Успенская А.В. Три года в Дальних Зеленцах. Воспоминания ученицы о Юрии Ивановиче Полянском // «Санкт-Петербургский университет» № 5-6 (3661-3662), 19 февраля, 19 марта 2004 года.

Три года в Дальних Зеленцах

Воспоминания ученицы о Юрии Ивановиче Полянском

Пятнадцатого марта 2004 года исполнилось бы 100 лет выдающемуся педагогу, ученому и пропагандисту науки, профессору нашего университета, члену-корреспонденту РАН Юрию Ивановичу Полянскому (1904–1993). В связи с этим мы предлагаем читателям отрывки из воспоминаний одной из его соратниц и учениц о годах общения с Юрием Ивановичем. Анне Всеволодовне Успенской, доктору биологических наук, ведущему научному сотруднику лаборатории цитологии одноклеточных организмов Института цитологии РАН, довелось работать в лаборатории Юрия Ивановича в нелегкое для него и для всей биологической науки время, когда ему из-за несогласия с взглядами Лысенко пришлось уехать в Заполярье на Мурманскую биологическую станцию, где он провел 3 года.

* * *

Мои воспоминания о Ю.И.Полянском естественным образом переплетены с памятью о наших студенческих годах и первых годах самостоятельной научной работы за полярным кругом. Они включают многое, напрямую не связанное с фигурой нашего старшего коллеги и учителя. Это, наверное, нормальное свойство памяти – запоминать то, что связано прежде всего с тобой самим или что оказало на тебя большое влияние. Таким образом, это воспоминания о некоторых эпизодах нашей тогдашней жизни, в которой встреча и общение с Юрием Ивановичем сыграли значительную роль. Что-то запомнилось лучше, что-то почти стерлось из памяти – ведь наша студенческая жизнь началась 60 лет назад.

Помню, что был жаркий день, и столик приемной комиссии стоял во дворе Двенадцати коллегий. Мне не надо было сдавать вступительные экзамены, поскольку у меня был золотой аттестат (вместо теперешних медалей отличник получал тогда аттестат с золотой каемочкой). К этому времени в Ленинград вернулись далеко не все преподаватели и будущие студенты университета, кто-то был на фронте, кто-то в эвакуации, а многие погибли на войне и в блокадном Ленинграде, поэтому конкурса вообще не было, но все же все, кроме отличников, сдавали вступительные экзамены. Меня спросили, выбрала ли я себе кафедру, на которой хочу специализироваться, и я решительно сказала, что хочу на кафедру зоологии беспозвоночных. Мне была выдана справка о зачислении в университет и сказано, куда и когда приходить для поездки в подсобное хозяйство. Оно располагалось в Мариенгофе. Пробыв там месяц, я вернулась в Ленинград. Студентам было поручено мыть аудитории перед началом занятий. Во время уборки 90-й аудитории я впервые и повстречалась с Гелой. Потом мы попали в разные группы и сначала встречались только на общих лекциях.

Перед началом занятий состоялись вступительные лекции. Меня совершенно потрясла лекция Валентина Александровича Догеля – заведующего кафедрой зоологии беспозвоночных. Она для нас прозвучала как увлекательная история о неизведанных тайнах одноклеточных и беспозвоночных животных, об их происхождении, о подходах к их изучению, о возможных открытиях в этой области, о направлениях исследований. Стало ясно, что для нас открывается огромное поле деятельности. Осталось ощущение, что вот это настоящая наука – такая, какой она должна быть: чистая и неподкупная. Эта лекция еще больше укрепила мою решимость записаться на кафедру зоологии беспозвоночных. Несмотря на эту «решимость», я, по нерешительности своего характера, расхрабрилась постучать в двери кабинета Валентина Александровича только к концу второго курса. Все мне казалось, что я недостаточно знаю, чтобы проситься на кафедру. Гела оказалась гораздо решительнее и пришла на кафедру уже на первом курсе, где приступила к прохождению Большого практикума.

Во время весенней сессии, когда мы сдавали экзамен по зоологии беспозвоночных, я впервые услышала о профессоре Юрии Ивановиче Полянском. Прошел слух, что он недавно вернулся с фронта и будет принимать у нас экзамен, и что лучше к нему не попадаться – обязательно завалит. Я с ним во время экзамена не встретилась, но то, что он “свиреп”, осталось в памяти.

Студенческая жизнь шла своим чередом: весной 1946 года я побывала на летней практике в Лесе на Ворскле под началом Олега Владимировича Петрова, а Гела в Стрельне под руководством Алексея Сергеевича Мальчевского. На следующий, 1947 год Гела и я отправились с Рахилью Ефремовной Шульман в паразитологическую экспедицию на Белое море. Там на Гридинской биологической станции, где директором в то время был гидробиолог Владимир Васильевич Кузнецов, мы с Гелой провели несколько месяцев. Как-то раз Владимир Васильевич, изучавший плодовитость массовых видов беспозвоночных Белого моря, принес в нашу лабораторию зараженных моллюсков-литторин и рачка гаммаруса и попросил определить их паразитов. Рахиль Ефремовна, предположив, что это личинки трематод, с разрешения Владимира Васильевича, поручила Геле заняться паразитами литторин, а мне – паразитами гаммарусов. Так возникли темы наших курсовых работ.

Кузнецову уже тогда было предложено взять на себя заведование Мурманской биологической станцией Академии наук СССР (МБС), расположенной на восточном побережье Баренцева моря в становище Дальние Зеленцы. Владимир Васильевич, присмотревшись к нашей работе, предложил нам с Гелой приехать к нему на преддипломную практику в Зеленцы, на что мы дали предварительное согласие.

Вернувшись из экспедиции, мы доложили курсовые работы на кафедральном семинаре. Валентин Александрович, одобрив наше решение ехать на МБС для сбора материала по дипломной работе, посоветовал расширить круг исследуемых видов моллюсков и ракообразных и мест их обитания и сказал, что если у нас получатся хорошие дипломные работы, то они могут послужить основой для будущих кандидатских диссертаций. Он тогда интенсивно развивал созданное им экологическое направление в паразитологии, и ему интересно было проверить, подтвердятся ли для личиночных стадий установленные им для взрослых паразитов закономерности.

В 1947 году мы близко познакомились с Юрием Ивановичем Полянским как с преподавателем: он читал нам курс протозоологии, и мы впервые смогли оценить его лекторский талант. Читал он блестяще и по форме, и по содержанию: экспрессивно, артистически, чувствовалась его огромная эрудиция. После окончания курса мы сдавали ему экзамен. Помню, что у меня было воспаление среднего уха, но я решила не пропускать экзамен и пришла вся замотанная шарфом. В ухе стреляло, я невольно морщилась и хваталась за него. Юрий Иванович тоже морщился и смотрел на меня с таким состраданием, что я подумала, что вовсе он не свирепый, а даже наоборот, очень мягкосердечный человек. На кафедре мы Юрия Ивановича видели не часто: на лекциях и семинарах. Иногда он стремительно пробегал по кафедральной анфиладе, торопясь куда-то. Он в то время был профессором нашей кафедры, заведовал кафедрой общей биологии и зоологии Педагогического института им.Герцена и был проректором ЛГУ.

Сдав весеннюю сессию 1948 года, мы с Гелой отправились на все лето в Дальние Зеленцы и вернулись лишь к началу занятий. В это время в биологии происходили бурные события, о которых мы узнали только по возвращении в Ленинград. Прогремела сессия ВАСХНИЛ, в результате которой масса видных биологов из университета и многих биологических институтов лишились работы. Юрий Иванович был уволен отовсюду как менделист-морганист и к сентябрю 1948 года тоже оказался безработным. Как потом он рассказывал, из партии его не выгнали только благодаря заступничеству бывшего его военного соратника, начальника тыла Ленинградского фронта, который доказал, что Юрий Иванович не допустил эпидемии в войсках Ленинградского фронта и только из-за несогласия его с каким-то Лысенко нельзя его выгонять из партии. В результате ему объявили строгий выговор, а в партии оставили. Обо всем этом на кафедре говорили шепотом.

После событий августа 1948 генетику нам стал читать Турбин, а дарвинизм Презент. На лекциях по генетике настоящей генетикой и не пахло. С азами генетики мне удалось познакомиться позднее, благодаря самоотверженности Валентина Сергеевича Кирпичникова, с которым мы тогда работали в ГосНИОРХе. Он согласился нам подпольно прочесть курс генетики. Собралась небольшая группа надежных и желающих. Мы по очереди устраивали на дому чаепития и слушали лекции.

Презентовские лекции по дарвинизму состояли сплошь из критики менделистов-морганистов-вейсманистов в довольно крепких выражениях. При этом убедительных доказательств их неправоты не приводилось. Взамен тоже ничего толкового не предлагалось...

После успешной защиты диплома встал вопрос о продолжении научной работы. Как-то, когда я сидела на кафедре одна, ко мне подошел Валентин Александрович и сказал: «Хотел бы я знать, голубушка, есть ли у вас соображения и пожелания относительно вашей дальнейшей работы». Я ему сказала, что Кузнецов приглашает нас на МБС, что Гела уже решила туда ехать, так как ее мужа, выпускника Военно-Медицинской академии, распределили под Мурманск, и она хочет быть ближе к нему, и я тоже с удовольствием туда поеду. Я почувствовала, что у Валентина Александровича груз свалился с плеч. Он повеселел и сказал: «Значит, это ваше собственное желание, и вы действительно хотите там работать. Я собирался вас с Гелой взять в аспирантуру, но мне дали только одно место с условием, что аспирант будет членом партии. Сейчас такие времена в биологии, что это условие придется соблюсти. Я очень рад, что вы уже решили и вам там нравится. А знаете ли вы, что туда уехал Юрий Иванович? Не хотели ли бы вы работать у него в лаборатории? Он будет изучать паразитофауну баренцевоморских рыб. Я его попрошу, чтобы он дал вам время для продолжения вашей работы с тем, чтобы вы вернулись оттуда с готовыми диссертациями». Так был решен вопрос о нашем трудоустройстве. Я, конечно, обрадовалась возможности работать под руководством такого широко эрудированного человека, как Юрий Иванович.

Мы подтвердили В.В.Кузнецову свое желание трудиться на станции, и он обещал направить в университет заявку. Валентин Александрович же договорился с ним, что мы будем работать в лаборатории Полянского, и написал об этом Юрию Ивановичу, который уже ждал нас на месте.

Сдав госэкзамены и получив дипломы, мы покатили в Зеленцы, не использовав даже отпуск. В Мурманске мы получили билеты на пароход. Оказалось, что на этот раз это был не “Ястреб”, который ходил в 1948 году, а старое судно “Сосновец”, отличавшееся кривобокостью. У него был постоянный крен на один борт. Нам досталась каюта с того борта, на который был крен. Море было неспокойное, волна захлестнула палубу и, попав в коридор, конечно, перетекла в нашу каюту. В середине ночи Гела проснулась оттого, что у нее на груди сидела крыса, спасавшаяся от воды. Мы зажгли свет и больше уже не спали.

Утром мы прибыли в Зеленцы. «Сосновец» стал на рейде. За нами выслали шлюпку. Был выходной день. На причале нас встречали Владимир Васильевич, Юрий Иванович и комендант Миша Скрипов. Юрий Иванович, поприветствовав нас, сказал, что будет разговаривать с нами завтра, и откланялся. У него гостила старшая дочь Марина, которая уезжала с обратным рейсом «Сосновца». Марина была нашей ровесницей и, только что закончив филфак, должна была приступить к работе в Ленинграде.

На станции было тогда шесть лабораторий. Лабораторию гидробиологии возглавлял директор Владимир Васильевич Кузнецов; лабораторией гидрохимии заведовала Елена Николаевна Черновская; лабораторией ихтиологии – Наталия Владимировна Миронова; лабораторией альгологии – Зоя Петровна Тиховская; лабораторией планктона – Михаил Михайлович Камшилов, которого за несогласие с Лысенко лишили работы в Москве. Это был человек широко эрудированный, поражавший нас своей энциклопедической памятью. Если мы спрашивали у него совета, что бы почитать по какому-то интересующему нас вопросу, он называл нам не только автора, но тут же давал и полную библиографическую справку по памяти.

Наша лаборатория во главе с Юрием Ивановичем Полянским называлась Лаборатория зоологии и паразитологии. Кроме изучения паразитофауны рыб Юрий Иванович еще занимался изучением процессов адаптации литоральных и сублиторальных видов разных беспозвоночных. Это было продолжением его исследования температурных адаптаций у простейших, но простейшими ему было строго-настрого запрещено заниматься. Недаром в нашем шуточном посвящении к шестидесятилетию Юрия Ивановича в подражание Окуджаве пелось:

Ему б чего-нибудь попроще, а он простейших полюбил.-

Ну а с простейшими, конечно, на Крайний Север угодил!

В понедельник мы явились к Юрию Ивановичу. Он велел нам выбрать себе места за длинным столом у окна. Сам он сидел за нашими спинами посередине комнаты за письменным столом. Он рассказал нам, что намерен как можно полнее изучить паразитофауну баренцевоморских рыб. Рыб будем ловить и в губе, и в тундряных озерах и реках, и выходить на судне МБС «Дерюгине» в открытое море и, если повезет, на более крупных судах, принадлежащих ПИНРО, в более далекие плаванья. Поскольку работа будет проводиться в плане догелевской экологической паразитологии, то некоторые массовые виды будут добываться из разных мест обитания и разного возраста, ежемесячно или посезонно. Мы должны будем ему помогать вскрывать рыбу и готовить препараты из обнаруженных паразитов для определения. Он также сказал о пожелании Валентина Александровича, чтобы мы вернулись с готовыми диссертациями, и обещал предоставлять нам нужное для этого время. Решили, что распределять его мы будем в зависимости от получения материала. Будет улов рыбы – будем вскрывать рыбу, не будет рыб – мы будем обрабатывать свой материал. Сказал, что он заинтересован в наших работах, так как может получиться интересное комплексное исследование с раскрытием циклов рыбьих паразитов. Под конец Юрий Иванович велел нам представить ему подробные планы наших работ.

Составив планы, мы обсудили их с Юрием Ивановичем, получили ряд ценных указаний и советов и с энтузиазмом приступили к работе. Было понятно, что у нас абсолютно не будет времени для скуки. Материал был под боком, в лаборатории можно было сидеть 24 часа в сутки, тем более что и жили мы в том же доме. Эколого-паразитологические исследования хорошо вписывались в планы работы станции. Лаборатория Кузнецова проводила изучение экологии и жизненных циклов массовых видов беспозвоночных Баренцева и Белого морей, в том же направлении работали ихтиологи и планктонологи. Мы всегда могли получить у них сведения о жизни видов рыб и беспозвоночных, паразитов которых мы изучали. Паразитофауна птиц Восточного Мурмана была уже изучена сотрудницей нашей университетской кафедры М.М.Белопольской. В результате должна была получиться цельная картина.

Геле пришло в голову на ужин сделать блинчики, печь их должна была я. Я засомневалась, так как умела печь блины на дрожжах, а дрожжей у нас не было. На это Гела сказала, что блинчики можно сделать и на соде, а сода у нее есть в таблетках, которые лежат в пакетике на полке. Я развела тесто, взяла с полки таблетки, растолкла их и всыпала в тесто. Блинчики нисколько не поднимались и вышли резиновые и анемичные. К ужину пришли Гела и Юрий Иванович. Я сказала Геле, что ее сода какая-то странная. Она полезла на полку, и во всеуслышанье объявила, что вместо соды я взяла стрептоцид, лежавший рядом, тоже в пакетике. Блинчики полетели в помойку, их пришлось заменить какими-то консервами, и Юрий Иванович навеки потерял веру в мои кулинарные способности. Даже потом, много времени спустя, когда я под его началом работала в лаборатории цитологии одноклеточных организмов в Институте цитологии, и мои пироги, торты и пирожные одобрял весь коллектив, Юрий Иванович относился к ним с подозрением и осведомлялся, не положила ли я в них стрептоцид. На следующий день после неудавшегося ужина он очень деликатно сказал, чтобы мы о нем не беспокоились, что он прекрасно сам готовит себе “к-кашу” (он немножко заикался) в духовке. И впоследствии приходил к нам лишь на экзотические обеды из морепродуктов, или когда у Гелы гостила мама Ольга Николаевна и устраивала званые воскресные обеды. Юрий Иванович был большой гурман.

На станции был дружный коллектив, Юрия Ивановича все уважали и относились к нему с большой симпатией. Когда по какому-то поводу устраивались вечеринки, Юрий Иванович с удовольствием принимал в них участие. У станционного бухгалтера была очень хорошенькая молоденькая жена, которая раньше пела в женской капелле и имела приятное сопрано. Юрий Иванович любил, когда она пела «Вечерний звон», и с энтузиазмом подпевал: «Бом, бом!».

Вообще же в Зеленцах Юрий Иванович был совсем не такой, каким мы его видели в первые годы нашего знакомства в Ленинграде. Он был очень подавлен тем, что с ним произошло, тем, что его отлучили от любимой работы, от лекций, разлучили с семьей. Тем более что над ним продолжала висеть угроза и более тяжкой расправы, как и над всеми, попавшими в немилость в то время.

В университете он на нас производил впечатление блестящего светского человека, высокого, с прекрасной военной выправкой и очень элегантного. В Зеленцах же он носил свой военный френч, галифе и ватник. Все мы там носили ватники, но Юрию Ивановичу он как-то особенно не шел. Ходил Юрий Иванович ссутулившись, и от этого казался меньше ростом. Ему было тогда всего 44 года, а мы считали его пожилым человеком. В лаборатории он был неразговорчив, никогда не расспрашивал нас о наших семейных делах и сам о себе не рассказывал. В его тогдашнем положении это было понятно. Если коллектив станции относился к нему с самого начала очень доброжелательно и с сочувствием, то все же было какое-то “недремлющее око”, которое за ним следило, и ему все время давали это почувствовать.

Вскоре после его приезда в Зеленцы партийное руководство станции поручило ему проводить семинары по истории партии. Его занятия имели успех, на них ходил народ, но в райком, находившийся в Териберке, поступил звонок, а оттуда приказ отстранить менделиста-морганиста от занятий. Конечно, это было оскорбительно и настораживало: приходило в голову, не запретят ли они ему руководить и научным коллективом лаборатории? Поэтому, видимо, он старался не вступать с нами в дружеские отношения, боялся, что тень морганиста-менделиста падет на нас, и он испортит нам карьеру, а может быть, и жизнь.

Позднее стало известно, что в райком на него написали несколько доносов. После посещения Зеленцов Д.Н.Насоновым и В.Я.Александровым туда было сообщено, что группа менделистов-морганистов устроила на Севере съезд, а в другом доносе сообщалось, что Полянский имеет рацию и по рации сообщает секретные сведения за границу. К счастью, слишком неправдоподобен был выбор тщательно охраняемой пограничной зоны для такой шпионской деятельности, и доносам не был дан ход. Понятно, что в такой ситуации откровенные беседы с нами делались невозможными, и Полянский предпочитал ограничиваться обсуждением служебных проблем. Когда вопросы касались наших научных исследований, Юрий Иванович оживлялся. Надо сказать, что на станции были очень развиты научные семинары. Кроме ежегодных отчетов все сотрудники должны были обсуждать на семинаре представляемые ими к печати работы.

Обсуждение, особенно для молодых сотрудников, было очень полезно. Задавались интересные вопросы. Камшилов и Полянский обычно рекомендовали какую-нибудь дополнительную литературу, которую стоило почитать, прежде чем делать окончательные выводы. Кроме того, нам по очереди надо было просматривать прибывшую с пароходом в библиотеку научную литературу и делать краткий обзор книг или статей, касающихся тематики станции, и русских, и иностранных на всех языках. Это очень расширяло наш кругозор и давало возможность поупражняться в научном переводе. Юрий Иванович всегда говорил, что уважающий себя ученый должен владеть как минимум тремя языками.

Юрий Иванович был очень непритязателен к условиям труда. Он не просил себе отдельного кабинета и сидел всегда с нами в одной комнате, несмотря на то что летом к нам присоединялись тогдашние дипломантки нашей кафедры: Ирина Сергеевна Амосова и Галина Александровна Штейн. Когда я «высидела» из проклюнутых яиц гагачат для экспериментального заражения (высиживала я их за пазухой), то я их сначала держала в лаборатории, потому что на станции жил страшный хищник, кот Франтик. Гагачата шныряли взад-вперед по лаборатории, что-то подбирая на полу, и беспрерывно пищали. Бывало, Юрий Иванович посмотрит на них с тоской и говорит: «А они мелодично пищат», а у самого желваки ходят. Это он так себя уговаривал.

Летом МБС оживала. Кроме дипломантов приезжали собирать материал для своих работ и аспиранты, и научные сотрудники из Ленинграда и Москвы, и первокурсники с руководителями, для прохождения морского практикума. Приезжали и родственники.

К Юрию Ивановичу приезжала жена Лина Семеновна, и он оживлялся. Лина Семеновна была очень общительна, и постоянно приходила к нам в лабораторию поболтать. Остальное время было заполнено работой. В феврале 1951 года Юрий Иванович, Н.И.Широколобов и я были приглашены на судно ПИНРО «Персей II» (это был второй по счету «Персей») в рейс к Гусиной банке. Судно стало на рейде, мы погрузили микроскопы, лабораторную посуду и реактивы и отправились в путешествие. Два дня погода была прекрасная, и с тралом мы получили кучу интересного материала: и рыб, и ракообразных, и моллюсков. На третий день заштормило. Жалко было бросать работу, и мы решили ее продолжить.

На «Дерюгине» я не укачивалась. Но «Персея» вскоре заболтало очень сильно, и кишечная жижа из зубатки, с мельчайшими трематодами, которых надо было собирать, стала перетекать под микроскопом то туда, то сюда. Я почувствовала себя плоховато, и под видом того, что мне надо выбросить часть просмотренных внутренностей, отправилась в туалет. Я думала, Юрий Иванович не догадается, что меня укачало. Однако когда я вернулась, он, не отрываясь от микроскопа, мрачно спросил: «Траванули?». Пришлось мне признаться. Но уходить в каюту я отказалась, и скоро привыкла к качке, и больше уже не страдала. Вечером юнга по имени Кесарь приносил мне в каюту черные сухарики с солью, которые во время качки было приятно сосать.

Сам же Юрий Иванович абсолютно не укачивался. У него был прекрасный аппетит в море. Надо сказать, что кормили там на убой. В день было 4 трапезы, и каждая из четырех или пяти блюд. Первый завтрак был в 7 часов утра. Я категорически не могла поедать такое количество пищи и упросила Юрия Ивановича не будить меня к первому завтраку и дать мне поспать до второго, девятичасового завтрака. У меня в тот период была сильная аллергия на рыбу, и рыбные блюда я употреблять в пищу не могла, у меня от нее развивался насморк и удушье. Эта аллергия спасла меня от излишнего количества пищи на «Персее», где подавали рыбу во всех видах. Юрий Иванович очень по этому поводу сокрушался. Он говорил: «Вы же ничего не кушаете, неужели вы и семгу не можете есть? Вот у Аси Федоровны Гурьяновой хоть польза была от ее аллергии, ее можно было использовать как определитель. У нее аллергия была только на карповых рыб. Вы же так ног не потянете!» И видя, что я ничуть не худею, добавлял: «Похоже, что вы фотосинтезируете». Сам же он посещал все трапезы и с аппетитом поедал все предложенные блюда, наголодавшись со своими «прекрасными к-кашами». При взгляде на него меня снова начинала мучить совесть, что из-за моего стрептоцида он на станции недоедает.

Месяца через три после нашего возвращения в Зеленцы меня пригласили снова на «Персей» в рейс к Лофотенским островам, меня интересовали паразиты из глубоководных крабов, водившихся там, но Юрий Иванович категорически запретил мне ехать, сказав, что боится отпускать меня одну. Я сначала обиделась, но потом подумала, что он действительно отвечает за нас перед нашими родителями. Мы по молодости часто совершали необдуманные поступки, могущие плохо кончиться.

Всего тяжелее на станции было в полярную зиму, которая начиналась с ноября и тянулась до 19 января, когда мы залезали на самую высокую точку над заставой и встречали солнце. Его краешек появлялся над уровнем моря на несколько минут и снова исчезал. Мы отплясывали танец диких, и с этих пор день начинал прибавляться. Особенно солнечным был февраль. Небо было голубое, снег искрился, и по ночам особенно часто были северные сиянья. Март обычно был штормовой. Иногда дул такой ураганный ветер, что невозможно было устоять на ногах. Как-то вечером, когда мы все засиделись в лаборатории, задул такой ветер. Юрий Иванович засобирался домой. Мы его уговаривали переночевать у нас, но он заупрямился. Дорога к административному дому шла по кромке залива. Утром выяснилось, что Юрия Ивановича сбило с ног, и в залив унесло его шапку. Ему изрядный кусок дороги пришлось ползти по-пластунски. Старичка же бухгалтера закатило в канаву. На поиски его отрядили бригаду, которая передвигалась, держась за привязанный к столбу канат. После этого случая по краю дороги установили прочные перила. В полярную ночь все время хотелось спать, все ползали, как сонные мухи. Поэтому к Новому году те, кто мог прервать работу, старались уехать в отпуск. Мы с Гелой делали это по очереди. Тем более что приезжая в Ленинград, мы обязательно сдавали какой-нибудь из кандидатских экзаменов.

Юрий Иванович тоже уезжал в это время в Ленинград либо в отпуск, либо в командировку. Наша обязанность была собирать его в дорогу. Мы должны были покрасить и подготовить препараты всех найденных к этому времени паразитов для определения их в ЗИНе и надежно их упаковать вместе с дневниками и карточками, где регистрировались результаты вскрытий рыб по особой системе. Юрий Иванович, в общем собранный и спокойный человек, почему-то всегда при этом нервничал. Он приходил в лабораторию за несколько дней до отплытия и печально говорил: “Нет, совершенно ясно, что я с этим рейсом не могу ехать, мы ничего не успеем упаковать”. Мы начинали его уверять, что все уже собрано и упаковано, что осталась самая малость, но он в этом паническом настроении пребывал до тех пор, пока мы, погрузив багаж в лодку, не доставляли его к трапу. Только тогда он успокаивался, пессимизм его улетучивался, и он, счастливый, махал нам с борта “Ястреба” или “Ю-Шара”.

Мы возвратились в Ленинград в середине августа 1952 года. Расставание с Зеленцами было трогательное. «Державин», на котором нам выпало идти в Мурманск, в губу не заходил, и «Дерюгин» должен был нас доставить к его трапу. Команда бота настояла на прощальном тосте и напоила нас каким-то омерзительным липким апельсиновым ликером из жестяных кружек, от которого нам в море было неважно, но он согрел наши сердца – тост был от души. Еще раз Зеленцы нам с Гелой довелось посетить одновременно только спустя 20 лет, в 1972 году, хотя работали мы тогда в разных местах.

Когда мы вернулись в Ленинград, я застала Юрия Ивановича в Институте им. Лесгафта, куда ходила к нему с какой-то своей статьей. Потом он уехал в Петрозаводск. Мы сначала много времени проводили на родной кафедре, определяя собранных в Зеленцах паразитов моллюсков и ракообразных. Валентин Александрович и сотрудники кафедры Мария Михайловна Белопольская и Татьяна Александровна Гинецинская, с которыми нас связывали паразитологические интересы, охотно оказывали нам помощь. Так получилось, что я обнаружила в крабе личинку трематоды, мариту которой нашла в кулике камнешарке и описала как новый вид Мария Михайловна Белопольская. Она предложила мне написать совместно статью о жизненном цикле этой трематоды. Я была польщена, и статья была написана и опубликована.

Мы с Гелой пристроились в ЗИН экскурсоводами, а я еще временным лаборантом к Марии Николаевне Дубининой. Потом Валентин Александрович взял меня в свою лабораторию болезней рыб в ГосНИОРХ. В 1955 году я защитила кандидатскую диссертацию по зеленецкой теме. Курировали ее Валентин Александрович и Юрий Иванович. В этот же год Валентин Александрович скончался, что было большим горем для всех нас, его учеников. Моя диссертация была последней, на которой он присутствовал.

Осенью 1953 года Валентину Александровичу все же удалось вернуть Юрия Ивановича на кафедру. Одновременно он продолжал работать и в Петрозаводске. После смерти Валентина Александровича он взял на себя заведование кафедрой зоологии беспозвоночных. В 1957 году Юрий Иванович стал замдиректора Института цитологии АН СССР и возглавил лабораторию цитологии одноклеточных организмов института, продолжая быть заведующим кафедрой зоологии беспозвоночных ЛГУ.

В нелегкие годы изгнания Юрий Иванович стал руководителем и соавтором значительного экологопаразитологического исследования Баренцева моря. Наши работы, выполненные на МБС, были целиком опубликованы. Юрий Иванович опубликовал свою в трудах ЗИН АН СССР. Гелина вышла в Трудах Мурманского морского биологического института АН СССР, в которую переросла МБС. Моя в виде монографии была опубликована Издательством Академии наук СССР, а немного раньше систематическую ее часть перевел на французский язык и опубликовал с моими иллюстрациями профессор Дольфус в Annales de parasitologie humaine et comparee. Это стало возможно благодаря тому, что Юрий Иванович был неутомимым пропагандистом нашей российской науки за рубежом.

В ГосНИОРХе я проработала 8 лет. В 1960 году Юрий Иванович пригласил меня в Институт цитологии в свою лабораторию цитологии одноклеточных организмов, где я защитила докторскую диссертацию и счастливо проработала под руководством Юрия Ивановича до последних дней его жизни. Я благодарна ему за годы, проведенные в этой лаборатории, но это уже другой рассказ.