Л.Н. Миронова. Дальние Зеленцы (1949-1962).

Дом и соседи

        Вернусь к рассказу о нашем доме и его населении.  На первом этаже дома был коридор с выходящими в него комнатами, в которых жили научные сотрудники и, частично, обслуживающий персонал станции; там же находился Красный уголок, где проходили всякие праздничные мероприятия, а в промежутках между праздниками – репетиции самодеятельного хора. Поскольку Красный уголок одно время находился прямо под нашей комнатой, мне очень нравилось, лежа на полу и прижавшись к нему ухом, слушать как хор исполняет песни типа «Хороша страна моя родная», «Ой цветет калина» и другие хиты тех лет.

       Из обоих концов коридора вели лестницы на второй этаж, где с каждой стороны было по две квартиры. Одну из них, самую большую, традиционно занимал директор МБС, в остальных жили сотрудники. В квартире Кузнецовых, где, как я уже сказала, мы иногда играли, я совершила один из своих «подвигов». Там было замечательное место – что-то вроде потайного домика, который получался, когда сходились своими торцами открытые навстречу друг другу двери кухни и туалета. Так вот, мне удалось залучить в этот угол Шуру Карельскую, которая была на два года младше меня, и там я огромными хозяйственными ножницами обкорнала ее чудесные, белые как пух одуванчика, волосы. Конечно, я рассчитывала, что получится красиво, но вышло совсем не то, что я ожидала увидеть. Испугавшись содеянного, я строго-настрого велела Шуре, чтобы на вопрос, кто над ней учинил такое безобразие, она отвечала, что не знает. Шура, было, согласилась под давлением. Все же я была «в авторитете»; как никак, мне было около пяти, а ей – не больше трех. Но хранила она эту тайну недолго, судя по тому, как быстро прибежала к нам с обоснованными претензиями ее мама, тетя Настя.

       В нашей квартире было три комнаты плюс одна маленькая комнатушка с входом из кухни, в которой поселилась тетя Нюша. Сохранилась фотография, где тетя Нюша сидит на своем сундуке, а над головой у нее висит тарелка радио, о котором я еще напишу.  На этом сундуке я иногда спала, когда в нашей комнате было холодно. Содержимое сундука меня всегда страшно интересовало, но взглянуть на хранящиеся в нем сокровища (какие-то отрезы ситца или сатина, несколько старых фотографий и книг, выходная плюшевая «жакетка») удавалось редко.

Тетя Нюша в своей комнатке

        Окно нашей комнаты выходило на залив, поэтому достаточно было бросить взгляд в окно, чтобы понять, какая сегодня погода. И не только солнечно или пасмурно, ветрено или тихо. По тому, в какую сторону «смотрели» стоящие на рейде «Диана» и «Дерюгин», можно было более-менее точно определить, тепло или холодно на улице. Например, если зимой они стояли, развернувшись носом к югу или востоку, это означало, что погода морозная, а если к западу или северу – то на улице не очень холодно. Летняя погода подчинялась другим правилам: ветер с юга приносил тепло, ветер с востока – холод, а часто и густой туман, ну и так далее. Конечно, всю информацию нужно было оценивать в совокупности, но глаз был наметан. Но вообще-то, если честно, тогда меня совершенно не волновала ни погода, ни отсутствие дневного света в зимние месяцы.

        Привычка бросать при возможности взгляд на море у меня сохранилась на всю жизнь. Понятно, что пока я жила в Ленинграде/Петербурге эту привычку мне было не к чему приложить, зато теперь, когда я опять живу на морском берегу, каждый раз, проходя мимо окна, из которого видно море, я краешком глаза успеваю взглянуть на него. Правда, мое нынешнее море совсем не похоже на то, которое было у меня перед глазами много лет назад.

         Большую часть моей зеленецкой жизни нашими соседями по квартире были Наталия Марковна Милославская и Энгелина Абрамовна Зеликман. Кроме того, с 56-го по 62-й год с нами жила Дженни – шотландская овчарка, официальной хозяйкой которой была Лина Зеликман; именно она привезла Дженьку из Москвы. Однако практически в жизни Дженьки участвовали все обитатели нашей квартиры: ее кормежкой в основном занималась тетя Нюша, выгуливали ее все, включая меня, она была обязательным участником всех походов в тундру, лыжных прогулок, поездок на лодке на острова и т.д. Дженни была «голубых кровей»: ее отцом был тогдашний чемпион породы, фотографии которого даже продавались в киосках Союзпечати вместе с фотографиями киноартистов. Мать, тоже увенчанная разнообразными наградами, была привезена из Англии. 

       Кроме Дженни у нас всегда было три кота, вернее, два кота, Мурзик и Барсик, и кошка Мурка. Мурка прожила в нашем доме много лет, а Мурзики и Барсики были «сменные», поскольку жизнь у них была боевая и по этой причине не очень долгая. Я помню, по меньшей мере, трех Мурзиков и столько же Барсиков. К этому обществу часто добавлялись еще и муркины котята, которых подращивали, прежде чем отдать очередному заказчику. Надо сказать, что наши котята котировались у зеленчан весьма высоко.  Из них вырастали большие и красивые полосатые коты.

       Однажды и Дженька стала мамой, чему предшествовал ее несанкционированный побег из дому. При этом все ее потенциальные кавалеры представляли собой дворняжек на коротких лапках, похожих по конструкции на модных теперь корги; других в Зеленцах не водилось. Но каким-то загадочным образом грехопадение Дженни свершилось, и в результате родились замечательные щенки, очень похожие на нее. Всех раздали в Зеленцах, а одну из дочек, названную тоже Дженни, отдали маминой двоюродной сестре Елене Васильевне Пушкаревой, жившей в Мурманске.

      Жизнь в нашей квартире была «колхозная»: двери комнат никогда не запирались, даже в случае отъезда хозяина комнаты в отпуск или командировку; если готовилось что-то вкусное, то на всех, и так далее. Никаких конфликтов никогда не было, вообще не было ничего похожего на классическое коммунальное житье.     

Тетя Нюша и Дженни                                                Дженни и я на Дальнем пляже

        Дружба с бывшими соседями сохранились и в послезеленецкие времена, особенно с Натальей Марковной. Совместными усилиями удалось совершить обменную операцию, в результате которой она взамен своей комнаты на Петроградской получила однокомнатную квартиру в академическом кооперативе на Торжковской, 14, где мы к тому времени жили уже несколько лет. И не просто в том же доме, а на одной лестничной площадке с нашей. Так что совместная жизнь с Натальей Марковной продолжилась до самой ее смерти в 1981г. Правда, последний год своей жизни она провела в Доме ветеранов науки, «Одуванчике», в Павловске. 

        Лина Зеликман после Зеленцов жила и работала в Москве, но часто приезжала в Ленинград и останавливалась у нас. В конце 80-х она уехала с семьей своего сына в Израиль и поселилась в маленьком городке Маале-Адумим, неподалеку от Иерусалима. Последний раз я виделась с ней там в 2014 году.

        В 2013 году Лина дала подробное интервью о своей жизни в Зеленцах. В этом интервью много фактических неточностей и несправедливых оценок людей, которых я знала. В частности, не соответствуют действительности ее рассказы о медицине, о школе. Если бы это происходило так, как описывает Лина, я была бы свидетелем или участником этих событий, но нет, не видела, не слышала, не участвовала... Я объясняю эту ситуацию исключительно возрастными аберрациями памяти Лины и не виню ее в этом.

        Вызывает у меня сомнения и характеристика, которую Лина дала В.В. Кузнецову. По ее словам, он был не только безграмотен как ученый, но и отличался пристрастием к алкоголю. Я не могу судить о Кузнецове как об ученом, я не гидробиолог, да и момент его ухода из Зеленцов помню плохо, слишком маленькая тогда была, но об алкоголизме никогда и ни от кого не слышала. Из сохранившихся писем можно понять, что сотрудники МБС, в том числе и мама, действительно были недовольны его директорством, но по другой причине – из-за излишнего авторитаризма в руководстве станцией, грубости по отношению к людям. Знаю, например, что он всячески выживал из Зеленцов Наталью Марковну и таки добился от нее заявления об уходе. Мотивировал он свое нежелание работать с ней тем, что она «слишком интеллигента». Наталья Марковна действительно была очень интеллигента во всех лучших смыслах этого понятия. Но приходится с горечью отметить, что эта история произошла в начале 53-го года, и причиной ее наверняка была не излишняя интеллигентность Натальи Марковны, а то, что значилось в 5-м пункте ее анкетных данных.

        К счастью, после ухода Кузнецова из Зеленцов М.М. Камшилов, назначенный директором МБС, сразу же вернул Наталью Марковну обратно. Она проработала в Зеленцах еще целых пять лет, до своего ухода на пенсию в 58-м году.

      После того, как Наталья Марковна окончательно уехала в Ленинград, год или два в нашей квартире жила Надежда Моисеевна Лурье. Она работала в институте переводчиком с английского. Через несколько лет я обнаружила ее имя среди составителей англо-русского биологического словаря, знакомого многим биологам в моем поколении. Именно с Надеждой Моисеевной я начала приобщаться к английскому языку; правда, далеко тогда не продвинулась, поскольку не понимала, как он мне будет нужен потом. Помню только, что занимались мы с ней по дореволюционным учебникам, совсем непохожим на тогдашние советские.  Уже в конце нашей зеленецкой жизни соседями по квартире были микробиологи Борис Васильевич Ченцов и его жена Эльза Соломоновна Фишкова.

         Наш дом был хорошо, по тем временам, задуман, но построен, как водится, был хуже, чем задуман. Тем не менее, в комнатах даже паркетный пол был и изначально в квартирах предполагалось наличие всех «удобств», даже ванны. Поэтому у нас не только была ванная комната, но в ней и настоящая чугунная ванна стояла. Только она никогда не функционировала. По правде, в первые годы зеленецкой жизни у нас и водопровода-то не было; на все бытовые нужды таскали воду из озера, а питьевую носили из колодца за электростанцией или из родника, который находился еще дальше, на склоне горы, рядом с озером. Какая уж тут ванна! По этой причине ванную комнату мы переделали в кладовую, а сама ванна перекочевала в аквариальную, созданную в институте. Для умывания использовали рукомойник; хорошо хоть, была канализация, так что выносить грязную воду ведрами не нужно было. И туалет был более или менее нормальный, только сливать приходилось ковшиком из бочонка с водой, стоявшего тут же.

       Через несколько лет произошло важное событие: наладили водопровод из Большого, то бишь Промерного озера. Однако воду из-под крана в качестве питьевой использовать было нельзя, потому что озеро к этому времени было уже изрядно загрязнено. Достаточно сказать, что зимой по нему проходила санная дорога, связывающая поселок с воинской частью, так называемой «сопкой», а никакой системы очистки воды, конечно, не было. По крайней мере, до 62-го года за питьевой водой продолжали ходить с ведрами на родник. Как было потом, не знаю.

        После появления водопровода стало гораздо проще со стиркой. До этого тетя Нюша стирала все белье, включая постельное, в большой деревянной штампе с помощью стиральной доски.

Тетя Нюша несет воду из Большого озера

        Если на запрос «стиральная доска» Google выдает множество ссылок и картинок (даже в Википедии есть соответствующая статья), то на запрос «штампа для стирки» Google ничего похожего на этот предмет не находит. Так что, возможно, это был сугубо местный термин. Пресловутая штампа представляла собой что-то вроде низенькой деревянной бочки, но только намного большего диаметра, чем обычная бочка. Благодаря этому поставленная в нее стиральная доска находилась под правильным углом. Стояла эта штампа в кухне на табурете. Стирать в ней, наверное, было не очень трудно, но вот прополоскать выстиранное – намного сложнее, с учетом того, что воду надо было таскать ведрами. Поэтому пока не было водопровода, белье полоскали в озере. Даже зимой, в проруби…

         Вот отопление у нас, к счастью, с самого начала было паровое, и при каждом из станционных домов была своя кочегарка и большая угольная яма.  Так что от необходимости топить печку люди были избавлены. Только вот зимой тепла от батарей было недостаточно, и дело не в морозах, сильные морозы в Зеленцах бывали довольно редко, а в ветре, который там дует почти постоянно. И хотя окна заделывали всеми доступными тогда способами – конопатили щели ватой, замазывали их специальной оконной замазкой, заклеивали бумагой, завешивали одеялами – все равно из них свистало. Эх, как нам тогда не хватало тройных стеклопакетов!

        В особо холодные периоды все население нашей квартиры переселялось на кухню и в тети Нюшину комнатушку. Вот что пишет про эти дни мама в письме, датированном концом января 1953 года:

        «Основным содержанием истекшей недели является погода. Сначала были шторма и ураганы с сумасшедшими метелями. Домой с работы ходили почти ползком, не раз вечером выходили всем составом – цепочкой, из боязни быть унесенными или занесенными. В лабораториях было тепло, дома – почти удовлетворительно. Затем начались морозы. Позавчера вечером мы улеглись спать вместе с Милкой под всеми шкурами при +10 в нашей комнате, а проснулись вчера утром при +2!!! Днем температура в комнате упала до 0. Ветер юго-восточный с сильным морозом бьет прямо в окна. Ночевали мы сегодня так: Наталья Марковна на стульях около плиты, Милка на сундуке у тети Нюши, я рядом с ней на стульях. Дверь из кухни в коридор была весь день закрыта и было тепло. Есть приходится тут же, на тычке. Долго ли удастся сохранить это тепло, неизвестно. На растопку плиты выдано 0,25 кубометра на весь январь и февраль, т.к. последний привоз дров составил 7 кубометров. Поговаривают, что на этой неделе не будет бани. При этой температуре и отвратительном освещении не остается никакой возможности работать, читать, писать. Т.А. (точно не знаю, кто это; возможно, Татьяна Алексеевна Матвеева, жена В.В. Кузнецова) и Е.Н. (Елена Николаевна Черновская) предложили мне составить вместе с ними коллективное письмо Несмеянову (тогдашнему президенту Академии Наук СССР). Я согласилась. Думаю, что Наталья Марковна тоже согласится. Мы хотим перечислить все «блага» нашего быта и культурного обслуживания (без почты, газет, радио, электричества и кино). Может быть это даст хоть какой-нибудь толчок. В противном случае работа здесь будущей зимой будет исключена».

       При этом мама, когда писала это письмо, еще не знала, что жизнь в шестиметровой тети Нюшиной комнатенке, продлится не несколько дней, а несколько месяцев, потому что из-за морозов в нашей комнате вскоре лопнет батарея и вернуться туда мы сможем только в начале лета. 

        А судьба послания Несмеянову мне не известна. Если оно и было написано, то к кардинальному улучшению бытовых условий не привело.  Тем не менее, жизнь и работа продолжались и следующей зимой, несмотря ни на что. 

      Плита, которая была в нашей кухне, использовалась для готовки и для нагрева воды; топили ее дровами или углем. Этим занималась тетя Нюша, думаю, что остальные обитатели нашей квартиры не очень-то умели это делать. В плите была даже духовка, в которой прекрасно получались пироги, а однажды в ней чуть не запекли одного из Мурзиков, забравшегося туда погреться. Еще в ходу были керосинка и керогаз. На них готовили по мелочи. Электроплиток в обиходе не было, так как с электричеством было довольно напряженно – на электростанции постоянно что-то ломалось, а на ночь свет отключали вообще. Даже когда электростанция работала, мощности ее зачастую не хватало, чтобы обеспечить нормальное освещение. Нить в лампочках разогревалась только до красного цвета, так что никакого толку от такой лампочки не было.  Замечу, что полярная ночь в тех краях продолжается несколько месяцев. К примеру, в Зеленцах солнце не вылезает из-за горизонта с 15 ноября до 25 января. Соответственно, без электричества зимой можно обходиться от силы пару часов в день, да и то только при ясной погоде. Поэтому и дома, и у мамы на работе всегда были наготове керосиновые лампы. Даже в школе, когда я училась в младших классах, еще в бараке Старого поселка, на каждой парте стояло по керосиновой лампе. Их зажигали, когда выключался свет. Страшно представить себе, что было бы, если бы такую лампу уронили.

      Что касается домашней мебели, то вся она была казенная, поэтому на самых видных местах были прибиты металлические бирки с инвентарным номером. Кровати у нас первое время были железные, солдатские, застилали их ужасно колючими, тоже солдатскими, шерстяными одеялами. Все остальное было на том же уровне.

        С казенной мебелью связан еще один из моих «подвигов»: вооружившись своей игрушечной железной лопаткой, я изрубила край письменного стола по всему его периметру. Очевидно, в момент совершения этого подвига мне было не больше трех, так как хорошо помню, что я свободно проходила под крышкой стола между тумбами. Потрудилась я на совесть: весь казенный предмет был украшен по краю глубокими зарубками. Помню и мамино лицо, когда она это увидела. А я так гордилась результатом! В итоге покалеченный стол так и прожил в нашем доме все наши тринадцать зеленецких лет.

       Постепенно у нас, как и других сотрудников МБС, «долгоживущих» в Зеленцах, убогие вещи заменялись на более приличные, либо тоже казенные, либо свои, заказанные и привезенные на институтском судне из Мурманска. Через какое-то время я спала уже не на железной кровати, а на кушетке; у мамы тоже появилась другая кровать, более удобная и даже с претензией на «красоту» в виде жестяных набалдашников по краям спинки. Беда была в том, что во время ураганов эти набалдашники громко дребезжали, поскольку дом довольно сильно потряхивало при порывах ветра. Мне это очень нравилось, а маме почему-то нет. Кроме того, мы стали обладателями зеркального шкафа-гардероба и двух ковров. Короче, наметилось какое-то подобие домашнего уюта в соответствии с эстетическими представлениями тех лет. 

вернуться к оглавлению