Александра Горяшко

Загадки Кота-Мурлыки

 «Это был старый и весьма почтенный Кот, но, к сожалению, полный всяких противоречий... Он был, бесспорно, почтенный Кот, но всегда вооружался против всякого почтенья, называя его китайской церемонией... Он любил науку и терпеть не мог ученых. Любил искусство и ненавидел искусников: в особенности таких, которые всю свою жизнь пели фальшивые ноты.

            Одним словом, это был очень оригинальный Кот, хотя всякую оригинальность не любил и преследовал: во-первых, уже потому, что никак не мог отличить оригинальное от модного, а главное, потому, что все оригинальное, по его мнению, заслоняет от нас все обыкновенное, простое, что мы должны изучать или что требует нашей помощи».

   Так впервые, в 1872 г., рекомендовал своего героя автор "Сказок Кота-Мурлыки", Николай Петрович Вагнер, - 43-летний профессор зоологии, почетный член Петербургского университета и президент Общества естествоиспытателей при Казанском университете.

Вагнер Н.П. 1885 г. Архив Музея Д.И. Менделеева, СПбГУ

Если исходить из вполне обоснованного утверждения, что всякий пишущий в конечном итоге пишет о себе, характеристика Кота-Мурлыки выглядит весьма забавной. Н.П. Вагнер «терпеть не мог ученых», однако был известным ученым, «ненавидел искусников», однако был заметной фигурой и в мире искусства. А уж что до нелюбви к «оригинальности», то тут совсем смешно – в своем времени и кругу Николай Петрович был одной из самых оригинальных фигур, оригинальных настолько, что многие считали его попросту сумасшедшим.

Казалось бы, Н.П. Вагнер вовсе не является загадочной персоной в русской истории. Его биографию, списки трудов, достижений и наград легко можно обнаружить в основных изданиях и по истории русской зоологии, и по истории русской литературы, и даже по истории мистических учений конца XIX века. Беда, однако, в том, что эти биографии, на первый взгляд, не имеют между собой ничего общего. Будто написаны о разных людях. Единственный биограф, более или менее полно отразивший все стороны деятельности Вагнера, к тому же сделавший это достаточно тактично и доброжелательно, - В.М. Шимкевич, начинавший научную карьеру в качестве ассистента Вагнера. Однако он познакомился с Вагнером, когда тому было уже 56 лет, и Вагнер остался в его памяти «в виде седенькаго старичка, уже согбеннаго годами, но еще недряхлаго, со странным почти стеклянным взглядом, всегда устремленным куда-то мимо собеседника».

Куда был устремлен его взгляд? Попробуем понять того самобытного и противоречивого человека, каким был Николай Петрович Вагнер. А если и не понять, то, по крайней мере, быть снисходительными к тому, чего понять мы не можем.

От Николеньки к Николаю. Юность героя

Николенька (ведь не Николаем Петровичем звали его в детстве!) родился 18(30) июля 1829 г. в большой дворянской семье. Семья жила тогда на Богословском заводе Верхотурского уезда Пермской губернии, где служил врачом отец, Петр Иванович Вагнер (1799-1876), выпускник Дерптского университета, доктор медицины. О детских годах Вагнера сохранилось свидетельство лишь одного очевидца – его самого, записанное спустя полвека. Свидетельство несколько одностороннее, ибо автор не ставил задачи описывать свое детство, а лишь откликался на приглашение С.-Петербургского комитета грамотности принять участие в составлении списка книг общеобразовательных и тех, которые произвели на него наибольшее впечатление. Однако односторонность вполне искупается подробностью и искренностью, - как это часто бывает, вполне формальная задача вызвала к жизни целый поток воспоминаний и мыслей, озаглавленный автором «Как я сделался писателем? (НЕЧТО ВРОДЕ ИСПОВЕДИ)». Здесь, за неизбежным частоколом названий книг и фамилий авторов, то и дело мелькают подробности жизни семьи Вагнеров, - семьи, вероятно, вполне заурядной для своего времени. Однако теперь, почти через 200 лет, нам, не жившим подобной жизнью, эти подробности кажутся иногда позабытой цитатой из Пушкина или Толстого.

Свою раннюю, до 7-летнюю чуткость к слову, к «ритмической гармонии» слова, возникшей раньше понимания смысла, Вагнер всецело считает заслугой своей старой няньки, крестьянки Натальи Степановны Аксеновой, «личности весьма своеобразной и даровитой». «Она последовательно вынянчила моих сестер и брата и постоянно выказывала нам такую теплую и сильную привязанность, как будто мы все были ее собственными детьми». В точном соответствии с законом жанра нянька пела детям старинные песни и баллады «в долгие зимние вечера, ….сидя за своим неизменным шерстяным чулком». Интересы мальчика определялись и тем, что «в то время…. занятия каждой интеллигентной семьи, кроме обычных житейских хлопот, забот и мелких развлечений, сосредоточивались на литературе и музыке. Рассказы отца и матери об опере и балете на сцене Большого театра в Петербурге сильно затронули… детское воображение». Восьмилетний Николенька «делал кукольный театр, декорации и актеров из бумаги и разыгрывал… оперу перед глазами …маленьких сестер и … дворни», рассматривал старинные гравюры в энциклопедиях «Зрелища вселенной» и «Библиотека путешествий». «На столах нашей квартиры, - пишет Вагнер, - постоянно лежали или повести Марлинского, или поэмы и стихотворения Пушкина, или баллады Жуковского». Домашнее образование детей контролировали родители – тома журнала «Живописное обозрение» давались для прочтения только старшим сестрам (кончившим курс в Екатерининском институте) и затем тщательно прятались. Николенька читал специально для него выписываемый «Детский журнал» и обязан был ежедневно заучивать фразы из французского учебника и отвечать урок матери.

Отец нашего героя, помимо обычного интереса к литературе и музыке, интересовался и полезными ископаемыми Урала, и даже открыл минерал, который назвал «пушкинитом» (в честь Мусина-Пушкина, попечителя Казанского округа). Вероятно, интерес был достаточно серьезен, так как в 1840 г. Вагнер-старший занял место экстраординарного профессора по кафедре минералогии и геогнозии в Казанском университете. Семья переехала в Казань, и 11-ти лет Николай был определен в частный пансион М.Н. Львова, а впоследствии перешел в Казанскую гимназию. В пансионе Николай (пока все продолжает идти вполне традиционным путем) начал писать стихи и рассказы, издавать собственный рукописный журнал, увлекся рисованием. «Я помню также, что в 14 лет я собирал моих братьев, сестер и чужих детей, усаживал их в зале и целые часы рассказывал им экспромтом какую-нибудь бесконечную сказку, в которой не было ничего, кроме фантазии». (Забегая вперед, скажем, что позднее все очевидцы преподавательской деятельности Николая Петровича отзывались о нем, как об исключительно плохом лекторе. Наверное, сказки Вагнер рассказывал куда лучше, чем читал курс зоологии беспозвоночных).

Казань, середина XIX века.

Однако в последнем классе гимназии, по свидетельству Вагнера, его «начала увлекать одна страсть, которая вскоре поглотила меня всецело и крепко держала в своих когтях почти целых десять лет. Я говорю о страсти к энтомологии или, вернее, к собиранию насекомых и составлению из них коллекций. Понятно, что все другие привязанности отошли на второй план…». Эта новая страсть привела Николая в 1845 г. на отделение естественных наук Казанского университета.

Казанская гимназия, 1820-е годы.                                                   Казанский университет в середине XIX века.

Между прочим, там же, в Казанском университете, в то же время учился Александр Бутлеров – будущий великий химик. Они подружились, дружба эта сохранилась на всю жизнь, и в статье Н.П.Вагнера, посвященной памяти Бутлерова[1], встречается немало интересных подробностей, характеризующих студенческие годы самого Николая. Прежде всего, здесь мы находим единственный портрет юного Вагнера (фотографий того времени не сохранилось). Он пишет о себе, что казался в то время почти ребенком. Волосы торчали на его голове вихрами, лицо украшали довольно большие серо-зеленые глаза и оттопыренные губы. Рост же был таков, «что во всех лавках не могли найти шпаги настолько короткой, чтобы она не заходила ниже щиколотки, и принуждены были обрезать почти на вершок самую короткую шпагу, какую находили в гостином дворе»[2].

Николай Вагнер, Александр Бутлеров и третий их приятель, Дмитрий Пятницкий, все годы учебы в университете просидели на одной скамье, вместе готовились к экзаменам, вместе совершали загородные прогулки. Возвращаясь вечером домой по главной улице, Вагнер забирался на плечи Пятницкому, Бутлеров накрывал его шинелью, отчего получалась фигура колоссального роста. Прохожие в ужасе шарахались в сторону, уступая дорогу великану, подолгу смотрели вслед загадочной фигуре, а старушки крестились и вздыхали.

Александр Михайлович Бутлеров

Вагнер и Бутлеров страстно увлекались коллекционированием бабочек[3], совершая свои экскурсии в окрестностях Казани и часто удаляясь от города на десять, двадцать и тридцать верст. Летом 1846 г. отец Николая, профессор П.И. Вагнер возглавил экспедицию в киргизские (так тогда называли южные заволжские) степи для сбора коллекций растений и насекомых. Участниками экспедиции стали все три неразлучных приятеля.

Наряду с вполне обычными для молодого студента развлечениями и увлечениями, не оставлял Вагнер и литературной деятельности. В 1848 г., 19-летним студентом третьего курса, он опубликовал в журнале «Русская иллюстрация» два небольших популярно-научных очерка: «Жуки атехви» и «Жуки могильщики». «Кроме них, я послал в редакцию целую тетрадку ребусов, из которых она многие напечатала в течение года. Послал также несколько карикатур на русские пословицы, которые неизвестно почему не были напечатаны».

В 1849 году Николай окончил отделение естественных наук Казанского университета со степенью кандидата и золотой медалью за представленное сочинение «О лучших характерных признаках для классификации насекомых». После окончания университета работал преподавателем естественной истории и сельского хозяйства в Нижегородском Александровском дворянском институте, затем стал адъюнктом Казанского университета, где в 1851 г., 22-х лет, получил степень магистра зоологии за сочинение «О чернобылках, водящихся в России».

Пока все идет нормально. Симпатичный романтичный мальчик, увлеченный и в меру хулиганистый студент, начинающий ученый – и ровно никаких странностей, а уж тем более поводов видеть в нем сумасшедшего.

Открытия духовные, зоологические, литературные

В том же 1851 году, когда была получена магистерская степень, произошло событие, возможно, куда более важное для Вагнера: «…В это время я простудился, схватил воспаление желудка и около трех недель провел в постели. …И вот, при этом безвыходном положении, не имея возможности получить помощи от обыкновенных человеческих сил, я обратился к помощи иных высших сил и горячо молился, чтобы мне была послана необходимая крепость… В первый раз в жизни я взял в руки Евангелие с желанием познакомиться, насколько можно основательно, с учением Христа. Помню, чтение первого Евангелия произвело на меня сильное и тяжелое впечатление, и только Евангелие от Иоанна примирило меня с Небом. Но вскоре началось совершенно противоположное течение, в другую сторону. Окруженный в Казанском университете… молодыми профессорами, моими товарищами, …. я невольно подчинился их влиянию и начал вдумываться в простое и великое учение великого Учителя, причем многое казалось мне в то время исполненным противоречий, которых я не мог примирить».

Впрочем, духовные искания – дело также вполне обычное, причем именно в этом возрасте. К тому же, они, похоже, никак не отражаются на благополучном развитии профессиональной карьеры как на зоологическом, так и на литературном поприще. На протяжении следующего десятилетия Вагнер получает докторскую степень за диссертацию «Общий взгляд на паукообразных», печатает научно-популярные статьи в «Вестнике естественных наук», ездит в научные командировки за границу. В 1860 году он утвержден профессором зоологии Казанского университета, с 1861 по 1864 г. редактирует «Ученые записки Казанского университета».

Громкая известность пришла к Н.П.Вагнеру в 33 года, в 1862 году. Тогда, в работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" был впервые опубликован установленный им факт педогенеза (девственного размножения) в личиночном состоянии, когда личинки одного двукрылого насекомого из группы Cecidomyidae размножаются, развивая внутри тела новые такие же личинки. Явление девственного размножения было к тому моменту уже описано и известно с полной достоверностью, но размножение личинок казалось настолько невероятным, что русские академики Бэр и Брандт решились представить работу Вагнера на соискание Демидовской премии лишь после того, как лично убедились в безошибочности открытия, а Зибольд, основатель и редактор известного журнала „Zeitschrift fur wissenchaftliche Zoologie", в течение двух лет не решался печатать присланную ему Вагнером статью.

Но в конце концов справедливость восторжествовала. Доказательство истинности открытия Вагнера принесло ему Демидовскую премию Академии Наук, премию Бордена Парижской академии, мировую известность и….похоже, изрядную самоуверенность на всю оставшуюся жизнь. Ибо, как пишет Шимкевич, впоследствии, когда Вагнеру указывали на явные ошибки в работе, он отвечал: «Пэдогенезу тоже не верили, а оказалась - правда». (Ту же аргументацию, по свидетельству Шимкевича, Вагнер употреблял в защиту «различных спиритических невероятностей»).

Самоуверенностью ли считать это, или верой в свои силы – дело вкуса. Разница лишь в интонации и симпатичности нам героя. Но когда в 1868 г. в России впервые вышел перевод сказок Андерсена, 39-летний Вагнер, прочитав их, легко заметил: «Многие из них мне…. понравились, но многими я был недоволен, находил их слабыми и задал себе вопрос: неужели я не могу написать так же или лучше?» В течение следующих трех лет Вагнер сочиняет около дюжины сказок, которые впоследствии составят первое издание «Сказок Кота Мурлыки». Одновременно со сказками, Вагнер, соблазненный объявлением в журнале «Нива» о премии в тысячу рублей за «повесть из русской жизни», за два месяца пишет такую повесть, опубликованную потом в «Русской Мысли» под названием «К свету».

Дело конечно не в жадности. По свидетельству Шимкевича, сам Вагнер не раз говорил, что смотрит на литературную работу, как на средство к существованию. Возможно, он отчасти и лукавил, писать ему явно нравилось. Но вопрос средств к существованию действительно стоял остро. Несмотря на приобретенную благодаря открытию педогенеза мировую известность, по словам самого Вагнера, «тогдашнее (1864 г.) материальное положение ординарного профессора было весьма не блестяще». В 1969 г., в переписке А. О. Ковалевского с И. И. Мечниковым обсуждается желание Вагнера перейти из Казанского в Петербургский Университет, при этом главный вопрос – материальный. «Н. П. Вагнер очень хочет перейти на ваше место в Петербурге, но все еще надеется, что ему дадут в университете прибавку до 3000», — писал Ковалевский Мечникову в июле 1869 года. И спустя три месяца: «Вагнер не решается перейти на 2000 рублей…».

С 1869 года, в 40 лет, положение, как будто, улучшается. Во всяком случае, внешняя сторона биографии выглядит весьма солидно. В 1869 г. Вагнер избран почетным членом Петербургского университета и президентом Общества естествоиспытателей при Казанском университете. К осени 1871 года состоялся его перевод в Петербургский университет в качестве сверхштатного профессора по кафедре зоологии и сравнительной анатомии, и Вагнер возглавил только что образованный Зоотомический кабинет (кафедру зоологии беспозвоночных). В 1872 г. выходит первое издание «Сказок Кота Мурлыки».

"Сказки Кота-Мурлыки", 5-е издание, 1895 г.

Книга впервые была опубликована в 1872 году и до 1913 года выдержала 9 переизданий.

Однако на деле все опять не так гладко. Будучи формально главой нового подразделения Университета, Вагнер заслужил лишь упреки современников: «…при нем преподавание было поставлено далеко не на надлежащей высоте. Лекции его оставляли желать многого даже в смысле научности изложения… Никаких занятий по зоотомии, которые, конечно, являлись ближайшим делом Зоотомического кабинета, им организовано не было, и вообще, при Н.П. Вагнере, т. е. в течение почти 25 лет Зоотомический кабинет стоял значительно ниже во всех отношениях Зоологического кабинета…[4].

Отзывы о литературных его трудах тоже неоднозначны. Газета «Екатеринбургская неделя»[5] писала: «Неисчерпаемое богатство фантазии, чарующая прелесть языка, вымысел, под которым кроется глубокая мысль, все это производит на читателя неотразимое впечатление и в то же время делает эти сказки интересными и для детей, и для взрослых». А вот В.М. Шимкевич приводит другую точку зрения: «Мне пришлось слышать один весьма резкий отзыв о его беллетристике: „это какой-то всемирный плагиат". Конечно, это хвачено слишком через край, но действительно, когда читаешь его повести и романы, то все время кажется, что где-то и когда-то нечто подобное читал. Лучшее, что им оставлено, это конечно,—„Сказки Кота Мурлыки", но и там так часто чувствуется то Андерсен, то Гофман».

Странная страсть

Интересное дело, что такое и когда вдруг случилось? Оставим в стороне обсуждение достоинств литературных произведений Вагнера, это, в конце концов, дело вкуса. Но что произошло с его научными занятиями? То, что хороший ученый почти как правило оказывается плохим администратором, факт общеизвестный, - это просто разные специальности, требующие разного устройства мозгов. Но Вагнер что-то уж больно плох: и занятий не организовал, и лекции читал скверно, и учеников практически не оставил, и даже в области чисто научных занятий заслужил нарекания от коллег.

Такое впечатление, что ему было просто не интересно. Точнее, что ему уже (к моменту перевода в Петербург и получения отрицательных отзывов) стало интересно совсем другое. Тут важно отметить: в «Исповеди» Вагнер практически ничего не говорит о своих зоологических занятиях – ситуация почти невероятная для настоящего ученого. Зато несколько раз отмечает, как типичную для себя, следующую особенность восприятия литературных произведений: «внимание мое преимущественно останавливалось на необыкновенных грандиозных явлениях», «мне нравилось все эффектное, необычайное». Важно тут и наблюдение, сделанное хорошо знавшим Вагнера Шимкевичем. С одной стороны «у Н. П. Вагнера было несомненное зоологическое чутье, которое помогает находить интересныя темы для изследования и подмечает те области, где возможно ожидать наиболее заслуживающих внимания в данную эпоху результатов». Но с другой - «нередко в Н.П. Вагнере художник превалировал над изследователем, и тогда его чутье завлекало его в дебри смутных предположений и слишком смелых гаданий».

Так может быть, именно наукой занимался он чисто формально, лишь ради средств к существованию, и успехов в ней достиг только благодаря «зоологическому чутью» и в некотором роде везению? И вполне возможно, что в науке, как и в литературе, увлекало его лишь все «эффектное» и «необычайное», а повседневная работа была скучна? Но тогда перед нами, несмотря на все титулы и 40-летний возраст, все тот же романтичный мальчик, зачарованный нянюшкиными балладами? Только роль баллад стало выполнять что-то иное? Вот теперь, и по логике изложения и по течению жизни Николая Петровича, пора обратиться к самой неудобопонятной для нас области его занятий – спиритизму.

Спиритический сеанс. Сцена из фильма «Доктор Мабузе, игрок» Фрица Ланга. 1922 г.

Основа спиритизма - признание возможности общения людей с душами умерших через посредство особых лиц - медиумов. Верование это известно с глубокой древности и имело широкое распространение у древних вавилонян, халдеев, египтян, греков и других народов. В середине XIX века увлечение спиритизмом возродилось в Америке, откуда начало быстро распространяться по Европе и России. То есть теоретически уже в начале 50-х гг. в Казани (а именно к этому времени относятся духовные искания молодого Вагнера и попытки разрешить противоречия, обнаруженные им в Евангелие!) он мог узнать и о существовании спиритизма. Это предположение. Достоверно, что в 1870-х гг. в русском обществе увлечение спиритизмом уже бушевало вовсю, в Петербург часто приезжали медиумы, устраивались спиритические сеансы. А к 1875 г. Вагнер уже был широко известен как горячий сторонник спиритизма.

«Было ли это поразительное легковерие, характерное для тогдашняго настроения интеллигентной среды, или упрямая стойкость убеждения, характерная для Н. П. Вагнера в подобных вопросах? Сделался ли Н. П. Вагнер жертвой мистификации или сам считал ее допустимой для убеждения неверующих в том, в чем сам был убежден с полной и несомненной достоверностью?» - пытался понять В.М. Шимкевич, считавший подобное увлечение весьма странным для профессора зоологии. Так ли уж оно было странно? Не говоря уже о том, что спиритизмом увлекались в то время почти в каждой интеллигентной семье (вплоть до членов царской фамилии), сторонниками спиритизма были и давний друг Вагнера, профессор А. М. Бутлеров - известный русский химик, создатель теории химического строения и крупнейшей школы химиков-органиков; и один из наиболее видных астрономов Франции, автор исследования каналов Марса К. Фламмарион; и английский физик Д. Тиндаль; и знаменитый итальянский криминалист и антрополог Ч. Ломброзо. В спиритизм веровал английский естествоиспытатель, биолог-эволюционист и путешественник Альфред Рассел Уоллес и французские учёные-физики, исследователи радиоактивности, Мари Склодовская и Пьер Кюри. Спиритизм защищал крупнейший учёный XIX века Уильям Крукс - один из основателей атомной физики. Компания вполне достойная, и было бы слишком самонадеянным счесть всех этих людей попросту сумасшедшими, как сочли сумасшедшим Вагнера.

В 1875 г. Вагнер опубликовал две нашумевшие статьи в защиту спиритизма[6], что послужило причиной его знакомства с Ф.М.Достоевским. В своих «Воспоминаниях» жена писателя А.Г.Достоевская пишет: «Летом 1876[7] года в Старой Руссе жил с семьею профессор С.-Петербургского университета Николай Петрович Вагнер. …Он ….произвел на моего мужа хорошее впечатление. Они стали очень часто видеться, и Федор Михайлович очень заинтересовался новым знакомым, как человеком, фанатически преданным спиритизму». Несмотря на то, что А.Г.Достоевская приводит имя Вагнера в ряду «умных и талантливых ученых», «многолетних и искренних друзей» Достоевского, сама она явно относится и к нему и к его увлечению безо всякого почтения: «На вид это маленький смешной человечек с женским визгливым голосом, с огромною соломенною пастушескою шляпою и с огромнейшим пледом в руках. (...) По-видимому, очень простой, хотя несколько смешной человек. На другой день я видела его в парке на скамье читающим письмо (вероятно, от кого-либо с того света) и до того погруженным в чтение, что никого не видел (меня тоже не видел). Затем вскочил и три раза пробежал взад и вперед по длинной аллее, а затем пропал. Вообще в этот раз имел вид полусумасшедшего человека (как и следует спириту)». (Пожалуй, именно это описание хронологически является самым ранним в череде описаний Вагнера как странного и полусумасшедшего человека).

Письмо Ф.М. Достоевского к Н.П. Вагнеру. Источник.

      Воспринимал ли сам Федор Михайлович Вагнера иначе, или интерес к спиритизму был для него важнее внешнего вида, но дачное знакомство имело продолжение, в течение 1875-77 гг. они переписывались и встречались в Петербурге. Страстный защитник спиритизма, Вагнер был рад интересу, проявленному Достоевским и всячески хлопотал об устройстве свидания писателя с духами. «На будущей неделе вероятно, прибудет ожидаемый медиум (прошу держать это в секрете) – и когда начнутся сеансы то непременно буду иметь Вас в виду – чтобы доставить Вам случай при первой возможности видеть спиритические явления»[1]. В феврале 1876 г. Достоевский по приглашению Вагнера, принял участие в медиумическом сеансе у А.Н. Аксакова. Однако «Дневник писателя» за 1876 г. говорит о том, что увлечения Вагнера Достоевский не разделил: «Спиритизм - какая глубокая чья-то насмешка над людьми, изнывающими по утраченной истине; и тут кто-то говорит: постучите-ка в стол, и мы вам, пожалуй, ответим, что вам делать и где ваша истина»[2].

Письмо Н.П. Вагнера к Ф.М. Достоевскому с приглашением на спиритический сеанс.

      Как ни странно, весьма обидчивый Вагнер на этот раз не обиделся. Во всяком случае, в 1876-77 гг. переписка с Достоевским продолжается. Правда, заметно меняется ее характер. Складывается впечатление, что, удовлетворив интерес к спиритизму и составив о нем окончательное мнение, Достоевский потерял интерес и к Вагнеру. Вагнер в письмах изливает душу, Достоевский отвечает вежливо и доброжелательно, но не более («Не пожалуете ли ко мне попить чайку? Принесли бы мне чрезвычайное удовольствие и доказали бы, что Вы добрый и наилюбезнейший человек»). Вагнер в 1876 г. начинает издавать журнал "Свет", посвященный в основном, вопросам спиритизма, к сотрудничеству в котором пытается привлечь и Достоевского. «Свет» - Ваше детище. Вы, первый, заронили в меня мысль об его издании. К Вам, единственно исключительно, я обратился за советом. Вы благословили, напутствовали и снарядили. Следовательно: «Свет» - Ваше детище! Иначе я не могу смотреть на него» - пишет Достоевскому восторженный Вагнер[3]. «Что же до нового издания "Свет", то ни в замысле, ни в плане, ни в соредактировании его не участвую… Издание это мне чужое и пока столько же мне известное, сколько и всякому, прочитавшему о нем газетное объявление» - публично объявляет Достоевский в «Дневнике писателя»[4].

       Федор Михайлович так и не дал для «Света» ни одной своей статьи, как и Л.Н.Толстой, к которому Вагнер обращался неоднократно. Не разделенный Достоевским интерес к спиритизму, а еще более – его отказ от публикации в «Свете» окончательно убедили Вагнера в том, что его любовь осталась неразделенной. «В заключение скажу Вам, то что Вы наверно не подозревали. Я одинок, Федор Михайлович, совершенно одинок со стороны моих нравственных и умственных стремлений. Некому просто даже передать, то чем порой переполнена голова и сердце. Когда в первый раз мы встретились с Вами, в Старой Руссе, я сказал себе: вот человек! И как всегда со мной бывает: сердце раскрылось и потянулось навстречу. Но человек все больше и больше сторонился от меня и наконец совсем спрятался… Не виню я Вас, дорогой мой, видит Бог не виню. Во всем виноваты случай, обстоятельства и моя глупая, самолюбивая, изуродованная натура». Это письмо Вагнера от 9 октября 1877 г. – одно из последних его писем к Достоевскому.

      Из нескольких приведенных строчек видно, сколь велика была боль Вагнера от этой потери. Справиться с ней, вероятно, помогла новая страсть, овладевшая как раз в это время 47-летним профессором. Он задумал устроить на Белом море биологическую станцию, и создание этой станции стало вторым и последним, что обессмертило его имя в истории русской зоологии.

Соловки

     В 1867 году в С.-Петербургском университете состоялся первый Всероссийский съезд естествоиспытателей. На этом съезде было принято решение об организации при каждом университете России своего Общества Естествоиспытателей. Петербургское общество было утверждено спустя год. Одной из первоочередных задач, которую поставило перед собой Петербургское общество, было изучение северных районов страны и прилегающих к ним морей. Начались экспедиции на Белое море: первая состоялась в 1869, вторая в 1870 г., в 1876 г. Н.П.Вагнер возглавил третью. Базой экспедиции стали Соловецкие острова, знаменитый Соловецкий монастырь.

    Надо полагать, отправляясь в эту экспедицию, Вагнер всего лишь выполнял очередную служебную обязанность. Но Соловки очаровали его. Отчет Вагнера об экспедиции 1876 г. не уступает в поэтичности его сказкам: «…Наверное ни одна местность не способна окружить изследователя таким тихим, приютным покоем, таким отчуждением от интересов дня, интересов насущной жизни, как бухта Соловецкаго монастыря, которому я поистине обязан полными удобствами для моих изследований. Эта невозмутимая тишина, среди пустынных, безлюдных мест, эта полная свобода, данная изследователю располагать вполне своим временем и делом должны по моему привлечь каждаго, желающаго без помехи работать над жизнью морских животных. Но в то же время это отчуждение от цивилизованной жизни крайне затруднительно для изследователя, лишеннаго книг, инструментов, приборов, посуды и пр. — Чтобы воспользоваться удобствами местности, и уничтожить эти неудобства мне пришла мысль учредить на берегу Соловецкаго острова зоологическую станцию».

    «Несомненное зоологическое чутье» Вагнера, о котором писал Шимкевич, сказалось и здесь. Необходимость создания биологической станции назрела, и Вагнер стал первым, кто сумел сформулировать ее и воплотить в жизнь. Более того, в первый же год он уже говорил о необходимости создания целой сети биологических станций («учреждение одной станции, в одном углу целаго моря, слишком недостаточно») и даже начал подыскивать для них наилучшие места («чтобы помочь по возможности этому делу я вошел в сношения с морским министерством, и получил помещение еще для двух станций в зданиях маяков, на мысах Орловском и св. Носа»). Идея организации на Белом море сети биостанций воплотилась лишь во второй половине XX века, но станция Соловецкая была создана очень скоро. Уже во время первой экспедиции Вагнер начал переговоры с настоятелем Соловецкого Монастыря Архимандритом Феодосием «с просьбою посвятить одно из монастырских зданий этой научной цели». Переговоры продолжались до тех пор, пока настоятелем монастыря не стал Мелетий, с ним-то и было достигнуто соглашение в 1880 г. В 1881 году идею одобрил Священный Синод, а в 1882 г. Н.П.Вагнер уже работал в здании биологической станции.

Биологическая станция Соловецкой обители. Гравюра из книги Н.П. Вагнера «Беспозвоночные Белого моря».

    Станция тут же приобрела большую популярность у зоологов. На нее приезжали петербургские, московские, харьковские, варшавские, юрьевские и казанские ученые и студенты. На базе станции выполнены классические работы по фауне беспозвоночных Белого моря, начаты паразитологические, гистологические, альгологические и др. исследования. Результатом работы на станции самого Н.П. Вагнера стала монография "Беспозвоночные Белого моря" (СПб., 1885 г.). Громаднаго формата издание с роскошными иллюстрациями, было издано на русском и немецком языках на средства, выделенные Министерством народного просвещения. В.М.Шимкевич утверждает, что книга эта содержит «не мало промахов», причем таких, которые были очевидны даже ему – начинающему тогда зоологу. А вот современные специалисты по зоологии беспозвоночных говорят, что книга эта написана талантливо и особенно восхищаются рисунками. Автор рисунков – сам Н.П. Вагнер. И вот что удивительно – на рисунках этих отражены такие подробности строения беспозвоночных, которые не всегда удается увидеть даже при помощи современной электронной оптики.

Н.П. Вагнер. «Беспозвоночные Белаго моря», 1885 г. Музей ЛЭМБ. Фото: Константин Соловьев.

Рисунки из книги Н.П. Вагнера «Беспозвоночные Белого моря»

Директором Соловецкой станции Н.П.Вагнер состоял до 1894 г. По энергии, затраченной им на организацию этой станции, по успешности работы на ней, несомненно, что Соловецкая станция была для Вагнера не просто местом службы. «Н.П.Вагнер любил Соловки, любил тамошний рыбный стол (он не ел мяса вообще), любил всю монастырскую обстановку…. – пишет В.М.Шимкевич. - Н.П. Вагнер работал усердно, иногда ездил с нами на море, но недалеко, особенно после того, как я раз его едва не утопил, слишком самонадеянно взявшись управлять парусами, чуть ли не в первый раз в жизни. Совместная поездка нас не сблизила, однако, и вообще с ним трудно было сблизиться: слишком он был своеобразный человек и не только по взглядам, но и по манере себя держать. Он никогда почти не вступал в споры, а чуть-что — сейчас же умолкал и прятался в свою старческую раковину».

Соловецкая биологическая станция, 1897 г. Архив Санкт-Петербургского Гос. Университета.

Последние годы

    Основная несправедливость всех доступных описаний личности Вагнера состоит в том, что они относятся именно к последним годам его жизни, когда он уже совсем ушел «в свою старческую раковину», но невольно создают у читателя превратное впечатление, что именно таков был он всегда.

    «Он производил неприятное впечатление, как в физическом, так и в моральном отношении. Маленький, сутулый, с кривыми ногами и расставленными вбок руками, он походил на паука. Особенно неприятно было выражение его лица с маленькими свинцового цвета глазами. Голос у него был какой-то скрипучий. Несомненно, это был психопат… Случай с зоологом С. М. Герценштейном показал нам, что за человек был Н. П. Вагнер… Когда мы ехали на Мурман, с нами ехал на Соловки и Н. П. Вагнер. На одной почтовой станции между Повенцом и Сумским Посадом мы остановились пить чай и разложили свои припасы. С. М. Герценштейн по крайней рассеянности и близорукости взял булку, принадлежавшую Н.Вагнеру, и стал уже ее есть. Вагнер рассердился и громко обвинил Герценштейна в краже этой булки, прибавив кое-что об его национальности… Мы — свидетели этого пришествия — не знали, куда девать глаза от стыда» - пишет А. М. Никольский[5].

     Случай, что и говорить, некрасивый. Тем более, что Соломон Маркович Герценштейн, ученый хранитель Зоологического музея, славился близорукостью и забывчивостью. Но и делать выводы о характере Вагнера на основании этого случая было бы слишком поспешно. «И человек, и животное более способны к положительным нравственным движениям в тех случаях, когда их окружает полное довольство жизнью, когда ничто не раздражает, не вызывает тяжелых забот, не ставит их в самый разгар беспощадной борьбы за существование. Понятно, что таких успокоивающих и располагающих к нравственным движениям сторон мы не можем искать в нашей цивилизованной жизни, где борьба за существование доходит до крайних, нестерпимо острых, бесчеловечных ее пределов» - писал сам Вагнер[6].

     Какая боль жила в нем? Что вызывало такое раздражение и тяжелые заботы? Мы по-прежнему знаем о нем очень мало. Материальные трудности, о которых шла речь выше, не были суровой нищетой. Кроме того, эти трудности были (как в большинстве случаев остаются до сих пор) общеизвестной особенностью жизни российских ученых[7]. Но, в конце концов, каждый воспринимает их по-разному, и может быть Николай Петрович, натура романтичная, но обремененная заботами о большой семье (у него было шестеро детей), переживал их особенно болезненно. Что еще?

      Когда в первый раз читаешь Сказки Вагнера, очень бросается в глаза одно обстоятельство – в этих сказках постоянно умирают дети. Описания их смерти весьма натуралистичны, и трудно предположить, чтобы подобные сказки радовали маленьких читателей. При этом явственно видно и то, что самому автору умерших героев нисколько не жаль, он всячески подчеркивает, что жизнь небесная является куда более подходящей для ребенка, нежели полная неприятностей жизнь земная. Возникает впечатление, что с темой детской смерти у Вагнера связано что-то очень личное. Переписка с Достоевским дает ответ на эту загадку. Когда у Ф.М. опасно заболел один из детей, Вагнер, выразив полагающееся сочувствие, написал ему следующее: «Я не люблю детей или, правильнее говоря, я боюсь их любить. С одной стороны потому, что они, дети, простые и мудрые не по нашему, очень легко рвут и царапают самые дорогие привязанности, а моя любовь весьма обидчива. Каюсь в этом эгоистическом грехе! С другой стороны потому, что считаю грехом всякую, а в особенности сильную привязанность – земную; - ибо полагаю что мерки у нас нет для этих земных привязанностей. Не знаю – может быть это в своем роде мелочность, сухость сердца. Я живо помню как у меня умерла дочь – ребенок двух лет. Были минуты, когда мне было ее жаль, но я чувствую теперь, что эта жалость была напускная, аффектированная. Мне было жаль – что умерло маленькое создание – весьма красивое, умное, которое мне принадлежало – моей плоти и крови – и только. Я чувствую (и даже тогда чувствовал) что привязанность моя была из очень тонких, гнилых ниток»[8].

     Смерть двухлетней дочери оказалась не единственной болью Вагнера, связанной с его детьми. В 1888[9] году в русском обществе разразился громкий скандал. Отчеты о судебных заседаниях печатались не только в газетах, но и отдельными выпусками, и газетчики выкрикивали на углах людных улиц: «Дело Вагнера! Пять копеек!». Это было дело сына Николая Петровича, - Владимира Вагнера, застрелившего свою жену и сосланного потом в Сибирь. Все, знавшие Владимира, соглашаются в том, что это был «типичный дегенерат», да и описания не оставляют сомнений в его психической неполноценности. Однако большинство источников сухо пишут о нем как о чем-то совершенно отдельном от отца, другие даже обвиняют в его состоянии самого Н.П., и лишь Шимкевич говорит: «Для нас это был сторонний человек, объект для наблюдения, а Н.П. Вагнеру доводился сыном, и можно догадываться, что испытывал при этом старик»[10].

     С возрастом ранимость Вагнера возрастала. В 1875 г. он стойко выдержал бой за любимый спиритизм со знаменитой «Комиссией для рассмотрения медиумных явлений» под председательством Д.И.Менделеева. В 1876 г. безропотно снес весьма едкие нападки на спиритизм Ф.М.Достоевского. В 1890 г. премьера пьесы Л.Н.Толстого «Плоды просвещения», высмеивающей спиритизм, стала для него настоящим кошмаром.

     «Я говорил себе: «Не может быть!» Не может быть, чтобы такой громадный талант, как Толстой, унизил себя до пасквиля на профессоров и ученых. К крайнему сожалению это оказалась – правда! Мне тяжело и больно было слышать, как Вы с обычным Вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А.М.Бутлеровым. Несколько раз во время чтения я спрашивал себя: не потому ли мне тяжело, что насмешка задевает лично меня или моего дорогого покойного друга – и совершенно объективно отвечал себе: нет! Мне тяжело потому что глумятся над истиной… «Лежачего не бьют» говорит наш народ. Спиритизм – это лежачая истина, забитая и «оплеванная врагами». Вы сочли приличным приложить ко всем этим оскорблениям и Вашу собственную руку. К слову журнальных шутов и газетных гаеров Вы приложили и Ваше собственное, до сих пор никаким злом незапятнанное, слово» - пишет Вагнер Толстому 13 марта 1890 г. В ответном письме Толстой весьма доброжелательно («Истинно уважаемый и любимый Николай Петрович…») замечает, что не хотел обидеть ни Вагнера, ни Бутлерова, а имел в виду лишь некий собирательный образ профессора, увлеченного спиритизмом, каковой признать за истину никак невозможно. Однако Вагнер был безутешен. Еще один его идол, Толстой, навсегда пал в его глазах: «Точно я потерял человека в безукоризненность которого я непоколебимо верил и которого крепко любил…»[11].

Письмо Н.П. Вагнера к Л.Н. Толстому, 1890 г.

***

      В эти, последние годы, Вагнер совершенно уже отстранился от управления Зоотомическим кабинетом, оставаясь лишь формально его главой, и предоставил все дела вести молодому ассистенту Шимкевичу. И отход от дел можно было бы считать еще одним косвенным признаком помешательства, если бы не слова Шимкевича, свидетельствующие не только о мудром и критичном отношении Вагнера к себе, но и вызывающие глубокое к нему уважение. «Как умный человек, Н. П. Вагнер, конечно, понимал, что его научная работа кончена и что его задача не мешать, а по возможности содействовать работе молодых сил. Отсюда его терпеливое и благодушное отношение к моим посягательствам. Осознают это, конечно, многие из профессоров в его положении, но поступают, как он, очень немногие».

Табличка над входом на кафедру Зоологии беспозвоночных СПбГУ (Зоотомический кабинет) и мемориальная доска на стене помещения кафедры.

2019 г. Фото автора.

     До 1894 г. Вагнер еще читает лекции в Университете, хотя лекции эти в основном вспоминаются очевидцами как анекдот. «Лекциями Н. П. Вагнер тоже часто тяготился и нередко их пропускал, причем иногда поводы к этому были не совсем обычного характера. Раз, выйдя на лекцию, он объявил, что его «призывают духи», и, говорят, действительно в этот день уехал, но только не к духам, а к Л. Н. Толстому в Москву. Побеседовав с ним, Н. П. Вагнер тотчас же вернулся, но, кажется, не был обрадован отношением Л. Н. Толстого к спиритизму»[12].

     Помимо университета преподавал Вагнер и на Бестужевских курсах, где его лекции слушала Ю. И. Фаусек (в то время Андрусова): «Вагнер всегда ходил в потертом сюртуке, в старом пальто, в какой-то рыжей шапке, про которую студенты говорили, что она сшита «из меха зеленой обезьяны», и голубом пледе. Этот плед был когда-то темно-синий, но от времени выцвел[13]. В холодные дни Вагнер носил этот плед не только на улице, но и в аудитории. … Однажды Вагнер пришел к нам на лекцию без воротничка; вместо него на шее у него был повязан довольно грязный носовой платок, кончики которого торчали с одного бока, как два заячьих уха. Мы смотрели на него с удивлением. «Вы удивляетесь, mesdames, — сказал Вагнер, прервав лекцию на минутку, — это, конечно, вам кажется странным, но духи сегодня утром запретили мне надевать воротничок, и я должен был вместо него употребить носовой платок»[14].

Н.П. Вагнер.

     Нетрудно поддаться такому обилию странностей и присоединиться к тем, кто относился к Вагнеру с брезгливым презрением, если бы не вечный его защитник Шимкевич. «Студенты, которых Н. П. Вагнер нередко, по привычке приобретенной на женских курсах, называл. „mesdames", относились к нему в общем равнодушно, хотя нередко хлопали за его экстравагантные взгляды. Один раз его встретили аплодисментами. Он спросил, за что. Один из студентов ответил: „за то, что у вас убеждения не расходятся с поступками". Это было после того, как он, попав в присяжные, отказался от присяги, как акта, противнаго учению Христа. Суд его от исполнения обязанностей присяжнаго освободил, но на 100 рублей оштрафовал».

     Да, к концу жизни он стал странным и неприятным человеком. Он упорно продолжал защищать спиритизм, пренебрегая очевидными опровержениями и насмешками. Его литературная деятельность почему-то приобрела отчетливую антисемитскую направленность[15]. Он был источником раздражения для большинства коллег и источником радости для детей, встречавших в университетском дворе “маленького человека в пальто с огромным меховым воротником”. «Это был не кто иной, как “Кот-Мурлыка”, профессор Николай Петрович Вагнер, – пишет А.И.Менделеева - В кармане он всегда носил свою любимую белую крысу, которая... выползала из кармана... к великому удовольствию ребят»[16]. Но вот эти студенческие аплодисменты и «убеждения не расходятся с поступками» дорогого стоят.

     В 1891 Вагнер был избран президентом Русского общества экспериментальной психологии (которое он же и организовал), в 1899 – почетным членом Казанского университета, хотя эти избрания следует скорее отнести к некой форме почтения перед прошлыми заслугами, чем к награде за заслуги нынешние.

     Скончался Николай Петрович 21 марта (3 апреля) 1907 г. в Петербурге. Похоронен около церкви Ксении Блаженной на Ксенинской дорожке Смоленского православного кладбища.

       Предоставим закончить его историю самому благожелательному его биографу, В.М. Шимкевичу.

      «Последния 10—12 лет Н. П. Вагнер удалился от всего и медленно, но постепенно угасал. Раза два—три приходилось быть у него. Это была только тень прежняго Н. П. Вагнера. Впечатление получалось тягостное и мучительное.

Смерть его была чисто внешней, так как для науки, для общественной деятельности и для литературы он умер давно. Каковы бы ни были его слабости, замалчивать которыя я считаю совершенно излишним, но будем помнить, что его имя связано с одним из крупнейших открытий в биологии и с полувековой культурной работой, в которой так нуждается Россия. Многия из его слабостей, как это явствует из только что разсказаннаго, были скорее характерными для того времени блужданиями интеллигентскаго ума в поисках за вечной истиной».

Эта статья публиковалась несколько раз в разных изданиях, в более или менее сокращенных версиях. Здесь приведен наиболее полный авторский вариант. Предыдущие публикации:

 

Загадки Кота Мурлыки // «Биология», еженедельное приложение к газете «Первое сентября», 1-15 августа 2006, № 15: 27 – 31; 16-31 августа 2006, №16: 43-47.

 

Загадки Кота-Мурлыки // «Московский журнал» №1, 2008: 20-31.

 

Плохой хороший человек: личность и судьба Н.П. Вагнера // Материалы научной конференции, посвященной 70-летию Беломорской биологической станции МГУ: Сборник статей.– М.: Изд. «Гриф и К», 2008.– с. 12-16.

 

Загадки Кота-Мурлыки // «Химия и жизнь» № 1, 2009 г. стр. 54-59.