Л.Н. Миронова. Дальние Зеленцы (1949-1962).
Жить стало лучше, жить стало веселее
Наверное, уже понятно, что в первые зеленецкие годы мы жили очень бедно; зарплата у мамы была маленькая, кроме того, нужно было помогать сестрам-студенткам. Им тоже жилось очень трудно. Особенно трагическая ситуация была в это время у средней маминой сестры, Жени. В 46-м году она вышла замуж, а в 49-м, через несколько месяцев после того как у нее родилась дочка, моя двоюродная сестра Наташа, ее муж умер от туберкулеза.
Даже тете Нюше в эти годы мама по несколько месяцев не могла заплатить, а иногда и одалживала у нее «до получки». Потом, конечно, отдавала долги. Слава богу, что отношения у них сложились хорошие, они старались поддерживать друг друга.
По маминым письмам очень наглядно прослеживается эволюция ее отношения к тете Нюше. Вначале мама относилась к ней настороженно – ведь нужно было полностью доверить маленького ребенка чужому человеку. К тому же тетя Нюша, как я уже говорила, была, по сути, простой, полуграмотной деревенской женщиной, которая никогда нигде не была и ничего в своей жизни не видела. Первые два-три месяца в своих письмах сестрам мама, упоминая тетю Нюшу, называет ее «нянькой». Причем с неприязненным оттенком. Очевидно, она относилась к необходимости иметь «няньку» как к неизбежному злу. Но постепенно ее тон меняется, и слово «нянька» навсегда исчезает из маминого лексикона. Она постоянно пишет о положительных человеческих качествах тети Нюши, о том, что она может на нее во всем положиться; говорит, что сделает все возможное, чтобы тетя Нюша осталась с нами как можно дольше.
Правда, маму очень огорчало, что я перенимаю ее говор и простецкие привычки. Совсем немного пообщавшись с тетей Нюшей, я начала говорить «давеча», «евонный», «одевши», «девка» вместо «девочка», «стегону» вместо «стукну», «ляни» вместо «налей» и т.д., а за столом, поднося ложку ко рту, держать под ней кусочек хлеба. К счастью, мамины опасения были напрасны, все это бесследно ушло, стоило мне немного подрасти. А тетя Нюша так и осталась с нами до конца своей жизни.
Хотя в эти годы постоянно объявляли о снижении цен на продукты и мануфактуру, но в это же время несколько раз в год в принудительном порядке проводились государственные займы – узаконенный способ отъема денег у населения. Эти займы сопровождались мощной идеологической кампанией, целью которой было заставить людей подписать обязательство на покупку облигаций займа на возможно большую часть своей зарплаты или даже на весь месячный заработок. На первых страницах газет публиковались ежедневные отчеты о ходе этой подписки и прославлялись герои, снявшие с себя последние штаны. Помню, с каким напряжением взрослые слушали по радио голос Левитана, объявляющий с ликованием о новом, иногда внеочередном, займе. Преподносилась эта новость как доказательство неустанной заботы партии и правительства о благосостоянии советского народа.
Сроки погашения облигаций изначально были небольшие, но они, решением партии и правительства, все время отодвигались, и через много лет, уже в 60-е или 70-е, по ним проводились розыгрыши денежных сумм разного размера. Мы ни разу ничего не выиграли, да и деньги это были уже совсем другие.
Тем не менее, вопреки неотступной заботе партии и правительства, благосостояние нашей маленькой семьи, состоящей из трех человек, меня, мамы и тети Нюши, хотя и медленно, но все же росло. Во-первых, в июне 1952 года на Ученом совете ЗИНа мама защитила кандидатскую диссертацию, посвященную питанию и миграции молоди трески. Смешно, что заседание Ученого совета было закрытым, а сама диссертация была с грифом «Секретно». Но еще смешнее то, что маме пришлось оформлять допуск к защите своей собственной диссертации! Дело в том, что любые данные, которые касались советского крайнего Севера были засекречены. Государственной тайной была и частная жизнь трески.
Во-вторых, по мере роста заполярного стажа, год за годом увеличивалась полярная надбавка к зарплате. В-третьих, через несколько лет после защиты диссертации мама стала заведовать лабораторией ихтиологии, а последние несколько лет работы в Зеленцах была заместителем директора ММБИ.
Постепенно, со второй половины 50-х, из маминых писем сестрам исчезает тема катастрофической нехватки денег на жизнь, бесконечных долгов. У нее начинают появляться какие-то относительно приличные вещи, например, черная кроличья шуба «под котика» (морского, естественно), китайские замшевые туфли, несколько платьев, сшитых у хорошей портнихи в Ленинграде. Это было большое достижение, потому что в первые зеленецкие годы с одеждой у нее было совсем плохо. Например, в командировку в Москву осенью 1951-го года, мама ездила в пальто Натальи Марковны, поскольку своего у нее не было. На работу она ходила либо в казенном ватнике, либо в казенном же овчинном полушубке. Я тоже была одета не лучшим образом, постоянно не было либо ботинок, либо калош, либо пальто. Проблема была не только в отсутствии денег, но и в том, что даже в ленинградских магазинах купить что-то, то бишь «достать» на языке того времени, можно было лишь случайно.
Все же осенью 52-го, вскоре после маминой защиты, мы впервые поехали на юг, в Алушту, а начиная с 54-го десять лет подряд ездили в Нижние Эшеры, деревушку на берегу моря в получасе езды от Сухуми. Только в 56-м году вместо Сухуми поехали в Евпаторию, потому что в Грузии после ХХ съезда были волнения, связанные с хрущевскими обвинениями в адрес Сталина (Абхазия, как известно, тогда была частью Грузии).
Надо сказать, что во всех поездках с нами была тетя Нюша, до этого никогда не выезжавшая с Севера. Помню трагикомический случай, который произошел с ней в Алуште. В этот свой первый приезд на море она не купалась и не загорала; привычки такой у нее не было, да и воды она побаивалась. Поэтому она лежала на пляже в платье, чулках и туфлях, как мама не уговаривала ее раздеться. Правда, было не жарко, потому что это был сентябрь. Вот и в тот день она в таком виде задремала, лежа на спине, руки по швам, в галечной ложбинке на довольно большом расстоянии от воды. Но тут, как водится, подошла шальная волна и полностью залила эту ложбинку, накрыв спящую тетю Нюшу с головой. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами во всех подробностях, включая цвет и фасон тети Нюшиных платья и туфель. Интересно, что после этого принудительного купания она начала купаться добровольно.
Вообще эту крымскую поездку я помню очень хорошо, хотя мне было тогда всего пять лет. Помню комнату, которую мы снимали, котенка, который приходил к нам в гости и однажды поймал под кроватью крысу размером с себя самого, дочку хозяев Аллочку, которая по случаю наступления осени ходила в пальто, шапке, шерстяных рейтузах и ботинках с калошами, а я – в трусиках и босиком.
В тот раз мы даже немного поездили по Крыму, были в Алупке и в Ялте, посетили Ласточкино гнездо, Ливадию и Никитский сад. Мама ведь тоже впервые была в Крыму.
Крымские дороги в 52-м году были ужасны. Потом их спрямили, а тогда это был серпантин, к тому же разбитый. Автобус, на котором мы ехали из Алушты в Ялту, был тоже совсем разбитый, а водителем была лихая тетенька не первой молодости, с папиросой в зубах. Всех пассажиров укачало, и не только из-за серпантина, но и потому что в автобусе жутко воняло бензином, несмотря на открытые окна. В конце концов пассажиры взвыли и потребовали сделать остановку, чтобы хоть немного отдышаться на свежем воздухе. Я эту остановку запомнила потому, что на меня сильное впечатление произвел вид автобуса снаружи. Окна в таких автобусах опускались донизу полностью, чем и пользовались вусмерть укачавшиеся пассажиры. А что им оставалось делать? Полиэтиленовых пакетов еще и на горизонте не было…
Конечно, во время этой первой поездки мы были весьма ограничены в средствах. Утром и вечером питались помидорами с подсолнечным маслом и серым хлебом, а обедать ходили в кафе-поплавок на море. В этом кафе весь срок я ела исключительно яичницу с зеленым горошком, которую подавали на маленькой алюминиевой сковородке. Все попытки переключить меня на какую-то другую еду были безуспешны. А дело-то было в сковородке – мне очень нравилось с нее есть.
В связи с наметившимся улучшением финансовой ситуации, летом 1953 года мама решила немного отремонтировать нашу ленинградскую квартиру на ул. Герцена, вернее, ту ее часть, которая осталась у нас после «уплотнения». Блокада, когда обогревались буржуйкой, не прошла даром для стен и потолков, а в первые послевоенные годы было не до ремонтов. Так что мама и тетя Нюша сами побелили потолки и поклеили обои, а на июль мама сняла комнатку с верандой в Зеленогорске. Лето 53-го было действительно холодное, да вдобавок и мокрое, так что большого удовольствия от дачной жизни мы не получили. Большую часть времени просидели в городе. Но зато помню исторический день, когда объявили об аресте Берии. Мы зашли за провизией в какой-то зеленогорский магазинчик, где работало радио, и услышали это сообщение. Разумеется, я ничего не поняла, да и слушали все молча, без комментариев, но по маминому лицу и лицам всех присутствующих было ясно, что произошло что-то из ряда вон выходящее.
Через какое-то время в нашем детском обществе распространилась частушка:
Берия, Берия,
Вышел из доверия.
Как товарищ Маленков
Надавал ему пинков!
Ну, как известно, в этом случае пинками дело не ограничилось, а что касается товарища Маленкова, то пинков вскоре надавали именно ему. Тем не менее, жить стало все же веселее – начиналась хрущевская оттепель.
вернуться к оглавлению
