из Архангельска, сообщение с которым летом довольно быстрое и довольно частое. Но реактивов и стеклянной посуды там, вероятно, нельзя достать, и если выйдет запас какой-нибудь кислоты или краски, то уж новый себе не достанешь.

Но, ведь нельзя же и требовать, чтобы на Белом море имелись магазины химических товаров. Эти неудобства совершенно незначительны в сравнении с той выгодой, которую представляет станция для занятий. Соловецкая биологическая станция — еще только эмбрион, которому предстоит развиваться, и я надеюсь, что ее ожидает хорошее будущее.

Если у нея есть существенный и неустранимый недостаток, который может служить препятствием ея дальнейшему преуспеянию в будущем, то это ея положение на острове и, следовательно, полная отрезанность от мира в течение долгих зимних месяцев. В половине или конце октября, когда море покрывается льдом, в Соловках прекращаются всякия сношения с континентом. Море замерзает на несколько верст кругом берегов, и такая же полоса льда оковывает берег материка. Но между этими двумя прибрежными ледяными полосами остается пространство открытаго, незамерзшаго моря. Граница ледяной полосы вечно меняется; бури и волны постоянно разрушают ее, нагромождают груды льдин и обламывают края ледяного поля; сильные морозы увеличивают его мощность и возвращают то, что отнято бурей. Таким образом происходят постоянныя колебания в размерах ледяной площади. Тогда прекращается сообщение между материком и островами, и монастырь погружается в полное одиночество. Изредка отважному помору удастся пробраться на острова и обратно, переплывая на карбасе открытое пространство моря, с огромною опасностью быть затертым и раздавленным льдами. Таким случайным смельчакам поручается тогда и доставка почты в монастырь; это бывает несколько раз в зиму. Мне разсказывали, что в и88и году, после смерти императора Александра II, когда весь мир уже знал о перемене царствования, монастырь еще долго находился в неведении, и на ектениях поминали покойнаго государя до и7-го марта, когда, наконец, пробрался в Соловки помор с бумагами от архангельскаго губернатора и с манифестом о вступлении на престол новаго государя.

Такая отрезанность представит в будущем огромныя затруднения для станции. Теперь покамест в ней нет лица, постоянно ею заведывающаго. Она открывается только летом, в случае приезда посетителей; все же остальное время она заперта, и ключи ея хранятся у настоятеля. Но на такое состояние нужно смотреть как на временное; никакое научное учреждение не может быть без постояннаго и ответственнаго присмотра; петербургское общество естествоиспытателей, в ведении котораго станция находится, слишком удалено, чтоб правильно вести надзор за станцией и с успехом заботиться о ея поддержании и дальнейшем развитии. Рано или поздно — это, конечно, прежде всего вопрос денежных средств — станция должна быть поручена специально одному лицу, которое и жило бы на ней постоянно. Тогда скажется неудобство ея положения, и бедному ученому, которому выпадет честь быть директором соловецкой биологической станции, придется подвергать себя огромным лишениям. Трудно с успехом вести научныя занятая, будучи регулярно половину года лишен всякой возможности сношений с остальным миром, лишен возможности получать почту, выписывать необходимыя книги и журналы и следить за движением науки с тем неизменным вниманием, котораго требуют серьезныя научныя занятия.

Нашу жизнь мы устроили по примеру прежних лет, по обычаю, заведенному нашими предшественниками на станции. На Соловецких островах, кроме учреждений, принадлежащих самому монастырю, ничего нет. Нет ни гостиницы, ни постоялаго двора, где бы можно было достать что-либо поесть. В большой монастырской гостинице нет кухни для проезжающих; все богомольцы и посетители обители пользуются столом за общей монастырской трапезой. Но так как прожить полтора месяца на монашеской пище нашим мирским желудкам показалось бы очень грустно и привело бы их в справедливое негодование, да к тому же и ходить обедать в монастырь требовало бы все-таки известнаго времени и, главное, связало бы нас неудобною для нас строгостью в соблюдении часов, то мы, как это и прежде делалось, завели на станции свое собственное хозяйство. Конечно, и в этом нам помог гостеприимный монастырь — да помимо него и нельзя ничего сделать или достать; он здесь полный и единственный хозяин.

Прежде всего монастырь снабдил нас прислугой. Нам нужно было иметь гребцов для экскурсий и слугу дома. Для этой цели нам были откомандированы трое ребят из числа тех мальчиков и подростков, которых, по обычаю, широко распространенному на севере, присылают сюда из сел и городов их родители, или „по обещанию", или просто по усердию, на целый год, чтобы жить и работать на монастырь. Это — так-называемые годовые богомольцы, безплатная рабочая сила, которою, в количестве нескольких сот рук, постоянно располагает монастырь.

Хотя при станционной кухне и оказались кой-какия принадлежности, но все-таки большую часть необходимой кухонной и столовой посуды мы должны были достать в монастыре, и это была самая скучная сторона нашего обзаведения. Нам с удовольствием согласились выдать все, что потребуется (вообще, при всех моих сношениях с монастырем, я встречал всегда полную любезность и предупредительность, как со стороны монастырских властей, так и простых монахов); но оказалось, что хозяйственная жизнь монастыря распределена, по крайней мере, между столькими же отдельными департаментами, сколько во всех петербургских департаментах, вместе взятых. Директором каждаго из таких департаментов состоит особый монах: отец эконом, отец расходчик, отец купорный и т. д., и все хозяйственные предметы распределяются между ними самым прихотливым образом. Ложки у эконома, ножи и вилки у расходчика, кухонный нож ищите специально у медника, а салфетки и скатерти в „рухлядной". При такой сложной системе нам пришлось бегать из одного департамента в другой и провозиться не мало времени, прежде чем наша кухня и наш буфет украсили свои полки потребным для них инвентарем; не утаю, что этот инвентарь, несмотря на наши труды, был очень далек от полноты и совершенства. В течение лета он постоянно восполнялся приборами, временно оторванными от их высоких научных задач потребностями кухоннаго свойства: солонка, сахарница, горчичница — были, в сущности, банки с притертыми пробками; большая стеклянная чашка заключала в себе, масло, а один из наших аквариумов, к великому своему огорчению и стыду, должен был в течение всего лета накрывать в кладовой холодную телятину.

Вопрос о провизии разрешился несколько скорей и проще, благодаря своей чрезвычайной элементарности: белый хлеб и черный - из монастырской лавки. Рыбу берите каждое утро свежую, сколько вам надобно; ведь рыбаки живут под вами, в вашем же доме. Молоко вам будут привозить со скотнаго двора. Этим бы и ограничились наши средства пропитания, если бы, в виде особой любезности, для нас не убивали еще на скотном дворе теленка, и потом отпускали нам с ледника телятину по мере надобности; эта телятина и составляла главную основу нашего питания в течение всего лета, хотя, по правде сказать, через две недели надоела уже мне до отвращения. Для ведения счета забраннаго нами провианта, нам выдали тетрадку в несколько листов, шнурованную, нумерованную, с монастырскою печатью, но увы! в обложке из синей сахарной бумаги, под пышным титулом: «Книга для естествоиспытателей на записку получаемых разных предметов». По этой книге мы и разсчитались в конце лета за все потребленное нами.

Итак, когда путем немалых хлопот мы выяснили себе, в чем и из чего будем готовить себе обед, возник вопрос о том, как он будет готовиться. Здесь нас ожидало новое препятствие. Из „богомольцев", поступивших в наше распоряжение, двух постарше и посильнее мы произвели в моряков и прикомандировали их к нашим лодкам: самый младший должен был состоять безсменно при станции и совмещать в себе должности мажордома, повара, оффицианта и камердинера. С ним мы натерпелись не мало горя.

Наш верный личарда, Илья, был славный мальчуган, лет четырнадцати, с добродушной и плутоватой смазливой рожицей и без всяких кулинарных способностей. Он был, повидимому, из зажиточной крестьянской семьи, и, судя по всему, балованный сынок; в монастырь он приехал всего за несколько дней до нас и представлял еще из себя славный тип мальчишки, из глухого, чисто крестеянскаго угла, не затронутаго прикосновением мещанскаго, купеческаго или барскаго влияния. В северных губерниях помещиков и вообще всякаго рода „господ" мало, крепостное право не тяготело над народом, и крестьянин тамошний — не тот средне-русский крестьянин, который привык ломать шапку перед каждым барином и передает тон угодливости и робости перед ним и своим детям. У Ильи было, повидимому, довольно слабое представление о том, что он — „мужик", а я — „барин"; простой и свободный в обращении, он не чувствовал ни робости, ни смущения в нашем обществе, а лакейских талантов у него не было ни на грош. Если мне случалось пойти с ним за чем-нибудь, напр., за покупками, в монастырь, и он встречал по дороге земляка-богомольца, он безцеремонно останавливался покалякать с ним, и когда я, подождав его терпеливо несколько времени, говорил: „ну, Илья, ты скоро?" — он отвечал: — „сейчас", и продолжал свой разговор. За обедом, вместо того, чтобы чинно стоять в приличном разстоянии от прислуживаемаго господина, как подобает истинно „респектабельному" слуге, он или смотрел с любопытством, как едят господа, провожая каждый кусок глазами, или безследно исчезал на кухню, откуда был вообще трудно извлекаем; трудно было приучить его хотя к некоторой опрятности: чисто мыть посуду, каждый день мести, или, как он говорил и как вообще выражаются на севере, „пахать" комнаты. Эти требования казались ему, очевидно, совершенно не разумными. Случалась за ним и та слабость, которою страдал один из „слуг" описанных И. А. Гончаровым: иногда он „употреблял" те кусочки, которые мы оставляли себе на ужин.

Если он был плохой лакей, то повар он был совершенно негодный. Когда мы его спросили, умеет ли он готовить, он нам ответил, как тот господин, который полагал, что умеет играть на скрипке, хотя никогда не пробовал. И действительно, плита оказалась для него инструментом совершенно незнакомым. Заметив недоумение на его лице при виде рыбы и телятины, которыя надо было готовить к обеду, я и сам почувствовал прискорбное недоумение: мне приходилось быть кулинарным профессором, и я глубоко сознавал свою неподготовленность к этой роли. В первый раз в жизни я должен был серьезно поставить себе вопросы что собственно нужно делать с телятиной, чтобы получить из нея хорошее жаркое? К счастью, мой товарищ оказался немного опытнее и главное решительнее меня: внимательно посмотрев на телятину, он сказал: „я думаю, что ее надо вымыть", затем положил ее на сковороду, прибавил масла, подлил воды, и велел Илье от времени до времени поворачивать телятину и тыкать в нее вилкой. Это Илья понял отлично, и тыкал ее безпощадно. Но дожарить телятину как следует он до конца лета не выучился.

Благодаря ограниченности материалов, находившихся в нашем распоряжении, у нас выработалось следующее неизменное меню: и) уха из свежих сельдей и 2) недожаренная телятина.

Каждое утро Илья брал рыбу у рыбнаго старосты, отца Осипа; в плохие дни нам доставалась только камбала, и тогда мы были за обедом грустны. В хорошие мы брали сельдей, и уха из свежих сельдей благотворно влияла на наше настроение духа. Почтенный историк Соловецкаго монастыря, Досифей, на стр. 30 своей книги делает выписку: „один ученый путешественник, быв в монастыре в и828 году, заметил, что уха из здешних сельдей вкусом своим почти не уступает стерлядьей. (См. того же года „Моск. Ведом.", №75, стр. 3и7"). Я, с своей стороны, вполне присоединяюсь к мнению ученаго путешественника. Мясо этой рыбы в высшей степени нежно и вкусно; я ел его целое лето каждый день, и до конца с одинаковым аппетитом, между тем как телятина быстро надоела и приелась.

Сперва мы в виде опыта прибавили к ухе сухого горошка; не знаю, что думают об этом г-жи Авдеева и Молоховец, но я смею утверждать на основании собственнаго опыта, что эта прибавка никуда не годится. Поэтому мы горошек откинули, и ограничились лавровым листом, котораго Илья никогда не забывал положить в уху — больше в виде украшения — нередко забывая в то же время ее посолить. Может быть, из-за этого листа он неизменно называл уху — «щи»; вместо почтительнаго „прикажете подавать", он спрашивал нас каждый день: „щи тащить?"

Для ведения домашняго хозяйства мы решили соблюдать дежурства по очереди. Но так как ни у меня, ни у моего товарища не было ни врожденной склонности к подобнаго рода занятиям, ни охоты тратить на это время, то мы относились к нашим обязанностям в высшей степени небрежно. Скоро Илья всецело овладел нашим хозяйством и, создав себе известную ежедневную рутину, уже ни на шаг не отступал от нея. Мы оба этому обрадовались и не пытались больше облегчить нашу участь. Целое лето мы просидели без картофеля, потому что для получения его надо было сходить еще в один департамент, к специальному огородному отцу, и мы не собрались этого сделать во все время нашего пребывания. Единственное, что мы еще себе выдумали, это — варить иногда кашу. В сущности, впрочем, мы были сыты; монастырский хлеб отличный, молоко также, и молоком мы заливали все пустыя места в желудке.

Для морских экскурсий при станции находятся две специально для этого назначенныя лодки, два карбаса, как здесь говорят, один побольше, другой поменьше. Лодки эти хранятся у такелажнаго и выдаются только лицам, приезжающим на станцию для занятий. Они привязывались у рыбачьей пристани против нашего домика и находились в исключительном нашем распоряжении. Наши гребцы, тоже мальчики лет и6 —и7, были, однако, оба здоровые ребята, и годились на эту работу. К сожалению, оба они оказались не поморы, а откуда-то из архангельской губернии, с материка, и не знали морского дела; не умели, напр., толком управляться с парусом. Так что для более отдаленных экскурсий, напр., для поездок к Заячьим островам, я брал еще одного или двух рыбаков у рыбнаго старосты, отца Осипа.

Когда я в первый раз поехал в море с драгой и сачками, мои ребята были не мало удивлены: сначала им казалось непонятным, как это я собираюсь ловить рыбу какими-то необыкновенными приборами; когда же моя драга вытянула груз илу, и я стал из этого ила выбирать червей, голотурий и мелких звездочек-офиурид, мои „богомольцы" совсем стали в тупик. Для наших аквариумов мы, руководясь опытом Н. П. Вагнера, брали воду не из самой монастырской бухты, где она несколько опреснена и загрязнена, а привозили ее из открытаго моря, из-за крестов, стоящих при входе в Соловецкий залив, приблизительно за полверсты от станции. Когда я в первый раз послал наших гребцов с боченком за водой, обеяснивши, где они должны ее набрать, они вернулись с пустыми руками, так как, по их словам, оказалось, что „вода там не годится: чистый разсол".

Но потом они вошли во вкус наших экскурсий, и не только вполне усвоили себе нехитрую премудрость ловли морских животных, но и занимались ею con amore, особенно один из них, наиболее развитой и толковый малый, Спиридон. Он живо запоминал слышанныя зоологическия названия, и потом охотно щеголял ими: „вон, вон эшольца плывет". „Сегодня клиона в море много", — говорил он после утренней поездки в море за водой для аквариумов. В конце лета, вскрывая асцидий, я даже посылал его одного за материалом, и он умел уже привезти как-раз то, что мне было нужно.

Этот Спиридон вообще оказался для нас незаменимым малым, и интересовал меня своим характером. Он был очень крепок и силен, трудолюбив и скор на всякую работу. За всякое дело, которое ему поручали, он брался с азартом, и совершенно не мог сидеть сложа руки. Когда Спиридону нечего было делать на станции, он работал на отца Осипа: чинил сети, делал весла и т. п. Он был очень благодушный и замечательно душевно-уравновешенный молодой человек; самочувствие у него было превосходное; очевидно, он всегда себя отлично чувствовал, всем был доволен и все ему доставляло удовольствие. Придет утром: „благословите к обедне сходить". Вернется, спросишь его: „ну, что, был у обедни"? „Как же — говорит — помолились Богу, ничего", вздохнет и весь лоснится от удовольствия. Тем же тоном он просил: „благословите в баню сходить", и возвращался ублаготворенный и умиленный: „помылися ничего себе, хорошо, слава Богу". Вдобавок у него было большое чувство уважения к чужому авторитету, ко всякому приказанию, которое он исполнял всегда безукоризненно точно и с видимым удовольствием. Каюсь, хоть он был хороший и честный, добрый малый, но мне подчас приходило в голову, глядя на его невозмутимость, постоянное душевное довольство и на образцовое исполнение приказаний, что он с одинаковым усердием и чувством исполненнаго долга пошел бы и не в баню, и не асцидий ловить, а... ну хоть розгами драть на конюшне. Прикажут — и сделает, и на вопрос: — выдрали? — ответит: „выдрали, слава Богу, ловко выдрали".

С нашими соседями, рыбаками, мне мало приходилось иметь дела. Они жили под нами, в двух-трех комнатах нижняго этажа, где в самой большой находилась и колоссальная печь, отапливающая все здание. Это помещение занято ими круглый год, а зимой, после нашего отеезда, им предоставляется и станционная кухня, где они просушивают свои мокрыя платья. Верхний этаж, т.-е. собственно станция на зиму запирается и не отапливается. Рыбным старостой был при мне отец Осип, старый уже, но бодрый и здоровый помор, родом из Колы, монастырский обитатель уже в течение многих лет, хотя и не монах, а только „рясофорный послушник". У него в распоряжении находилось несколько человек рыбаков, ребят очень молодых, из числа тех же годовых богомольцев, как и наши слуги. Труд их был очень тяжел. На промысел они ездили по ночам, — ночью рыба лучше ловится, — выезжали часов в 8 вечера и возвращались часов около 3 утра. Лето было бурное, и им постоянно приходилось испытывать на море самую скверную погоду, — холод, дождь, сильный ветер. При такой тяжелой работе, немудрено, что в миросозерцании почтеннаго рыбнаго старосты сохранились некоторые следы язычества, в виде неумереннаго культа Бахуса. Ловили они рыбу неводом, для вытягивания котораго в разных местах берега и на островах Соловецкой бухты установлены вороты. Промаявшись целую ночь, рыбаки подымались, конечно, поздно и днем были заняты починкой невода, развешеннаго для просушки на пристани, и разной мелкой работой. В их распоряжении был большой карбас с деревянным ящиком на дне для склада рыбы. Вдобавок их тяжелый труд не давал особенных результатов: рыбная ловля не важная в монастыре. Иной раз они возвращались чуть не с пустыми руками, и нам не было даже пяти сельдей на уху. К концу лета лов становился удачнее, и каждую ночь попадало несколько пудов сельдей и другой рыбы. Понятно все-таки, что их рыбы совершенно не хватает на нужды монастыря; он существует, как и все население Беломорья, главным образом треской, закупаемой на мурманских промыслах.

III.

Лето 1888 года было, как известно, повсеместно далеко не жаркое, довольно прохладное. Понятно, на Белом море оно оказалось совершенно неблагоприятным; „каррикатура южных зим" оправдала свое название, и июнь в Соловках был хуже и холодней — много хуже, чем бывает декабрь в Ницце. Я выехал из Петербурга 28-го мая, и по Онежскому озеру еще ходил лед, так что не установилось еще правильное пароходное сообщение от Петрозаводска до Повенца. На Белом море тоже попадался еще местами плавающий лед, хотя и в небольшом количестве, а дня через три после моего приезда в Соловки, следовательно ии-го или и2-го июня, ветром принесло из Кандалакской губы множество отдельных разбитых льдин, белыми полосами тянувшихся по морю. На Песьей Луде, маленьком острове при входе в Соловецкий залив, на северной стороне лежал снег до половины июня.

Таким образом, в половине июня, в те дни, когда где-нибудь в Харькове или в Таганроге стоит обыкновенно нестерпимый зной, в Соловках была еще ранняя весна, и деревья только еще покрывались зеленью. Лиственныя деревья на Соловках, береза, осина, уже не чувствуют себя достаточно хорошо, в особенности на берегу моря. Береза вовсе не ростет здесь стройным и высоким деревом, а обнаруживает наклонность к приниманию кустарниковой формы; прямо от земли она разделяется на несколько стволов, кривых, корявых и невысоких. Когда я приехал, на них еще не было листьев; только на нижних ветвях, если оне случайно прилегали к одному из тех огромных валунов, которые разсеяны всюду по острову, пользуясь дневным нагреванием камня, появлялись свежие зеленые листочки; гранит оказался заботливой нянькой, согрел и выхолил прижавшуюся к нему робкую ветвь, тогда как ея верхние братья и сестры еще стояли на холодном воздухе и напрасно просили тепла у скупого и холоднаго солнца.

Кроме черемухи и рябины, на Соловках нет, кажется, ни одного дерева, приносящаго плоды. Черемуха, это дерево ранней весны, цвела здесь в конце июня; кисти черемухи да луговыя незабудки были единственные пахучие цветы, которые попадались мне за лето. Хлеб не родится в Соловках; монастырь не раз делал для опыта посевы, но всегда терпел неудачу. Какия-то горы около монастыря до сих пор носят название яровых или хлебных, в память одной из таких попыток. В этом году архимандрит Мелетий вновь рискнул повторить эти опыты и посеял ячмень, недалеко от монастыря, на полях в лесу, на солнечном склоне одного холма. Как на зло, случилось лето с температурой ниже нормальной, и, очевидно, и на этот раз пришлось потерпеть фиаско. Я видел этот ячмень в конце июля, и он еще не выколосился, соломины были не выше вершков десяти и торчали, как редкая щетка, далеко одна от другой.

Весь июнь месяц стояла прескверная погода: холодно, ненастье, частые дожди и почти постоянные сильные ветры. Редко я выходил из дому не в драповом пальто. Станцию мы топили два, три раза в неделю. Понятно, сколько такая погода мешала нашим экскурсиям и занятиям; я пользовался каждым временным перерывом более сносной погоды, улучая каждое затишье, чтобы сеездить на море подрагировать. Но до июля месяца мне не удалось сеездить к Заячьим островам, где лучшее место соловецкой фауны. Случалось, что несколько дней подряд ветер не позволял выехать в лодке из бухты, и много времени пропадало даром. Только с первых чисел июля установилась более сносная погода и бывали теплые дни, хотя все-таки за целое лето не было ни одного дня жаркаго, и все местные жители говорили мне, что я попал на север в лето сверх обыкновеннаго холодное. Все-таки и на Соловках летом бывает иногда жарко.

Впрочем, нет худа без добра, и холодное лето влекло за собой одно хорошее последствие: комаров было меньше. Они держались в лесу, не смея вылетать на открытый берег моря. На море во все время наших экскурсий их не было совсем, тогда как в прежние годы посетителям станции они и на море не давали покоя, и приходилось спасаться от них сетками, смоченными скипидаром. В комнаты они также почти не залетали.

Зато северное лето, скупое на тепло, щедро на свет. Около месяца я совершенно не видел темноты, и расход на освещение в нашем хозяйстве на станции, в течение первых трех недель, не превышал нуля.

Это не наши петербургския белыя ночи, с их прозрачным сумраком, когда „одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Это — просто два дня подряд, или сплошной 24-х часовой день. В Соловках, лежащих под 65° широты, солнце и 9-и2 июня, в кратчайшую ночь, заходит за горизонт на короткое время (часа на два), но опускается так незначительно, что свет его почти не ослабевает. Вечер совершенно не существует в это время, и никакие признаки не указывают вам на окончание дня и на приближение ночи. В комнатах всю ночь подряд стоит ровный, белый свет, — такой, какой бывает у нас в пасмурные, облачные дни. Работать можно совершенно свободно; едва ли есть другая зоологическая станция, где бы можно было в полночь смотреть в микроскоп, как в Соловках. Такое обилие света представляет, действительно, ценное преимущество, большое удобство для занятий. Проф. Коротнев, проведший лето под экватором, на Зондских островах, горько жалуется на то убийственное постоянство, с которым в тех широтах солнце в шесть часов вечера быстро закатывается за горизонт, и вслед за этим немедленно наступает полная темнота.

Этот постоянный, непрерывный, ровный и однообразный свет хотя и не мешал мне спать и не раздражал нервы, как это часто бывает с южанами в Петербурге во время белых ночей, тем не менее не переставал производить на меня фантастическое впечатлите чего-то неправдоподобнаго, не настоящаго. Я охотно им пользовался по вечерам, но привыкнуть к нему никак не мог. Середина лета, „меженная ночь", ночь на Ивана-Купала, та пора, когда на юге прыгают через костры, когда знойный день сменяется ночными грозами, с тихим и теплым проливным дождем, и непроглядно-темная, черная воробьиная ночь освещается блеском молний и зарниц, а здесь, в Соловках, ночью в окна глядит ясный день, не горят не только костры, но даже и свечи, на дворе нет и и0 градусов тепла, завтра с утра нужно велеть Спиридону затопить печь, потому что в комнатах становится очень холодно, и я кутался в одеяло и малодушно начинал думать: не прикрыться ли еще и полушубком?

Но на севере нельзя быть очень разборчивым насчет погоды, и приходится довольствоваться такою, какая есть. Лишь бы было по меньше ветра.

Когда море спокойно, ветра нет, волнение слегло, тогда на поверхности моря появляются тысячи живых существ. Все то, что составляет пелагическую фауну моря, т.-е. те организмы, которые живут не на дне и не среди водорослей, а постоянно свободно плавают в воде, все это в бурю и в волнение держится на глубине, подальше от волн, а в тихую погоду выплывает к свету и к воздуху, на самую поверхность моря.

Первые дни, когда перепадали тихие вечера и появилась пелагическая фауна, я увлекался пелагированием. Ничего не может быть привлекательнее для человека, который в первый раз знакомится с жизнью моря. Самый процесс сбора при этом очень легок и прост. Вам предстоит отличное катанье на лодке, без волнения, которое измучивает ваших гребцов, без ветра, от котораго коченеют мокрыя руки. Вы медленно скользите по зеркальной поверхности и тащите за собой мюллеровскую сетку: не знаю, в честь котораго из безчисленных Мюллеров назван этот простой снаряд. Это — металлический круг, с пришитой к нему сеткой из самой тонкой кисеи, но не прикрепленный к палке, как сачок, а привязанный за три точки к бичевке, на отдельной веревочке; к кругу прикреплен небольшой груз, чтобы придать ему в воде вертикальное положение. Эту сетку вы волочите за собой на некотором разстоянии на бичевке; она идет почти по поверхности воды или на самой небольшой глубине. От времени до времени вы сетку подтягиваете, вычерпываете из нея животных и вытряхиваете все ея содержимое в банку с водой. Она приносит массу мелких организмов, которых вы не замечаете в воде простым глазом. Крупных пелагических животных ловят просто сачком, а крупныя, свободно плавающая животныя и составляют главную красоту моря.

В июне по числу особей преобладали ктенофоры Beroe и прелестная Escholtzia. Немецкое название „die Melonenqualle" довольно верно передает общую форму Beroe; по величине же он бывает в огурец средней величины, только не цилиндрической формы, а сплюснутый. Он представляет из себя, в сущности, сжатый колокол, или нечто в роде мешка, с широким отверстием, служащим ему вместо рта. Раскрывая это отверстие, как широкую пасть, он плавает, двигаясь при помощи восьми продольных рядов плавательных пластинок; эти пластинки, быстро дрожа в одном направлении, двигают его вперед, как колеса парохода. Одни Beroe бывают молочно-белаго, другие густого розоваго цвета, но и у тех, и у других тело просвечивает.

Escholtzia вдвое меньше, не больше грецкаго ореха, по красоте занимает, может быть, первое место между низшими обитателями Белаго моря. Форма ея обрисована чрезвычайно изящными линиями; тело ея почти безцветное, стекловидное и почти совершенно прозрачно; но такие же 8 меридиональных рядов дрожащих пластинок, как у Beroe, когда она плавает, переливают всеми цветами радуги. С обеих сторон тела у нея прикреплены две ветвистыя нити; оне служат ей для ловли добычи и находятся в постоянном движении. То она втягивает их так, что оне сжимаются в маленький розовый комок, то сразу выпускает и окружает себя целым лесом прихотливо волнующихся розовых ниточек, — извивы, колебания и движения их необыкновенно красивы, а сама Escholtzia брызжет в это время голубыми, зелеными, красными искрами. По этим искрам и замечаешь ее, когда она проплывает на небольшой глубине мимо лодки. Их было очень много в течение целаго лета.

Но эта красавица строга и неприступна в высшей степени. При малейшем, неосторожном прикосновении вы оборвете ея розовыя нити, сдерете с нея внешний покров (эктодерму) и посрываете мерцающия пластинки. Осторожно зачерпнув ее прямо из моря в банку, перегнувшись за борт лодки, можно привести ее благополучно домой и весь вечер любоваться ея грациозными движениями, когда она плавает толчками, разсыпая свои розовыя кудри и золотыя искры. Но на другой день она обыкновенно потеряла уже свои нити, потускнела, лежит безпомощно на боку, на дне сосуда, и только дрожащия пластинки без перерыва продолжают свою непрестанную работу.

Умертвить ее так, чтобы в целости сохранить в спирту и, привезя с собой, поставить в Зоологическом Кабинете в шкапе „Coelenterata" с приличным ярлыком, — вам также не удастся. Она позволяет на себя только смотреть; ближе вы ею не овладеете. При каждом насилии она клочьями сдирает с себя свое роскошное тело и распадается в дребезги; ее нельзя, как медузу, для более удобнаго разсмотрения приколоть булавками. И убить ее, не разбивая в дребезги, нельзя никакими реактивами. Даже такое могучее средство, как раствор осмиевой кислоты, с быстротою молнии парализующий самые нежные организмы, убивая ее, не препятствует ей разлетаться при этом в клочья. Я перепробовал несколько средств, которыми достигается медленное, постепенное отравление, наркотизация организма, лишающая его чувствительности и раздражительности, и дающая возможность умертвить его затем с сохранением его естественной формы. Так, например, чтобы сохранить актиний с вытянутыми щупальцами, их одуряют, медленно вдувая в воду табачный дым — это придумал Сальваторе, знаменитый в своем роде служитель - препаратор неаполитанской станции. В других случаях кладут в воду кусочек хлорал-гидрата или сулемы; постепенно растворяясь в воде, эти вещества медленно отравляют животное; оно умирает, не сократившись и не изменивши значительно формы. Но от малейшаго следа осмиевой или хромовой кислоты, табачнаго дыма, хлорала, сулемы или других реактивов с эшольции брызгами слетали драгоценныя пластинки, и кусками спадали ткани. После нескольких опытов я бросил, не желая тратить на это много времени; а между тем Bolles Lea et Henneguy, в своем „Traite des methodes techniques de l’anatomie microscopique", к которому я часто обращался за справками, говорят, что „les ctenophores se fixent tres facilement". Видно, эшолыция представляет урода в своей семье, в этом отношении приближающагося к сифонофорам.

Большия медузы появляются позднее, во второй половине лета, в июле. В эту пору в Белом море довольно часто появляется свойственная северным морям Gyanea arctica, краснаго или буро-краснаго цвета. Под большим красным колоколом у нея висят широкие, складчатые листья ея ротовых щупальцев (ротовых рук). По краям колокола расположено 8 пучков длинных розовых нитей, которыя то вытягиваются во всю длину, то сееживаются в маленький комок. В Белом море около Соловков экземпляры этой медузы не достигают особенно крупной величины; мне не попадались крупнее яблока или, пожалуй, апельсина. Но на самом деле это одна из самых крупных медуз, и в арктических морях попадаются огромные экземпляры, с колоколом в два метра в диаметре, со щупальцами длиною до 40 метров; очень крупной величины достигают они и около Мурманскаго берега.

Большинство таких плавающих животных — большой руки хищники, и организм их самым разнообразным образом приспособлен к схватыванию и ловле добычи. Своими длинными щупальцами и всякаго рода придатками, прихотливо извивающимися, сокращающимися и по воле животнаго, то сжимающимися в комок, то вытягивающимися в десятки раз против первоначальной длины, они изучают воду на огромном сравнительно пространстве кругом своего тела, и все, что попадает в район их хватательных органов и не имеет достаточно силы или проворства, чтобы спасти свою жизнь бегством, неминуемо делается их добычей. Главную пищу медузы составляюсь мельчайшие рачки, с булавочную головку и меньше, мириадами кишащие в поверхностных слоя моря в теплые дни. Друг с другом они тоже всегда готовы вести войну, и посаженные в одну банку истребляют друг друга немилосердно. Если вы пустите в банку вместе Beroe и несколько эшольций, то мало - по - малу все эшольции очутятся внутри разверстой пасти плавающей Beroe, и тогда пасть эта захлопывается, жертва мало-по-малу переваривается, и через полупрозрачныя стенки тела Beroe долго еще просвечивают розовые комочки нитей эшольции и переливают цветами не скоро прекращающия свои дрожания ея реберныя пластинки.

Еще один любопытный член пелагической фауны Соловецкаго залива - это северный клионе, Сlione borealis, моллюск из отряда крылоногих. Раковины у него нет; его сильно вытянутое тело, утончающееся к хвостовому концу, полупрозрачно и безцветно по середине, а в головной и хвостовой части — нежнаго розоваго цвета. Около головы у него два придатка, в роде крылышек, тоже розоваго цвета; этими крылышками он непрерывно хлопает, и при их помощи плавает в воде, держась вертикально головой вверх и опустив вниз свой острый хвостик; он плавает обыкновенно в верхних слоях воды, подвигаясь вперед неровными, как бы порхающими движениями. Н. П. Вагнер сравнил его фигурку и странныя движения се общим видом и прыжками „американскаго жителя", продающагося у нас на вербах; сходство, действительно, есть. Минувшим летом клионов было очень много, и они очень украшали собой воды бухты; то и дело порхали они мимо лодки, как розовыя бабочки. Они тоже хищники, и, плавая в море, усердно преследуют свою меньшую братию, таких же „крылоногих", как они, маленьких черных лимацин. Когда много лимацин, тогда появляются в большом числе и клионы, которые ловят их шестью щупальцами, спрятанными у них в голове, высовывающимися для того, чтобы схватить добычу.

В акварие при перемене воды клионы могли жить несколько дней, но скоро утрачивали бойкость своих движений, не могли уже держаться на поверхности воды, а лениво плавали в банке или безпомощно лежали на боку, на дне, все еще от времени до времени трепеща розовыми крылышками. Как всем пелагическим животным, им нужно всегда много воды, много воздуха.

У лимацин, маленьких родственников и постоянной добычи клионов, такия же два непрерывно хлопающия крыла, но гораздо большей величины сравнительно с телом, и благодаря им оне проворно реют в воде маленькими черными фантастическими фигурками. Замечательно, что эти маленькия животныя — клионы и лимацины — издавна знамениты тем, что в арктических морях составляют постоянную пищу кита. В каком же они должны водиться количестве, чтобы набить такую утробу!

Но сеткой и сачком можно поймать только незначительную долю морских обитателей, — только тех, которые свободно плавают в море недалеко от поверхности. Гораздо больше число тех животных, которыя живут постоянно на дне, одни прикрепленныя навсегда неподвижно, другия зарывающиеся в ил и песок или ползающия по дну и по растущим на нем водорослям: моллюски, черви, раки, морские ежи и звезды, чтобы доставать их со дна и с какой угодно глубины, для того служит особый прибор, называемый драгой; он был первоначально позаимствован натуралистами у английских и французских рыбаков, которые им пользуются для собирания устриц на устричных банках, и затем его приспособили и видоизменили для научных целей. Драга состоите из четырехугольной железной рамы, к которой подшита сеть в виде мешка; дно мешка обшивается еще холстом, канвой или какой-нибудь другой материей, чтобы он мог удерживать и мелкие предметы. Эта рама опускается на дно моря на веревке, и при движении лодки, волочась своим острым краем по дну, забирает в мешок ил, песок, ракушник или камни, вместе со всеми попадающимися живыми существами. Так можно драгировать не только на той незначительной глубине 5—20 сажен, которая находится в окрестностях соловецкой станции, но и на всякой глубине, насколько хватит веревки. Того же типа приборы употреблялись и для изследования фауны колоссальных глубин океана в несколько тысяч метров.

Когда драга, протащившись несколько времени по дну, вытаскивается в лодку, она приносит с собой без разбору все, что зацепила по дороге: песок, камни, оборванные куски водорослей, пустыя раковины моллюсок наравне с живыми. Все это тут же разбирается, и, право, превесело, разгребая кучу камешков и раковин, наткнуться на крупную, ярко красную звезду или на колючих, зеленоватых ежей. Труднее, копотливее и скучнее — разборка драги, если она принесла с собой груз плотно сбившагося в мешке, вязкаго илу. Здесь вы ничего не видите на первый взгляд, но в нем может быть множество всяких организмов. Нужно зачерпывать этот ил в решето и промывать в море до тех поре, пока ил весь вымоется, и в решете останутся только асцидии, раковины и черви, принесенные драгой вместе с илом. Промывание ила в решете — скучная и грязная работа, и вдобавок в благодатном соловецком климате у меня среди лета на море до такой степени зябли и коченели от ветра мокрыя руки, что не было никакой возможности долго этим заниматься.

Всего интереснее драгировка около Заячьих островов; это — два небольшие каменистые острова к югу от Соловецкой бухты, верстах в 6—7. Они выдаются из моря довольно крутыми холмами, сложенными по большей части из отдельных валунов. Холмы эти частью поросли плохеньким леском, частью представляют из себя голый камень. На одном из этих островов устроен небольшой скит. Когда я в первый раз посетил этот остров, высадившись на берегу, недалеко от скита, я прошел к нему пешком. Крошечная деревянная церковь, выстроенная по приказу Петра Великаго, во время его посещения Соловецкаго монастыря, около нея два небольших домика да сарай, — вот все, что я нашел. Я обошел кругом церкви, кругом домиков — ни души; я сошел к маленькой каменной пристани, еще раз прошелся между строениями, и так и ушел, никого не встретив, и, повидимому, никем не замеченный. Точно вымерли все люди в скиту; хоть бы собака тявкнула — но этого перваго признака жилого места нигде нет в Соловках. На всех островах, во всех „колониях" монастыря, скотных дворах, тонях и т. п. нигде нет ни одной собаки: не держат их монахи. Для людей, имеющих слабость бояться собак, здесь в этом отношении раздолье: ходите, где хотите и сколько хотите, без опасения быть укушенным, или, по крайней мере, „облаянным".

Только во второе посещение я ознакомился с жителями скита. Их оказалось всего двое: послушник, весьма уже пожилой крестьянин и при нем мальчик — подросток, из богомольцев. Вдвоем они и живут на островке круглый год; что они делают там — право, не знаю. Кажется, работы у них почти никакой нет. При мне они стригли овец, которых им для этого привозили из монастыря, хотя проще, кажется, было бы, в случае надобности, им самим поехать в монастырь для этой работы. По воскресеньям они ездят в монастырь к обедне; в самой церковке скита служба совершается лишь очень редко, когда для этой цели специально приезжает сюда из монастыря иеромонах. Раз в неделю отшельники ездят запастись провизией. Чем они наполняют свое одинокое существование?.. А осенью, когда начнутся морозы и по морю пойдете плавать лед, оба обитателя скита на несколько недель совсем отрезаны от мира, пока море у берегов не замерзнет вполне и не явится возможность пешком перейти через пролив. Невеселое существование!

Сюда, к Заячьим островам, я делал экскурсии для драгировок. Фауна здесь разнообразнее и интереснее, чем у самаго монастыря. Море глубже, в 6-7 сажен, местами до 20 сажен, и грунт не ил, а мелкий камень, перемешанный в изобилии с пустыми раковинами моллюсок и других животных. Больше всего створок красивой раковины Pecten islandicus, которая попадается там массою в живых экземплярах, и отличается двумя рядами по краям тела (т.-е. по краям мантии) красивых изумрудно-зеленых глазков. Тут ловятся крупныя ярко-красныя морския звезды, раки-отшельники, прячущие свое беззащитное, голое тело в пустыя раковины улиток и таскающие за собой свой домик, храбро выставив усы и клешни. Здесь же находится место в ближайших окрестностях станции, где встречается единственный в Белом море морской еж.

Для поездки сюда наших двух гребцов было мало: разстояние далекое, и в случае подымется волнение, тяжело грести в два весла. Я брал тогда еще двух ребят у о. Осипа, и уезжал обыкновенно на целый день. Сельди, или какой-нибудь другой провиант, забирали с собой, и после экскурсии мы приставали к Заячьему острову и варили обед. Наши ребята любили эти поездки, и действительно, это был настоящий пикник. В поле стояли хорошие, теплые дни, и на каменистом берегу можно было недурно погреться на солнце. Тени мы, конечно, не искали и помню, как что-то меня смутно безпокоило, когда я в первый раз расположился обедать и отдыхать на этом берегу: все мне казалось, что что-то нехорошо и что есть что-то неудобное в выбранном нами месте, пока я поймал себя, наконец, на мысли, что мне недостает тени. Сказалась почти инстинктивная привычка всегда располагаться в тени летом на свежем воздухе, а здесь и в июле месяце на солнце было как раз только хорошо.

Эта экскурсия дала мне представление, хотя, конечно, далеко неполное и поверхностное, о богатстве фауны Белаго моря, сравнительно с другими русскими морями, несмотря на его северное положение. Причина того — близость к океану, большая соленость его вод и, так сказать, наиболее морской характер. В Белом море есть прилив и отлив, которые незаметны не только в Черном, но даже в Средиземном море, и прилив довольно значительный. Низменные, плоские берега при отливе обнажаются на десятки, а иногда и на сотни сажен, а в узком горле, соединяющем Белое море с океаном, приливная волна, сжатая в своем течении, подымается на огромную высоту — до 3 сажен. Фауна океана Мурманскаго берега, лежащаго уже за полярным кругом, еще богаче и разнообразнее, под влиянием проходящей здесь конечной ветви Гольфстрема.