Зеликман Э.А. Воспоминания о работе в ММБИ, Дальние Зеленцы. 1952-1964 гг.

Зеликман Энгелина Абрамовна, 1926 г.р. К.б.н. Окончила Биофак МГУ. Во время учебы (1944-49 гг.) принимала участие в студенческих практиках на ББС МГУ и в Кандалакшском заповеднике (о. Великий). 1950-51 гг. - ст. лаборант Кандалакшского заповедника (о. Ряжков, Лодейный). На материале, собранном на территории Кандалакшского заповедника, написана кандидатская диссертация и книга "Жизненные циклы паразитических червей северных морей". М.- Л.: Наука, 1954. С 1953 по 1964 гг. работала на биостанции в Дальних Зеленцах (с 1958 г. ММБИ), сначала ст.лаборантом, впоследствии ст.н.с., зав. лаб. планктона, ученый секретарь, и.о. директора. С 1965 по 1985 гг. - ст.н.с. Института океанологии РАН. В 1988 г. эмигрировала в Израиль.

Энгелина Абрамовна Зеликман была уволена из Кандалакшского заповедника в 1951 г. по приказу Главка в рамках кампании «по борьбе с космополитизмом». См. интервью о работе в заповеднике>> В связи с полной невозможностью найти работу (по причине той же кампании) нанялась в экспедицию Академии медицинских наук, которая должна была разобраться с эпидемией лихорадки Паппатачи в Средней Азии, после Ашхабадского землетрясения. Проработав около полугода, заразилась энцефалитом, уехала на лечение.

Проболела я около полугода, где-то до середины 1952 года. Все это время мои покровители, зав. кафедрой зоологии беспозвоночных в Москве профессор Зенкевич, профессор Бирштейн оттуда же, профессор Евгений Николаевич Смирнов (?) – зав. кафедрой энтомологии оттуда, чрезвычайно интересный, порядочный человек и ленинградцы, тот же Юрий Иванович /Полянский/, они шебуршились в поисках для меня работы. Они очень хотели, чтобы в Зеленцах была биостанция, и очень хотели, чтобы там был зоолог. Не администратор, а зоолог. И они решили укреплять научные кадры в Зеленцах, потому что уже были ставки, уже были деньги, их не надо было просить у кого-то. И когда врачи меня выпустили, выписали с бюллетеня, то я приняла это предложение. И мне обещали чистую, беспримесную, нехлопотную научную работу. Брали меня старшим лаборантом. Выбора у меня не было, голод не тетка, евреев никуда не принимали. Сталинскую национальную политику наша семья хлебнула на 120%. Как, впрочем, и многие.

Мурманская станция прислала мне приглашение. Я туда приехала, наверное, в самом конце декабря 1952 года. Это была еще станция, институтом она стала в 1958 году. Это была станция, под центральным управлением, под кураторством академика, секретаря биологического отделения – тут мне тоже повезло, потому что тогда таким секретарем был, по-моему, академик Павловский, паразитолог, или он был заместителем президента, вице-президентом, не помню точно. Во всяком случае, ему попалась на глаза моя дипломная, а он был паразитолог. И до него дошли ходатайства. В общем, благодаря Павловскому и его заместителю Быховскому, Борис Евсеич Быховский, он тоже паразитолог, и я была с ним немножко знакома. Он немножко постарше меня, и мы с ним когда-то работали на одном семинаре. Я занималась теоретической биологией. Так сказать факультативно, на философском факультете. Потом все это дело прикрыли, а позже это превратилось во Всесоюзный семинар по теоретической биологии. Одним словом, так я попала на Мурман.

Здание Мурманской станции (ММБИ), 1958 г. Из архива Э.А. Зеликман

Я поехала в Зеленцы в конце декабря 1952 г. Сотрудники встретили меня очень хорошо, просто замечательно. Я не знала этих людей, это ленинградцы. С ними общий язык был сразу. Что касается Кузнецова – а меня определили старшей лаборанткой к Кузнецову – до этого я его не знала, никогда не читала. Директор Кузнецов произвел на меня чудовищное впечатление.

В.В. Кузнецов в Зеленцах со студентками ЛГУ, 1950 г. Из архива А.В. Успенской

Он был постоянно под хмельком, с утра, это было мягко сказано. К вечеру он был во хмелю буен. Ежедневно.

Он был глуп. Я не знаю, где и как его взяли. Он, по-видимому, был когда-то живой, развеселый. Из тех, кто любит развлекать. Студентов, первокурсников и т.д. Я совершенно не представляю, были ли у него какие-нибудь биологические знания. Диплом у него, видимо, был или получен дуриком, или куплен, я не знаю. Но он очень удачно развлекал студенток, которых посылал Полянский познакомиться с морской фауной. Он и правда с ними бегал по литорали и называл – я не знаю, правильно или нет – разных ракушек и рачков.

Научной работой он никакой не занимался. Я стала читать все материалы отчетов, которые приготовил Кузнецов и которые там были в архиве. Я просто пыталась понять, что делают на станции и какую нишу я себе должна выбрать. Мне же ничего не было предложено. Полянский мне сказал: «Делайте, что хотите, я Вам доверяю». Ну вот я начала с того, что стала читать архивы. И, как говорится, приужахнулась от того, что там было изображено Кузнецовым. Было совершенно ясно, что никто, ни один человек не следил за тем, что именно там делается. Все было основано на рассказах студенток. Когда я посмотрела на записи Кузнецова и его жены Матвеевой, которые там были единственными гидробиологами, то у меня было желание подать в суд. Потому что это была абсолютная абракадабра. Я не знаю, какие силы и где дали Кузнецову и Матвеевой диплом. Но было ясно одно, что наукой здесь заниматься не получится. Всю «научную работу» вела его лаборантка старшая, которую он привез с собой. Это была женщина лет 60 или больше, не имевшая никакого биологического образования, и которая считала, что наука - это вроде счетоводства. На столе у нее стояли счеты. Считала она примерно как ученик пятого класса. И составляла невероятные графики, где животные были расположены по алфавиту. Например, литорина рядом и лимнея. Литорина – морское животное, лимнея – пресноводное. Она их считала за одну группу. Она выводила проценты из десяти. Если одна самка из просмотренных (а просматривалось 20 экземпляров максимум) была крупнее других, значит, число крупных самок в популяции составляло 10%. Из 10 особей! Я просмотрела все ее научные протоколы, сброшюрованные в «статьи». И на всех было написано рукой Кузнецова «в печать». Я спросила, отправлены ли они уже в печать? Она сказала: «Нет, я сейчас отправляю, здесь еще нет его подписи». Я пересказываю не очень близко к тексту, потому что разговор с ее стороны носил оскорбительно-уничтожающий характер. «Что ты, сука приезжая, порядки свои пришла наводить?» Я пошла к Кузнецову. На мое счастье, он был трезв. Я сказала, что извините, но вот так не делают. И отправлять это нельзя. Я, конечно, не командую, но я вам по дружески говорю, что вы встретите отрицательное отношение и станете посмешищем. - «А ты, девка, сиди. Я лучше знаю, кто что где печатает. Моё пропустят и птичкой галочкой рассчитают». Я помню этот разговор как вчера, настолько он меня поразил. Я спросила его, где он защищал кандидатскую диссертацию. Как выяснилось, он ее подал, но не защищал. «Некогда было», - он сказал. А точнее, Ленинградский университет ее не принял. Его жена была примерно такого же уровня, но только трезвая.

Это была не станция, это было не рабочее место. Это был фантастический бардак. За исключением трех ленинградок - малаколога, ихтиолога и микробиолога морского, в институте больше не работал никто. За это я своей головой ручаюсь, я не преувеличиваю.

- Наталья Марковна Милославская, уже пожилая женщина, кандидат наук, малаколог, очень хороший ученый, очень толковый. Наталья Владимировна Миронова, ихтиолог. Микробиолог Наталья Никитина, тоже Ленинградского университета. Они работали как заведенные. Дали они мне посмотреть свои записи. Я сказала, что хочу поучиться, как записывать результаты. Сколько сборов и так далее. Я совсем не представляла, что мне предстоит, какой объем работ. Это народ был абсолютно дружелюбный. И еще была химик, Елена Николаевна Черновская. И была еще лаборатория бентоса, где работал такой одессит, из Одесского университета, Ржепишевский. Ну, что он делал, мне тогда определить не удалось. Он собирал какие-то пробы бесконечные, кажется, по обрастаниям, но еще их не обрабатывал. Он был там недавно совсем. Вот был весь контингент. Были свободные ставки.

Там было несколько комнат, несколько солдатских коек, студентов-мужчин не было почти, были студентки.

Библиотека великолепная была в совершенно чудовищном состоянии. На станции было как на железнодорожном вокзале, когда уборщиц нет и милиционеров нет. Кузнецов, если чем и занимался, то техническим оборудованием. Кстати, телефон провел Кузнецов, а не кто-нибудь другой. Электричество на станцию провел Кузнецов. Но это было давно, когда он пришел. Добился электростанции тоже Кузнецов. Надо сказать, что добывать что-то, материальные ценности и деньги для станции, было крайне не просто. И не потому, что не было ученых, которые горячо ратовали за станцию. Это все упиралось в Академию Наук, которой станция непосредственно подчинялась. Учтите, это важный фактор, потом это подчинение изменилось. Кроме того, что там сидели советские бюрократы, вся Академия Наук была занята космосом и иже с ним. Это казалось главным, это казалось важным, туда шли деньги. Денег не хватало. «Ну, что вы там сидите где-то у царя Гороха и телепаетесь? Сидите. Эти ваши деньги мы вам даем». Ну, это не я получала ответ такой, это те, кто выше рангом, кто ходили туда и добивались. Тот же Полянский, тот же Зенкевич. Люди, обладающие весом. И все их слова о том, что стране нужен север, тонули в академическом канцелярском говне. Ну, подумаешь, сидит там 20 человек, что они делают?

Еще должна сказать в пользу Кузнецова, что он достроил аквариальную. Вообще, ему надо было быть хозяйственником и лечиться от пьянства. И может быть, поработать бы с психологом. Хозяйственник он был бы, вероятно, неплохой.

Я написала Полянскому очень длинное личное письмо. Он просил меня, когда я там огляжусь, чтобы я ему рассказал, что там делается. Вот я выполнила эту просьбу. Письмо возымело очень большое действие. Они там собрали какой-то вселенский триумвират и решили, что Кузнецова надо снимать. Что вообще-то решили, на мой взгляд, правильно. А вот кого ставить? Камшилов не соглашался быть директором. Он очень хотел поехать работать туда, за неимением лучшего, но директорствовать он не соглашался. Вполне справедливо он говорил, что он ученый, и никем другим не хочет быть и не хочет командовать. Я его очень хорошо понимаю. Его уломали. Именно уломали. Он приехал и стал разбираться в картинке. Выводы у него были такие же как у меня. Был поставлен вопрос в Москве, этим уже Камшилов занимался, и вопрос был решен быстро. Кузнецова убрали. Это заняло очень немного времени.

Этому, безусловно, помогло то, что это было время хрущевского доклада. После смерти Сталина, когда страна забурлила и начала высказываться. Мы оказались в том несметном ряду предприятий и учреждений, которые гибли от безграмотности, безответственности и прочих мелких деталей русской жизни. Сталин помер и начался грандиозный шурум-бурум. И очень сильно, просто волной – если вам интересно, вы можете посмотреть газеты того времени, например мурманские – возникли интереснейшие вещи. Люди стали бунтовать. Против того, что кругом что-то плохо, никуда не годно делается. Начались выступления всяких местных людей по поводу разных безобразий административного характера. Безобразий хватало. И, в частности, я на каком-то партактиве районном, куда меня послали массы, так сказать, для того, чтобы представлять науку, я рассказала, что там делается. Это произвело впечатление. Из Президиума Академии приехал кто-то, кто я не помню, и Кузнецова мгновенно сняли.

- А вы говорили, что написали Полянскому про Кузнецова?

- Полянскому я написала частное письмо. А тут я выступила официально, на районном партактиве. Этого было достаточно, потому что там всё было настолько самоочевидно плохо… И так было по всей области. Было такое впечатление, что люди раскрыли рты, раскрыли глаза и стали кричать: «Ребята, да что же это у нас делается?!»

- Если Кузнецов был так плох, то как он попал на должность директора станции? Ему кто-то покровительствовал?

- Ему покровительствовали ленинградцы. Они очень хотели, чтобы станция начала строиться. Им показалось – может быть, так оно и было – что это деятельный человек, который будет строить. Они как-то не предполагали, что он будет еще заниматься наукой. Или переоценивали его. Мне трудно сказать. У меня не было ни одного знакомого – хотя в Ленинграде среди зоологов у меня была тогда масса знакомых – кто был бы знаком с Кузнецовым как с ученым. Мне никто не мог о нем рассказать ничего. Я столкнулась с фигурой мне неведомой и решила посмотреть, что он делает, и чем я буду заниматься. А ведь меня взяли-то лаборанткой к Кузнецову! Меня это не устроило. И я сказала «мяу». Сказала его вслух. Потому что, на мой взгляд, это всех касалось.

Какова была кухня непосредственно в Москве, я просто не знаю. Но все перечисленные мною лица мечтали, чтобы Кузнецова сняли. Не потому, что он преследовал этих женщин, которых я перечислила. С точки зрения организационной, что они могли выгрызть из него для работы - рейсы, лаборантов - это он давал. Но он никогда не держал слова, он абсолютно не интересовался ни с какой стороны их работой и все время им показывал: что вы здесь дерьмо, а вот я выстроил станцию и здесь будут другие люди. Их это отношение тоже, между прочим, не радовало. Милославская и Черновская были люди пожилого возраста и могли бы уйти на пенсию, но у Черновской были свои резоны, а Милославская была абсолютно одинокая женщина и очень хороший специалист. Ее терять было просто преступлением. Поэтому эти люди, когда их стали спрашивать приезжие комиссии, выражались одинаково. Катавасия эта довольно быстро кончилась, по-моему, месяца за два, а может и меньше, я уже не помню, и воцарился Камшилов.

Пока там начальства не было я, честно говоря, не помню, кто там формально, какое-то время, месяца два-три, руководил станцией. Но на станции все шло. Брали пробы, люди, кто был, работали и ничего чудовищного не происходило. Кузнецов с женой уехали, а остальные продолжали работать. Потом приехал Камшилов и взял управление в свои руки. Камшилов был человек совершенно дельный, но, я бы сказала, что не сильно опытный в административных вопросах. Вот по науке он был абсолютно дельный, хотя ему было и непросто там поначалу. Потому что он совершенно не ориентировался в гидробиологии. Но так как он был хорошим ученым и как всякий хороший ученый, обучаемым, он быстро сориентировался. Он наметил план работы, ученые советы, словом, жизнь начала приходить в нормальную колею.

Из книги Э.И. Колчинский "Эволюция биосферы", 1990.

И он меня взял к себе старшим лаборантом и предоставил абсолютную свободу. Так же как, впрочем, и другим. Он интересовался нашей работой достаточно пристально, но никак не администрировал. В смысле не гонял нас, предоставлял возможность ставить вопросы и проблемы самим. Работать с ним было легко. И на станции началась жизнь.

Что было потом? Эта жизнь благополучно продолжалась, и Камшилов предпринял целый ряд разумных административных мер. Без всяких дополнительных денег, без всяких разрешений. Сделали детский сад и ясли, что было очень необходимо. Купили несколько коров. Никакой молочной фермы до того не было. Построили там коровник. В общем, пытались сделать жизнь сотрудников более приемлемой.

Но Камшилов не ставил никогда на одну доску условия жизни работников и рабочих с научной работой. С одной стороны, это можно понять. Но у нас много аспектов там было. И первая из сторон называлась Арктика. Там нельзя не обращать внимания на то, как живут люди. А людям там жилось очень трудно. По условиям от них не зависящим. Область пыталась расти, подниматься, но Мурманск был очень сильно разрушен, траловый флот еще только строился, словом, там было сильно кипуче, и какая-то там организация в сотню рабочих, еще неизвестно что делает… Как однажды мне сказали: «Ракушек считаете? Ну и чего?» Ну, и Камшилову пришлось лезть в районные, областные финансовые дрязги, и прежде всего в дрязги бытовые.

Ведь магазина не было. Магазин появился при Камшилове, то есть магазин с нормальным подчинением Роспотребсоюзу, который обязан был всех живущих снабжать продовольствием. Вот такая организация, ее выломал из области Камшилов. И стало существовать расписание, по которому работал магазин. Он появился как организация, работающая ежедневно и получающая по графику снабжение из Мурманска при Камшилове. При Кузнецове иногда приходил по милости областных деятелей, иногда, 4-5 раз в год, без расписания, приходил кораблик, освобождали комнату в клубном помещении, там раскладывали все это. Никаких портящихся продуктов не везли. Не было ни холодильников, ни хранения, ничего. Везли консервы и бутылки. Ну, и крупы и муку. И это продавали. Было счастьем, если привозили папиросы. Иногда привозили сушеную картошку и морковку. Сушеные яблоки. Иногда, от очень большого ума, привозили в этот изумительный рыбный район тухлую рыбу (из средней России), которая оставалась от раздачи по воинским частям. Она стоила абсолютные гроши. Иногда привозили рыбные консервы. Рыбные консервы привозили, заметьте, с Дальнего Востока и из Прибалтики. Это в краю, где рыбы было немерено! И где был консервный комбинат, очень большой. Это трогательная деталь, правда? Она показывает уровень и меру организации всего этого. Не науки, а торговли.

Камшилов добился полноценного магазина, который был открыт почти ежедневно, в который регулярно завозили. Мы все коллективно, по сговору, стали забрасывать письмами центр, ругаясь по поводу ассортимента. Помогло. Немного, но помогло. Это было большое дело.

При Кузнецове не было почты. Раз или два в декаду приходил кораблик, специальный почтовый, который забирал ящиками письма, посылки. Причем, никаких гарантий, что этой дойдет, не было. Где это все застревало? Кроме того учтите, что вся почта тогда перлюстрировалась. С Крайнего Севера, ну конечно же шпионы будут писать! Были очень затруднены переводы денежные, отправление и получение. Потому что при той системе они проходили через несколько рук, совершенно неадекватных задаче. Но телеграф был и при Кузнецове. Это он организовал. И тогда еще разрешалась, Кузнецов этого добился, деловая радиосвязь. Через военных. Потом нам в этом отказали, но много позже.

При Кузнецове была начальная школа. Так она называлась. Это была одна комната, одна учительница, комната в плохо отапливаемом доме. И учила она в одной комнате учеников до 4 класса. Две учительницы считались недопустимой роскошью. Кузнецов перевел это помещение в лучшее, которое, по крайней мере, отапливалось, добился двух учительниц. Одна, которая учила читать писать и считать, а вторая занималась всеми прочими материями.

- Много ли было в школе детей и чьи это были дети?

- В то время было человек 8-10, может, чуть больше, это зрительное впечатление. Я тогда школой не занималась. Камшилов добивался третьей учительницы, предметницы. Но пока не добился, он попросил сотрудников заниматься с ребятами в рабочее время, хотя бы по часу. Давать уроки обществоведения, это, кстати, действительно было необходимо, географии и ботаники или зоологии, не помню. И вот эту работу мы делали все. Это был приказ, это было в рабочее время и я считаю, что это было очень правильно. А потом, когда количество детей стало больше, в том числе, старших, мы стали регулярно заниматься со школьниками, хотя бы по часу-два в неделю. Я занималась географией, долго. Отдельно за это не платили, это было за наши ставки.

- Дети, которые учились, это были дети научных сотрудников?

- Это были дети технического персонала, то есть людей, живших там постоянно. У научных сотрудников тогда были дети маленькие, дошкольного возраста или 1 класса. Эти дети все равно опережали местных, как легко понять, очень сильно и не было нужды отдавать их в эту школу. А вот дети местных рабочих и рыбаков, они ходили.

- Технический персонал весь был из местных?

- Не весь. Были команды судов, там были и местные, и пришлые, но моряки. Большинство из них оканчивали или какие-то училища промысловые, или они были техники судовые. Конечно, их учили по ходу, отправляли на повышение квалификации в Мурманск. Иногда были пришлые, из высшего командного состава судна, капитаны и первые помощники. Как правило, из Прибалтики. У них было хорошее образование. А пришлые другие были из тех согнанных правительством, в основном астраханских рыбаков и колхозников для заселения края. Жизнь их была совершенно ужасна. Работы для них не было. Но среди них были квалифицированные люди. Вот станция старалась их брать. Техником на электростанцию, помощником инженера. Пришлых столичных там не было.

- Мы жили с Мироновой и Милославской в одной квартире. В этой квартире были три комнаты. Миронова приехала раньше меня, она жила вместе с мамой. И в этой квартире жила Милославская, которая приехала еще раньше. У них были большие комнаты. Оставалась маленькая, 8-метровая. В нее я и въехала. Вместе с собакой Дженни. Еще там жила на кухне, как эльф, в припечке маленькая-маленькая старушечка, которая была нашей коллективной домработницей, тетя Нюра. Моя шотландская овчарка весила больше, чем тетя Нюра. И так мы прожили несколько лет.

Н.В. Миронова с дочерью Людмилой и Дженни идут за грибами. Зеленцы, сентябрь 1956 г.

- Да, как коммуналка. Я не делала никаких попыток уйти из этой квартиры, мне очень нравились соседи, я их тоже устраивала. И особенно всех устраивала собака. Которая была центром притяжения всей окрестной детворы, и надежной защитой. Если бы кто-нибудь покусился бы на наш покой, пожалел бы.

- Я привезла с собой из Москвы щенка. А вообще щенок горьковского происхождения. Эта собака была знаменитая. Она была получена от европейских чемпионов. Она была чистокровная шотландская овчарка. Она выросла в тундре, так, как ей и положено, и была красоты немереной. И совершенно замечательного характера. И я, молодец и умница – это я глажу себя по животу в данный момент – воспитала ее правильно. В эту собаку стреляли. Не попали. Попали в меня, но недостаточно, чтобы прикончить.

- За что стреляли? Если она была всеобщая любимица?

- Но ведь там были не только люди, но и подонки. Там был председатель сельсовета, который не без моей помощи попал на тот свет… Начал он свои подвиги с небольшого инцидента. Мы оказались в почтовом отделении вместе. Почта была крохотным помещением, ну крохотным, люди, которые сходились, если было уже 4 человека, то они стояли впритык. Собака сидела на полу, и на мой кулак был намотан поводок. Зашел председатель сельсовета. Мужичок редкостной гнусности и тупости. Он курил. А почтарь не разрешал там курить. И почтарь сделал ему замечание, очень строго. Он сказал «ладно» и попробовал потушить сигарету о собакин нос, который был почти вровень с его плечом. Собака сказала «мяу». Он мог бы остаться без руки или еще без чего-нибудь, но я легла на собаку. А его просто побила, я ему дала несколько пощечин и сказала: «Я с тобой разделаюсь».

Через пару дней он стрелял. Он стрелял в меня и собаку, но так как он был пьян и стрелял дробью, то куртку он мне не пробил, а мелкая дробь запуталась в потрясающей шерсти собаки. Но были свидетели обоих случаев. Я посадила его в кутузку, то есть отправила в Мурманск, как арестованного. Это было одно из инкриминированных мне властью прегрешений. Но этот человек вернулся через некоторое время. Там ему дали, по моему, две недели кутузки. Он вернулся и через некоторое время проявился еще раз, гораздо более выразительно.

- Это не страсти, это советская жизнь. Подчеркиваю, советская. Это не во всякой жизни бывает.

Следующий эпизод еще более выразительный. Наша компания справляла Новый год. В этой же квартире, где мы жили втроем, с собакой и с нянечкой. Было у нас гостей, наверное, человек 12, в самой большой из этих комнат. Все местные люди. Работники института, моряки с корабля, с которыми мы приятельствовали ближе, чем с другими. Вообще очень хорошая компания. Главное, эта компания хорошо пела. У нас был радист, человек замечательный. Я бы хотела, чтобы его имя сохранилось. Его звали Геннадий Иванович Гурчанов. У которого был большой оперный бас и великолепный слух. Ну, от бога. Он никогда не учился музыке. Вот жизнь так сложилась, что ему не пришлось учиться. Он самоучкой выучил ноты, ходил в какой-то кружок, до Зеленцов. А вообще он плавающий радист. И вот, значит, мы веселились. Он мастерски исполнял народные песни разных народов и даже разных времен. А я иногда доставала ему ноты.

Крайний справа - радист Геннадий Гурчанов. Из архива Л.И. Москалева

И вот сидим мы, поем, все выпили, полночь уже пробило И кто-то из присутствующих идет в туалет, который был расположен около кухни. А рядом с туалетом помещалась ванна, которая в свое время, когда строили здание, не была достроена. Там все было, но не были вставлены краны, не была подключена вода. Это место мы использовали как холодную кладовку. Человек, который вышел, мгновенно вернулся с расширенными глазами. И сказал: «Ребята, у нас на полу лежит труп». Я мгновенно представила себе судебное расследование. И сказала: «Ребята, всем сидеть. У кого есть фотоаппарат, выйдите со мной вместе». И мы вышли. И увидели, что лежит у входа в эту кладовочку бренное тело, наполовину голое. На верхнюю половину, подчеркиваю. Лежит, не шевелится, однако же ощущения трупа нет. Потому что рожа с приоткрытым ртом, из которого слегка идет пар (в коридоре холодно было), морда красная, а кто это, мы не знаем. То есть просто валяется на полу. Мы сфотографировали это тело в нескольких позициях. Потом люди вышли, мы оттянули его из коридорчика. Поняли, что он смертельно пьян и вполне живенький. Лежит радостно, обосранный, описавшийся, типичный представитель русского народа в весельи.

Мы в ванну. А там сидит, в самой ванне... Ванна стояла и использовалась просто как место, куда ставили мешки, банки с продовольствием, как кладовка. Мы подходим – сидит мужик, менее пьяный, в котором я узнаю того самого председателя сельсовета, гасившего сигарету о нос моей собаки. Я не знаю, что меня душит больше – смех или омерзение. Или какой-то компот из этих двух эмоций. Я его спрашиваю: «Ты что тут делаешь?». И получаю совершенно феерический ответ: «Охраняю государство от врагов». «А враги-то где?» - я спрашиваю. «А вот ты и вы все» - «А что охранять-то? Вызови с погранзаставы ребят» - Там рядом была погранзастава, которая ведала нами в качестве стража государева. – «А вы уйдете за границу, - сказал он. – Мне велели составить отчет о ваших поступках». Мы его спрашиваем: «А вылезти отсюда можешь?» - «Не, ноги не держат». Ну, тогда наши молодые люди вынули его оттуда. Он там конечно написал… Вынули мы его, родимого-болезного, и сбросили с лестницы. Мы были на втором этаже, а лестница у нас была с широкими деревянными ступенями и очень пологая. Мы положили его на спину на лестницу и придали ему начальное ускорение. Ничего, он при этом не повредил свое благородное тело.

Я поставила в известность об этом поступке начальника районной милиции. И сказала, что если меры не будут приняты и мне не будет сообщено об этих мерах, то тогда информация пойдет дальше. Меры были приняты. Его изъяли на две недели. А в это время его жена, которая пила столь же безбрежно, перестала следить за детишками. И его 12-летний сын, взяв ружье отца, отправился на охоту. А на нем повис младший братишка 3 или 4 лет и просит: «Возьми меня с собой». Этому было несколько свидетелей, я рассказываю со свидетельских слов. А старший отказывается, говорит, иди домой, тебе на охоте не место. Тот пристает. И старший наводит на него ствол и говорит: «Не уйдешь, я дробью тебе всыплю». Он не ушел, и мальчишка выстрелил. И убил его, убил совершенно впритык. Это было через несколько дней после этого Нового года. Вот такая была драма по охране государства.

Я давала показания по прошлому этого человека. А что потом было, я просто не помню. Меня это уже не касалось, это ведь был не мой кадр. Попросту к вопросу о нравах.

Я бы не сказала, что это случай уж такой типичный. Я встречала там совершенно толковых людей, которые вели себя совершенно нормально и бывали в разных чинах. Но бывало нередко и такое. И ты никогда не знал априори, с чем ты столкнешься. Это само собой представляло некоторую опасность. Меня бог миловал.

- Возвращаясь к ситуации с жильем – сколько было жилых домов, как жилье распределялось, какие были бытовые условия, где помыться, как с туалетом?

- Я рассказываю то, что было в 50-е – начале 60-х гг. Что там было дальше, хотя я там бывала несколько раз, я помню плохо. Мне давали место в лаборатории, остальное меня уже не касалось.

Было в основном 4 здания. Сам институт, (да, еще электростанция), потом жилой дом, где жили сотрудники, потом еще один жилой дом, где жили тоже сотрудники младше рангом и работники станции. Прежде всего, электрики и часть команды. Это было довольно кучно. Несколько метров, и расстояние между домами покрыто. И тот, и другой дом стояли на берегу озера Промерного. А их задние стены выходили в бухту Оскара. Строго говоря, дом научных работников, в котором я жила, стоял над бухтой Оскара. Наружная стена этого дома уходила под воду. Когда были большие шторма, то ко мне на второй этаж залетали брызги волн. А грохот стоял невозможный, посуда тряслась. Было ощущение того, что ты на корабле.

Жилой дом научных сотрудников, вид с моря, 1957 г.

Вообще, топография этого места должна быть вами описана отдельно. Потому что Дальнезеленецкая бухта - это довольно большая акватория, с островами даже. В нее был один судоходный вход, довольно узкий, пролив около 45 метров шириной. А в остальном можно было вплыть на лодочках мимо других островов. Но никакого судна войти туда уже не могло, там было скалисто и очень мелко. Дальнезеленецкая бухта была довольно большой. Во всяком случае, там 4-5 больших кораблей по 20 тыс. тонн могли стоять вместе. А вот выход из нее был один и мог выходить на самой малой скорости только один корабль. Или гуськом. А мелких суденышек, типа «Дианы», там могло стоять 12-15. Что и бывало в штормовые дни или в очень большие морозы. Когда самый-самый берег, линию 15-20 метров сковывал лед.

Часть панорамы Дальнзеленецкой бухты. Слева здание ММБИ, на первом плане остовы списанных судов.

Кроме этого стояло несколько десятков домишек, выстроенных Рыбакколхозсоюзом. Или выстроенных частным образом. В них жили моряки, потому что там же еще и колхозный флот швартовался, который вел прибрежный лов рыбы. И там жили еще какие-то служащие. Потому что была еще Гидрометслужба, была еще погранзастава, был магазин. Это все существовало, я подчеркиваю, все это существовало и в 1952 г, когда я приехала. Прирастало только количество домиков частных, маленьких, благодаря рыбакам. Это была их деятельность.

- Да. В наших зданиях туалеты были внутри дома. А вот у некоторых самостройщиков, в основном это были пригнанные туда в 30-е годы… Когда основывались колхозы, туда было согнано население из Астраханской области, среди которых тоже были моряки и рыбаки. Сделано это было, по-видимому, с несколькими целями. С одной стороны, раскулачить, потому что там были очень богатые села, содержавшие целый рыбацкий флот, и очень крепкие мужики с казацким уклоном. И для того, чтобы уничтожить это население, раздробить его, раздраконить все, что работало, они были согнаны на Крайний Север. Это в основном. А отчасти, тут я могу или путать или не полностью помнить, по-видимому, были чуваши, которых тоже изгнали из каких-то стариннейших их хозяйственных угодий, понадобившихся для хозяйственных целей советской власти. Там собирались строить зверопитомники. И построили. Для нутрий, черно-бурых лис и так далее. А удобных мест было не так много. Чувашей я там встречала в большом количестве. Многие из них были не православные даже, а просто язычники. Вот у них были туалетные места на улице.

Вообще я еще застала время, когда мужики и бабы, о детях я и не говорю, выбегали зимой и мочились, и какали у дверей. Потому что очень холодно и замерзает все сразу и невозможно выкопать яму. Как вы понимаете, дух там стоял невообразимый. Но это было уже довольно далеко от станции, но близко к фактории. То есть к тому причалу рыбацкому, который был напротив причала станции.

Дальнезеленецкая бухта, рыбацкая фактория, 1968 (?).

Электричество было, когда я приехала. Электричество там провели военные для своих нужд. Потому что на горке мыса Дальнезеленецкого, куда нам хода не было, тогда была ракетная военная база. Я не была там ни разу, там была абсолютно закрытая зона. И там было очень удобное место, с моря его тоже не было видно. А вот офицеры оттуда, их там было несколько человек, и это были абсолютно грамотные люди с высшим образованием, очень стремились с нами познакомиться. Просто так, по человечески, потому что скука была смертная у них. Они там были с семьями, кто хотел. Иногда они приходили в гости. В гости приходили в основном ко мне и еще к нескольким научным сотрудникам. В основном обменивались журналами, газетами и книжками, и были чрезвычайно осторожны в разговорах. Потому что нам практически было запрещено с ними разговаривать. Я не знала их фамилий, для меня они существовали как Вася, Дима. Народ был вполне дружелюбный, несколько человек были с высшим образованием, ничего больше я сказать о них не могу.

Кроме вышеописанного было здание бани. Оно тоже было построено до меня. А потом, уже при нас было построено второе здание, где детей мыли… В общем, с разным расписанием, чтоб могли мыться моряки с судов и люди, работающие в разные смены. Одним словом, по дням, когда бани топили, это было обычно 2 или 3 раза в неделю, то мылись посменно. Мужчины, женщины, люди с другого производства, потом мыли детей из детского сада, если матери не успевали. И баня была на счету биостанции, мы платили за нее, мы ее содержали.

Потом мы выстроили еще один дом. Мне удалось выцарапать деньги из Кольского филиала, тоже, между прочим, с помощью Москвы… Кольский филиал, который формально нами ведал и ведал финансами, старался обобрать нас как мог и в этом деле преуспевал. (Передача ММБИ в ведение Кольского филиала АН СССР была, безусловно, принципиальной, серьезной ошибкой. Филиал подворовывал наши ассигнования. Правили там геологи-практики, очень утилитарно смотревшие на биологию и понимавшие только в палеонтологии. Дела, в основном, вершили партбонзы, малограмотные, самодовольные мелкие хищники. Так было везде, где биология не была профилирующим направлением. Аналогичная ситуация развертывалась во всех филиалах.)

И тогда приходилось включать, как сказали бы сейчас, личные связи. Что такое личная связь? Это когда ты в довольно дружеских отношениях с академиком, с заместителем академика, с кем-то из высшего командования. А в дружеских отношениях ты с ним или потому, что ты с ним учился, или делал у него диссертацию, или что-то он тебе редактировал. Это были все относительно молодые люди, в каком-то смысле совместимые со мной по возрасту. И таких начальников было несколько. Мне просто везло, потому что отчасти я редактировала или писала отзывы на те материалы, которые посылали в академический журнал «Океанология» А я вообще приличный редактор и редактированием я занималась и платно. Найти редактора-профессионала далеко не всегда удавалось. И было много знакомых из начальственной верхотуры академической. Вот с помощью какой-то такой верхотуры мне удалось выбить деньги на строительство еще одного дома. Нам остро не хватало жилья, и кроме того, был необходим детский сад. Построили. Дали деньги, а мы наняли бригаду строителей-эстонцев, которые очень быстро и хорошо работали. В промежутках беспробудно пили.

Потом было здание почты, которое существовало с 19 века. Это было маленькое, очень маленькое каменное здание, где были печи и было всегда очень тепло, и где стояли сейфы. Потому что эта почта была одновременно сберкассой, одновременно официальным хранителем денег – зарплатных, налоговых и так далее. Кроме того, почтарь являлся официальным цензором почты. Здание почты когда-то построили купцы, которые там часто приезжали во время путины, принимали рыбу и расплачивались с рыбаками. Там же было здание, которое построил для себя когда-то преподобный отец Оскар.

Откуда название «Бухта Оскара»? Вы не знаете? Вы что-нибудь знаете о русско-норвежских отношениях и заселении этого берега норвежцами? Еще в царское время норвежцы были очень заинтересованы в хозяйственной деятельности на этом берегу. И были соглашения официальные между норвежскими и царскими местными властями. Поэтому на Кольском полуострове было много норвежцев. Все эти норвежцы, в основном норвежцы, хотя там встречались шведы и финны, они несли, так сказать, цивилизаторскую функцию. Они были инженеры, судостроители, учителя. Обязательным условием разрешения на работу было знание русского языка. И они многое сделали для расширения судостроительного производства. Потом их всех выгнали в знак благодарности…

Так вот Оскар, от которого, к сожалению, осталось только имя, был врач и протестантский священник одновременно. И в бухте Оскара стоял его дом. И похоже на то, что человек он был замечательный. Он там всех крестил. Попа православного там не видали с 1917 года, и Оскара там приняли как человека отпевающего в смерть и, так как он был врач, он принимал роды, выдавал метрики, крестил. Ведь никакого другого механизма крещения просто не было. Крестил он в протестантскую веру. А если хочешь, то в православную, это зависело от того, как ты ему скажешь. Книги крестильные у него были разные. Я все допытывалась, какова была литургия, но там не было достаточно грамотного человека, чтобы это описать. Одновременно он был учителем и дипломированным врачом. Был он чистокровный норвежец и имел разрешение служить в церкви и быть врачом от советского правительства тоже. Он же и крестил, то есть именовал людей. Поэтому у меня была уборщица по имени Венера, лаборантка по имени Муза*, ее сестра, уборщица, Ида, а их младшего дядю звали не как-нибудь, а Геракл. И на побережье среди старшего поколения в массе были имена европейские. Жан, Грегори, еще что-то такое. Это те, кого крестил отец Оскар. Пользовался он непререкаемым моральным авторитетом. Его знало все побережье. Он был разъездной врач. Он принимал вообще все роды там. И писал метрики. Никто этих имен не стеснялся, у них уже были советские паспорта с этими именами. Потому что паспорта выдавали по метрике. Эти метрики признавали. Так, кстати, было на всем побережье Мурмана.

Фотографий его мне нигде ни у кого не удалось увидеть, я искала. Говорили о нем замечательно.

- По-видимому, он был до 1938 года. Мне говорили, что в 1937-39 гг. лишили права хозяйствования и проживания всех иностранцев. И он попал под этот удар. А он работал лет 25 или 30 там.

Вы знаете, что еще царь Иван Грозный повелел строить деревни и промысловые союзы, как он говорил, на всем этом берегу? И Алексей Михайлович, и Петр, и Екатерина очень заботились именно об этом – заселение поморского края российского, который должно именовать землей русской. И были льготы для тех, кто соглашался там жить.

В Мурманске, в краеведческом музее, есть отдел древних книг, рукописей. Там имеются интереснейшие материалы по хозяйственному влиянию Печенгского монастыря, вообще ряда монастырей. Монахи играли совершенно положительную организационную роль в освоении края. И я была в числе тех, кто раскапывал эти материалы. Потому что Полярный институт в Мурманске в свое время прибрал, не глядя, еще дубовые ящики, где лежали конфискованные монастырские книги и отчеты, как мы назвали бы, годовые бухгалтерские отчеты. Невероятно интересные материалы. Они гнили в воде, в общем, мы, несколько сотрудников Полярного института, учившиеся в Москве и Ленинграде, и нас двое из Зеленцов больше недели выкапывали это все, регистрировали и сушили. Это было собственностью Полярного института. Их директор и научная часть не понимали, какое сокровище они держат. Москва хотела забрать себе, а боевая Лена Павлова, которая была директором краеведческого музея и которая собственными руками все это собрала и создала краеведческий музей, честь ее памяти, это все сумела сделать в Мурманске в высшей степени ценными музейными экспонатами.

Елена Сергеевна Павлова, создатель и директор Мурманского краеведческого музея, 1991.

Так что ценность этих краев признавали русские цари и русские администраторы. В отличие от советской власти.

Изгнала Оскара советская власть. Тогда же, когда она изгнала всех норвежцев и финнов с побережья. И вот тут я оставляю вам поле для исследования. Я не помню, когда это происходило, во всяком случае в 29-31 гг. это происходило точно. Тогда советская власть решила избавиться от иностранцев. А иностранцев там было много. И это были не какие-нибудь наймиты и случайные люди, это были крестьяне и рыбаки, издавна жившие там. Норвежские граждане, финские граждане, бывали и шведы, их было довольно много. Мне рассказывали, что там были школы или школа, где преподавали русский язык, семилетка. Что там, благодаря этим людям, был какой-то морской техникум… Не в Зеленцах, но на побережье. Отменили все местные названия… Я сама видела морские карты русского издания, где еще были норвежские названия. Было соглашение между Россией и может быть всеми тремя скандинавскими странами, а может быть, только с Норвегией, о праве рыболовства, поселения… Потом советские это одномоментно и односторонне разрушили и всех выгнали. То, что они при этом разрушают хозяйство и очень хорошо налаженный быт, транспорт и так далее, это их не беспокоило.

- Еще вопрос про быт. Научные сотрудники все ведь были приезжие, значит в отпуск уезжали?

- Да. Но, кроме отпуска и командировок, жили круглый год. Командировки бывали в разное время, чаще зимой. Отпуска тоже бывали по-разному. Но старались конечно брать в теплое время года. Отпуск был большой. Кажется, отпуск был двойной. Если полагалось 30 дней, то там было 60. Точно не помню, но, по крайней мере, он был наполовину больше того, что полагался на Большой земле.

- Уезжали обычно домой, в Ленинград, Москву?

- По-разному. Я уезжала обычно домой, была дома некоторое небольшое время, а потом я куда-нибудь уезжала с ребенком. Или на Черное море, чаще на Балтику, иногда в Грузию. Остальные, как правило, жили или дома, или снимали где-нибудь дачу, или к кому-то ехали на дачу, но не путешествовали. А я с ребенком путешествовала.

Э.А. Зеликман и Н.М. Милославская. Случайная встреча в отпуске в Ялте, 1956 г.

- На рейсовом пароходе. Начало отпуска всегда приурочивалось к моменту прихода парохода в Мурманск. Другого способа не было.

- Кто как. Самолетом было дорого, а поездом было долго. Я, если была возможность, летела. Я летала и с ребенком, летала и с собакой своей. Собаку я не оставляла.

Очень тяжелый был 1956 год. Он был гидрологически чудовищным совершенно. Это был самый холодный год буквально за столетие или даже больше. И в течение двух или трех недель в Зеленцах непрерывно шел дождь. Причем, не капал, а шел ливнями. Это был июль-август-сентябрь. Рыбаки голодали, рыба ушла. Прибрежье охладело до того, что ушли и треска, и сельди, и вся мелочь. Рыбацкий флот стоял. У нас была под угрозой жизнь библиотеки. Потому что она была в цокольном этаже. Мы не работали, мы отливали воду. В моей жизни было много трудных дней, но эти, пожалуй, были из самых тяжелых. Мы не ложились спать… причем все сотрудники так работали, все, кто числился. Посылали к нам красноармейцев с заставы… Нас затопляло. И возникла совершенно чрезвычайная ситуация. Нужен был срочный ремонт. Камшилов как-то выбрался чудом в Москву в надежде получить какие-то деньги на ремонт. А когда у нас библиотека оказалась просто, ну вот совсем под реальной угрозой уничтожения, мы все таскали книги, а книг там было сотни тысяч, это была библиотека большой ценности.

Мы таскали книги наверх, в единственную комнату, где не текло, это был директорский кабинет.

Я очень хорошо это помню, это было одно из самых тяжелых испытаний в моей жизни. Вот тут мне военный гидрограф, которого звали Генрих Рекс, полковник, который иногда заезжал в библиотеку и вообще был вполне интеллигентным человеком, он мне посоветовал, не дожидаясь, пока Камшилов в Москве достанет деньги, это же все не мгновенно делается, попробовать поговорить с первым секретарем обкома. Не пришлют ли они строительную бригаду и не дадут ли денег, чтобы немедленно попытаться остановить потоп. И меня этот Рекс на торпедном катере привез в Мурманск. Продолжал лить такой же дождь… В общем, с его помощью я попала в обком партии. Поздно вечером. И меня провели к первому секретарю. Всё с помощью этого вездесущего полковника. Секретарь очень сильно удивился, но согласился меня выслушать. Послушал меня он минут 15. С меня текло. Мы были абсолютно мокрые. Текло на этот паркетный пол. Он вызвал какую-то прислугу, сказал: «Пол вытереть, женщину накормить. И переодеть, хотя бы в мои тельняшки». Это было поздно вечером. Какая-то прислуга пришла, принесла мне чай горячий, еду, что-то. И я ему сказала: «Впервые за много месяцев вижу белый хлеб, колбасу и сыр». Что соответствовало действительности. Он очень сильно удивился и сказал: «Что, у вас этого не бывает?» Я воспользовалась случаем и, помимо просьб о трубах и так далее, - а мне зам директора по технике написал на вырванном из тетради листочке, что особенно надо, и этот секретарь обкома записал – кроме этого сказала о снабжении. Он сказал: «Ладно, я с Райпотребсоюзом поговорю». Я сказала, что мы с этой организацией разговаривали уже раз восемь. Одним словом, этот человек меня выслушал, записал, мне высушили одежду, он выяснил, когда пароход, пароход должен был быть утром, а это была ночь. Он сказал своей обслуге: «Чтобы эту ученую доставили прямо к капитану, чтобы при вас ее поместили в каюту 1 класса. И чтобы ее ссадили правильно». А надо вам сказать, что ссаживали-то там с помощью якорной лебедки. То есть вас заворачивали в сеть, затягивали на сети угол, подцепляли краном и опускали в пляшущую под бортом лодку. Со мной вместе пошло распоряжения, что обком дал 60 тысяч. На сиюсекундные расходы. Надо сказать, что этот человек нас не обманул. Его фамилия была Прокофьев, как его звали, я не помню, этого первого секретаря.

Через несколько недель его сняла Москва с должности с колоссальным скандалом, якобы, в связи с переводом на другую работу, потому что он своей волей распорядился, чтобы с полностью обнищавших рыбаков сняли налоговое бремя на полгода. Там были очень большие налоги на частную собственность. Были колхозы рыбацкие, и они считались разновидностью частной собственностью. Вот этот человек попробовал своей волей облегчить жизнь трудящихся. Через три дня он был снят с позором с должности. И рассказывали, что когда он уезжал из Мурманска – это было вскоре после моего возвращения в Зеленцы – его пришли провожать тысячи людей. Точно я этого не знаю, но когда его провожали, все говорили, что это его или понизили или сняли из-за истории с налогом. Народ там скрипел зубами, стучал кулаками и очень сожалел, что его убирают, и ругал власть.

Он произвел на меня совершенно неизгладимое впечатление. Я видела разных начальников, но такой типаж – это вещь совершенно уникальная. Сожалею, что не помню его имени.[1]

- Не знаете ли Вы историю происхождения станционной библиотеки? Это библиотека, которая начала собираться еще на Соловецкой биостанции?

- Этого я не знаю. Мне кажется, что была какая-то брошюрка по истории. Чуть ли не до революции выпущенная. Существует ли сейчас Московское общество испытателей природы, МОИП? Я была его членом. Туда попала в свое время часть библиотеки Клюге и еще кого-то из отцов-основателей. Там всегда работали очень квалифицированные люди. Попытайтесь поискать там. Большего я не знаю.

Я никогда не занималась историей библиотеки. Приняла ее в том виде, в каком была, и мое дело было эту библиотеку охранять и пополнять. Пополнялась она текущими, в основном международными изданиями. Я вступила в переписку с некоторыми библиотеками старинных уважаемых биологических станций во Франции, в Италии, в Японии, в Англии. Объяснила им, кто мы такие, по большей части нас знали. И просила присылать труды. Не было библиотеки, которая бы нам отказала. И присылали совершенно бесплатно. Мы соответственно, если у нас что-то выходило, им посылали тоже. Вы поинтересуйтесь судьбой тех томов, которые были выпущены в 1952 по 1968 гг. Не помню, сколько их было, по-моему, томов 12. Это было издательство АН. Сначала просто в Ленинграде, а потом еще в Кольском филиале. Мы там печатали свои статьи. Не все, но очень многие. И это было академическое издание. Все это должно было быть в библиотеке. И при мне все было. При мне, при Галкине это все существовало.

Библиотека была совершенно первоклассная. Очень хорошая, в хорошем состоянии. Но вот заливало ее один раз, это я рассказывала. И как мы ее сушили, тоже была эпопея.

- Расстилали в коридорах и промокашечками сушили! Промокательной бумагой, папиросной бумагой. На улице дождь же был непрерывный. Все сидели и сушили книжки бумажками. Потом еще какие-то электрики соображали насосы, подающие тепло. Эту технику я забыла, но на вахте были все. Спасли.

Вот таким вот образом жили Дальние Зеленцы, от аврала к авралу.

Но Камшилову удалось кое-что подсобрать и пошла нормальная работа. С тех пор, когда Камшилов уезжал, а уезжал он часто, он меня оставлял врио /временно исполняющей обязанности/ директора.

- Формально вы оставались старшим лаборантом?

- Нет. Как только Камшилов воцарился в качестве директора, я была немедленно переведена в ранг сотрудника, потом старшего сотрудника, потом ученого секретаря. У нас скончалась ученый секретарь в Ленинграде, сотрудница станции. Очень симпатичная женщина, уже очень пожилая, бентосник Наталья Марковна Милославская. По-моему, после этого он меня сделал ученым секретарем. А дальше, когда он уезжал, он просто меня оставлял и.о. директора.

- Были ли у Вас в роли директора трудности с подчиненными?

- Была, например, одна женщина, она была помощником бухгалтера. Она все время устраивала кордебалеты по поводу того, что приходится перерабатывать. Ведь никакой бухгалтерской техники не было. Жили с арифмометрами. И вот иногда нельзя остановить расчет. Нельзя по совершенно технической причине. Пришло чужое судно, зашло в порт. Ну, Рыбакколхозсоюз. Мы должны ему деньги. Мы не ожидали, что судно придет. А нужно было сдать деньги капитану. Был такой инцидент. И я попросила бухгалтерию поработать лишние два часа, потом с отгулом, чтобы завершить расчеты и отдать деньги. Это было и нам нужно, и той стороне нужно. Она устроила забастовку тут же. Что я не имею права удлинять рабочий день. Я объяснила, что в условиях Крайнего Севера – и есть такой пункт – начальник работ имеет право задержать работников на работе. Не свыше, кажется, суток. Мне пришлось ей указать на этот пункт.

Через пару дней пришла посудина с углем для нас. Только для нас. Разгружать надо немедленно, потому что за каждый час простоя берут штраф. Портовые службы обирали нас зверски. У нас ни машины, ничего нет, одна лошадь.

- Молча. Во-первых, лошадь выпускали пастись. Чего-чего, а травы там хватало.

- Но эта трава месяца три, а в остальное время?

- Так как лошадь числилась на балансе, а потом еще мы купили коров для того, чтобы иметь детский сад и поить своим молоком... Молока магазин не привозил, ни молока, ни молочных изделий. Поэтому мы заказывали сушеные комбикорма. На определенное количество голов были нормативы. И так, как у нас в платежных ведомостях числилась машина, которой у нас не было, и деньги на бензин, то вот на эти деньги и на всякие сэкономленные остатки мы и заказывали корма.

Так вот для разгрузки угля у нас одна лошадь. Более того, по причалу и не может пройти никакая машина. Это чисто советские условия бытия науки. Все равно надо было выгружать. Из трюма, вручную. Вы понимаете, что это такое – уголь выгружать? Наши мужики стояли в трюме, загружали ведрами уголь, поднимали его наверх метра на 4, там его ссыпали в тачки на колесах и либо два человека впрягались в такую тачку, либо лошаденка наша. И так день и ночь, круглосуточная разгрузка. В посудине, скажем, 200 тонн. Это для места, где есть лебедка на причале, двухчасовая работа. Разгружали бабы и мужики круглосуточно. Да, это незаконно. Но другого выхода не было. Платили за это вдвое, за каждый час. И вот в середине работы эта самая бухгалтерша вдруг объявляет забастовку. А я, кстати говоря, вывозила эти ведра на себе точно так же, как и все остальные. В случаях такого аврала я никогда не позволяла себе не работать. Хотя имела на это полное официальное право. Так вот эта бухгалтерша устроила забастовку и стала орать среди публики: «А вот директорша-то, она иногда отдыхать тут же присаживается (что было чистой правдой, но так делали все, потому что иначе было невозможно, и она в том числе), директорша-то не работает все время, вот ее сколько-то раз к телефону отзывал Мурманск (чистая правда), а ей бы надо отшить этот телефон, да работать вместе со всеми. Ну, дирекция, она вообще любить сидеть где полегче и где лучше кормят».

Когда аврал кончился, я приказом перевела эту бухгалтершу к себе в лабораторию, лаборанткой. А она там, на причале еще кричала: «У нее четыре девки работают – у меня были четыре лаборантки – так ведь они песни поют!». Что было чистой правдой. К счастью, подобрались девочки голосистые. И очень часто работа была абсолютно техническая. Она требовала ставить галочки на бумаге, и они пели, и это разрешалось. Вот я, послушав такие выступления, посадила ее вместо одной из девочек на эту работу. Чтобы она посмотрела, как бездельничают ученые. Через четыре дня она пришла ко мне и сказала, что очень устала и так работать не может. Я сказала, что приказ есть приказ, две недели она отработает, а потом отчитается на планерке, что делают лаборанты в директорской лаборатории. Она заплакала и сказала, что очень тяжело и что у нее болит голова. Я сказал: «Выйдите за дверь».

Когда прошло две недели, и она действительно их отработала, разнесся слух, что я еще ее там оставлю на какой-то срок. Все рабочие с интересом ждали, чем это кончится. Ничего незаконного я не делала. Но бухгалтерша перестала орать. Пришла ко мне и говорит: «Ну не буду я больше, ну не буду, ну освободите вы меня из лаборатории, мне это не по силам». Я сказала: «Пожалуйста. Извинитесь публично на планерке передо мной и перед коллективом лаборатории за то, что Вы клеветали на нас». Все было сделано. Урок был потрясающий. Она боялась меня как огня и больше фортелей такого рода не устраивала.

- Была ли во времена Вашей работы конкуренция между ММБИ и ПИНРО?

- Это сильно непростой вопрос. Лично у меня с конкуренцией с ПИНРО дело обстояло относительно благополучно. Пинровские девушки и не девушки, они были очень во мне заинтересованы как в редакторе, человек писавшем отзывы и т.д. Я была более компетентна и у меня было имя редактора. В моей компетентности, скажем, в журнале «Океанология» никто не сомневался. Я могла писать отзывы на диссертации от имени редакции журнала. Я давно очень с ними работала. И пинровские девочки гораздо больше были заинтересованы в том, чтобы я прочла их работу, поправила ее, редактировала и санкционировала в печать, как редактор. Из-за редактирования в ПИНРО предпочитали со мной не ссориться. Это был такой негласный уговор. Это касалось персонально меня. До тех пор пока там работали у планктонологов две вполне симпатичные тетки, с которыми я была знакома много лет и всячески старалась ладить, и они со мной, для меня этот вопрос не существовал. Вот он очень существовал для ихтиологов. В мою бытность я старалась смягчить эту конкуренцию вышеописанными способами. Я им говорила, что ребята, у меня очень хорошие отношения с ленинградской редакцией – печатали нас в Ленинграде – что я вам все выправлю, все поправлю текстуально и так далее, а вот вы не касайтесь того-то и того-то, вот это сделали наши ребята. То есть я попыталась как-то навести мосты, чтобы не доводить до скандала и ругани. Это не всегда удавалось, но это пускалось в ход. Камшилов придерживался такой же линии. Этот фактор имел место. Пока вы не натыкались на круглого идиота с какой-либо стороны, это все удавалось. Это просто вопрос личной ловкости, что ли. Этот вопрос существовал всегда. И до меня, и после меня. И при мне. Просто там, где дело касалось планктонологов, в чем я толк все-таки понимала, я старалась выходить из положения вот таким образом. Кстати, этот вопрос существовал во всех научных учреждениях. Я знаю, что на Черном море было то же самое, на Азовском тоже.

- На биостанциях, в заповеднике, есть такой специфический женский вопрос. Когда много приезжих молодых женщин, которым негде знакомиться и они или остаются одинокими или случаются неравные браки с местными. Как с этим было в Зеленцах?

- Все Вами перечисленное бывает. Например, одна местная дама утверждала, что лично я удовлетворяю свои сексуальные наклонности со своей собакой. Хотя всем было известно, что собака у меня сука. «Потому что не может быть, чтобы баба была одна, а говорят, что к ней мужики не ходят ночью!» Что было справедливо.

Да, бывали неадекватные романы. Не у меня, я не из этой породы. Как говорится, я работала по приезжим, если мне это было необходимо. И ко мне приезжали друзья.

Были приезжие, студенты, ученые. Во-вторых, существовали романы иногда вполне искренние между социально, так сказать, неравнозначными, что с мужской, что с женской стороны. Женился же доктор наук, профессор Камшилов на научной сотруднице Гидрометеостанции, - моложе себя лет на 26 и редкостной стервозе. Но формально она все-таки научный работник. А он профессор. И в отцы ей годился. Или, скажем, Чинарина. Которая вышла замуж за Володю Широколобова. И всю жизнь с ним там прожила. Не знаю уж, благополучный этот брак был или нет, но факт был такой. В общем, у нас это роковой отпечаток не носило. Я никаких драм по этому поводу, в моем присутствии, не припомню. Хотя, говорят, они существовали. Но мне их разбирать не приходилось. И если эти драмы имели место, то они разрешались довольно мирными способами. Отдельные инциденты бывали, иногда носили трагикомический характер.

- Не помните ли человека по фамилии Широколобов?

- Конечно! Николай Иванович, мой любимый друг и покровитель. О нем рассказывать долго, это особ статья. Широколобов – гибрид норвежца и русского помора. Гибрид в высшей степени плодотворный.

Широколобов был мужик «за всё». Цены ему не было. Я не помню, кем он был по должности. В общем, ему дали должность, наиболее оплачиваемую из всех возможных. Он знал и умел всё. К тому же, он был порядочный человек, высшей марки, старинного образца. Очень доброжелательный. Лично я обязана Широколобову попросту прямым спасением жизни дважды. Оба раза в сходных условиях. Я пыталась просчитывать гнезда на птичьем базаре с ним, он меня страховал и объяснял, что я не видела. Он знал природу досконально. Не всегда называл ее правильно, но судил о ней в высшей степени правильно. Вот когда подо мной поехал дерновый слой прямо в пропасть, он ухитрился с риском для жизни меня удержать. Оба раза одинаково. Потому что никто из тех, кто не знает как следует, что такое птичьи базары, не может увидеть их. И я не видела. А я на них была первый раз.

Широколобов пил. Как почти все там. Но если у него была интересная ему работа, то ни о каком питии не было речи. По-моему, не было вещи, которую бы он не умел. Ну, с электроникой он, конечно, не умел обращаться. Он потрясающе стрелял. Очень умно стрелял, никогда не бил зря. Он ловил рыбу так, что это было театральное зрелище. И очень успешно всегда. Был очень доброжелателен к приезжим. Бывал нашим неизменным гостем, когда собирались по поводу какого-нибудь выдающегося праздника попить и попеть. Ну, определенная компания.

Два сына Широколобова работали у нас. Один был гидрохимиком и окончил какое-то училище соответственного профиля. Второй был директором метеостанции, которая размещалась… Там было две комнаты в здании у нас, которые они арендовали, и еще у них были разные полевые постройки, этим хозяйством они занимались сами. Работало там два человека – старший сын Широколобова, Виталий, и замечательный украинец по фамилии Завгородний. Оба прошли войну, хотя были разного возраста, оба были люди проницательные, достойные, мастеровые. Мы с ними дружили вусмерть, как говорится. Это были наши защитники и покровители.

Жена Широколобова, которую все звали тетя Женя, я так и не знаю ее полного имени, чистокровная татарка и фенотип детей расщепился удивительным образом. Младший, Владимир, был точная копия папы, очень красивый мужик, а старший, Виталий, был копия мамы. А торс им достался обоим от отца. Это были очень видные мужики и всегда станции помогали, чем могли. Они как бы входили в наш коллектив. А тетя Женя женщина была замечательная, необыкновенно толковая, симпатичная. Ее все любили. Вот просто все. И везде она была на своем месте. Такую бы женщину учить, из нее вышел бы большой государственный человек. Но никому в голову не приходило.

Тетя Женя (Ажирья Ибрагимовна), жена Н.И. Широколобова

- Не слышали ли вы от Широколобова о его работе в заповеднике «Семь островов»? На одной из фотографий 1939 или 40 г снят молодой человек и подпись «лаборант Широколобов».

Справа В.С.Успенский, научн.сотр., слева Н.И.Широколобов, лаборант заповедника "Семь островов". Кольцевание кайры. 1939 или 40 г.

Из фондов Мурманского краеведческого музея.

- Широколобов нас возил на Семь островов неоднократно и говорил, что он там работал, когда там была научная точка, как он выражался. Большего я не знаю. Но это было задолго до Зеленцов. И он блестяще знал это место, и повадки птиц, все. Вообще он был биологом в душе. Он смотрел на живую природу и учился.

Вам интересно то, что я рассказываю? Или я слишком ухожу в эмоциональные оценки? Я просто очень любила Зеленцы. Любила и ценила очень, и там было много хороших людей.

- Как обстояло дело с медицинской помощью в Зеленцах?

- Ничего не было. Твердо помните. То есть, скажем так, до момента моего ухода, что я точно знаю, никакой медицинской помощи там не было. Ни временной, ни постоянной, ни-ка-кой. Я была единственным человеком, у которого было хоть какое-то медицинское образование, параллельное. Из нас ведь делали врачей-эпидемиологов, я же была до 5 курса военнообязанная как врач-эпидемиолог. Мы учились дольше, чем остальные биологи. Мы – это девочки и мальчики, которые хорошо учились и были здоровы. Мы были военнообязанные.

- Да, это было принудительно, нас не спрашивали. А получали мы ровно ту же стипендию, которую остальные. Мы каждый день учились на 2 часа больше, а то и на 3. Но надо вам сказать, я лично не жалею об этом. Потому что мне это дало опыт, который я потом использовала в Зеленцах. Я умела оказывать первую помощь, умела что-то диагносцировать. Физиологию я учила хорошо, я вообще очень хорошо училась. Я считаю, что мне это было нелишнее. Там были некоторые издержки, вроде общего военного дела, но польза была. На 5 курсе эту систему ликвидировали, страна считала, что больше ей эпидемиологи не нужны, и нас оставили в покое. Но в дипломе у меня это есть. И я не жалею об этом.

- Какую конкретно помощь приходилось оказывать в Зеленцах?

- Разную. Приходит мама рыдающая. У ребенка в дым разбита ладошка. Придавило ее чем-то. Всё в крови, ребенок орет благим матом. Что делать? Немедленно, сию секунду ехать в Мурманск? Открытых ран нет. Пытаюсь прощупать переломы. Вроде, нету. Даю конфеты и сахар. Учтите, сахар – это мера весов в жизни тогда. Ребенок утихает в плаче и ест конфеты. Я пытаюсь работать с его пальчиками. Суставы гнутся. Я его допрашиваю, что он чувствует, как ему больно. Ему уже хочется вообще оторваться от всего этого дела, и он более четко говорит, где болит, что болит. Он попал ручкой между колесом и какой-то стенкой. В общем, я выясняю, что, на мой, взгляд – сильный ушиб, а переломов нет. Накладываю ему из фанерки шинки, если у меня нет бинта, требую от матери, чтобы она дала мне какие-нибудь чистые тряпки и кладу ручку в шину. А главное, уговариваю ребенка, чего не надо делать. Каждый день его приводят ко мне, и я его расспрашиваю, что чувствует и смотрю на эту ладошку. А потом говорю: иди, гуляй, Вася. Но будь осторожен там-то, там-то и там-то. Реальный случай. Вылечила. Проще пареной репы.

Да, кстати, никаких обезболивающих не было. Я их тоннами возила. Из своего кармана, между прочим. Выцарапать хоть сотню рублей на лекарства не удавалось. Всегда находились более актуальные траты. Медиков не присылали никаких. Вы понимаете, никаких. А до революции были регулярные объезды бригад врачей и специальная доставка больных, если врачи выявляли таких, в Мурманск, в больницу. Здесь, для того, чтоб отправить в больницу, директору нужно проявить максимум настойчивости, потратить на это дня два, написать штук 15 бумаг, договориться… нет транспорта… с начальником заставы, если хорошая погода, что пришлет катер… На это уходило день-два. Понятно? В случае какой-нибудь совсем катастрофической аварии вызывался вертолет. Но так как вертолетов было очень мало на санитарную авиацию, это была единственная бригада на всю гигантскую Мурманскую область. Вертолеты были очень маленькие и старые, совершенно непригодные для этой цели. Их болтало в воздухе чудовищно. Сама летала на таком. И это было большой удачей. Я, по-моему, раза три вот так отправляла. С инфарктом, с раздавленной почкой. В самых катастрофических случаях. Диагностировать все равно мне приходилось. Как умела, справлялась.

- А детей рожали там или все-таки на Большой земле?

- Рожали все по возможности в Мурманске. Я тоже на Большой земле лежала на сохранении беременности, там же рожала. Мой ребенок попал на Север, когда ему было полгода. Лечиться, если всерьез, тоже отправлялись в Мурманск или куда-нибудь домой, получив в Мурманске больничный лист и все то, что полагалось. Если заболевали, то был больничный лист оттуда, где лечились. Первую помощь, как правило, получали от меня.

- Нет, роды не приходилось принимать, а вот умиравших я пыталась спасти, это было. Умирали от несчастных случаев.

- Ну, сорвался со скалы человек. Потом, часто родители недостаточно были грамотны и осложнялась болезнь, чаще всего почки или сердце у детей. Тут мне нужно было догадаться, что именно. Но у меня достаточно много было медицинских справочников с собой. Кроме того, ведь нас учили на медиков, как я говорила. А потом был курс анатомии человека, очень полный, почти как у медиков. То есть у меня какая-то база первоначальная была. И потом, я работала в госпитале во время войны[2]. И подучивалась на практике немножко. А так как я оказалась сообразительной, то там я еще расспрашивала врачей. То есть у меня медицинских знаний понахватано было тогда довольно много. Только все это было неупорядоченно никак и, естественно, незаконно было их применять.

- Сколько всего лет Вы проработали в Зеленцах?

- В целом, 14. С 1952 до 1964 года включительно. Я ушла из Зеленцов в 1964 году, поняв, что я там с трехлетним ребенком практически жить не смогу. Невозможно было сочетать этот фактор с загруженностью. Не говоря уже об отсутствии медицинской помощи на весь поселок. Там в 1963 г была повальная эпидемия тяжелого гриппа, которая охватила весь север России. И ребенок у меня тоже заболел. И у него, как осложнение от этого гриппа, возникли судороги и заикание. И я решила оттуда уехать. И в 1964 г я рассчиталась, и меня перевели в Москву, в Институт биофизики АН СССР.

См. также:

рассказы Э.А. Зеликман "Арктика - страна чудес и беззаконий". Часть 1>> Часть 2>>

интервью Э.А. Зеликман о работе в Кандалакшском заповеднике>>

* Муза - Муза Петровна Смирнова, работала в планктоне препаратором, а потом. когда Г.Г. убрал эти должности - убирала новый дом. А Венера - Венера Глебовна Паламар, работала в физиологии с Чинариной /комментарий от Светланы Тимофеевой/.

[1] Прокофьев Василий Андреевич (1906-1996) - инженер-судомеханик, в Мурманске прошел путь от мастера до директора завода. Член КПСС с 1929 г. С 1941 г. находился на партийной работе. Во время Великой Отечественной войны, будучи секретарем Мурманского горкома ВКП(б), сопровождал эшелон с рыбой в блокадный Ленинград. В 1950-1958 гг. - первый секретарь Мурманского обкома ВКП(б). 16.08.58 переведен из Мурманска в связи с избранием первым секретарем Новгородского обкома КПСС. Был делегатом XIX и XX съездов КПСС, избирался членом Центрального Комитета КПСС, депутатом Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР. Награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Отечественной войны 2-й степени и медалями. О другом случае «самоуправства» Прокофьева упоминается в книге Ю.Б. Борева «Сталиниада» М., КРПА "Олимп", 2003 http://text.tr200.biz/knigi_istoricheskaja_proza/?kniga=309587&page=88. Официальная биография и портрет http://www.knowbysight.info/PPP/05573.asp

[2] В 1941 г., в возрасте 15 лет, Э.А. Зеликман с группой одноклассников сбежала на фронт. На Смоленском направлении они наткнулись на полевой госпиталь, где были оставлены помощниками в связи с нехваткой людей. Э.А. проработала в госпитале в августе-сентябре 1941 г. более двух месяцев, помогла разобраться с описаниями к немецкому медицинскому оборудованию, т.к. знала немецкий язык, работала хирургическим помощником.