Шимкевич В. Современная летопись. Н.П.Вагнер и Н.Н.Полежаев. (Из воспоминаний зоолога). Журнал Министерства народного просвещения, Новая серия, часть XYI, №7, 1908. Стр. 1-18. /фрагменты/.

Некоторая натянутость между представителями одной и той же кафедры в том же университете явление, можно сказать, почти всеобщее, но иногда эта натянутость переходит в прямо-таки враждебное отношение. Таковое состояние профессорских душ особенно резко давало себя чувствовать в восьмидесятых годах в Московском университете по части зоологии. Становилось это особенно чувствительным, главным образом, для нас, учеников враждующих сторон, когда мы приступали к магистерскому экзамену. Как известно для этого экзамена никаких программ или даже сколько-нибудь определенных требований нет (да и вряд ли возможно их установление). Экзаменующийся должен знать всю литературу предмета, а так как сие невозможно, то от профессора вполне зависит провалить экзаменующагося или, по крайней мере, омрачить репутацию молодого ученаго. Во избежание подобных скандалов наш общий учитель А.П.Богданов категорически потребовал, чтобы, его ученики, магистрировали не в Московском, а в других университетах: кто магистрировал в Харькове, кто в Одессе, кто в Петербурге. В 1885 г. я приехал с этой целью в Петербург и впервые познакомился как с Николаем Петровичем Вагнером, читавшем тогда зоологию беспозвоночных, так и с Николаем Николаевичем Полежаевым, тоже державшим в это время магистерский экзамен.

Н. П. Вагнер был для меня до этих пор некоторым отвлеченным понятием. Это был зоолог, открывши явление пэдогенеза, что доставило ему мировую известность, и в то же время известным всей читающей России—„Кот Мурлыка". О Полежаеве я знал очень мало: это был единственный из русских зоологов, участвовавший в обработке громаднаго зоологическаго материала, собраннаго кругосветной глубоководной английской экспедицией „Challenger"—вот и все.

Я не думаю давать официальнаго некролога или даже биографической заметки об этих двух зоологах, на первый взгляд так мало имевших между собой общаго.

В самом деле: один был вполне законченный известный ученый, уже на отдыхе, другой—начинающий молодой зоолог; один был мистик и оккультист, другой—скептик и атеист; один прожил до 78 лет и оставил после себя целый ряд трудов, как в области зоологии, так и в беллетристике, другой умер еще молодым и после него остались лишь две—три работы. Но, несмотря на это, между ними было и кое что общее и именно то, что оба они были художники в душе и даже отчасти поэты. Сочетание художественности натуры со склонностью к специальным научным изследованиям явление нередкое. Вспомним проф. Бородина—творца „Игоря" и известнаго химика. Н.П.Вагнер был не только художественный писатель, но он и владел кистью - черта, достигшая более полнаго выражения у одного из его сыновей. Н.Н.Полежаев не только переводил Гейне, но был автором ряда романсов, набросал и не докончил, как многое из начатаго начатого им, сюиту и мастерски импровизировал на рояли. Есть и еще одна черта, общая этим двум зоологам: их научныя работы шли сами по себе, а их художественное творчество шло само по себе. Ни тому, ни другому не удалось сочетать эти две стороны. Если бы они это осуществили, то мы бы имели в них представителей того типа ученых, каким является старик Брэм. Для меня же эти два лица соединяются единством времени, в течение котораго мы все работали вместе, встречаясь почти ежедневно. Скажем сначала несколько слов о зоологической деятельности того и другого.

II.

Капитальным открытием Н. П. Вагнера, доставившим ему всесветную известность, был пэдогенез, т. е. девственное размножение в личиночном состоянии, наблюдаемое у некоторых насекомых. Самое наименование „педогенез" принадлежит К. Бэру, а равно и самая сущность происходящих при этом процессов выяснена была другими изследователями, но все-таки заслуга Н. П. Вагнера, как перваго открывшаго этот факт, громадна. Девственное размножение вообще тогда было известно с полной достоверностью, но размножение личинок казалось настолько невероятным, что, как говорят, Зибольд, основатель и редактор известнаго журнала „Zeitschrift fur wissenchaftliche Zoologie", долгое время колебался и не решался печатать присланную ему Н.П. Вагнером статью. Добавляют, что эти колебания исчезли лишь тогда, когда возвращавшийся через Казань из путешествия по Азии туринский профессор Филиппи удостоверил, что видел препараты Н. П. Вагнера воочию, и тогда только статья была напечатана. Вообще у Н. П. Вагнера было несомненное зоологическое чутье, которое помогает находить интересныя темы для изследования и подмечает те области, где возможно ожидать наиболее заслуживающих внимания в данную эпоху результатов.

Организация одного своеобразнаго паразита стерляди (Cystopsis acipenseri), развитие наездников, влияние электричества на пигментацию у бабочек, индивидуальныя изменения—целый ряд подобных тем, останавливавших внимание Н. П. Вагнера и не потерявших своего интереса до настоящаго времени, подтверждают только что высказанную мысль. Правда, надо согласиться и с тем, что Н. П. Вагнер, не владея вполне зоологической техникой, далеко не всегда получал те результаты, которые получил бы на его месте изследователь гораздо менее талантливый, но прошедший надлежащую школу. Затем, нередко в Н.П. Вагнере художник превалировал над изследователем, и тогда его чутье завлекало его в дебри смутных предположений и слишком смелых гаданий.

Мы с ним познакомились, когда только что вышла его большая книга о безпозвоночных Белаго моря. Это громаднаго формата издание с роскошными иллюстрациями было напечатано по русски и по немецки на особыя средства, данныя министерством (кажется, около 3.000 р.). На деле в этой книге было не мало промахов, а были и такия вещи, которыя даже мне, тогда начинающему зоологу, казались явно невероятными. Когда я это высказал Н. П. Вагнеру по поводу какого-то частнаго факта (кажется, своеобразнаго способа оплодотворения Clio borealis), то услышал от него:

— Пэдогенезу тоже не верили, а оказалась—правда.

Эту же аргументацию он употреблял в защиту различных спиритических невероятностей, но о спиритизме поговорим потом.

За то те его работы, где нужен был тонкий художник—наблюдатель, как его наблюдения над образом жизни тарантула, останутся надолго образцовыми в русской биологической литературе. Да, если бы он всецело отдался этому направлению, то европейская наука имела бы одним из первоклассных изследователей более.

Русская жизнь часто заставляет людей уклоняться от прямого, казалось бы, самой судьбой намеченнаго, пути. Так и Н. П. Вагнер—то берется за решение тонких гистологических вопросов, для чего у него не было надлежащей технической подготовки, то принимается за популяризацию, то пишет романы и повести, то увлекается спиритизмом и философией оккультизма. А в результате громадный талант дает не более того, что дает заурядный западный европейский изследователь. Потеряв в зоологии, Н. П. Вагнер не сделался и крупным беллетристом.

Мне пришлось слышать один весьма резкий отзыв о его беллетристике: „это какой-то всемирный плагиат". Конечно, это хвачено слишком через край, но действительно, когда читаешь его повести и романы, то все время кажется, что где-то и когда-то нечто подобное читал. Лучшее, что им оставлено, это конечно,—„Сказки Кота Мурлыки", но и там так часто чувствуется то Андерсен, то Гофман.

Сам Н. П. Вагнер не раз говорил, что смотрит на эту работу как на средство к существованию.

Конечно, она не была для него только этим. В ней он находил исход для своих художественных настроений. Но—кто знает, если-б положение русскаго ученаго, обыкновенно зреющаго, по выpaжению Гейне, подобно фрукту—на соломе, было иным, если бы наши ученые не были вынуждены чуть не с малолетства размениваться на мелкую монету, чтобы доставить сколько-нибудь сносное существование близким им людям, то Н. П. Вагнер оставил бы, может быть, не полтора десятка томов беллетристики, а всего один, но за то и валюта этого тома была бы иная, да и зоологическия его работы, в зависимости от концентрации сил, не мало-б выиграли.

Наша жизнь коверкала людей покрупнее и покрепче чем Н. П. Вагнер, а он, еще, пожалуй, сравнительно счастливо отделался.

…………………………………………………………………………………………

…Оба они, и Н. П. Вагнер, и Н. Н. Полежаев, дали много меньше, чем могли дать. Но вед это тоже общая судьба у нас каждаго, мало-мальски, способнаго человека...

IV.

В 1885 году я приехал магистрировать в Петербург и, конечно, первым делом отправился к Н. П. Вагнеру. Он тогда жил в университете, но устав 1884 года, обязавший университет дать квартиру инспектору студентов, уже вскоре потом заставил правление университета передать квартиру Н. П. Вагнера лицу, назначенному на эту новую должность. Старик обиделся и, говорят, возвратил в правление диплом на звание почетнаго члена Петербургскаго университета.

Н. П. Вагнер этого периода остался в моей памяти в виде седенькаго старичка, уже согбеннаго годами, но еще недряхлаго, со странным почти стеклянным взглядом, всегда устремленным куда-то мимо собеседника. Голос у него был резкий, скрипучий, переходящий часто в фальцет и вообще невыгодный для лектора. Н. П. Вагнер спросил меня, мои ли это статейки он читал в Zoologischer Anzeiger. Я сказал, что мои, и, конечно, осведомился насчет того, что нужно для магистерскаго экзамена.

— Что нужно? — Все!

Это было весьма лаконично, но не совсем определенно. Однако, никакого другого ответа я так и не получил.

Надо заметить, что условия для ознакомления с зоологией тогда и теперь были весьма различны. Целаго ряда капитальных сводок и обширных руководству столь облегчающих задачу теперь, не существовало вовсе. Приходилось по каждому вопросу обращаться к источникам. Я уже привез целый чемодан конспектов, но, в виду ответа Н. П. Вагнера, начал усердно посещать превосходную библиотеку Зоологическаго музея Академии наук, которой тогда заведывал симпатичнейший Соломон Маркович Герценштейн. Это был человек, для котораго, кроме науки, ничего другого на свете не существовало и который по названию помнил всю обширную литературу, проходившую через его руки. При его желании помочь каждому, при его готовности рыться целый день, чтобы отыскать вам брошюрку в пол-печатнаго листа, при его безконечной доброте — это был незаменимый человек, особенно для нас магистрантов. Он рано умер, оставив всего один выпуск начатаго им описания рыб, собранных Пржевальским, но у него уже были готовы целые томы, и только редкая добросовестность и научная скромность заставляли его работать дальше и дальше.

Труд его не пропал: его преемники получили коллекцию рыб Зоологическаго музея в таком виде, который чрезвычайно облегчал им задачу описания. Впрочем, наши хлопоты с Соломоном Марковичем были в сущности напрасны, так как Н. П. Вагнер, как потом оказалось, сам совсем отстал от новейшей зоологической литературы.

Другим зоологом в Петербургском университете был Модест Николаевич Богданов. Безспорно талантливый человек, тоже с художественным чутьем, прекрасный популяризатор и автор „Мирских захребетников", но специально исключительно занимавшийся орнитологией, он уже хворал в это время, хворал тою болезнью, которая через три года свела его в могилу. Он отнесся к экзамену моему совсем иначе.

— Вы сами знаете, на что обратить внимание. Раз у вас есть работы, то экзамен вопрос второстепенный, а вот я вам что скажу: знаете этого господина?

И он показал новый том трудов кавказскаго орнитолога Радде, с которым, оказывается, у него была полемика и вообще приятныя отношения, часто устанавливающиеся между людьми, занимающимися одной и той же специальностью. Дальнейший разговор уже касался не экзамена, a «этого господина» Радде.

Из других экзаменов наиболее серьезным являлся экзамен у Ивана Михайловича Сеченова, вместе с Менделеевым и Бутлеровым составлявшаго гордость Петербургскаго университета, но он сразу в двух словах ясно и определенно формулировал свои требования.

……………………………………………………………………………………………..

YI.

Наконец, подошел день экзамена. М.Н.Богданов не мог уже подниматься по лестницам, и экзамен был назначен в какой-то маленькой, совсем не торжественной комнате внизу.

Н. П. Вагнер предложил вопрос, на который можно было отвечать в течение нескольких дней: филогения всего животнаго царства.

Говорю четверть часа, говорю полчаса, говорю три четверти часа— Н. П. Вагнер не прерывает не единым звуком.

Наконец, М. Н. Богданов не выдержал: „чего же еще тебе нужно? Видишь, ничего не знает. Пиши неудовлетворительно". Тогда Н. П. Вагнер наконец разрешился вопросом: а не знаете ли вы работы „Немца" о цестодах?

Под „Немцем" надо было разуметь чешскаго ученаго Nemec и под его работой только что появившееся за несколько дней до экзамена его предварительное сообщение в Comptes Rendus. — Конечно, я не мог знать ни Немца, впервые выступившаго с этой работой, ни его работы, чем, повидимому, доставил большое удовольствие Н. П. Вагнеру. М. Н. Богданов отпустил меня через четверть часа.

Рубикон был перейден и, уходи с экзамена, я думал, зачем я потратил столько сил и времени на подготовку, когда можно было обойтись гораздо проще.

Весной следующего года я защищал в Петербурге диссертацию, представлявшую собой переделку только что напечатанной мною работы в Archives de Biologie. Оппонентами были Ф. В. Овсянников и Н.П. Вагнер.

Н. П. Вагнер и здесь сделал мне некоторый реприманд.

Начал он свои возражения с того, что вот уже третий москвич защищает в С.-Петербурге диссертацию: сначала Ульянин, потом Коротнев, потом я, и у всех у нас есть одна общая черта.

Н.Н. Полежаев, разсказывает, что мое лицо, когда я услыхал свое имя рядом с именами двух тогда уже довольно известных зоологов, выразило приятное ожидание, которое, однако, должно было смениться выражением полной разочарованности, так как И. П. Вагнер продолжал:

— Это общая черта, исконная для Москвы, — халатность...

Дело в том, что я печатал впервые работу по русски (в Записках Академии Наук) и проявил полную редакционную и корректорскую невинность. У меня не только чуть не в каждой строке можно было найти опечатки, но и в списке опечаток—опять опечатки и т. д. Однако, такое начало меня разозлило и, чувствуя перед собой противника, в области эмбриологии несильнаго, я стал огрызаться. В одном месте, по словам того же Н. Н. Полежаева, я, соскочив с кафедры, стал не совсем корректно тыкать пальцем в какой-то рисунок для убеждения Н. П. Вагнера.

Однако, это все не мешало Н. П. Вагнеру по существу относиться ко мне с полным доброжелательством.

В этот же приезд мой в С.-Петербург он предложил мне свободное место хранителя кабинета, а когда умер М. Н. Богданов, то он еще до защиты докторской диссертации предложил меня на вакантную кафедру, которую я и занял в 1889 году.

YII.

Отношения наши, как хранителя, т. е. в сущности того же ассистента, и профессора, сложились очень просто: Н. П. Вагнер предоставил мне полную свободу действий.

До меня это место занимал К. С. Мережковский, но он только что начал организовывать лабораторное дело, как болезнь заставила его надолго отказаться от научной работы. Н. П. Вагнер лабораторией почти не интересовался, и она осталась всецело на моей ответственности. Самое трудное было добывать деньги на организацию лаборатории. Н. П. Вагнер часто пропускал заседания факультета, и поэтому нередко наши нужды, не будучи в достаточной мере выяснены, оставались неудовлетворенными. Однако, удалось постепенно наладить дело, а с 1889 года мы начали издавать и свои «Работы лаборатории», выходящия и по сие время, почти ежегодно.

Лекциями Н. П. тоже часто тяготился и нередко их пропускал, при чем иногда поводы к этому были не совсем обычнаго характера. Раз, выйдя на лекцию, он объявил, что его „призывают духи", и, говорят, действительно в этот день уехал, но только не к духам, а к Л. Н. Толстому в Москву. Побеседовав с ним, Н. П. Вагнер тотчас же вернулся, но, кажется, не был обрадован отношением Л. Н. Толстого к спиритизму.

При таком положении я скоро в силу самих обстоятельств сделался чем-то в роде мажордома, что Н. П. Вагнер терпеливо и добродушно переносил. Но один раз все-таки у него вырвался протест и притом в самой неожиданной форме.

....... Как-то приехал из Варшавы мой товарищ П. И. М-ов, который уже был там профессором и хотел нам показать только что получивший распространение способ прижизненнаго окрашивания нервной ткани метиленовой синькой.

При этом, конечно, я перед Н. П. Вагнером соблюдал все формы внешней почтительности. Но, должно быть, Н. П. Вагнер захотел вскрыть перед П. И. М—ым истинную сущность наших отношений и произошел такой разговор.

Н. П. Вагнер: Жарко очень натоплено в лаборатории.

Я: Да я нераз говорил служителям, чтобы топили меньше, да не слушают.

Н. П. Вагнер: Гм! А вы попробуйте на них покричать, как вы иногда на меня кричите, может быть, они и послушают.

Немного найдется профессоров, которые позволяли бы на себя „кричать" своим ассистентам.

Как умный человек, Н. П. Вагнер, конечно, понимал, что его научная работа кончена и что его задача не мешать по возможности содействовать работе молодых сил. Отсюда его терпеливое и благодушное отношение к моим посягательствам. Осознают это, конечно, многие из профессоров в его положении, но поступают, как он, очень немногие.

Студенты, которых Н. П. Вагнер нередко, по привычке приобретенной на женских курсах, называл. „mesdames", относились к нему в общем равнодушно, хотя нередко хлопали за его экстравагантные взгляды. Один раз его встретили аплодисментами. Он спросил, за что. Один из студентов ответил: „за то, что у вас убеждения не расходятся с поступками".

Это было после того, как он, попав в присяжные, отказался от присяги, как акта, противнаго учению Христа. Суд его от исполнения обязанностей присяжнаго освободил, но на 100 рублей оштрафовал. Тогда еще не было выработано надлежащей практики на сей счет.

VIII.

Летом 1886 года целая компания зоологов с Н. П. Вагнером во главе предприняла поездку на Соловецкую станцию. Это было детище Н. П. Вагнера. Она им была основана, он нашел первыя средства, он сделал на ней свою большую работу, о которой я уже упоминал, но ему же пришлось видеть, как Соловецкий монастырь грубо и безапелляционно уничтожил то, к чему сначала относился как будто и с сочувствием. Подлинная история уничтожения этой незаменимой по своим физико-географическим условиям станции опубликована в книге К. М. Дерюгина „Мурманская биологическая станция", вошедшей в „Работы лаборатории зоологическаго и зоотомическаго кабинетов".

Тогда, правда, Н. П. Вагнер находил поддержку у К. П. Победоносцева, и, покуда эта поддержка была, до тех пор и монастырь относился к станции сочувственно. Тогда кратчайшей путь лежал до Повенца на пароходе, а от Повенца до Сумскаго посада на лошадях, а оттуда морем на монастырском пароходе под командой отца-диакона с матросами в подрясниках. Ехали мы под громким названием „экспедиции" с некоторой помпой, на границе уезда нас встречал исправник, в деревнях урядники etc. Так как от Повенца до Сумскаго посада не было почтоваго тракта, а только земская почта, лошадей же нам надо было не мало, то мы всячески поддерживали престиж „экспедиции" и сопряженную с ним торжественность нашего путешествия, чтобы не было задержки в лошадях. Помню, как я долго усовещевал содержателя одной станции добыть нам все нужное количество лошадей, произнося слово „экспедиция" на манер „жупела" и „металла звенящаго" и грозя гневом „генерала".

—Какой там генерал! Так себе старичек убогенький, седенький, а ты говоришь—генерал. И вовсе не сердитый.

Очевидно, во мнении содержателя станции генерал не мог быть не сердитым, и Н. П. Вагнер прослыл в его глазах за самозванца.

Н.П.Вагнер любил Соловки, любил тамошний рыбный стол (он не ел мяса вообще), любил всю монастырскую обстановку. Помню однажды (это бывало не более раза в лето) к нам на станцию приехал сам архимандрит.. Н. П. Вагнер за чаем стал развивать ему теорию трансформизма, но излагал ее в той своеобразной форме, как он сам ее понимал.

Животное прогрессирует не в силу естественнаго подбора, не в силу влияния условий, а в силу того, что „желает" прогрессировать.

—Захочет животное стать сильным—оно и станет сильным, выкрикивал фальцетом Н. П. Вагнер.

Архимандрит сначала это все слушал молча, а потом догадался, в чем дело:

—А по моему, как Бог его создал, так оно и останется.

         В эту поездку Н. П. Вагнер захватил с собой своего сына-неудачника, котораго он не знал, куда пристроить и который позже стал известен всей России по своему процессу: он убил свою жену и был сослан в Сибирь. Тогда это был еще совсем юный, но типичный дегенерат. Н. П. Вагнер думал, что он останется в монастыре. Действительно сначала юноша приводил нас в удивление своим религиозным рвением, строгостью поста и настойчивым исполнением послуха.

На грех у нас вскоре вышла некоторая провизия, и Полежаева пришлось с деньгами командировать в Архангельск. Там он, по его словам, встретил очень симпатичную семью какого-то моряка, у них был рояль, а он так любит пение и т. д. и т. д.; а вернулся наш кандидат из Архангельска через неделю и то без провизии. Однако, он все-таки на зиму остался в монастыре, и архимандрит хотел из него сделать нечто в роде личнаго секретаря, но скоро секретаря пришлось отослать в дальний скит, а потом и вовсе сплавить из монастыря.

— Заушить меня хотел, —объяснял потом полушепотом архимандрит.

Для нас это был сторонний человек, объект для наблюдения, а Н. П. Вагнеру доводился сыном, и можно догадываться, что испытывал при этом старик. Н.П. Вагнер работал усердно, иногда ездил с нами на море, но недалеко, особенно после того, как я раз его едва не утопил, слишком самонадеянно взявшись управлять парусами, чуть ли не в первый раз в жизни. Совместная поездка нас не сблизила, однако, и вообще с ним трудно было сблизиться: слишком он был своеобразный человек и не только по взглядам, но и по манере себя держать. Он никогда почти не вступал в споры, а чуть-что—сейчас же умолкал и прятался в свою старческую раковину.

IX.

Спиритических убеждений Н. П. Вагнера я всегда избегал касаться, a он, считая меня безнадежным, тоже об этом как-то не заговаривал.

Раз, помнится, один из моих приятелей праздновал свой докторский диспут у меня на квартире. В числе приглашенных был Н. П. Вагнер и, конечно, Н. Н. Полежаев, который интересовался спиритизмом „с точки зрения натуралиста", как он выражался. Несколько лет спустя, Н. Н. Полежаев, вернувшись из Италии, где он насмотрелся на знаменитаго медиума—синьору Палладино, без особаго удивления разсказывал, что при движениях рук Палладино колеблются дверныя занавески. Потом, если не ошибаюсь, это было действительно объяснено совершенно натуральным образом: колебания эти вызывались при помощи протянутых к занавескам шелковинок или волос. Н. Н. Полежаев верил в спиритическую природу этого явления или, по крайней мере, не решался ея отрицать, но считал все спиритическия явления подлежащими научному изследованию. Конечно, Н. Н. Полежаев и на этот раз, воспользовавшись присутствием Н. П. Вагнера, заговорил о спиритизме, и я начал ногою стучать снизу в крышку стола.

— Вот вы дурачитесь, сказал Н. П. Вагнер, а знаете-ли, что такая имитация может вызвать и настоящия спиритическия явления и неоднократно вызывала.

Конечно, Н. Н. Полежаев сейчас же предложил, чтобы мы все занялись столоверчением. Н. П. Вагнер согласился, но потребовал, чтобы я и еще присутствовавший один кадет были изгнаны. Так и было сделано. Вся компания, кроме нас, заперлась в темной комнате, но не достаточно плотно притворила дверь из корридора, чем мы с кадетом и воспользовались. Стоявшия в корридоре печения и сушки, а когда их убрали, просто бумажки послужили объектом для бомбардирования потолка темной комнаты, и оттуда все это попадало рикошетом на стол и головы сидевших около стола.

- Но вот, действительно падает штукатурка, говорит  взволнованный голос новаго доктора. Порази-и-ительно!

- А вот сейчас попадет вам в нос, говорит Н.Н.Полежаев так спокойно, как будто речь идет о каплях дождя под открытым, не пасмурным небом.

—После этого, действительно, не стоить жить, остается застрелиться, говорит тот же взволнованный голос.

В оправдание моих друзей я должен сказать, что все это происходило после „докторскаго обеда с многократными тостами" и т. п. Когда сеанс кончился, то Н. П. Вагнер усердно собирал все бумажки, развертывал их и искал, очевидно, письмен.

—Николай Петрович, да ведь это мы же бросили! Чего же вы ищите?

—Конечно, вы, но знаете-ли, что ваша шалость могла вызвать настоящия спиритическия явления и что между этими бумажками, может быть, есть и иного происхождения...

Было ли это поразительное легковерие, характерное для тогдашняго настроения интеллигентной среды, или упрямая стойкость yбеждения, характерная для Н. П. Вагнера в подобных вопросах?

Н. П. Вагнер показывал многим небольшой металлический крест, который материализовался на письменном столе, и в зоологическом кабинете долгое время хранился в спирту материализовавшийся сом.

Н. П. Вагнер был одним из основателей философскаго спиритическаго общества, на заседания котораго пускались посетители с большим разбором. Полежаев был допущен раза два и разсказывал, что Н. П. Вагнер там демонстрировал негативы, на которых был снят стоящий юнкер-медиум, и над ним на ряде снимков из облака постепенно материализовалась какая-то фигура. По словам Полежаева, это была довольно грубая подделка. Сделался ли Н. П. Вагнер жертвой мистификации или сам считал ее допустимой для убеждения неверующих в том, в чем сам был убежден с полной и несомненной достоверностью? Весь спиритизм Н. П. Вагнера, как и многих, был не чем иным, как жаждой вещественнаго доказательства существования загробной жизни. Когда хоронили М. Н. Богданова, Н.П.Вагнер положил в гроб какое-то письмо. Кто-то сострил, что оно, вероятно, адресовано для передачи ранее умершему Бутлерову, тоже убежденному спириту, но относившемуся, впрочем, к спиритизму также с точки зрения натуралиста, т.-е. как к неразгаданному, но вполне естественному явлению.

Последния 10—12 лет Н. П. Вагнер удалился от всего и медленно, но постепенно угасал. Раза два—три приходилось быть у него. Это была только тень прежняго Н. П. Вагнера. Впечатление получалось тягостное и мучительное.

Смерть его была чисто внешней, так как для науки, для общественной деятельности и для литературы он умер давно. Каковы бы ни были его слабости, замалчивать которыя я считаю совершенно излишним, но будем помнить, что его имя связано с одним из крупнейших открытий в биологии и с полувековой культурной работой, в которой так нуждается Россия. Многия из его слабостей, как это явствует из только что разсказаннаго, были скорее характерными для того времени блужданиями интеллигентскаго ума в поисках за вечной истиной.