Л.Н. Миронова. Дальние Зеленцы (1949-1962).
О «культурном досуге»
Из того, что я тут навспоминала о себе и своих друзьях, может возникнуть впечатление, что мы были сродни Маугли и нас интересовали исключительно дикарские развлечения. А вот и нет! Дело в том, что эти дикарские развлечения были возможны только тогда, когда погода позволяла выйти на улицу, то есть далеко не всегда. Очень много времени, особенно зимой, приходилось сидеть дома, не считая времени, проведенного в школе. В этих домашних играх моим постоянным партнером, помимо Светки, был Колька Загородний.
Колька жил в нашем доме только в самом раннем детстве, но приходил к нам каждый день и из других мест своего обитания. Дело в том, что тетя Нюша была в близких отношениях с семьей Загородних. С тетей Марусей и ее старшим сыном, Вовкой, они вместе пережили в Зеленцах войну. После возвращения с войны ее мужа, Ивана Федоровича Загороднего (он работал на коррозионной станции), у них родилось еще четыре сына. Колька, второй по старшинству после Вовки, был немного младше меня, и тетя Нюша его всячески опекала; благодаря ей он вырос практически в нашей семье. Да и потом, когда Колька учился в топографическом техникуме в Ленинграде, все свободное время он проводил у нас.
Помимо настольных игр, которых у меня было много, мы играли в шашки и в карты – в «пьяницу» и «дурака». Тут надо честно признаться, что поскольку мы со Светкой были старше Кольки, то совершенно бессовестно дурили его. Он горько плакал, когда понимал, что мы его в очередной раз подло обманули, а тетя Нюша с руганью прибегала из кухни ему на выручку.
Но главным нашим занятием, конечно, было чтение. Все мы начали читать очень рано; я научилась читать в четыре года, а в пять читала уже «запоем». К первому классу доросла до самостоятельного чтения Жюля Верна. «Детей капитана Гранта» сначала мне читала мама «на сон грядущий», а потом я так увлеклась сюжетом, что стала читать сама.
Книг у нас дома было много, их постоянно покупали во время поездок в Ленинград, заказывали родственникам, книгами меня награждали в школе за хорошую учебу. Некоторые из них сохранились в целости и сохранности и находятся теперь в библиотеке моей внучки Шуры. Много у нас было и подписных изданий. Ну и библиотеки в Зеленцах были – поселковая и институтская. В институтской были не только «научные» книжки, но и несколько стеллажей художественной литературы. Так что можно было читать без устали, что я и делала. Конечно, кое-что читала без разрешения, точнее, вопреки маминому запрету.
Например, когда она сказала, что мне еще рано читать «Тиля Уленшпигеля», я его тут же
прочитала с фонариком под одеялом. Мне было не больше восьми, возможно поэтому мне очень не понравилось. Оценить художественные достоинства я еще не могла, а сюжет произвел на меня тягостное впечатление. Настолько тягостное, что с тех пор мне так и не захотелось перечитать его.
Помимо подписки на собрания сочинений мы, конечно, подписывались и на периодику. Журналов и газет в то время было довольно много, причем на некоторые из них подписка была обязательна. На первом месте «по обязательности» были, конечно, «Правда» и несколько более либеральные «Известия». Для членов партии были и другие издания, от подписки на которые невозможно было отвертеться, но поскольку мама в партии не состояла, в своем дальнейшем выборе она была свободна. Ну или относительно свободна, потому что существовали еще местные газеты: «Полярная правда» и «Териберский колхозник», на которые тоже настоятельно рекомендовалось подписываться. Кроме них мы получали, как это было принято в нашем кругу, «Иностранную литературу», а с начала 60-х и «Новый мир». Ну и «Литературную газету», естественно. Поэтому хорошо помню травлю Пастернака, которая развернулась в 58-м году. Надо сказать, что в основном я знакомилась с этими материалами в туалете. Дело в том, что туалетной бумаги тогда в природе не существовало, и ее заменяла нарезанная на кусочки «Литературная газета». Мне было 11 лет, и я, конечно, мало что понимала тогда, но какие-то неясное внутреннее сопротивление в душе поднималось. Пастернака я, понятное дело, как и подавляющее большинство советских людей не читала, но все же моего ума хватало на то, чтобы почувствовать тупость и гнусность происходящего.
Кстати, примерно в это же время мама рассказала мне про ситуацию в биологии вообще и в генетике, в частности; про безобразия, которые творили Лысенко и Презент. Ее рассказ меня сильно впечатлил, тогда, наверное, у меня и зародился интерес к генетике. То есть интерес этот был изначально связан не с самой наукой, а с теми событиями, которые вокруг нее происходили, с чувством протеста, которое эти события вызывали.
Кроме «взрослых» газет и журналов мы выписывали «Пионерскую правду», журналы «Пионер» и «Костер», а потом и «Юность». Во всех этих изданиях время от времени печатали что-то стоящее – ведь начиналось время хрущевской оттепели.
В 57-м году в «Пионерской правде» начали печатать «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Это была первая книга в жанре научной фантастики, попавшая мне в руки. Крыша у меня поехала тут же. Я просто помешалась на героях этой книжки. До сих пор помню их имена: Дар Ветер, Низа Крит, Веда Конг, Эрг Ноор, Мвен Мас... И ведь я не могла просто взять и прочитать эту белиберду в один присест от корки до корки. В каждом номере газеты печатали по одной главе, и чтобы узнать, что произошло дальше, нужно было дожидаться следующего номера, а тут уж все зависело от парохода. Это ожидание порой было невыносимо.
Лет с двенадцати я потихоньку начала почитывать и «взрослые» журналы. Первым современным романом, который я прочитала, был «Несчастный случай» Декстера Мастерса, опубликованный в том же 57-м году в «Иностранке». В десять лет он был мне еще не по зубам, а в двенадцать пошел «на ура». Мне кажется, это была действительно хорошая книжка. Она полудокументальна, основана на реальных событиях, которые произошли в 46-м году в Лос Аламосской лаборатории, где американцы делали атомную бомбу и где из-за нелепой случайности чуть не произошла цепная реакция. Ее предотвратил молодой физик Луи Злотин, получивший в результате смертельную дозу радиации и умерший через девять дней от лучевой болезни. В книжке он выведен под именем Луиса Саксла. События этих девяти дней и являются ее сюжетом.
В конце 50-х у нас дома появился проигрыватель для пластинок. Патефоны и все, что с ними связано, мама «не уважала». Надо сказать, что в том, что касалось музыки, мама была жутким снобом и совершенно не выносила советскую эстраду. При одном упоминании, скажем, Клавдии Шульженко, ей делалось плохо. Поэтому репертуар патефонных пластинок ей не подходил, да и звук у них был ужасно фальшивый. Зато у долгоиграющих пластинок звук был гораздо более качественный, да и записей классической музыки было много. Так что наша компания слушала и Баха, и Генделя, и Моцарта, и Чайковского. Особой популярностью у нас пользовался «Пер Гюнт». Наверное, что-то близкое слышалось в музыке Грига. Ну и поскольку мама любила вокал, у нас было много записей оперных арий и романсов. Только, упаси боже, не тех, которые называют городскими и цыганскими, а классических: Чайковского, Рахманинова, Глинки и так далее. Из певцов нам нравились Зара Долуханова, Павел Лисициан, Ермек Серкебаев. Позже, в Ленинграде, мы с мамой ходили в филармонию на их концерты. Особенно мы любили Долуханову, ее выступления старались не пропускать.
В общем, несмотря на оторванность от цивилизации, «валенками» мы не были. Тогда я об этом, конечно не задумывалась, зато теперь понимаю, как велика в этом была роль мамы и других взрослых из моего окружения.
Я уже рассказывала о школьной самодеятельности, но пока мы были маленькие, с нами тоже много занимались; учили песни, ставили спектакли ко всем праздникам. Песни с нашим хором пяти-шестилетних разучивала Наталья Марковна Милославская; она хорошо играла на пианино. Пианино стояло в Красном уголке, о котором я тоже уже упоминала.
В связи с этим хоровым пением помню забавный случай. Понятно, что в то время кроме обычных детских песенок мы обязаны были иметь в своем репертуаре и песни, прославляющие советскую действительность. И вот на репетиции перед каким-то государственным праздником выводим мы заунывно: «Спасибо скажем Родине, Родине советской…» и т.д. В следующем куплете повторяется тот же текст, но вместо Родины мы уже возносим благодарности «Сталину родному». Куда ж денешься-то… Среди девочек была моя будущая одноклассница Нина Кобонина. Нина была родом из Вологодской области, и у нее был специфический вологодский говор.
И тут вдруг примерная девочка Таня Смирнова, тоже моя будущая одноклассница, прерывает эти завывания и говорит тоненьким «ябедным» голоском:
- Наталья Марковна, а Нина поет «с овечкой» !
- ???
- Она поет «Родине с овечкой»!
Так эту песню и называли потом в обиходе «Песня про овечку».
вернуться к оглавлению
