Хайлов К. М.

Беседа 23 марта 2005 г. Записала и обработала А.Горяшко.

Хайлов Кирилл Михайлович - доктор биологических наук, научный сотрудник отдела функционирования морских экосистем Института биологии южных морей им. А. А. Ковалевского Национальной академии наук Украины.

В Зеленцах я был с января 1959 по конец 1962 года. По первоначальному образованию я биохимик, занимался химией почв, взаимодействием растения и почв. Собирался в Институт генетики в Новосибирск. Это был уже конец Лысенко, и начиналось возрождение. Николаю Петровичу Дубинину было разрешено организовать Новосибирский институт генетики, его назначили директором этого института. Он меня взял туда как химика и сказал: «Давайте биохимиком в отдел феногенетики? Им заведует Михаил Михайлович Камшилов. Сейчас он как раз в Москве, а вообще он директор в Зеленцах. Поезжайте к Камшилову, разговаривайте с ним, имея мое принципиальное согласие». Я поехал тут же к Камшилову, выложил ему разговор с Дубининым, сказал кто я и что я. Камшилов сказал: «Хорошо, давайте. Но не захотите ли Вы поработать на севере? Там есть такой морской институт, примерно год я еще там побуду, а потом перееду в Новосибирск, и вы вместе со мной переедете». Но примерно через год в Новосибирск поехал Никита Сергеевич дорогой, в результате чего Дубинин был снят, все там перевернулось, Камшилов остался в Зеленцах, и я остался вместе с ним.

Я приехал в мир для меня настолько необычный, что целиком в него впился. Он меня занял целиком. И тундра захватила, и работа. Работа была новой. Я кончал ведь химфак Тимирязевской академии. Это химия почв, химизм на границе растение-почва. И я сидел в Зеленцах на ученом совете и думал: чего я тут оказался? Что буду тут делать? Это был новый для меня мир по типу жизни, по типу организмов. Во-первых, это не были наземные растения. В с/х академии это был мир наземных растений, а там мир совсем другой. Мои собственные интересы формировались сложным образом.

Почему все-таки три года я там провел и прирос к тематике, несмотря на первое свое недоумение? В аспирантуре (на кафедре агрохимии ТСХА) я халтурил. Это была для меня работа такая, лишь бы сбыть с рук. А читал в основном наземную биоценологию. Настолько нахально и нагло, что стал даже писать какие-то статьи по наземной биоценологии. И с одной из таких статей я имел нахальство поехать к Владимиру Николаевичу Сукачеву. Поговорили немножко, а после этого Владимир Николаевич стал моим научным опекуном. Я был уже заражен биоценологией. Имея опыт химика, работающего на границе среды и организмов, подумал, что с этого можно было бы начать. Так и сказал Михаилу Михайловичу, что мог бы заняться этим. «Давайте» - ответил он.

Мое прирастание к Зеленцам как раз совпало с тем направлением, которое М.М. Камшилов стал придавать формирующемуся институту. То есть полевые исследования остаются как основная база и обязательная задача, плюс проводятся экспериментальные исследования, как основное условие исследования водоема. И фактически я стал организовывать там небольшую биохимическую лабораторию и заниматься влиянием организмов на химизм водной среды. Вот заросли водорослей, как они в результате своей жизнедеятельности изменяют химическую обстановку в этом сообществе, в этом объеме воды, где водоросли и беспозвоночные сидят. Обмен веществ в сообществах через среду обитания. Объектом стало сообщество. И за три года я в этом укрепился, почувствовал, что можно двигаться с этим. То есть практически сформировался как исследователь – биоценолог морского типа я в Зеленцах. А в Севастополе начал наращивать то, чего не мог делать в Зеленцах по техническим причинам. Не было достаточного количества приборов, света не было. То есть, было электричество, но это все колебалось, сегодня будет, завтра не будет…

Кроме того, за три года накопилось и некое психологическое утомление, в частности, от обстановки, которая там уже начала складываться не совсем благоприятным образом. Камшилов уже собирался уходить. В это время меня пригласили в Севастополь. Мы ушли примерно одновременно с Камшиловым. Камшилов в Борок переехал, а я отправился в Севастополь. А года через два стал возить своих сотрудников в Зеленцы в экспедицию. Почти каждый год мы ездили, лет восемь, на месяц, обычно на август. Тогда еще оставался старый состав, хотя уже разбегались люди понемногу. Привозили оттуда материал, а зимой его в Севастополе обрабатывали.

Как это все тогда выглядело, что я там застал в 1959 году? У института был небольшой деревянный причал. Потом правее построили большой железный причал на понтонах. Напротив института – бывшая фактория. До войны там был рыбный, тресковый промысел. Таких поселков, как Зеленцы, было несколько, и они были богатые, фактории процветали. Ко времени моего приезда треску уже переловили, фактория уже не работала, прибрежный лов кончился, начался океанический, поселки стали пустеть. И это характерно для всего баренцевоморского побережья. Вот на следующей речке после Зеленцов – речка Аленка, поселок совсем заброшен. Мы там работали как-то позже в экспедиции. Это запустение ужасно. Там же пограничная застава, все брошено, все. Хорошие дома стоят, их обдирают….

Когда появился институт, местное население стало ориентироваться на работу в институте. Часть домиков в поселке еще пустовала. В начале, когда в институте увеличилось количество сотрудников, по-моему, даже часть сотрудников эти домики пустующие занимали. А потом институт построил свои. Когда я приехал было старое здание станции, были сараи – небольшие хозяйственные постройки института. К этому же времени относится Белый дом, для сотрудников и банно-прачечный дом. В доме, построенном для молодых сотрудников, внизу был спортзал, магазины, промтоварный и продовольственный, а второй этаж – жилые комнаты. Банно-прачечный дом, как банно-прачечный тогда не работал. Здесь было хозяйственное помещение, склады, а баня - маленькая хибарка бревенчатая на берегу озера Промерного.

Потом эта банька стала мертвецкой…. Надо сказать, что люди там с собой кончали… Сложные причины, разные. Туда среди молодежи, которая приезжала после окончания поработать, узнать новые места, были люди, которые приезжали, убегая от проблем из центральной России. От личных проблем. При мне было три самоубийства. Два человека около 40 лет. А одной лет 18-19. Она училась в Киевском университете, бросила учиться, приехала к тетке, ее зачислили в институт на работу лаборантом. Она общалась очень дружески с одной из приезжих питерских девочек. Они бегали зимой купались в море. Прямо в купальниках выбегали в бухту. Камшилов крайне против этого возражал, запрещал им это делать…. Вот она натянула себе полиэтиленовый мешок на голову, оставила записку и ушла из жизни (понятно, не из-за запрета зимних купаний в бухте).

            Был там даже радиоактивный могильник. Цитолог из Москвы приезжал, известный, облучал яйца каких-то беспозвоночных. И в лаборатории гидрохимии он случайно рассыпал порошок, радиоактивный стронций. И было целое дело, вскрывали полы, заменяли, одежда его была запачкана. Доза там была пустяковая, но формально все это надо было захоронить, и сделали такой могильник.

Был там ручей, довольно мощный, это питьевой источник для Зеленцов. В ту пору водопровода никакого не было, его сделали много лет спустя. Меня поселили в Белом доме (это дом основных научных сотрудников), в маленькой комнатушке. На втором этаже там была квартира, которую занимали Юрий Иванович Галкин с женой и с дочкой. И в этой квартире отдельная маленькая комнатка совсем небольшая – столик, кровать, стул, платяной шкаф встроенный, больше ничего там не было. Мне этого было совершенно достаточно. Окно выходило на озеро Промерное.

Были основные лаборатории: планктон, бентос, гидрохимия. Уже тогда Камшилов пригласил туда Эрварда Шамировича Арапетянца, физиолога из Ленинградского университета. Он организовал там более современную лабораторию физиологии животных. Потом таким же образом там появился Борис Петрович Токин, профессор Ленинградского университета. Он приезжал туда на протяжении нескольких лет. По крайне мере, все те три года, что я там был, он был тоже. Он приезжал и после моего отъезда, а через какое-то время директором института стал сын Токина. Сам Камшилов работал с планктоном, занимался гребневиками и руководил всем комплексом работ в основном планктонного типа. Там была Энгелина Абрамовна Зеликман, профессиональный планктонолог, грамотный очень. Кирьянова там была, опытный ботаник, изучала водоросли. А потом постепенно начали появляться новые сотрудники. При мне за два года появилось наверное человек восемь. Ирочка Котовская, Ирочка Солнцева (она в Борке потом работала, с Камшиловым уехала), несколько молодых ребят из Московского и Ленинградского университета. То есть при Камшилове начался классический состав сотрудников, которые занимались изучением не комплекса, тогда невозможно было и моды такой не было, а изучением отдельных видов. Это еще при Кузнецове было хорошо поставлено. Кузнецова я не застал, но все, что о нем потом рассказывали, говорит, что он был одним из таких фундаментальных организаторов на ранних стадиях. А Камшилов продолжал в таком экологическом все-таки направлении. Это тематика скоплений и миграций промысловых рыб, но и в связи с бентосом.

Появились две новые лаборатории – физиологии и эмбриологии, Михайлов и Михайлова. Тоже опытные сотрудники и очень большие энтузиасты. Вплоть до того, что он ставил опыты на себе. Он изучал реакции воспалительного характера и восстановительные реакции. Начало заболевания и борьба организма. Он прошивал нитками собственный бок и потом делал срезы и воспалительные процессы прослеживал на себе самом. Человек приятный в общении, несколько замкнутый. Но вот он и его жена это очень характерно – это люди, которые режут себя ради науки. Они одни из немногих, которые даже ходили в тундру редко. А почти все сотрудники сразу в тундру потянулись. Потому что тундра – это прелесть. Это было для меня открытие, что это замечательно. А вот эти двое, они походили вблизи, но понемножку. А все остальное – работа, работа, работа.

У физиологов были Соколов и Бочаров, это молодые ребята, недавние выпускники Ленинградского университета, которых Э.Ш.Арапетянц сумел завлечь в Зеленцы. Они появились там за год до меня и уехали чрез год-два после меня. Молодежь, которая там набралась, работала лет по пяти. И за это время они довольно много успели сделать.

Как раз в ту пору в лаборатории физиологии у Э.Ш.Арапетянца сотрудники стали заниматься такой прикладной задачей, которая имела потом большую историю. Мы очень сомневались, что из этого что-то получится. Это работа по камчатскому крабу. С Дальнего Востока в порядке интродукции, два раза на протяжении двух лет привозили самок, кажется уже оплодотворенных, камчатского краба. Они сидели какое-то время в аквариуме, акклиматизировались, их подкармливали, приводили в чувство, потом их выпускали. И то же самое с горбушей. Но тут я не знаю, была ли это интродукция. Жена Галкина, очень энергичная женщина, она сделала пристроечку, выдвинув прямо в море маленький помост, и там была поставлена будка огороженная, и там при естественной температуре стояла икра. Она занималась эмбриональным развитием икры. И вот эти работы по горбуше продолжались долгие годы. А по крабу работы и не продолжались. Был вот этот завоз, пока крабы были в аквариуме что-то с ними делали, а потом завоза больше не было. Так вот теперь в этой бухте этих камчатских крабов ловят приезжие студенты. То есть они прижились, есть местная популяция.

Приезжали опытные руководители. Борис Петрович опекал эмбриологов, а Э.Ш.Арапетянц – физиологов животных. Стайным поведением рыб там занимался Василий Васильевич Герасимов. Его жена, Римма Яковлевна Цееб занималась питанием пикши и трески. Оба милейшие люди, немножко старше меня, года на два-три (мне тогда было 31-32 года). Была построена аквариальная, появились экспериментальные аквариумы. То есть не просто садковые аквариумы, а аквариумы по заказу сотрудников, для определенной цели. Естественно, чтобы исследовать стайное поведение рыб, В.В.Герасимову надо было иметь аквариумы специальным образом разгороженные, с возможностью фотографирования, перестройки этого аквариума. В главном корпусе, в подвале была аквариальная. При мне же Камшилов стал строить при помощи сотрудников новую аквариальную. Я ее видел уже когда потом приезжал, там работали физиологи, эмбриологи. И это то, что делало Зеленцы очень привлекательной экспериментальной базой.

В 1959 г. летом не приезжали группы студентов. Приезжали отдельные сотрудники, почти исключительно из Ленинградского университета. А позже, уже при мне, стали приезжать, первый раз, кажется в 62 г. группа студентов из какой-то даже среднеазиатской республики. И позже когда я приезжал, постоянно заставал студентов. Центром приезда оставались физиологи, даже больше чем эмбриологи. И появились приезжие в лабораторию альгологии. При Камшилове заведовал лабораторией Гелий (Георгий) Константинович Барашков, но он был единственный, и было у него несколько местных девочек, которых он обучил. А потом лаборатория альгологии стала расти, развиваться. Владимир Николаевич Макаров, последний зав. лаб. альгологии, умер от сердечного приступа лет пять назад. Он создал там настоящую плантацию ламинарии, и она существовала лет 10. Предполагалось, что какие-то организации будут приезжать собирать, но ничего этого не делалось, и плантация была чисто экспериментальной. В лабораторию альгологии до последних лет приезжают студенты. Все уже почти мертво, а вот в этой маленькой лаборатории до сих пор теплится жизнь, а летом все расцветает.

Гораздо позже появились работы по млекопитающим. Примерно году в 1978-79. Скорее всего, при младшем Токине или начале Матишова. Знаю, что были вольеры, там были белухи и были каланы. Но никаких подробностей я не знаю, это слишком далекая от меня область.

В общем, когда стала развиваться экспериментальная база, пошли сведения, что вот такое место есть, там можно работать, и поехали сотрудники из Москвы, из разных городов и из Средней Азии я не раз заставал студентов.

            Что еще делало Зеленцы привлекательными для биологов? Это так называемая осушка, проливчики между островами. Вообще литораль – это для меня было откровением совершенным. Вы понимаете, что для человека, приехавшего с суши, это – феномен. Уходит море, и вы можете ходить по дну, все это перебирать, раздвигать водоросли, и там целый мир. Это чудо совершеннейшее. Отвернуть камень, и там свой мир, там все это снизу обросло, там офиурки бегают, там мшанки сидят, анемонки маленькие, крабики, голожаберные моллюски сидят на водорослях…. Какие красавцы голожаберные моллюски, это же просто прелесть! Первое время, для меня было удовольствием просто выезжать собирать. Тут же наладил фотосъемку, тогда уже цветная фотография была. Сделал себе такую установочку, на бинокуляр укреплял фотоаппарат…. И кинокамера у меня была с собой, 12-миллиметровая.

У института было судно «Профессор Дерюгин», его я, кажется, не застал. Потом была «Диана», на ней я плавал. Потом появился пароход «Дальние Зеленцы». Это все суда старые давали институту, они уже долго ходить не могли. Когда они отрабатывали, их просто оставляли, и все это железо, четыре или пять судов так и лежат там в бухте.

            В ту пору сообщение с Зеленцами было морское. Была линия Мурманск - Йоканьга с заходом в Зеленцы. В зависимости от погоды, могли и проскочить. Так вот, команда этих пассажирских теплоходов, они брали на борт человек 60, они устраивали в районе Гусинцов учения морские – высадка на берег, все такое. Они высаживались на Гусинцы, собирали яйца и, видимо, гагачий пух. Это еще до объявления заповедника. А потом объявили заповедник. В Зеленцах был специальный человек, местный, который считался смотрителем. У него была лодка, и он время от времени туда наведывался. Как уж он смотрел, я не знаю. Кто угодно мог туда высадиться и делал там, что хотел.

Теперь эмоциональная сторона Зеленецкой жизни. Я приехал туда несколько ошеломленный. Выехал из Москвы в последних числах декабря и приехал к 1 января. Почему об этом говорю? Москвич, который никогда не представлял себе севера…. Когда приехал, это была почти середина полярной ночи. Сам Мурманск, который я видел впервые. Темный, но все-таки это большой город. Потом на теплоходе по совершенно непривычному мне морю. В темноте что-то бушует, брызги на палубе. Теплоход вошел в бухту. Нас высадили на дорку. Никто не встречает, я был один. Тогда у института никаких машин еще не было, была только одна лошадь. Когда М.М.Камшилов студентов сам туда приглашал, и они приезжали группами, он их сам встречал. А я с чемоданчиком выгрузился и пошел. Представьте себе: черные скалы, белый снег. Вот этот контраст. Темно. Но общие контуры видны, видно, где вы находитесь. И вот после города - в эту обстановку. Не то, чтобы испуган, я не был испуган нисколько. Но все это ошарашивало. Эти шторма зимние, когда об остров Кречет разбиваются волны, там стоят вот такие фонтаны, видные из любого места, из окон института.

Буквально через несколько дней я перезнакомился с сотрудниками и меня стали водить по ближайшим окрестностям, показывать. Получилось что Энгелина Абрамовна как-то довольно часто меня водила по берегу. Она собирала, и меня к этому подключила, разные вещи на берегу. Первое время меня это поражало, эти находки. На кромку берега с проходящих судов (в том числе иностранных) сбрасывались или смывались яркие рыбацкие поплавки для сетей, каких только форм и цветов не было! Да и обрывки сетей из разноцветных пластиковых нитей были красивы. Мы из них мочалки для бани делали. Одну такую мочалку, называющуюся «Ангела Дэвис» я привез из Зеленцов в Севастополь.

Один из сотрудников, Игорь Константинович Ржепишевский, который занимался балянусами, повез меня на надувной лодке по Дальнезеленецкой бухте. Я без всякого страха поехал. Потом мне говорили: «Игорь Константинович напрасно Вас возил, этого ни в коем случае нельзя было делать в такой лодке». Нельзя было делать и другое – это тоже очень важная часть Зеленецкой жизни. Игорь Константинович взял с собой ружье стрелять гаг. Я был в полнейшем восторге. А через несколько времени мне сотрудник, с которым мы жили в одной квартире, Юрий Иванович Галкин, милейший тоже человек, сказал: «Ну, Игорь Константинович сделал недопустимую вещь. Он стрелял гаг здесь в бухте». Понимаете, не было вражды между сотрудниками, не было неприязненных отношений. Юрий Иванович об этом сказал достаточно деликатно. Нельзя было вообще, а в бухте тем более. Вообще ходить в тундру с ружьем можно, но тогда, когда это разрешено. Тамошние охотники и сами местные жители все это соблюдали. И сотрудники, которые понимали, те, кто по-настоящему биологи, они считали это законом. Вот только тогда, когда это можно. А у жителей свой закон и это закон понятный. Жители ходили на рыбалку и ловили семгу. И я не знаю никого из сотрудников, кто бы это осуждал. Ведь это подспорье для жизни. Сами сотрудники семгу ловили. Я за все время поймал одну семгу спиннингом. Так попалось. А так я рыбачил на озерах, и ловил кумжу, форель, гольцов, прекрасная рыба.

Вообще – это особая статья тамошней жизни, – рыболовы и охотники. Почти все, за небольшими исключениями, в тундру ходили, тундру любили, и имели в тундре свои занятия. Или рыбалка, или охота – два стрежневые занятия, или фотография. Грибы! В Зеленцах леса нет. Подосиновики, они видны. Они стоят зримо. Вы стоите на горке и видите соседний склон, и он усеян пятнами…. И даже люди, которые в тундру не ходили, за грибами выбирались. И хотя грибов сколько угодно, в качестве особого гурманства иногда вывозили на машине, местком организовывал, ездили в сторону Вороньей. Грибов там было примерно столько же, правда, белые попадались. Но ездили для разнообразия - от своих грибов к чужим.

Тундра хороша всегда: и зимой и летом. Ходить с камерой – это еще одно удовольствие. Чаще всего я ходил не один, а в компании. Это и рыбалка, и просто так пробежаться по тундре. И ходил с Ю.И.Галкиным, он охотился на куропаток. Я не охотился, просто сопутствовал ему. Ходил я и один на лыжах или летом. И вот какое любопытное чувство. Я никогда не боялся ходить, но чувство, которое сохранялось на протяжении всех трех лет, не изменяясь. Иду один и время от времени озираюсь и осматриваю горизонт. Там россомахи, но меня не это волнует. Но я себя ловил на том, что как бы чего-то опасаюсь. Может быть это ощущение одиночества. Вот – это больше тебя. Это настолько больше тебя…. Скажем, зимой я попадал с другими, не один в пургу. Вот пошел снежный заряд, мы в полкилометра от Зеленцов, и я вижу, что ориентироваться там не смогу. Я не знаю куда идти, совершенно. Спутники мои смотрят по ближайшему очертанию, вот озеро такое-то… Видно на 50 метров, дальше не видно. Я видел, что эти люди ориентируются. Но вот это ощущение беспомощности я почувствовал с самого начала. Ты там один, с тобой может быть все, что угодно. Какое-то внутренне опасение. Я не боюсь, но, тем не менее, озираюсь, чтобы знать, что все, как надо.

            В 20 км от Зеленцов, на реке Вороньей, поселок Голицыно, на некоторых картах он есть. Поселок, который при князе Голицыне был местом ссылки. К тому времени, как я там был, там было два жилых дома и небольшой погост. Такие кресты крытые, серые-серые от времени. А в Зеленцы время от времени приезжают оленеводы, и мы договариваемся с Володей Виноградовым, что они нас туда довезут. Спрашиваем: «Скоро выезжать?» – «Да, скоро поедем». Приходим через час: «Ну, как?» Сидят, выпивают: «Скоро-скоро-скоро…». Примерно 3 часа все это длилось. А уже темно. Все-таки это зима, снег. Они на оленях, на санях. Уже совсем ночь, они дают нам малицы, - надевайте. Надеваем, подходим к оленям. Они под задок суют две бутылки водки, наконец, трогаемся. Первый раз на оленях, на нартах. Трясет. Они по снегу, а потом снег кончается, валуны, камни, они по камням, все трясет, грохочет, они погоняют. На склоне сани накреняются, вот-вот упадем. Объехали вокруг Ярнышной, уже Зеленцов не видно. Озера, все покрыто снегом и льдом, черное, белое. Они останавливают оленей, достают водку, подогреваемся все, поехали дальше. Добрались до Голицына.

А летом пешком ходили туда сами. В Вороньей купались. Холодющая вода, но все равно приятно. В озерах вода нагревается до 15-18-20 градусов. Озера там можно найти какие угодно, есть озера, которые прогреваются до 25 градусов. В Голицыно переезжали на лодке. Гостеприимнейшие люди там жили, старики. Редькин, ему тогда было лет 60, с женой, очень гостеприимные люди, тут же начинали нас кормить семгой. Естественно, что люди, которые живут на реке, заготовляют семгу и семга у них крутопосоленная, в бочках. Он тут же достает, варит, угощает…. Ее трудно есть, честно сказать. Это уже не та свежая семга, которую мы ели летом, это объедение. А там это каждодневная еда, сильно соленая, совсем другой вкус. Это такая жизнь, такая еда, и такое гостеприимство. Всем, что у них было, угощали.

            Вот это все вместе я нигде раньше видеть не мог. Я считаю, это в моей жизни был самый решительный шаг…. Ну как это, поехать на север? Правда, обстоятельства складывались так, что вроде это ненадолго, совсем другое предполагалось…. И потом из этого все мои дальнейшие интересы выросли, и научная жизнь вся.

Был там очень интересный человек, Михаил Владимирович Пропп, Миша Пропп. Ему было лет 25. Долговязый, худой.… В отрепьях. Буквально. Куртка с оторванным карманом, здесь что-то болтается.… По образованию химик, окончил университет как химик. Каким-то образом стал заниматься подводным делом, не исследованиями еще. Получил профессию подводника. И в Зеленцы он приехал с идеей, которая его целиком занимала – нырять и заниматься подводным миром. Он тоже был киношник, у него была камера для подводной съемки. Это фанат настоящий. Очень милый человек, хотя мы с ним и ругались. Но не окончательно ругались. Нас связывало и море, и кино.… Потом он уехал на Дальний Восток, написал докторскую, я был у него оппонентом…

            Юрий Иванович Галкин. Работал несколько лет на Дальнем Востоке, в ТИНРО. Вернулся, стал в Зеленцах заведовать лабораторией. Вот мы вместе с ним и с Николаем Ивановичем Широколобовым, местным жителем (он работал техническим работником в институте, такой на все руки мастер) сделали вот что. На фактории, которая разрушалась, дома были обшиты изнутри досками. Мы из этого материала решили сделать сразу несколько стандартных домиков, типа купе. Две лавки внизу, две наверху, печка, одно окно, дверь, тамбур. Галкин очень хозяйственный человек, все было очень аккуратно сделано. Дом этот вмещает с удобствами четыре человека, но было, что и на полу спали. Такие домики ставили для рыбалки, охоты. Чтобы можно было идти на ночь, на выходные. В Зеленцах готовили полностью детали домика, с прошивкой, с утеплением и на оленях это отвозили. 3-4 упряжки везли один дом. Вы идете в этот дом, вы никого не встретите по дороге. Это примерно 30 км от Зеленцов. Носили с собой водку, спирт. Но немного. Вот пьянства там никогда в этих домиках не было. Пришли в домик либо рыбачить, либо охотиться. Это 5-6 часов проходишь или просидишь над лункой. Промерзнешь, проголодаешься, к вечеру идет дело. Приходишь в домик, печка – чурки, все под рукой, десять минут и тепло, кипит уже кастрюля, там аппетит волчий. Галкин туда, поскольку был директором, завозил на вездеходе каменный уголек из соображений очень хороших – не рубите вы мне местные деревья, я привезу уголь. И не рубили. Сразу тепло, сразу пища, разговоры. Ночью выходишь, - звездное небо. Все видно, контуры видны. Сияния нету. Перед тобой небо. Только звезды, россыпь звездная. Простор очень большой, охват. Небосвод вот он весь над тобой. Это, кстати, характерная черта жизни еще при Камшилове - эти тундровые домики. Казалось бы, дом пустой, может прийти кто угодно, все местные жители ходят по тундре. Они приходят и в домики, считают это своим правом и сотрудники института считают это общей собственностью. Но всегда все оставляют все в полном порядке. И продукты оставляют, крупу, хлеб сухой. С полнейшим пониманием того, что зимой, когда люди блуждают там, это просто может их спасти. Всего домиков было пять, и до последнего времени три из них были в порядке. А два малопосещаемых, разрушаются.

            Зимой там не было скучно. Там была школа. Учительницы в школе - это жены пограничников, и какая-то стояла воинская часть с локаторами, жены офицеров. Так что и внешняя публика, ну и молодежный состав. Как раз в ту пору когда я был, молодежи было много, М.М.Камшилов об этом позаботился, и профессора Ленинградские привозили, так что там было шумно и весело. И тип отдыха совершенно не тот, что сейчас. Был там спортзал, и он работал, там все снаряды были.

            Еще одна особенность тамошней жизни, и в первую же неделю я с этим познакомился, это баня. Банно-прачечный комплекс тогда не работал. А была маленькая избенка: тамбур холодный, предбанник-раздевалка и собственно баня. И там печка для обогрева и для пара. Одновременно там могло поместиться человек 15, не больше. Она вся деревянная, темное дерево. Потолок – рукой достать, лампочка небольшая. Все люди друг друга знают. Один день женский, другой мужской, наверное, суббота и воскресенье. В бане всегда разговоры о тундре, люди пришли из тундры. Все знают места, где ты бывал, что у тебя там было, что там брал. Что меня поразило. Январь, первое посещение бани. Идем с Галкиным, он меня ведет, это на берегу озера Промерного. Нужно сначала подойти к проруби и ведром, которое обледенело, черпать воду и несколько ведер в большую бочку, из которой потом вода поступает в баню. Вот мерзлым ведром, это все покрыто льдом.… Не знаю, могу ли я передать, но для меня это было событием, я никогда такого не видел, не представлял, не предполагал и для меня это – суперприключение. А потом уже начинается сама баня, это помещение, эти разговоры.… А потом я к этому привык, я понял прелесть этих неспешных разговоров, когда все знакомые сидят, и разговоры это почти исключительно - тундра. Ни о какой науке речи не бывало. Ну, а потом приходишь домой, обычно с Галкиным, опять сидишь за столом, разговоры какие-то, он собаку всегда держал для охоты, щенок бегает. В доме тепло, хорошо. Такая налаженная хорошая жизнь. Не городского типа, с прелестью совсем иного рода, но прелестью не меньшей.

Начиная с марта, уже светит яркое солнце. Март-апрель, как правило, безветренные, устанавливается тихая солнечная погода. На лыжах по тундре, уже наст, и вот это яркое солнце. Можно раздеться, идешь голый по пояс на лыжах. Можно и в Подмосковье так ходить, но это совсем другие лыжи. Под вечер, когда солнце уже ложится к закату, вот эти кулисовые тени, краски кентовские, желтое на снегу и фиолетовые всех оттенков тени. Даже зима…. Ну, зимой ведь северные сияния. Но даже не они, и без них. Нельзя сказать, что там больше всего запечатлевается.

            После ухода Камшилова началась чехарда. Под занавес, когда я уже собрался в Севастополь, Э.Ш.Арапетянц мне предложил стать зам.директора. «Оставайтесь Кирилл Михайлович зам.директора». – «Нет, Боже упаси». (Вежливость была там естественной и постоянной! Эрванд Шамирович не говорил нам «ты»). Непосредственно после Камшилова не знаю, кто был. Я уехал и года три не появлялся. По-моему, без меня уже была Зеликман, потом Галкин. Галкин был директором лет пять. Причем, он был, конечно, нетипичный директор. Его терпели, видимо, только потому, что он справлялся с делами, а другого, видимо, было не найти. Он уходил в тундру в пятницу вечером и появлялся в понедельник или во вторник. Несмотря ни на что. И бывало так – вот какая-то комиссия приехала, а Галкина нет. «А где?» – «В тундре». – «А как его вызвать?» – «Да как, вот придет, а когда не знаем…» Не то, чтобы его после этого сняли, но он человек, который позволял себе. Так ему нравилось жить. Он же работу директорскую исполняет? Исполняет. А это он любит. К классическим диссидентам он не относился, хотя, конечно, понимал, что происходит в стране. Ни в какой партии он не состоял. Потом был Токин младший. Это прохиндей совершенный, до криминала. И так оно шло. Эти люди уже к науке имели отношения очень мало. Даже Галкин. Так, директорская рутина, хозяйство. Хотя конечно в Зеленцах хозяйство непростое, поэтому у него время уходило какое-то. Своим научным делом он понемножку занимался.

А после Токина был Матишов. О, Матишов…. Вот тогда-то и началась миграция в Мурманск и уже физическая деградация Зеленцов. Не то, что забота о пополнении сотрудников, это все уже отпало, это его не интересовало. Он бывший комсомольский работник, с ухватками такими. Он и внешне… Они все похожи друг на друга эти бодренькие молодые люди. Потом он стал академик. Какой академик?! Биологических наук, господи…

            Сейчас Зеленцы официально - это полевая база института. Но на полевой базе нужно принимать людей. Последние годы, когда на лето приезжали сотрудники экспериментальных лабораторий, которые когда-то там работали и к ним или с их помощью приезжают из университета по старым связям, дирекция соглашается их принимать неохотно. А сейчас, по-моему, дирекция вообще отказалась принимать. Это же ответственность, институт должен гарантировать какой-то минимум условий для работы и жилья. А там разруха.

            Представьте себе, когда это все работает, все ухожено, как там было хорошо! Белый дом еще был белым, он был покрашен. Желтый дом – был желтым, он был покрашен желтой краской, все было живое. И люди, которые там жили, они все это любили. Или это были постоянные сотрудники, или люди вроде меня, которые случайно попали в это место и к нему приникли, или аборигены.… И прелесть этого места… Вы видите – это прелестно. К этой природе я пристал, прирос. Вот есть такие места на Черном море, но разве есть такие просторы, никем не занятые!...